Гибель титанов ч.2

Глава 23

Октябрь 641 года. Братислава. Римская империя.

Крошечная по сравнению со столицей мира Братислава понравилась Косте безмерно. Небольшой, аккуратный и чистый городок покорил его своей тишиной и каким-то тихим, слегка сонным порядком. Тут почти не встречались подозрительные рожи, если не считать аварских ханов и их свиты. Там рожи были что надо, самые разбойные, какие можно было придумать. Но если остановить степного владыку стражник не посмеет нипочем, то всякой подозрительной швали в Белый город ходу не было. Состоятельные горожане весьма берегли свой покой. Места внутри кольца стен было еще предостаточно, ведь участки под застройку здесь не продавались, а жаловались, а потому человек, который мог небрежно упомянуть про свой дом в Братиславе, мигом становился объектом самой черной зависти во всех уголках Словении. Целые делегации римлян из Бургундии и иудеев из Тергестума, жаждавших устроить тут свой квартал, были отправлены восвояси. Князь редко бывал здесь, а дурака, который возьмется за взятку решить такой вопрос, просто не существовало на свете. За это можно было и самому в посад съехать, туда, где селятся средней руки купчишки и хорошие мастера с мануфактур. И кончена жизнь такого богатея. Брезговать им будут бывшие знакомые, и дочерей за юношей из Белого города нипочем не отдать. Там женились только на своих. Все это Коста узнал, пока ехал с Михой в обозе войска, что шло из похода, превратившего князя лесного народа в римского императора. В голове не укладывалось!

Уже внутри стен он крепко обнял на прощание Миху, который на пару лет сгинет в коридорах Университета, постигая древние знания. А потом пройдет уличный босяк командирские курсы и получит заветный лейтенантский жетон с двумя звездами. Чин этот по армейским меркам невелик, полусотнику равен, да только звания в Тайном приказе на ступень выше считаются, чем в пехотной тагме. И жалование двойное. Так то государь псов своих ценит. Коста остановится на постоялом дворе.

Коста на двух конях привез сюда свое золото и закопал его в соседнем лесу. Ох и натерпелся он страху, меняясь с Михой по ночам, карауля неслыханное богатство. Но отвело… Ведь ехали они вместе с отрядом егерей, а ночевали рядом с их командиром, которому тоже почему-то спалось плохо.

А он пока остановится на постоялом дворе, ему нужно приготовиться к встрече с будущей тещей. Он не сомневался, что та уже все знает. Ведь, к счастью пана майора, кости судьбы выбросили ему не одну шестерку, а сразу две. Его будущая, и уже безмерно любимая жена оказалась и дочерью маршала Деметрия тоже. Он не получил никаких гарантий от государя, но тот честно пообещал стать его сватом, а это уже немало. Принудить к замужеству дочь таких людей не мог даже император. Он мог только попросить. Да и если девушка откажется наотрез, то даже у родителей нет над ней власти. Таково Уложение государево, и такова позиция церкви, которая все чаще и чаще благословляла браки христиан. До внедрения в массы чина церковного венчания еще не одно столетие. Венчали только императоров, а простые люди обходились оглашением свадебного договора в церкви, да и то не всегда.

— Ну, с богом! — выдохнул Коста, который резко и решительно постучал в украшенную резьбой дверь дома номер три по нечетной стороне. Первый номер у самого боярина Люта был, а дальше только ворота княжеской цитадели.

Каменный особняк внутри оказался не слишком велик по меркам Константинополя. В здешнем климате не протопить огромных залов с куполами, уходящими в небо. И тем не менее, дом был богат безмерно, о чем кричали ковры, которыми полы застелили сплошь, гобелены на стенах и шелковые обои, которыми хозяева затянули каменную кладку. Мило и со вкусом. Вертикальные открытые поставцы, которые в Словении почему-то называли стенками, ломились от драгоценной посуды и, оценив ее цену, Коста внес кое-какие коррективы в предстоящий разговор.

— Здесь ожидайте. Госпожа скоро выйдет к вам, — рабыня-гречанка присела в странном поклоне, щипнув подол платья, и удалилась, бесшумно ступая по толстому ворсу персидского ковра.

Когда распахнулась дверь, и в комнату вошла женщина лет тридцати пяти с властным лицом, Коста торопливо вскочил и согнул спину в поклоне.

— Садись, Константин, — услышал он.

Будущая теща смогла его удивить. И вроде бы обычная боярыня на вид, похожая на героиню похабных солдатских баек, но нет… Глаза Любавы были умны, проницательны и насмешливы настолько, что Коста выбросил еще пару фраз из тех заготовок, что припас для этой встречи.

— Итак, — сказала боярыня глубоким грудным голосом. — Ты просишь руки моей дочери. Причем не дочери маршала, а именно моей. Почему?

— Потому что этот разговор я хотел провести именно с вами, а не с ним, — развел руками Коста. — А о ваших талантах, госпожа, я слышал столько, что не имею ни малейших сомнений: ваша дочь — истинное сокровище. По крайней мере, «Известия» до сих пор не написали о ней ни слова, а это, согласитесь, о чем-то, да говорит.

Любава расхохоталась, отчего лицо ее сразу потеряло маску снисходительного высокомерия, и она на миг даже стала симпатичной. До этого будущая теща особенного впечатления на Косту не произвела. Уши растопырены, носик вздернут, лицо конопатое. Не отличить от простой бабы. В любую весь зайди, там десяток таких найдешь. Только один перстень на пальце боярыни дороже всей той веси стоит.

— Звонимир рассказал мне о тебе, — сказала, наконец, Любава, когда закончила хохотать. — Ты интересный парень, Константин, и у тебя неплохой путь впереди. Но есть одно препятствие. Моя дочь должна жить так же, как живет сейчас. Что можешь дать ей ты, который весь свой капитал в тысячу солидов, пожалованных князем, готов потратить на вено.

— Вот еще! — спокойно ответил Коста. — Вам передали не совсем верную информацию, госпожа.

— Ты хочешь сказать, что мой муж врет? — глаза Любавы превратились в две ярко-голубые льдинки.

— Он просто не все знает, — небрежно ответил Коста. — Я готов заплатить пять тысяч, и ваша дочь будет жить так, как пристало женщине вашего круга.

— Ты не мог заработать столько на кофе, — прищурилась Любава. — Это огромная сумма. Я признаюсь честно, никто из бояр не предлагал мне больше трех тысяч солидов.

— Я предлагаю пять, — спокойно ответил Коста.

— Я, кажется, поняла… — протянула боярыня и вскинула брови в изумлении. — Но как…?

— Я не нарушил присягу, которую дал государю, — твердо ответил Коста. — Клянусь девой Марией, господом нашим Иисусом Христом и высшей справедливостью, которой служу! Моя совесть чиста. Я взял эти деньги у очень плохого человека. Я не сделал ничего такого, чего стоило бы стыдиться.

— Да, забавно… — протянула Любава. — Что же, Коста. Когда Зван рассказывал про тебя, я не верила… Но оказывается, ты именно таков, как он тебя описал… Я дозволяю тебе поговорить с Анной. Последнее слово останется за ней. Я не стану неволить свою девочку. Но что-то мне подсказывает, что ты уже готов к этой встрече.

— Изумруды или рубины, сиятельная? — спросил Коста, глядя ей прямо в глаза. — Я не знаю вкуса молодой госпожи.

— Рубины, — милостиво кивнула Любава. — Она кареглазая, вся в отца.

— Не будет ли наглостью с моей стороны, сиятельная, — попросил Коста, — огласить сумму брачного договора в тысячу солидов? Я не хочу шокировать здешнее общество такой прорвой золота.

— Не будет, — кивнула Любава, которая ничуть не удивилась, — но только если четыре тысячи к этому времени уже будут лежать в моих сундуках.

— Общаться с вами — истинное наслаждение, матушка, — искренне восхитился Коста.

— Да ты тоже ничего… зятёк, — хмыкнула Любава. — Завтра в полдень приходи. Анна будет готова к сватовству.

* * *

Самослав во все глаза рассматривал девчушку лет четырнадцати, стоявшую перед ним. Именно на ней хочет жениться его сын и, откровенно говоря, он его понимал. Она смутно напоминала ему Людмилу в молодости. Такая же спокойная, идеальная, почти ледяная красота. Точеные черты лица и коса толщиной в руку стали бы причиной самой лютой зависти местных боярышень, если бы она попала в их общество. И только едва наметившийся животик, которого он без подсказки жены даже не заметил, портил все дело. Там, во чреве юной красавицы, зрел дипломатический скандал гигантского масштаба, если она родит сына, и если Берислав этого сына признает. Девчонка была бледна как полотно. Она не ждала ничего хорошего от этого человека в пурпурном плаще. Она знала, кто он. Она видела его лицо на серебряных рублях, которыми за нее заплатили выкуп.

— Да, девочка, натворили вы дел, — усмехнулся он в усы и жестом подозвал ее к себе. — Ты Ванда? Не бойся, тебя никто не посмеет обидеть.

— Слушаюсь, государь, — прошептала она и сделала шаг вперед.

— Какой ты веры? — спросил он.

— Богине жертвы приношу, великий государь, — потупилась Ванда. — Она услышала мои молитвы. Она отца моего спасла и мужа дала достойного. Я не отвернусь от нее.

— Ты любишь моего сына? — спросил Самослав, желая услышать не то, что ему скажут, а скорее, как. Он давно не верил словам.

— Люблю! — Ванда вызывающе посмотрела на него. — Я не знала, кто он. Я за сироту замуж выходила, великий государь. И сироту полюбила.

— Это хорошо…, — Самослав впился в нее пристальным взглядом, словно пытаясь пробиться через прекрасную оболочку. — Но ты же знаешь, что он христианин…

— Я знаю, — смело посмотрела ему в глаза девчонка. — Матушка сказала, что у него есть жена. А я наложницей могу стать. Пусть так, я согласна. Мне ничего не нужно, только бы с ним быть.

— Вот даже как? — удивился Самослав. — Ты умна, дочка, раз не претендуешь на большее. Тогда, я думаю, король Радульф не станет обращать на это внимание. У него самого целый гарем. Я дозволяю вам быть вместе. Ты можешь идти.

Ванда с недостижимым для Ирмалинды изяществом присела в поклоне и вышла, а Самослав простучал по столу новый сигнал, который сейчас разучивали барабанщики в пехотных тагмах.

— М-да, лучше бы ты хотела золота и тряпок, — задумчиво сказал он. — Не нужно ей ничего, ишь ты! Да любой дурак знает, что если женщине ничего не нужно, то ей нужно все. И Людмила моя вокруг нее крутится. Да что же это бабье затеяло? Скажу, чтобы к Ирмалинде второго кравчего приставили. Не приведи боги… тьфу! Не приведи бог!.. еще несвежих грибов поест.

* * *

Месяцем позже.

Берислав сидел в покоях владыки Григория и кусал губы. Он нервничал. Путь из Константинополя домой занял почти два месяца, а владыка приехал еще позже, потратив несколько недель на общение с иерархами и получение их согласия на объединение епархий в одну. Неслыханное дело творилось. Третий по значимости патриарший престол отходит в лесное княжество как трофей на войне. Тем не менее, все формальности были соблюдены, а патриарх Павел, который заменил отправленного в ссылку Пирра, снял последние возражения.

Особняк Григория, который постепенно превращался в патриаршее подворье, спрятался в стороне от домов знати и купцов. Рядом с ним стоял храм святого Мартина, а неподалеку — заросший лопухами громадный пустырь, который князь застраивать не велел. Здесь вознесется ввысь кафедральный собор Братиславы, вокруг которого позже вырастет целый квартал. Но это когда еще случится! Епархия пока и подумать не могла о том, чтобы позволить себе такие чудовищные расходы. Она едва-едва осваивала строительство монастырей в старых римских землях, через которые понесет волю нового императора.

— Преосвященный примет вас, — секретарь с немалым удивлением смотрел на тощего юношу, который смиренно сидел на лавке у дверей патриарха. Монах приехал в Словению недавно, и еще не понимал некоторых особенностей этой земли.

— Берислав! — владыка протянул руку для поцелуя и обнял его. — Государь рассказал мне о… скором прибавлении в твоей семье. Скажи мне, сын мой, ты осознаешь тяжесть содеянного? Ведь ты христианин, и это грех.

— Я пришел сюда не для того, чтобы каяться, преосвященный, — жестко ответил Берислав. — Я совершил грех, и мне его нести. Я предлагаю сделку.

— Что-о? — Григорий уставился на мальчишку поверх золотых дужек очков. Он совершенно растерялся. — Чего же ты хочешь?

— Вы узаконите специальной буллой второй брак моего отца и мой, — твердо сказал Берислав.

— Ни за что, — резко ответил Григорий. — Это немыслимо. Христианская церковь — противница многоженства.

— А в Галлии? — насмешливо посмотрел на него Берислав. — Кого из сыновей Дагоберта вы готовы признать ублюдком? Короля Австразии или короля Нейстрии? А ведь они рождены от разных матерей, и оба вне брака. Их даже вокруг священной березы не обвели, и зерном не обсыпали. Королеву Австразии и вовсе подобрали по дороге, как голодную дворнягу. Ее счастье, что она понесла. Может быть, тогда вы объявите ублюдками обоих королей, а их матерей блудницами?

— Не говори так о сильных мира сего, — поморщился Григорий. Он прекрасно знал эту историю. Не каждый уличный кобель мог потягаться темпераментом с покойным королем Дагобертом.

— Готовы ли вы признать ублюдком моего брата Святослава? — продолжил нажим Берислав. — Он римский цезарь и наследник моего отца. Его профиль уже бьют на монетах, преосвященный. Вы готовы объявить незаконным брак моей матери? Вы готовы объявить ублюдком меня и Кия?

— Замолчи! — Григорий посерел и упал в свое кресло без сил. — Замолчи, Берислав, заклинаю тебя!

— Готовы вы, владыка, — сделал шаг вперед Берислав, — прилюдно заявить, что право на власть имеет только мой брат Владимир, рожденный от христианки?

— Нет! Это станет концом, — прошептал Григорий. — Страна развалится на куски. Кровь польется рекой…

— Тогда давайте вернемся к началу нашего разговора, преосвященный, — спокойно заявил Берислав, который долгими неделями шлифовал каждое слово из того, что сказал сегодня.

— Булла, говоришь? — пожевал губами Григорий. — Как знак особого благоволения церкви… Во имя общественного блага…

— Именно! — просиял Берислав, который до такого аргумента не додумался. — Во имя общественного блага! И только с благословения патриарха.

Владыка каким-то особым образом позвонил в серебряный колокольчик, и через несколько минут секретарь, который с немалой опаской поглядывал на юнца, сидевшего перед патриархом, принес кофе.

— Ему тоже принеси, — сказал Григорий. — Только с молоком. Мал еще.

Себе преосвященный подлил в кофе ароматную жидкость янтарного цвета и выпил, прищурив глаза от удовольствия.

— Прости меня, господи, за этот грех, — сказал он и попытался вернуться к разговору. — Допустим, ты прав…

Григорий обдумывал эту мысль и, откровенно говоря, иного выхода просто не видел. Объявить незаконным брак княгини Людмилы! Да его озверевшие воины на копья поднимут, а родовичи забросают камнями, как только он покинет пределы городских стен.

Берислав смиренно ждал, а когда увидел, что Григорий склоняется к тому, чтобы согласиться с ним, продолжил свой натиск.

— Вы можете попросить за эту услугу все что угодно, преосвященный, — сказал Берислав. — Например, кафедральный собор в Братиславе, и наш государь согласится. Но вы этого не сделаете.

— Почему это? — с веселым недоумением посмотрел на него Григорий, который решил сегодня уже ничему не удивляться.

— Потому что я дам больше, — спокойно ответил Берислав. — Вы получите свой собор в самое ближайшее время, а моя мать станет христианкой.

— Невозможно! — побледнел Григорий и откинулся в кресле. Ему даже нехорошо стало. — Когда?

— Нескоро, — ответил Берислав. — Годы пройдут. Вы сами должны понимать, что это непросто. И вы догадываетесь, что будет значить такой шаг для церкви. В отличие от этого обещания, строительство собора начнется сразу. Если у меня в руках будет булла с вашей печатью, то его заложат уже следующей весной.

— То есть ты дашь своему отцу то, что он хочет, а мне — то, что хочу я. Хитер! — захохотал Григорий. — И зачем ты мне, Берислав, во всем этом? Я преспокойно могу сам обсудить с государем этот размен.

— Во-первых, преосвященный, — спокойно ответил Берислав, — вы не захотите ссориться со мной, обманывая так незатейливо. А во-вторых, главное условие вовсе не собор, а моя мать и ее паства. Я вам дам это, а вовсе не мой отец.

— И как ты это сделаешь? — прищурился Григорий. — Государыня наша, прости меня милосердный боже, чудесная женщина, украшенная многочисленными добродетелями. Но при этом она твердолобая демонопоклонница, и от своих убеждений не отступит. Я хорошо ее знаю.

— Я ее знаю не хуже, — усмехнулся Берислав. — А как я этого добьюсь — уже мое дело. Я клянусь Девой Марией, Иисусом Христом и своим нерожденным ребенком, что моя мать станет христианкой, а церковь станет главенствовать в этих землях.

— Я согласен, — протянул руку Григорий. — Ты получишь свою буллу через пару дней. Мы используем для этой работы лучший пергамент, пурпурные чернила и изготовим золотую печать. Спокойствие в стране куда важнее некоторых догм. Да и праотца Авраама и жен его никто не почитает распутниками, наоборот даже… надо перечитать Книгу Бытия еще раз… Вдруг я там что-то упустил. Ведь в Святом Писании столько противоречий!

Глава 24

В то же самое время. Ноябрь 641 года. Окрестности Сполетия.

Город еще держался. Неприступная гора, превратившая заштатное римское захолустье в важнейшую крепость Италии, стала ловушкой для ее защитников. Туда шла одна дорога и акведук, а теперь и то и другое оседлал Виттерих, построив постоянный лагерь из частокола. Сначала лангобарды делали вылазку за вылазкой, но их усилия разбивались о деревянные стены без результата. Затем из Сполетия выгнали немногочисленных оставшихся римлян и забрали их еду. Бедолаг пропустили невозбранно, к вящему удивлению германцев, которые сгрудились на стенах и тыкали пальцами, обсуждая этакое диво. Дикое зверье, венды-словене, не тронули ни баб, ни убогих пожитков горожан. Или это совсем не те венды, которые пронеслись по Греции как ураган, оставляя после себя колья, на которые насаживали плашмя по десятку тел? Да что же это творится! А еще они видели какого-то крепкого горластого парня в алом плаще, который собрал перед собой горожан и что-то вещал с бочки, размахивая руками. Они не слышали, что он говорил.

— Кто тут старший? — прокричал Валерий, когда перепуганные горожане сгрудились вокруг него, с ужасом взирая на полуголых словен, скаливших зубы. Дикари выглядели так, как им и было положено выглядеть. Бородатые, с длинными волосами, в холщовых штанах чуть ниже колен и с огромными ножами на поясе. Словене посматривали на римлян с жадным интересом, особенно на баб, но не трогали. За это полагался штраф, да такой, что все желание позабавиться отбивало напрочь. Нет, шалили, конечно. Не без этого… Но не на виду же у самого нанимателя.

— Я старший из куриалов города, господин, — вперед вышел пожилой мужичок в штопаной тунике. — Меня зовут Евгений. Пощадите нас, умоляем! Варвары выгнали нас из собственных домов и отняли всю еду. Не усугубляйте наших страданий.

— Значит так! — прокричал Валерий. — Волей короля Виттериха вас никто не тронет! Вы можете идти на восток в сторону Купры^[1]. Вам дадут сопровождение. Там вы переждете осаду. Ты найдешь Марка, старшего магистрата, и скажешь, что это я вас прислал. Горожан поставят на довольствие. Когда мы выгоним лангобардов из города, вы вернетесь в свои дома.

— Нас что, будут кормить? — возопила толпа римлян.

— А зачем королю Виттериху мертвые подданные? — резонно возразил Валерий. — Пока поработаете за еду. Там нужно расчистить порт, починить стены… Славьте, люди, милосердие нашего короля.

— Господи! — шептали люди. — Ушам своим не верю! Молитвы Святой Деве вознесем!

— Да! — крикнул Валерий на прощание. — Вот еще что! Арианская ересь в нашем королевстве теперь под запретом! Епископов нечестивых изгоним, если они православие не примут. То, что святой папа Лев завещал нам.

— Господи! — плакали люди. — Благослови короля Виттериха!

Вот так прошло изгнание горожан из Сполетия, и был в том немалый смысл, потому как жили здесь кузнецы, ткачи, горшечники, красильщики, медники и даже ювелиры. Огромная ценность по этим временам. Затушить и этот огонек, пылающий во тьме варварства, стало бы невероятной глупостью. Не жалко для такого дела толику египетского зерна.

А германцы на стенах еще смотрели вдаль, ожидая помощи хоть откуда-нибудь. С севера им ее нипочем не дождаться. Равеннский экзарх вывел своих воинов на границу, да и папа нанял всех, кого смог, изрядно тряхнув мошной. Римляне не пропустят германцев через свои земли на юг, иначе от тех земель останется лишь один пепел. Да и некому пока было идти. Лангобардия, пребывающая в хаосе, занималась сейчас выборами нового короля. Далекий, практически независимый Сполетий интересовал герцогов, рвущих друг у друга корону из рук, в самую последнюю очередь. И только слабоумный владыка Беневенто мог им помочь. Именно туда поскакали гонцы в первую очередь. Но и там пока было непросто. Усыновленные фриульские принцы делили власть за спиной своего недалекого сюзерена. Айо был неплохим воином, сильным как бык, но разумом напоминал дитя. Потому-то и получил сразу двух регентов в помощь. И тем не менее, даже там, наконец, навели порядок. Разведка донесла, что конные отряды знати показались в паре дней пути.

— Значит, так, почтенные!

Виттерих собрал вождей словен на военный совет. Войско уже одурело от безделья, а потому появление врага вызвало в лагере здоровое оживление. Из ворот Сполетия вылазок не было уже почти месяц и, по слухам, зерно в городе подошло к концу.

— Сюда идет армия Беневенто, — продолжил Виттерих. — Остатки войск Сполето примкнули к ним. Нас примерно столько же, но конницы нет. А значит, растопчут нас, как курят. Если полная тысяча тяжелых всадников на наш строй пойдет, то… Короче, какие есть мысли?

— Значит, будем делать, как всегда, — развели руками вожди. — Тут, король, дураков нет под копытами дохнуть. Наши парни строй не удержат, когда конную лаву увидят. Это у князя Само воины так могут, так их с самого детства учат. Наши разбегутся все.

— Как же вы мне в Далмации надоели! — вздохнул Виттерих и на всякий случай уточнил он. — А как всегда — это как? Опять какая-нибудь ваша гадость словенская?

— Ага! — радостно оскалились вожди. — Мы по-другому не умеем. У нас таких коней нет, доспехов нет, а жить-то очень хочется. Слушай, король, чего предлагаем…

* * *

Герцог Беневенто Аиульф, он же Айо, скакал с пятью сотнями всадников к осажденному Сполетию. Армия его растянулась на пару дней пути. Отряды новоявленных братьев-регентов остались сзади, а пешее ополчение и вовсе только собиралось в сотни и шло по старой дороге Виа Траяна, устеленной тесаными каменными плитами.

Лангобардский катафракт — элита воинская, лучший из лучших бойцов, не уступающий готам и аварам. Подобно им, лангобардская знать кормилась с земли, где работали покоренные римляне. Кроме воинских упражнений и охоты они других забот не знали. И даже христианство не могло смирить их свирепый нрав. Оно лишь стало тончайшей амальгамой на заскорузлом древе язычества, въевшегося в этих парней так надежно, что и в 12 веке еще водились в Беневенто дворяне, что приносили жертвы в священных рощах. А в это время они еще вовсю поклонялись какой-то «золотой гадюке», а после особенно удачной охоты любили повесить шкуру на священный дуб в качестве мишени. По ярости в бою и бесстрашию лангобарды не уступали ни франкам, ни данам, ни готам, тоже слывшим изрядными всадниками.

Передовые разъезды герцога уже видели небольшие отряды словен, но те, с присущей им трусостью, в бой не вступали, а только осыпали всадников тучей дротиков и пряталась в ближайших зарослях. Кто в здравом уме полезет туда за ними? Да любой ребенок знает, что словен живет в лесу и бьется там лучше всех на свете. Это в поле они не продержатся и четверти часа против закованной в железо кавалерии с длинными мечами.

С каждым днем словен становилось больше, и встречались они все чаще. Айо, видя, как бегут перед ним мелкие шайки, ускорил ход. Они даже умудрились догнать и перерезать до последнего человека парочку небольших банд, и это подняло дух войска, почуявшего богатую добычу. Земли тут были почти не тронуты, но села оказались брошенными. Римляне сбежали в горы, увидев столбы пыли на горизонте.

— Герцог! — воин из передового отряда склонил голову. — Лагерь вендов там. Их около тысячи.

— Х-ха! — вытащил меч Айо, и всадники заревели от восторга. Они шли уже две недели. Ни драки доброй, ни баб… А голоса, призывавшие к здравому смыслу, потонули в хоре желающих погонять полуголую пехоту.

Лагерь вендов слова доброго не стоил. Просто шалаши в поле, стоявшие в узкой, как язык долине. Слева лагерь прижался к небольшой речушке, а справа — к пологой горе, густо заросшей лесом. Полуголые дикари метались по полю, кое-как собирая в ряды жидкий строй, ощетинившийся копьями. Они не стали разбегаться, а проявили недюжинную отвагу, что привело всадников-лангобардов в неописуемый восторг. Давненько они так не веселились.

Тут, на юге, еще воевали по старинке, безо всех этих новомодных седел и длинных копий. Это для слабаков. В реальной истории лангобарды даже четырехрогое римское седло применять не стали, с ослиным упрямством следуя старинным обычаям. Но тем не менее, в конном бою они сражались отменно, и здесь им равных не было, о чем прямо сейчас и узнают полуголые дикари, выстроившиеся в три шеренги.

Конная лава страшна и тогда, когда еще даже не ударила. Представь, что прямо на тебя несется рослый конь в обшитой железными пластинами попоне, а на нем — воин, одетый в аварский доспех. Ты чувствуешь, как дрожит земля под копытами сотен лошадей. Ты видишь насмешку в глазах врага. Ты ему не соперник, и он уже поднял копье, чтобы пронзить тебя на полном скаку. И ты ничего, совсем ничего не можешь ему противопоставить. А теперь это ощущение нужно умножить на количество всадников, и тогда становится понятно, почему почти все атаки такого рода завершались бегством пехоты еще до столкновения. Не выдерживают люди этого зрелища. Для того чтобы против конного строя выстоять, годы муштры нужны и длинные пики. А ни того ни другого у словен на этом поле не было. Зато было кое-что иное: звериная хитрость и способность воевать тем оружием, что сейчас в руках. И зачастую именно это решало исход боя.

— Стоять! — орали вожди, когда молодежь, пришедшая в этот набег, обмочилась в первый раз за сегодня. Уж больно жутко смотреть на железную волну, которая разворачивается прямо перед тобой в две шеренги и трусит, ощетинившись копьями. Не гнали катафракты коней в галоп, глупо это. Они подходили неспешно и теснили строй пехоты конской грудью и били копьями.

Хотя… Глупо — это как раз про герцога Айо. Он погнал коня вскачь, а за ним понеслось все войско, воя, рыча и улюлюкая. Копья приготовились испить вражеской крови, и уже воины смотрели глаза в глаза, как вдруг первые всадники полетели кувырком, а их кони заплакали жалобно, словно обиженные дети. Проклятое коварство вендов. Все окрестности лагеря были перерыты этим зловредным народом. На каждом шагу они выкопали ямку и установили в ней короткий заостренный колышек. Именно на такой и наступил герцогский жеребец, враз охромев.

Десятки всадников посыпались с седел, а строй смешался. Атакующая армия превратилась в месиво из бессмысленно мечущихся воинов, которые толком не понимали, что происходит. Они видели лишь, что их герцога, придавленного собственным конем, вырвавшиеся из рядов словен полуголые воины с утробным уханьем забили дубинами насмерть^[2]. Ну а как еще сразить знатного всадника, закованного в доспех до самой макушки. Били и остальных, потому что строй конницы развалился, а словене пошли по траве, словно на лыжах, плотно прижимая стопу. Они двигались вперед, добивая тех, кто упал, и тех, кто смог прорваться через коварную ловушку.

Над полем раздался протяжный звук рога, а из вод речушки полезли сотни воинов, прятавшихся до этого в камышах. С противоположной стороны, из леса, что рос на горе, вышли отряды словен, которые тащили перед собой деревянные рогатки, которыми они начали перегораживать выход из долины. Вперед вышли лучники. Так себе оружие против закованных в железо воинов, да только ноги, шеи и лица все равно оставались голыми, а потому даже слабенький залп собрал свою жатву. Застонали первые раненые.

— Ну что? — весело подмигнул Виттерих Валерию. — Готов мечом помахать, патриций? Ты вроде парень крепкий, должен справиться.

— Готов! — ответил Валерий, который никакого веселья не чувствовал вовсе.

Его учили все эти месяцы. Он уже умел правильно ставить ногу и работать щитом, даже рубить мечом кое-как научился. Но разве сравнить его с германцем, который спал в обнимку со своим копьем? Ведь именно оно служило главным орудием в эту эпоху, а никак не меч, что у варваров оставался уделом элиты. А с копьем Валерий и вовсе изучил один-единственный прием, когда воин отводит вражеское острие в сторону и проваливается в глубоком уколе, скользя по чужому древку. На этом его воинские умения исчерпывались. Он хотя бы зажмуриваться перестал, когда видел наконечник у самого лица. Только на это пара месяцев ушла… В общем, от голодранца на дороге он бы отбился, но шансов совладать с опытным воином не было никаких. Вся надежда оставалась только на хороший доспех и силу, которой его и правда, милосердный господь не обидел.

Тысячи воинов тащили деревянные рогатки, связанные из наспех заостренных обрубков стволов. Крепкие парни бежали изо всех сил. Долину нужно перекрыть поперек, иначе пешее войско будет вытоптано германцами, которые уже разворачивались, чтобы прорвать строй и уйти назад. А потом оно вернется и ударит, словно приливная волна. И не будет от нее спасения.

— Стоять! — ревел Виттерих, видя, что в одном месте всадники спешились и начали оттаскивать рогатки руками. — Держать строй, дармоеды! Я что, зря вас столько месяцев кормил⁈

Он пошел туда вместе со своей личной сотней, а рядом с ним шагал Валерий, бледными губами шепча молитвы. Оказывается, упоение боем, о котором он столько слышал — это простая легенда. А на самом деле смерть уродлива и мерзка. Нет в ней ничего возвышенного. Только боль, грязь и страдания! Да и что возвышенного может быть в смерти раненого воина, по телу которого пронесется конная лава? Ошметки, оставшиеся от него, перемешаются с грязью настолько, что даже хоронить будет нечего.

— За мной, парни! — заорал Виттерих и бросился туда, где наметился прорыв. Отборная сотня в доспехах пошла за ним, выставив вперед жала копий. Ведь именно ими они встретят всадников, которые тонким ручейком прорвались через строй словен.

— Стоять! — срывал голос Виттерих. — Кто строй бросит, того сам зарублю!

И они стояли. Валерий, словно завороженный, смотрел на лангобарда, который несся прямо на него, поднимая копье для удара. Он видел оскал на его лице. Он видел ярость в его глазах. Прорыв все расширялся, а Валерий, который вместо молитвы уже нес какую-то чепуху, стоял, уперев копье в землю, и чувствовал, как в штанах стало мокро и горячо.

— Первый ряд! Копья упереть! — заорал Виттерих. — Второй ряд, не спать! Убитых сразу оттаскиваете! Третий ряд! Дротики!

То, что длилось какие-то мгновения, Валерию показалось вечностью. Конские копыта поднимались и опускались так медленно, что он мог отчетливо разглядеть каждый ком земли, что вылетал из-под них. И Валерий вцепился обеими руками в копье, которое выставил вперед, придавив пятку сапогом. Из-за его плеча упало острие копья, которое опустил воин, стоявший прямо за ним.

Конь — не человек. Его почти невозможно заставить пойти на острые жала, а потому всадники, подъехав к строю, начали разить воинов, получая удары в ответ. Они не смели пехоту в первом натиске, а потому теперь человек бился с человеком.

— Первый ряд, копья опустить! — заревел Виттерих, и Валерий перехватил свое оружие, бестолково сунув им куда-то вперед.

Впрочем, острие лишь скользнуло по железным листам попоны, не причинив врагу ни малейшего вреда. Валерий не знал, что прорвавшихся всадников уже взяли в мешок и теснили копейным строем. Но в этом месте был самый короткий путь на простор, и именно здесь лангобарды навалились сильнее всего. Рядом застонал и упал воин из дружины. Он пропустил удар в лицо. Его утащили куда-то, а его место занял товарищ сзади. Удар! Еще удар! Валерий кое-как успевал принять жало копья на щит, но пока на большее его не хватало.

Нога! — забилась в его голове мысль при виде всадника, который бился напротив него. — В ногу надо бить! И он ткнул копьем куда-то между коленом и юбкой кольчуги, пока его нового соседа ранили и оттащили назад.

— Дева Мария! Помилуй меня! Защити! Не дай погибнуть! — шептал он, видя, как зарычал враг перед ним, который зажимал толчками хлещущую из ноги алую струю.

— Молодец, парень! — увидел он шальные глаза соседа справа, гота, который все эти месяцы смотрел на него, как на вошь в собственной бороде. Волосы воина слиплись от пота, почти закрывая глаза, но он с ревом бросился вперед и снес всадника с коня одним взмахом двуручной секиры. Жалобно звякнули пластины доспеха, разлетевшись от удара стальными брызгами. А всадник упал прямо у ног Валерия, уставившись на него стекленеющим взглядом.

А конница все напирала, и в какой-то момент патриций, потерявший счет времени, перестал понимать, что вообще вокруг него происходит. Все превратилось в дикую мешанину из цветных пятен и криков. А потом внезапно он почувствовал сильный удар по шлему, и пятна пропали. Он погрузился в темноту…

* * *

— Хороший тебе шлем император подарил, — услышал Валерий далекий голос Виттериха. — И башка у тебя на редкость крепкая. Неделю без малого провалялся.

— Какой еще император? — простонал Валерий, который открыл глаза и закрыл их снова. — Что ты несешь, твое величество? Мне великий князь Само его пожаловал.

— Его светлость императором стал, — услышал патриций насмешливый голос Виттериха.

— Ты нажрался, что ли? — с тоской спросил Валерий. — А почему тогда без меня?

Он со стоном сел на койке, мучаясь от боли в голове.

— Штаны мои где? — спросил Валерий и побагровел от стыда.

— Сушились. Вон лежат, — ткнул рукой Виттерих. — А ты чего это покраснел, как целка на сеновале? Застыдился, что ли? Ну и дурак! Атаку тяжелой конницы в пешем строю выстоять — это тебе не коврижку на меду сожрать. У нас после того боя полвойска штаны от говна отстирывало.

— А мы победили? — завертел головой Валерий. — И где это мы?

— Победили. В Сполетии сидим, — широко зевнул Виттерих. — Мы башку Айо этим олухам показали, поклялись, что не тронем, ну они и сдали город. Там же еда еще неделю назад закончилась, а воины уже все ремни сварили. Ну… в общем, сдали они город, а через пару дней Радоальд и Гримоальд войско Беневенто привели. Вот смеху-то было!

— Так теперь мы сами в осаде сидим? — вскинулся Валерий.

— Скорее мы тут отдыхаем, — все так же равнодушно ответил Виттерих. — Я пешее войско против них не поведу, а единственного дурака у лангобардов мы уже убили. Вон! Черный дым видишь? Сигнал это. В Купре сводный легион высадился, а из Тергестума сюда идет полк мораванских клибанариев, полк кирасир и пять тысяч аварской конницы. Поверь, нам тут недолго сидеть осталось.

— А что тут теперь будет? — с замиранием сердца спросил Валерий. — Я думал, что герцогство Сполето, только под твоей властью.

— Не-е, — покачал головой Виттерих. — Я эти земли императору Само продам, все честь по чести. Тут будет какая-то фема Италика. Я не знаю, что это такое, но командовать ей поставили самого боярина Стояна. А легион сводный потому, что из ветеранов он. Их тут на землю посадят.

— А как же я? — не на шутку расстроился Валерий. — Я надеялся герцогом стать.

— Нет, — покачал головой Виттерих. — Сказал же, государь Само — император теперь. Ну сам подумай, откуда в империи герцоги возьмутся? А у тебя новая служба будет, парень. Еще веселее, чем эта, поверь…

Глава 25

Полгода спустя. Июнь 642 года. Братислава. Римская империя.

Делегация сенаторов, совершивших двухмесячный путь от Рима первого до Рима Третьего, понемногу обживалась в Братиславе. Август Самослав должен был вот-вот прибыть из Силезии, где ставили очередную железную мануфактуру, и они терпеливо ждали, когда он изволит возвратиться. Аккуратный, словно пряничный городок оказался непривычно чистым и опрятным. Здесь не было помпезных арок и акведуков, зато и не наблюдалось коров в городе, в отличие от того же Рима. И руин не было тоже, а пустыри, зараставшие лопухами, выкашивали крепкие парни, которые за один взмах укладывали на землю столько травы, сколько крестьянин-италик — за три. Чудные косы у них были, и сенаторы, жившие с доходов от своих поместий, смотрели на них во все глаза и размышляли, как бы прикупить партию. По всему получалось, что приехали они сюда не зря.

Почему этот город показался им пряничным? Да потому что здесь сенаторы узнали, что такое пряники. Местное лакомство, облитое глазурью, с начинкой из ягод. Какой-то ушлый кондитер из Фессалоник неприлично разбогател, поднеся как-то государю свое изделие. Пряники вошли в моду, и теперь они пеклись разных размеров, форм и вкусов, чтобы угодить местным бочкообразным боярыням и их дочерям, которые поедали их ведрами.

Богатство и кич здешних нобилей поначалу показалось сенаторам запредельным. Здесь все было слишком большое и делалось с невероятным размахом. Начиная от соболиных шапок и заканчивая весом драгоценностей и количеством гостей на свадьбах. И только одно не укладывалось в общую картину: все эти бояре и чиновники еще помнили свою прежнюю нищую жизнь, и совершенно точно знали, кому ей обязаны. А потому новая аристократия империи, хоть и была разбита на группки и кланы, перед лицом внешней угрозы собиралась в единую стаю, выставив перед собой когти и клыки. И даже аварские ханы в такое время забывали, что словене — презренные земляные черви, и занимали свое место в общем строю. Все эти люди — никто без правящей семьи. Только она в глазах народа дает им право жить так, как они сейчас живут.

Пока император был в отлучке, сенаторов принимала его венчанная жена, Мария. Вторая жена, к ужасу римских патрициев. Тем не менее, государыня явно этим не тяготилась и вела себя с достоинством, присущим потомку императора Авита. Одно это заставило гордых римлян склониться перед ней. Это уже потом они оценили ее ум…

— Кирия, — почтительно произнес Петр из рода Анициев. — Мы молим восстановить попранную справедливость. Раз уж империя возвратила себе часть владений, то мы просим вернуть наши родовые земли в феме Италика. Сенаторские семьи владели ими столетия.

— Это невозможно, — качнула головой императрица. Расшитая камнями и жемчугом диадема в мельчайших деталях повторяла ту, что носила Мартина. — Во владениях августа Самослава вся земля принадлежит государству и дается за службу. Магнатов, подобных итальянским, здесь нет и не будет. В этом просто нет необходимости. Государство само защитит своих подданных.

Магнаты… Сильные люди, которые превратили свои виллы в замки. Они нанимали отряды воинов, а крестьян обкладывали данью, как независимые властители. И те покорно соглашались. У них и выбора не оставалось в том море варваров, что поглотило тогда несчастную землю. Никакие сборщики податей во владения магнатов и носа сунуть не могли, их просто прогоняли взашей.

— Но… госпожа… — лица сенаторов вытянулись от разочарования. — Законы империи незыблемы.

— Совершенно верно, — милостиво кивнула Мария и сделала знак рукой. — Мы соблюдаем законы Империи.

— Дигесты Юстиниана, — зычным голосом зачитал дьяк из Судебного приказа, стоявший рядом, — титул четвертый! «Воля императора имеет силу и действие закона, так как римский народ, путем царского закона, передал своему монарху в полном объеме свою собственную власть и свое верховенство.»

— Вот видите, — с медоточивой улыбкой произнесла Мария. — Закон не нарушен.

— Но… это наши земли! — упрямо смотрели на нее сенаторы. — Это неслыханно, благочестивая августа!

— А почему тогда вы терпели семьдесят лет, что ими владели варвары? — усмехнулась Мария. — Насколько я слышала, только юноша из рода Валериев осмелился потребовать их назад и забрал по праву войны. Государь подтвердил эту привилегию до конца его жизни. Как особый случай.

— Значит, мы своих земель назад не получим? — упрямо уставились на нее сенаторы.

— Вы плохо слушали меня, сиятельные, — укоризненно покачала головой Мария. — Я же сказала, что земля в наших землях жалуется за службу. Заканчивается служба, и земля отходит казне. За исключением вдов, которым выделяется надел для пропитания.

— Какая требуется служба нашему повелителю? — по-гусиному вытянули шеи сенаторы, до которых стал доходить смысл предложения.

— Вы восстановите Сенат города Рим, — с милой улыбкой ответила Мария. — Я знаю, что среди вас пока нет согласия по этому вопросу. Но именно этого наши царственности от вас хотят. Если вы изъявите свое согласие, мы сами обрадуем этой вестью государей в Константинополе.Мы скажем, что восстановили Сенат своей волей, и в том нет вашей вины.

— Какие права будут у Сената, благочестивая августа? — задал вопрос патриций Юст из рода Кейониев, второй по богатству семьи Италии.

— Права городского совета, как это было со времен императора Константина, — улыбнулась Мария. — Начнем с малого. Приведите в порядок свой родной город. Прекратите разрушение старинных знаний и расчистите развалины. Ни один дом не должен строиться без вашего ведома, и ни один не должен быть разрушен. Проложите новые улицы, проведите перепись жителей, организуйте работу стражи. Восстановите подачу воды. Мы желаем, чтобы эпархом города и цензором Сената стал человек, проливший кровь за новое величие империи.

Взгляды сенаторов сошлись на Валерии, который стоял с отсутствующим видом и рассматривал потолочные балки. На них не было копоти, и он пока не разгадал загадку этого чуда.

— Эта сволочь знала все с самого начала, — толкнул Юст патриция Петра и шепнул ему на ухо. — Башку нам морочил своим королем Виттерихом. Сколько денег ни за что отдали, страшно подумать!

— Да, — уныло кивнул патриций Петр. — Знатно нас облапошили. Не отвлекайся!

— А что будет, если мы выполним требования вашей царственности? — выжидательно посмотрели на императрицу сенаторы.

— Тогда мы подтвердим ваши права на земли в феме Италика, — ослепительно улыбнулась Мария. — На срок в пятнадцать лет, до конца следующего индикта. Но только на те имения, на которые сохранились грамоты. Земли угасших родов разделят между воинами. По окончании каждого индикта мы будем подтверждать ваши права. Вы согласны?

— Мы согласны! — кивнули сенаторы с крайне недовольными лицами, а Петр толкнул локтем Юста.

— Цензор! Представь себе! Этот мальчишка сможет нас исключить из Сената, когда ему того захочется!

— Он женат? — задумался Кейоний и немного побледнел. — О боже! Зачем я это сказал вслух!

* * *

— Как назовем? — Ванда, измученная родами, слабо улыбнулась мужу.

Ее резко очерченные губы были искусаны до того, что распухли и потрескались. Но Бериславу было плевать. Вся жизнь его разделилась на две половины — до этого дня и после. И причиной этого стал сын, которого родила сегодня молодая княжна. Об этом еще никто не знал, но к императору уже поскакали гонцы, а подкупленные служанки дали весть во дворец, где женушка Ирмалинда окопалась так прочно, что и конем не сдвинуть. Он закрепил их брак, но после этого даже на ночь не остался, тут же уехав к Ванде. Лекарей выпускного курса в казарме не держали, и они уже трудились вовсю, получая за свою работу кое-какое жалование, не слишком, впрочем, большое. А потому и поселился Берислав за городом, приезжая на учебу на смирном коньке, который не выделялся своей статью. О настоящем его имени не догадывался уже только слепой или глухой, но говорить о таком считалось небезопасным, а потому все вокруг упорно делали вид, что этот нескладный мосластый парень и есть сирота Иржи, за которого себя выдает. Впрочем, больные и не знали, кто их лечит. Он для них был пан лекарь. А на остальных Берислав никакого внимания не обращал.

— Так как? — повторила свой вопрос Ванда.

— Ярославом, — ответил он после раздумья. — Только надо с отцом поговорить. Он должен разрешение дать. Сама, понимаешь, имя это княжеское…

— Ты что же, не признаешь его? — непонимающе посмотрела на него Ванда, а глаза девушки налились слезами. — Это из-за того, что матушка говорила? Из-за коровы этой немецкой? Чтобы наш сын не больше чести имел, чем королевский внук?

— Да, — поморщился Берислав. — Тут непросто все. Но я это решу, обещаю. Дай мне время. Я точно все решу. С тобой же решил. Ты жена мне, а не наложница. Настоящая княжна, а не девка какая-то.

— Хорошо, — Ванда любящим взглядом посмотрела на него и повернулась к сыну, который жадно впился в тугую грудь. — Матушка сказала, что женщины подобны Луне. И что семя внутри нас зреет тогда, когда Луна полная. А когда она растет или на убыль идет, то и семя то плода не даст.

— Чёрт! Чёрт! Чёрт! — Берислав вскочил и начал ходить по комнате из угла в угол. — Да как же я сам не догадался. Цикл! Лекарь Илья говорил, что колдовство это злое, да только отец подтвердил правоту матушки! Вот интересно, он-то откуда это знает? Вот уж загадка так загадка? Ну ничего, я и ее разгадаю когда-нибудь! А пока буду к этой дуре разок-другой в месяц заглядывать, и все. А как я узнаю, когда?

— Я тебе скажу, когда к ней пойти надо, — слабо улыбнулась Ванда. — Тогда ты и обязанности свои исполнишь, и на Ирмалинде вина повиснет. Ты ведь не бесплоден, государь-муж мой. У тебя сын есть… А она — пустоцвет, баба-неродиха…

— Тогда и сына признаю, — просиял Берислав. — Пять лет всего надо подождать, не больше. Ты умница у меня! Как хорошо все придумала! Я — на службу!

Он выскочил за дверь, а Ванда прижала к себе сына. Она не стала говорить Бериславу, что не она это все придумала, а матушка. И что это служанки княгини, которые по пятам ходили за княжной-немкой, докладывают каждый день, сколько мух и какого вида залетело к ней в покои. А еще Ванда точно знала, что никогда не уступит свое место в сердце мужа. Она до самого конца за свое счастье драться будет.

— Фульвия! — крикнула Ванда, и служанка, приведенная откуда-то из-под Сполетия, присела в поклоне. Государь не велел римлян полонить, но эта была рабыня домородная, потомственная, и идти ей, молодой девчонке, было абсолютно некуда. Вот и прислали ее сюда. Она не знала ни одного человека за пределами родного города, и тем была ценна. Рабыня уже довольно бойко лопотала по-словенски.

— Госпожа! — служанка присела, привычно щипнув подол платья.

— Позови нянек! — приказала Ванда. — Пусть возьмут княжича. И одеваться давай.

— Платье ваше готово, госпожа, — ответила рабыня, привычно опустив глаза в пол. — Да только ее царственность вам вставать не велели. Приказано лед на животе держать. Сейчас повитухи придут, осмотрят вас.

— Ну, лежать так лежать, — вздохнула Ванда. Ослушаться княгиню даже в такой малости она не смела. Она служила государыне точно так же, как Фульвия служила ей самой. Слепо и нерассуждающе.

А Берислав уже меньше, чем через час приступил к своей работе. Клинику расширили, пристроив еще один корпус, хирургический. Там-то у Берислава была палата на шесть человек, которую он вел под надзором настоящего лекаря. Сам он пока числился на должности интерна.

— Ой, Дунай… Дунай-батюшка! — напевал княжич, разматывая повязку на голове больного, которому сделал первую в своей жизни трепанацию. Все вроде бы шло неплохо, и Берислав удалил дренаж, оставив на месте швы. Их он снимет через пару дней.

Пациент, ткач, перебравшийся сюда на свою голову из Константинополя, с любопытством следил за господином лекарем и щупал макушку, не веря, что жив. Ох и крепко же ему досталось!

— Не пей больше! — нравоучительно сказал лекарь, молоденький на диво.

— Я не пил, господин, — робко ответил ткач.

— Как же ты попал сюда? — спросил Берислав, удивившийся безмерно. Во все времена и в любой реальности причины попадания в больницу с черепно-мозговой травмой были примерно одинаковы.

— За работу мою избить приказали, — признался ткач, сияя на всю палату фингалами под обоими глазами.

— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Берислав. — Рассказывай!

— Я, пан лекарь, на мануфактуре ткацкой тружусь, — сказал больной, пугливо поглядывая по сторонам. — В Драгомирове. И когда я выйду отсюда, не жить мне. Зря вы меня спасли!

— Да что же ты натворил? — удивился Берислав. — Никогда не слышал, чтобы на ткача охота шла. Разве ты душегуб какой?

— Я прялку придумал, которая сама нить сучит, — с тоской в голосе ответил больной. — Богатства хотел! Семье хорошей жизни хотел! Дурак я последний! Пропади она пропадом, прялка эта проклятая!

— Погоди, — Берислав подвинул табурет поближе и приготовился слушать. — Что это за прялка такая, что за нее убить готовы? Это же доска простая!

— Моя прялка куда быстрее нить сучит, господин, — смущенно сказал ткач. — Колесо на ней, которое рукой крутится. Ну и получается, что прялка та в три, а то и четыре раза быстрее нить выдает, чем обычно. Я с ней в Ремесленный приказ пошел, и подьячему заявку подал. А тот сказал, что обождать надо. И что нужно на постоялом дворе пожить малость, потому как он уверен, что заявку мою одобрят, а государь император меня золотом засыплет с головы до ног.

— А ты? — спросил Берислав.

— Поселился на постоялом дворе, — уныло ответил тот. — Пожил там с неделю… А очнулся уже тут. И кто меня побил и когда, не знаю. Зато точно знаю, за что.

— Думаешь, донесли хозяину твоему? — прищурился Берислав.

— Ему или не ему, это не важно уже, добрый господин, — с тоской в голосе ответил ткач. — Важно то, что такая прялка разорит всех, у кого ее нет. Вот причина в чем. Я же не дурак, все понимаю…

— Дела-а! — протянул Берислав и подумал немного. — Ладно! Не беспокойся. Не убьет тебя никто. И семью твою защитят.

— Да как же…? — непонимающе посмотрел на него больной.

А Берислав уже вышел в коридор и схватил за грудки санитара, который скучал у палаты. Тот вскинулся было, но увидев лицо Берислава с упрямо сжатыми скулами, побледнел и сглотнул тягучую слюну.

— Слово и дело государево! — прошипел княжич едва слышно.

— Да вы чего это, пан лекарь, головой тронулись? — с нарастающим ужасом смотрел на него невысокий, лысый мужичок, который таскал и мыл больных, а зимой еще рубил дрова и топил печь.

— Хорош придуриваться, — так же тихо сказал Берислав. — Ты знаешь, кто я, а я знаю, кто ты. Разговор слышал?

Санитар только что и мог, что покорно закрыть и открыть глаза. Конечно же, он все слышал. Иначе просто и быть не могло. Его же сюда для этого и поставили.

— Тогда этого в усадьбу отправишь, где княжна Ванда живет, а потом в Черный город беги. Скажи боярину Ворону, что богатые ткачи из Драгомирова с Ремесленным спелись. Вместо патента дельным людям теперь дубиной по черепу дают. А работу его присвоят. Пусть псы государевы дождутся, кто заявку на эту прялку подаст. Все понял?

— Так точно, ваша светлость, — едва слышно ответил санитар и ударил кулаком в грудь. — Все в лучшем виде исполню. Одна нога здесь, другая там.

А Берислав горько вздохнул. Теперь вот нового соглядатая приставят, а он уже к этому привык. И по работе к нему нареканий не было. Еще бы! Санитар с жалованием пса государева. Где еще такого найти?

Глава 26

Июль 642 года. Братислава. Римская империя.

Нахождение Косты в Константинополе пока что было признано несколько нецелесообразным. Слухи ходили, что сама императрица Мартина желает познакомиться поближе с собственным подданным, который вдруг оказался посланником князя Самослава, и объявила за его поимку немалую награду. А потому Коста сидел в северной столице Империи, осваивая службу в Черном городе, где и располагалось управление внешней разведки во главе с боярином Звонимиром. Сеть агентов, которую разбросали за последние годы по миру, внушала немалое уважение. Донесения шли из Толедо, Мекки, Парижа, Дамаска, Рима, Карфагена, Меца, Кельна и даже из безмерно далекой Персии, отсеченной землями хазар и халифата. Подполковника он так и не получил, не в последнюю очередь из-за того, что император по его довольной роже догадался, что скроил он куда больше, чем тысяча солидов. А поскольку государь так и не понял, как именно провернул это дельце пронырливый грек, то Коста остался майором, о чем, в общем-то, ни минуты не жалел. Какие его годы!

Несколько последних месяцев пан майор потратил на то, чтобы изучить как следует собственную жену и узнать ее слабые стороны. К его глубокому удовлетворению, таковых было совсем немного. Например, красота. Ее не наблюдалось вовсе. Анна оказалась девушкой крепко сбитой, кареглазой, с крупноватым носом, унаследованным от отца-грека. Но именно на это ее мужу было плевать. Выяснилось, что она чертовски умна и обладает поистине волчьей хваткой, а потому он в ней души не чаял. Анна с юных лет помогала матери управляться с немалыми семейными капиталами, и в том изрядно поднаторела. У семьи Деметриевых, как называли их за глаза, был десяток имений в разных префектурах, сотни колонов-арендаторов из рабов, посаженных на оброк, и доли в нескольких крупных мануфактурах. Коста, который наводил справки об этой девушке на протяжении пары лет, не ошибся. Тот пазл, который он собирал, выстраивая всю картину по кусочкам, показал ему верную цель. И он ударил в нее именно тогда, когда подготовился как следует. То, что ей далеко до княжны Ванды, к делу не относилось. Не всем же волшебными красавицами быть. Да и плевать хотел Коста на женскую красоту. Это актив, который стоит недорого, и с годами сильно теряет в цене. А жена — это не девка какая-то. Это опора семьи, ее крепкий тыл. А потому Коста своей жизнью был полностью доволен, регулярно балуя жену небольшими знаками внимания. То колечко с камушком подарит, то пряник, сделанный на заказ в виде букв ее имени. А то и место в театре в первом ряду достанет, утерев нос всем столичным задавакам. Пусть тесть и теща радуются, как дочь с зятем хорошо живут. Ему это не стоит ничего, а маршал Деметрий, который в дочери души не чаял, за Косту был готов порвать в клочья любого. И, что куда серьезней, боярыня Любава тоже… Пан майор даже представить себе не мог всю степень могущества этой женщины. Родовая знать словен и аварские ханы искали ее благосклонности. И если боярина Деметрия просто уважали, то Любавы, которая могла рядом незаметных ходов пустить по ветру любое предприятие, боялись до ужаса. Она держала в кулаке колоссальное имущество княжеской семьи и считалась неприкасаемой. Да и грязь к ней не липла. Семья Деметриевых была так богата, что воровством из казны не занималась принципиально. Ей это просто не было нужно. Любава давно уже перешла на следующий уровень, оседлав вместе со Збыславом денежные потоки огромной страны.

Вот именно поэтому Коста изо всех своих сил делал счастливой собственную жену. А теперь, когда прошло достаточное количество времени, он проверил супругу и так, и этак, и пришел к выводу, что с оглядкой может ей доверять. Он долго готовился к этому разговору, и даже кое-что записал, чтобы не сказать ни словом больше, ни словом меньше чем нужно. Но разговор пошел совсем не так, как он рассчитывал.

— Анна, душа моя, — сказал он как-то, сидя за ужином в собственном доме на Малой Новгородской улице. Это было приданым его жены. Одним из пунктов приданого, если точнее…

— Слушаю тебя, Константин, — подняла на него глаза Анна, которая ловко управлялась десятком столовых приборов и учила этому мужа, прибывшего из далекого, некультурного Константинополя, где… о ужас!.. все еще ели руками.

— Видишь ли, — сказал Коста, тщетно пытаясь вспомнить, какой именно вилкой надо есть запеченную рыбу, — я довольно богат…

— Я это знаю, — ответила Анна с легкой, понимающей усмешкой, — и все жду, когда же удостоюсь твоего доверия. Ты хотел обсудить со мной, как сделать так, чтобы твои деньги стали чисты? Чтобы у псов государевых не появилось сомнений, откуда у тебя их столько?

— Да! — с облегчением сказал Коста. — Все обстоит именно так, моя дорогая!

— Я ждала этого разговора, — скучающе ответила Анна и резко заявила. — Не эта вилка! Эта для мяса. Ну разве ты не видишь? У нее другое количество зубцов, и она чуть шире, чем вилка для рыбы.

— Да плевать! — Коста отложил приборы в сторону. — Вы тут с ума от безделья посходили.

— Возможно, ты и прав, — легко согласилась Анна. — Но нарушать застольный этикет дозволено только государю. Даже императрицы не рискуют пренебречь им.

— Застольный что? — нахмурился Коста. — Словенский неродной для меня язык, ты же знаешь.

— Этикет, — терпеливо пояснила жена. — Это слово недавно пришло из дворца. Оно означает правила поведения знатного человека.

— Делать вам нечего! — разозлился Коста. — Да сам император Ираклий ел руками, когда эти люди еще жрали тухлую рыбу и жареные желуди.

— Мы больше не едим такую еду, — кротко сказала Анна. — Это позор для любого нобиля.

— Так что будем делать с деньгами? — нетерпеливо спросил Коста. — Это куда важнее твоих глупых вилок.

— Сколько? — жестко спросила его жена.

— Одиннадцать с половиной тысяч, — выдавил из себя Коста. — В золоте.

— Это чуть больше, чем я рассчитывала, — спокойно ответила Анна. — Но я уже все продумала. Мать передаст мне свою долю в бумажной мануфактуре как часть приданого. У нее там треть. И еще отпишет небольшую долю в компании, которая поставляет селедку для армии. Деньги отдашь ей. Они вернутся за шестнадцать-семнадцать лет.

— Дороговато получается, — поморщился Коста. Срок окупаемости показался ему слишком большим. — Поговори с ней, пусть снизит цену тысяч до семи. Остальное положим в подвал. Для начала этого хватит, чтобы объяснить наше богатство.

— Я думаю, что на восемь с половиной тысяч я ее уломаю, — ответила Анна после раздумий. — Возможно, на восемь. Я хорошо помню отчетность по той мануфактуре. Восемь — хорошая цена. И мой брат не станет возражать. У него одна война на уме. Мальчишка же…

— Любовь моя! — восхитился Коста. — Ты у меня истинное сокровище!

— Я знаю, — спокойно ответила Анна. — Ведь поэтому ты выбрал именно меня. А пока нам нужно навести порядок в твоей торговле кофе. Это очень хорошая штука, муж мой, но доходы от нее просто смехотворны. С твоего позволения, я этим займусь. Кофе должен стать модным.

— Что ты имеешь в виду? — удивленно посмотрел на нее Коста.

— Я пригласила к нам на обед Одилу и Клавдию, дочь Максима. И подадим кофе. Я подарю им по кофейному сервизу, которого еще нет ни у кого, даже у государя. Я уже заказала их семье Бань.

— Одилу? Клавдию? — выпучил глаза Коста. — О чем ты будешь с ними разговаривать? Они же дуры набитые!

— Зато всем на свете станет интересно, что свое утро они начинают с чашки кофе, — спокойно парировала Анна.

— А разве это так? — удивился Коста.

— Это неважно, — отмахнулась Анна. — Я заплачу газетчикам, и все в это поверят. Эти два беглых монаха пропивают столько, что за деньги напишут все что угодно. В разумных пределах, конечно. Они знают, что даже государь читает «Известия». А ты пока пошли весть на Сокотру, пусть расширяют плантации.

— Если так, то нужно будет построить мануфактуру для обжарки, — задумчиво сказал Коста.

— Я уже подобрала неплохое место, — ответила Анна. — Тут недалеко, в паре миль от города.

— Ты у меня сокровище! — еще раз восхитился Коста.

— Я знаю, — скромно потупилась Анна. — А еще я чертовски мила. Не забывай напоминать мне об этом почаще, дорогой муж.

* * *

В то же самое время. Арор. Синд.

Страна, измученная войнами, понемногу приходила в себя. На удивление, свирепые захватчики оказались людьми вполне разумными и деловыми. Он не давили на индуистов и буддистов, заставляя отказаться от своих богов. Они просто брали с них дополнительный налог. Да и глупо было бы. Уж слишком мало пока мусульман в многомиллионной стране. Множество городов еще и вовсе не увидели света истинной веры, просто сдавшись победителям. А кому там молятся черноногие крестьяне, не интересовало никого и никогда. Или, точнее, интересовало, но в самую последнюю очередь. Главное — как веруют воины.

Эмир Синда, расплатившийся со всеми долгами, чувствовал себя на вершине блаженства. Не в последнюю очередь из-за того, что назойливое бабье, именуемое его женами, сидело по разным углам огромного дворца, не докучая ему своими бесконечными склоками. Все поползновения местных князей подсунуть ему своих дочек в качестве еще одной жены он отвергал жестко и решительно. Очередная угнетенная женщина Востока была ему точно не по карману.

Новую царицу Синда звали Навья. Она, с позволения мужа, приняла титул махарани, и никто не посмел оспорить его. Симпатичная, фигуристая девчонка лет пятнадцати недавно родила, а потому свора ее слуг пополнилась еще и табуном нянек и кормилиц. Она настояла, чтобы ее сына назвали Раис, и это вызывало у подданных либо неописуемый восторг, либо зубовный скрежет. Равнодушных не осталось. Ведь прошлая династия царей носила имя Рай, а Раис по-арабски означает «глава» или «старший». Имя в этом мире значило многое, и Навья не собиралась больше трястись за свою жизнь. Она — жена царя, дочь царя, внучка и правнучка царей. Что ей эти немытые пастухи-арабы! Незаметно вокруг нее начинали сплачиваться индийские князья, ненавидевшие пришельцев. И даже то, что царица приняла их веру, уже ничего не решало. Ее саму князья считали куда меньшим злом.

Надир знал об этом и не стал препятствовать. Сильная партия индусов нужна была ему самому. Ведь для многих арабов он так и остался безмерно родовитым чужаком, братом римского императора. Но для бедуинов, знавших всех своих родственников до пятого колена, Надир считался одиночкой. А одиночка в этом мире — законная добыча. Они жили так тысячи лет, и менять свое мировоззрение не собирались.

А еще у Надира было двое сыновей от Алии, старший из которых, Халид, по праву считался его законным наследником. Мальчишка рос бойким и умным, но видит Аллах, Надир пока не наблюдал ни одной возможности сделать следующим эмиром именно его. Ведь местные князья не поддержат это решение ни за что. Алия, которая была отнюдь не глупа, уже не раз заводила с ним этот разговор, ведя себя с неизменной почтительностью и хваткой, которая порой напоминала ее мужу клещи палача.

Все это изрядно добавило головной боли Надиру, который оказался окружен враждующими группировками знати. И он день и ночь распутывал клубки противоречий, не выпуская из виду самое главное. То, о чем сказал ему брат Само — возможные перемены в Халифате.

Пиршественный зал царей Синда в Ароре поражал своей роскошью, столь обычной для махараджей этой земли. Он был огромен, а его своды поддерживали пузатые, покрытые причудливыми барельефами колонны. Столы и ложа, изготовленные из драгоценных пород дерева, были покрыты шелковыми накидками и шкурами тигров. Низкий столик с изогнутыми ножками, сплошь уставленный блюдами, кувшинами и кубками, поражал изяществом рисунков, выложенных на его поверхности из мельчайших деталей, что были размером не больше зернышка риса. Вдоль стен стояли разодетые в цветастые одежды слуги, которые во все глаза смотрели, как насыщаются повелители этой земли. Вдруг тарелка или кубок опустеет, и тогда едва заметная тень в мгновение ока исправит это упущение. Эти люди гордились своей службой. Десятками поколений их предки служили царям этой земли.

— Ты отправил на север Амра, дорогой зять, — внимательно посмотрел на него любимый тесть, Азиз ибн Райхан. — Ты знаешь то, чего не знаю я?

— Я знаю, — ответил Надир, лениво ковыряясь пальцами в блюде с рисом, — что он слишком силен, чтобы сидеть около моей ноги, как верный пес. Он дряхлый старик, так пусть закончит свою жизнь в бою, как подобает мученику за веру. Город Мултан — непростая цель. Завоюет — хорошо. Я позволю ему стать там князем и не полезу в его дела. Я заберу его себе, когда он умрет. Погибнет в бою — тоже неплохо. Слишком многие сплотились вокруг него. Они недовольны тем, что я отдаю тридцатую часть податей жрецам идолопоклонников.

— Они просто слепцы, — поморщился Азиз и ткнул рукой в сторону. — Да нас эти слуги зарежут в собственных постелях, если мы начнем разбивать нечестивые статуи.

— Терпение! — поднял к потолку жирный палец Надир, а потом вновь полез в блюдо, вылавливая оттуда куски мяса. — Терпение есть добродетель перед лицом Аллаха!

— Воистину так, мой любимый зять! — провел руками по бороде Азиз. — Если тут все вокруг примут истинную веру, то на какие деньги мы будем жить? Ведь тогда мы лишимся большей части наших и без того ничтожных доходов.

— Аллах мне свидетель, — Надир воздел к потолку унизанные перстнями руки. — Только глупец хочет обратить всех в истинную веру сразу. Ведь даже халиф дозволяет людям Книги верить так, как им завещали отцы. Если мы лишимся джизьи, налога на неверных, то как я смогу построить крепости на западной границе? Где я возьму столько золота и зерна?

— Ты хотел сказать, на восточной границе, мой любимый зять? — подозрительно посмотрел на него Азиз.

— Я хотел сказать, на западной, — с видом некоторого превосходства посмотрел на него Надир. — На востоке нас неплохо защищает пустыня Тар. Слухи идут, что Усмана ибн Аффана поддерживают мекканские торговцы. А ты и сам понимаешь, чем нам с тобой это грозит, если не приведи, Аллах…

— Усмана? — задумался Азиз. — А сколько ты хотел построить крепостей на западной границе, дорогой зять?

— Не меньше пяти, — ответил Надир. — Надо перекрыть основные караванные тропы и все удобные перевалы.

— Мало, — сказал вдруг Азиз. — Князья севера мне доносят, что отряды наших братьев уже видели у стен Кабула. Оттуда ведет удобная дорога в Синд. Пусть великий Аллах дарует победу своим воинам, но мы с тобой на всякий случай перекроем пути и из тех земель тоже. Никому в таком важном деле доверять нельзя. Я проеду по тем местам сам. Не приведи, Аллах…

— Я хотел поговорить с тобой о том, что гнетет мою душу, — решился, наконец, Надир. — Я не могу обойтись без совета такого мудреца, как ты, мой уважаемый тесть.

— Говори, — подозрительно посмотрел на него Азиз. Такое начало не предвещало ничего хорошего. — Ты знаешь, что мое сердце всегда открыто для тебя.

— Халид, мой любимый сын и наследник, — поморщился Надир, — не сможет удержать эту страну, если я умру. Индийские князья не дадут ему править тут. Но обидеть твою дочь, лучшую из женщин, что создал Аллах, я не могу. Поддержишь ли ты меня, если я немного позже завоюю царство и для Халида? Ничуть не беднее, чем это. Ведь земля бескрайня.

— Это против всех обычаев, Надир, — грустно, без привычной медоточивости, сказал тесть. — Но я же не глупец, я сам все вижу. Если бы эта… твоя махарани… не принесла сына, все было бы иначе. Пока он жив, князья не примут Халида, а мусульман еще слишком мало для этой земли. Но надежда не оставляет меня. Ты молод, силен, и можешь прожить еще очень много лет. Только Аллах знает, кто унаследует эту страну. Кому-то из твоих сыновей придется покинуть Синд, а потому мы будем воевать дальше. Я много думал об этом и даже выбрал землю, которая подобает сыну такого воина, как ты. Доставай свою шкуру с рисунком земель. Я тебе ее покажу…

Глава 27

Июль 642 года. Фема Италика. Римская империя.

Рота Владимира каникулы проводила в походе. В Сиротский сотне каникулами называли время, свободное от учебы, а это значит, что с мая по октябрь отроки стреляли из луков, отрабатывали пешие построения и скакали на коне. Впрочем, иногда их брали в поход, используя как оруженосцев и слуг. Мальчишки ведь именно так и становятся настоящими воинами.

Здесь, в Италии, Владимиру безумно понравилось. Мама говорила, что он потомок старого императора, и даже пару свитков принесла, где про его далекого прадеда было написано. Не понравилось ему то, что он прочитал. Не смог Авит власть удержать, а потому был уморен голодом в родной галльской Оверни.

— Вот ведь олух, дедуля мой, — бурчал он себе под нос. — Слабаки эти римляне. И живут бедно, хуже даже, чем родовичи наши. Хотя… земля здесь богатая, конечно. Вот бы тут имение себе выкроить. На одном масле озолотиться можно. Надо с мамой поговорить, как приеду. Только вот германцев к ногтю возьмем.

Армия императора прошла по этим землям, словно ураган. Войско Беневенто и примкнувшие к нему остатки мужей из Сполето разбили в первом и единственном сражении. Им позволили увязнуть в пехотном каре легиона, а когда истомленные на жаре кони потеряли все силы, то каре выпустило из своей утробы полк мораван и отряды степной знати. Как ни хороша была лангобардская конница, но против имперских клибанариев с длинными копьями и аварских отрядов тяжелой кавалерии выстоять не смогла.

Пехотный строй германцев, стоявший неодолимо, словно скала, был обработан залпами конных лучников, а после этого разорван на куски атакой кирасирских эскадронов. Это был конец. Нечего противопоставить родовому ополчению германцев регулярной армии императора Запада. Да и слишком мало их тут было. Если бы свои войска привели все герцоги, то битва прошла бы совсем иначе. Но они не привели… А точнее, их не привел новый король Ариперт, которого поддержали герцоги Асти и Фриуля. Такую цену по договоренности с Теодоном Баварским он заплатил. Он отдаст юг Лангобардии владыке Севера взамен на трон. А ведь это не все условия сделки, были и еще…

Остальные герцоги, получив немыслимо дорогие подарки, тоже поддержали нового короля. По славным обычаям лангобардов, тот, кто носил железную корону, владел половиной всех земель. А это значит, что никто в здравом уме не пойдет на войну, если на нее не пойдет король.

Воины Сводного легиона, которые зачищали эту землю от пришельцев, жадно рассматривали сады, оливы и поля пшеницы. Они мяли в руках тугие колосья и не верили своему счастью. Не вызревала здешняя пшеница на севере. Только полба, рожь и неприхотливое просо. Они счастливчики. Ведь лучше этих земель не найти. Это не какая-то Дакия или Силезия. Это же Италия! Земля, где зимой почти не бывает снега, а реки не видели льда. Тут поселят пятнадцать тысяч человек, самых заслуженных ветеранов ближайших лет. Ведь Сиротская сотня выпускает воинов каждый год, да и у однодворцев Словении подрастают сыновья, которым пора служить. Земельный надел дробить нельзя, а потому парни тренировались до кровавого пота, чтобы пройти экзамен в войско. Не пройдешь его, и твоя судьба — стать безземельным батраком с заросшим густой бородищей лицом. А еще твоя судьба — быть презираемым собственным отцом, который по седых волос сохранил воинскую выправку и чисто выскобленный подбородок.

— До чего же тут земля богатая! — почти простонал Шишка, который во все глаза разглядывал уцелевшие мосты, дороги и города. Ведь даже после страшного опустошения эта страна все еще сохраняла тень величия, недоступного нищему северу. Тут строили целое тысячелетие, а потому даже заштатная Капуя по красоте своих зданий, театров и базилик обгоняла Братиславу, словно стоячего. В Капуе воины Стояна поймали и убили тамошнего графа Тразимунда, последнего сына и наследника покойного герцога Сполето. Дальше они не пошли. Впереди стоял Неаполь, оплот Константинопольских императоров в южной Италии. Герцоги Беневенто взять его пока не смогли.

— Вот бы надел тут получить! — мычал Шишка чуть ли каждые пять минут, чем доводил Владимира до белого каления.

— Надел! Надел! — злился Владимир. — Будет тебе надел. Заткнись только!

— Да! — радостно щерил редкие зубы Шишка и преданно смотрел на хозяина. — Вот бы! Дом с садом. Поля свои. Корова! Волы! Это ж богатство такое!

— Вот ведь дурень! — вздохнул Владимир, у которого представления о богатстве были несколько иными.

Войско взяло в осаду Беневенто. Все окрестные хутора германцев разорили аварские всадники, которые вязали людей сотнями и гнали на восток, в Атернум, где грузили на корабли, идущие на север. Там их перепишут, разобьют по семьям и погонят еще дальше, в земли ляхов, где раздадут по весям. Пригожие бабы замуж пойдут, крепкие мальчишки-сироты — в Сотню, а остальных разбросают широко, чтобы они и не увиделись больше никогда со своими соседями. Вот так государь император вернул этих людей ровно туда, откуда они когда-то пришли, освободив самые лакомые куски итальянской земли для себя.

Римлян почти не трогали, и они с затаенным ужасом смотрели на жутких всадников и пехоту с вислыми усами. Новичков в Италию не посылали. Сюда пришли новые хозяева этой земли, которые жадно смотрели по сторонам. Ведь все это теперь принадлежит им. Они это кровью своей заслужили и верностью государю. И только один человек не разделял всеобщего восторга.

— Мать говорила, что каждый всадник немыслимых денег казне обходится, — напряженно думал Владимир. — А ну как деньги закончатся? Или неурожай какой? Или засуха? Или торговля упадет? Взбунтуются ведь воины. У ромеев сколько раз так бывало. Императора Маврикия так и вовсе убили, когда он решил жалование понизить. А тут вон земли сколько. Дай всаднику надел побольше, и пусть его крестьяне кормят. Франки не дураки, и лангобарды тоже не дураки. Повезло нам, что они всей силой не выступили, костей бы не собрали. Или не повезло? Нет, наверное, не повезло. Так и было задумано. Отец не станет собственное войско губить.А насчет крестьян подумать надо будет. Хорошее это дело, печенкой чую. Только мать сказала, что императором мне не бывать, потому как младший сын. Ну да ладно, придумает что-нибудь. Она у меня умная.

* * *

Мария, сидевшая на кресле рядом с мужем, с любопытством наблюдала, как ткач устанавливал какую-то необычную прялку и раскладывал мотки шерсти. Она, как и любая знатная женщина того времени, умела обращаться с иголкой и даже вышивала в молодости. Но теперь она это занятие забросила, ибо незачем пальцы колоть. Нужды в этом нет, а соблюдать старинное римское благочестие глупо. О нем позабыли давным-давно.

— Остроумно! — сказал Самослав, когда ткач, находившийся на грани обморока, трясущимися руками крутанул колесо и начал сучить нить. Император видел что-то похожее в деревне, в прошлой жизни, на дедовом чердаке, да только тогда уже разучились работать на прялке местные бабы. Вот и валялась она там, брошенная за ненадобностью.

Император повернулся к руководителю Ремесленного приказа, который стоял рядом и теребил в испуге золотую пуговицу расшитого позументами форменного кафтана. Боярин Нечай, первый на этом посту словен, разволновался не на шутку. Он выгрыз свое место с боем, поднимаясь по ступеням, и вот такой залет. Это слово с легкой руки государя, тогда еще князя, вошло в обиход прочно и заняло там положенное ему место. Рядом стоял Горан, который сверлил недобрым взглядом и ткача, и боярина, отчего приводил их обоих в трепет.

— Что думаешь? — спросил Самослав.

— Думаю, государь, ножной привод надо приделать, — сказал боярин, которому страшно не хотелось, чтобы началось обсуждение бардака в его собственном ведомстве.

— Да, дельная мысль, — кивнул Самослав. — Только этого мало. Подумайте, как мельничное колесо к этому делу приспособить.

— Подумаем, государь, — склонился боярин и бросил ткачу кошель с серебром. — Завтра ко мне придешь, скажу, как дальше будет.

— Доли в мануфактурах на Приказ Большого дворца перепишешь, — сказал Самослав Горану. — Всех причастных — соль рубить на десять лет. Всех, кроме троих. Имущество виновных — в казну.

— А тех… — Горан помахал рукой в воздухе. — Подьячий, купец и тот, кто по голове бил?

— Повесить, — ответил император. — Подьячего — прямо у окон приказа. Чтобы другим неповадно было.

— Слушаюсь, — склонился Горан и вышел.

Самослав и Мария остались вдвоем. У нее оставался один очень важный вопрос, ответа на который она так и не получила за все эти годы. Мария повернула к мужу голову, украшенную расшитой камнями диадемой. И она, и Людмила получили титул августы, чем повергли в шок весь мир. Но, как говорил в свое время император Гай Октавиан Август: «Меня не волнует, милый мой Тиберий, что люди говорят обо мне дурно. Главное, что они не могут сделать мне ничего дурного». Вот и ей с Людмилой никто ничего сделать не мог, а потому они обе носили свои диадемы с достоинством, и каждая из них втайне почитала себя главной.

Мария слегка отошла от той моды, что сама ввела когда-то, и надела расшитое золотом шелковое одеяние с пурпурной перевязью-лором. Этот длинный кусок ткани считался таким же символом власти, как диадема, а потому она стала одеваться, подражая императрицам Мартине и Григории. Ей теперь плевать на моду, она выше всего этого. Мария, получив божественный титул, сама почти что стала божеством, и прекрасно это осознавала.

В отличие от нее, Самослав своим привычкам не изменял, и лишь пурпурный плащ и сапоги выделяли его из толпы воинов. Носить пестрые тряпки он считал полнейшей глупостью. Он солдат, а не баба. Пусть женщины наслаждаются, меняя шелковые платья в цвет настроения. Ему это ни к чему. И содержать штат евнухов, подобно Константинополю, он тоже не позволил. Тупой кол в задницу за этот жуткий промысел никто не отменял. А раз нет спроса, то не будет и предложения. Рынок!

Отдельным распоряжением он запретил вводить церемониал, подобный тому, что держал в тисках Константинопольских государей. И да, он сам разговаривал с людьми, минуя глашатая, не желая служить парадной куклой на троне.

— Государь муж мой, — сказала Мария. — Мы должны обсудить один очень важный вопрос.

— Какой же? — внимательно посмотрел на нее Самослав.

— Наш свадебный договор, — ответила Мария. — Владимир…

— Я помню, о чем мы договорились, — спокойно сказал Самослав. — Он станет королем вне пределов Словении.

— Ему уже одиннадцать, — Мария посмотрела ему прямо в глаза. — До совершеннолетия осталось четыре года.

— Это ничего не значит, — отрезал Самослав. — В нашем соглашении не сказано, что он станет королем, едва научившись держать меч. Это просто смешно.

— Тогда когда? И где? — внимательно посмотрела на него Мария.

— Италия, королевство лангобардов, после смерти короля Ариперта, — ответил Самослав. — Такова наша с королем договоренность. И я подчеркиваю! После естественной смерти! Если его отравят или зарежут, договору конец.

— Он не стар, и запросто может прожить еще лет двадцать, — поморщилась Мария.

— Значит, Владимир сядет на трон уже опытным воином и правителем, — пожал плечами Самослав. — Я позабочусь об этом. Послужит в Приказах, в войске, потом примет фему Италика, чтобы лучше понять тамошние дела. Лангобардия — сложное королевство, куда сложнее, чем даже Австразия.

— Их герцоги — просто буйный сброд, — недовольно поджала губы Мария.

— Зато королю принадлежит половина земли, — подмигнул ей муж. — Согласись, это совсем немало.

— Отложи женитьбу, — попросила вдруг императрица.

— Нет, — отрезал Самослав. — У него уже есть невеста, и весной она приедет сюда. Внучка Гразульфа Фриульского станет его женой. И их помолвку я расторгать не стану. Если у Владимира будет другая жена, он просто не удержит трон.

— Отложи брак на три года, прошу, — ровным голосом произнесла Мария. — Если Гразульф упрется, я заплачу ему за эту отсрочку две тысячи солидов.

— Ты не хочешь, чтобы Владимир стал королем лангобардов, — удивился Самослав. — Тогда чего же ты хочешь?

— Я не хочу своему сыну такой судьбы, — сказала Мария. — Пусть королем Лангобардии станет Кий, я не против.

— Ты спятила? — Самослав пошел багровыми пятнами. Он заорал на жену, что случалось… да никогда еще не случалось. Он орал так, что затряслись стекла в переплете окна.

— Ты на кого хочешь железную корону надеть? На Кия? На парня, который станет лучшим из выпускников Сотни за все ее годы? На того, кто на последних учениях провел свой взвод через болото, в воде по ноздри, и ударил в тыл врага? На того, кто в двенадцать лет с золотой гривной на шее ходит? Ты сама слышишь себя? Да у него же мозги набекрень! Его даже солеградские алаунты боятся!

— Да что тут… — попыталась оправдаться Мария.

— Он возьмет всех герцогов за яйца! — продолжал орать Самослав. — Он вытряхнет из них все золото и уже через пять лет посадит в седло шесть тысяч катафрактов и выведет в поле пятьдесят тысяч пехоты! Он поставит в строй всех, кто может ходить! Он наймет кавалерию у готов, а пехоту — у данов и саксов. Ты это понимаешь? Кий разнесет в клочья Бургундию и Аквитанию! А там королева — твоя дочь Радегунда, между прочим! Если не жалеешь сестру, так пожалей хотя бы дочь! А еще лет через десять франки опять заберут всю Галлию под себя, потому что там некому будет сопротивляться. Да никто и не захочет сопротивляться, люди захотят защиты. А потом, лет через двадцать, мы снова получим единое королевство франков, которое будет не слабее, чем при Хлотаре!

— Это если все пойдет по плохому варианту, — поморщилась Мария. — Я понимаю, что так может быть…

— Да ни хрена ты не понимаешь! — снова заревел Самослав. — Так случится, только если нам очень повезет. А ты не думала, что будет, если он поссорится со своими братьями? С его характером это раз плюнуть! Ты знаешь, что я беру его на штабные игры весь последний год? Он уже сейчас не уступает ни одному из легатов! Он проваливает снабжение, но идет вперед! Он разбивает легион на тагмы, и они кормятся грабежом! Они бросают имущество, бросают обоз, а потом собираются вместе там, где их не ждут! И он побеждает, потому что ему плевать на трудности! Он дурит опытных воинов как детей! Он же мыслит совсем не так, как они! Они воюют, а он живет войной! Ему ни хрена больше не нужно, кроме крови и дыма пожаров! Его даже добыча особенно не прельщает! Он ее просто раздаст воинам! Поняла теперь?

— Владимир не даст согласия на этот брак, — отчеканила Мария. — Даже если ты ему прикажешь. А отступные Гразульфу, если понадобится, я заплачу сама.

— Что ты затеяла? — спросил Самослав, глядя на жену со все возрастающим интересом. Он уже горло сорвал, а она и ухом не повела.

— Устраиваю судьбу своего единственного сына, — спокойно ответила она. — В Лангобардии короли слишком часто умирают странной смертью, муж мой. А я не хочу такой участи наследнику самого римского императора. Я повторно обращаюсь к вам с нижайшей просьбой, ваша царственность: отложите этот брак на три года.

— Только если буду знать все подробности, — ответил Самослав.

— Не хватает кое-каких деталей, — сказала Мария. — Мне нужно еще несколько месяцев. Тогда я представлю подробный план.

— Ну-ну, — удивленно посмотрел на нее Самослав. — У тебя времени до середины зимы, Мария… И Кий ни при каких обстоятельствах не займет трон в Павии. Я тебе только что сказал, почему.

— Да плевать я хотела на этого звереныша, — честно призналась Мария. — Пусть у его матери об этом голова болит. Позвольте удалиться, ваша царственность, — с самым невинным видом произнесла она и присела в почтительном поклоне. Жемчужины в подвеске диадемы качнулись в такт. — У меня скоро начинается субботняя партия в преферанс. Нехорошо заставлять вашу матушку ждать. Она сердиться будет.

Глава 28

Бунт собственной жены застал Самослава врасплох. В том, что Владимир от фриульской принцессы откажется, теперь уже не оставалось никаких сомнений. Он еще слушался свою мать. А что же делать?

— Что же делать? — бурчал император сам себе под нос. — А, с другой стороны, а что мы теряем? Да ничего мы не теряем. В нашем соглашении не указано, кто из моих потомков наследует железную корону. А это значит, что времени у меня вагон и маленькая тележка. Очень на это надеюсь… Если стариковская память не подводит, Ариперт еще лет двадцать проживет. Дольше даже, чем я ТОТ. М-да… Тоже мне, старик… Сорокет ведь всего стукнул. Примерно…

Новый статус и пурпурный плащ из нового в его жизнь внес примерно ничего. Ну, совсем ничего. Да и в стране мало что поменялось, кроме надписей на монетах. Родовичу из дремучего леса все равно, кому подати платить, лишь бы поменьше. А вот с боярами теперь головной боли прибавилось. Хоть и принадлежала Италия и Рим восточным императорам, да только отличалась их знать друг от друга не меньше, чем от аристократии Словении. Патриций в Италии — это знать родовая, потомственная. А сенатор — это не член совещательного органа, а сословие. Потому как Сената уже нет, а сенаторы остались. И дети их останутся патрициями и сенаторами. Вот как! А на Востоке звание патрикия жаловалось персонально и не наследовалось. И все бы ничего, но и там, и там существовало право на землю, защищенное всеми возможными законами. Начнешь отнимать имения — патриции-латифундисты договорятся с кем угодно, хоть с лангобардами, хоть с арабами, чтобы сохранить их. И никакой император ничего сделать не сможет. Ведь в ТОЙ реальности патрикий Мануил отбил у арабов Александрию, но горожане сами открыли ворота арабам, измученные поборами и грабежами наемников. Не удержать власть без консенсуса элит. Потому-то терпит он и бабские закидоны, и постоянные заходы собственных бояр, которые зачитывают ему избранное из Дигестов Юстиниана. Там, где про землю… Ловушка, однако.

Римская империя — объективная необходимость. Она нужна не сама по себе, а как проводник свободной торговли в Средиземном море, и между Западом и Востоком, с Персией и Индией. Как только после нашествия арабов пала торговля, ТОТ мир погрузился в Темные века. А ведь тут их пока нет, и есть шанс, что они и не случатся. Здесь Римская империя, хоть и сильно измененная, все равно существует и является центром мира.

В новой конфигурации власти влияние Людмилы выросло просто неимоверно. Ведь опорой страны были словенские веси, которые, хотя и крестились понемногу, испугавшись эпидемии оспы, но приносить жертвы старым богам не забывали. Они исправно отмечали Масленицу, а на Солнцеворот гнали парней и девок на поля, чтобы те любовью своей почтили Мать сыру Землю. Нескоро, очень нескоро откажутся люди от этого, столетия пройдут.

— И по деньгам я что-то прокололся, — поморщился князь. — Мои собственные жены скоро богаче меня станут. Людка притирания какие-то для лица продает и зеркала делает. Да еще мануфактура эта пуговичная… Кто же знал, что они такие деньги поднимать будут! А Машка? Отступное она заплатит из своих! Да Гразульф за позор тысяч десять солидов запросит, не меньше. И она это знает, зараза! Весь день кувырком! Даже кофе не попил! А ведь завтра в Дакию поеду. Там что-то Семь племен наглеть начинают. Непуганая молодежь подросла. А Измаил не построен еще. И еще долго построен не будет. Крепость серьезная.

Самослав позвонил в колокольчик, и в его покои заглянул евнух-секретарь, который уставился на него взглядом только что накормленной дворняги. Для него, раба императоров, пурпур власти являлся священным.

— Кофе и газету, — скомандовал Самослав и получил требуемое в течение пяти минут. Все уже знали его вкус.

— Так! — он развернул газету и с удивлением посмотрел на выпавший оттуда вкладыш. — «Боярышня»! — с тупым недоумением прочитал он вслух. — «Особливое приложение для девок и баб». Для девок и баб? Нет, и вроде с точки зрения текущей семантики звучит правильно, но как-то ухо режет. Опять надо новые слова в оборот вводить.

Он погрузился в чтение, начав, к собственному стыду, именно с женской странички. Он прихлебывал кофе, щурясь от удовольствия, а потом открыл шкафчик, достал оттуда початую бутылку бренди и плеснул его в чашку недрогнувшей рукой. Преосвященный Григорий плохому не научит.

— Что тут у нас? — бурчал он. — Та-а-к… Одила Лотаровна не начинает свое утро без чашечки ароматного кофе «Рассвет Сокотры»… Да??? Ну ничего себе! Может, все-таки сослать эту дуру куда-нибудь в деревню? — вздохнул император с видом мученика. — Нельзя! Лют обидится, невестка ведь его. И тиражи сразу упадут.

— На Клавдии Максимовне было надето… И эта туда же! — горестно вздохнул он. — Надо было ее отцу не десятую долю давать, а двадцатую. Может, хоть не так открыто жировали бы… Платье в цвете? У нас что, уже ксилографию придумать успели? А как я это пропустил? И кто режет оттиски? А…. понял! Монетный двор халтуру себе нашел…

— Сиятельная княжна Ирмалинда Радульфовна почтила своим присутствием… Берислав, сынок! Не сдавайся! Я верю в тебя! Вот ведь угораздило тебя, бедолага…

— Сиятельная княжна Ванда озарила своей красотой… — читал он дальше. — Ну хоть тут моему сыну повезло… Девка-огонь, конечно… Прямо как Людка в молодости… Благословила??? Исцелился параличный??? Один прозрел??? Твою мать! — Самослав заорал так, что секретарь появился быстрее, чем утих императорский рык. — Горана сюда! И Ванду!

Старый боярин успел первым, и с недоумением смотрел на государя, который мерил шагами свои покои, не в силах остановиться. Горан перебирал собственные прегрешения, но не нашел ничего такого, что могло бы привести императора в такой гнев. Он смирился с неизбежным и просто стал ждать.

— Читал? — рявкнул Самослав и ткнул ему под нос газету.

— Не умудрен, государь, — с достоинством ответил тот.

— А может, научиться пора? — рявкнул Самослав. — Может, тогда не будете пропускать такое…

— Не ведаю, государь, о чем ты, — ровным голосом ответил Горан.

— У нас Ванда теперь людей благословляет! — почти спокойно сказал Самослав. — Ты знал?

— Знал, — еще более спокойно ответил тот.

— А то, что у нее там люди исцеляются, тоже знал? — спросил император.

— Обычное же дело, — непонимающе посмотрел на него боярин. — Государыня наша беременных благословляет, и те рожают легко. У меня все невестки к ней ходили. Это ж первое дело, когда бабе рожать…

— Ты что, веришь в это? — недоуменно посмотрел на него Самослав. — Ты серьезно сейчас? Да мы сколько раз говорили с тобой…

— Верю, — упрямо ответил Горан. — И люди верят тоже. Да и как не верить, если у меня всего одна невестка в родах померла, государь. А у меня их восемь штук, и внуков два десятка с половиной!

— Твою мать! — зарычал Самослав. — Да что за дичь! Следствие провести надо, Горан! Кто исцелился и почему исцелился. Особенно тех, кто прозрел внезапно. Понял?

— Тех, кто у попов в церквях исцеляется, государь, тоже на пытку брать? — спокойно спросил боярин, глядя императору прямо в глаза. — У нас по Уложению человеку свободно веровать. И равны все перед законом. Ты только скажи, мы землю носом взроем. Мы в Тайном Приказе Моране жертвы приносим и, если надо попов тряхнуть, то мы со всем удовольствием. У меня даже драка за такую честь может случиться. Кстати, короли-Меровинги, говорят, возложением рук лечат. Золотушные к назначенному дню приходят и их милости ждут…

— Уходи, Горан, — выдохнул Самослав со злостью в голосе. — Стар ты, видно, становишься. Не понимаешь, куда жизнь идет.

Он смотрел, как коротко поклонился его самый верный друг, и как вышел, гордо подняв голову. Горан знал, что так будет, но по-другому поступить просто не мог. И он сам, и его люди оставались убежденными язычниками, и отступать от этого не собирались.

— Ваша царственность, — Ванда поклонилась с необыкновенной грацией и выпрямилась, ожидая вопросов.

Она расцветала с каждым днем. Из милой, угловатой деревенской замарашки Ванда уверенно превращалась в молодую, волшебной красоты женщину без малейшего изъяна. Густые, чуть волнистые локоны были перехвачены золотым обручем с камнями, какой носили все великие княжны и княгини. Огромные лучистые глаза смотрели прямо и открыто, а изумруды в ушах слегка оттеняли их цвет. Глаза у нее были ведьмины, с отчетливой зеленцой. И лицом, и повадками княжна все больше походила на свекровь, намеренно копируя ее жесты и слова. Даже Видна и Кий были не так похожи на мать. Они ведь никогда не стремились стать ее полной копией.

— Скажи мне, дочка, — спросил император. — А что это за история с исцелениями на капище?

— Сама удивилась, государь, — ответила та, глядя на него прямо как воин. — Прозрел человек. Я даже испугалась немного…

Не врет, она не врет, — напряженно думал Самослав, всматриваясь в прекрасное, словно маска, лицо. — Она еще слишком молода, чтобы научиться врать так смело.

— Иди, Ванда, — сказал император. — Приходите сегодня на ужин с Бериславом. И внука моего привезите. Я за этим тебя позвал.

— Как прикажете, ваша царственность, — присела в поклоне Ванда и удалилась. Она так и не поняла, почему для этого ей понадобилось полчаса трястись в карете. Неужели нельзя было просто прислать гонца? Но лишних вопросов княжна благоразумно задавать не стала. Она была весьма неглупа.

— Людмила, значит, свои дела проворачивает, — Самослав снова заходил из угла в угол. — Девчонку втемную использует. И Тайный приказ мне тут не помощник… Да что же я делаю не так? Ну не жечь же собственные города, как Владимир равноапостольный! Глупость ведь несусветная!

* * *

Необычный это был ужин. Император, Берислав и Ванда, которая сидела с идеально ровной спиной и с необыкновенной ловкостью управлялась огромным количеством приборов. К сожалению князя, тут их стало раза в три больше, чем это было в его жизни, и освоить эту науку оказалось непросто. Даже Берислав путался. А сам император плюнул на эту затею и ел той вилкой, что лежала с краю. Ну а кто, в конце концов, посмеет сделать ему замечание. Он выше, чем какой-то этикет.

— Нет, ну надо же было при Машке про разные виды вилок ляпнуть! — горестно говорил о себе, разглядывая целый арсенал, который выложили перед ним слуги.

Кравчий Милан Душанович, который сменил своего родителя, безвременно умершего от обжорства, снял пробу с блюд, отпил из кувшина, и с поклонами удалился. Отравы в еде он не обнаружил. К удивлению Самослава, такая смерть отца не испугала сына, а, наоборот, стала поводом для неописуемой гордости всей его семьи. Умереть от переедания в пик раннесредневекового температурного пессимума было сказочным везением.

Маленький Ярослав, который даже сидеть еще не мог, раскричался, и его унесли в покои Людмилы, а потом и Ванда, которая за весь ужин не сказала и двух слов, присела в поклоне и оставила отца и сына одних. Она до сих пор боялась свекра до обморока.

— Скажи, сын, — спросил Самослав, который сел в кресло с кубком и смотрел, по своему обыкновению, на огонь. — Ты знаешь, чем занимается твоя жена, пока ты возишься в больнице?

— Она с матушкой на капище ездит, — прикусил губу Берислав. — Креститься она отказывается наотрез. Ванда считает, что это Богиня дала ей меня и спасла отца. Хотя, я тебя уверяю, это была обычная флегмона, в мою смену иногда две штуки таких поступить может. Я не могу пробиться через эту стену.

— Мать подстраивает исцеления, чтобы люди начали верить, что и твоя жена -колдунья, — продолжил Самослав. — Это закончится большой кровью, сын. Не сейчас, так потом.

— Я разберусь с этим, отец, — Берислав криво усмехнулся. — Но это будет сильно позже. Когда мама постареет. Пока даже ты не сможешь сделать ничего. Сотни тысяч людей ходят на капища. Даже те, кто крестился в храме святой Софии.

— Ты разберешься с этим? — удивился Самослав. — Но как?

— Пока не знаю, — честно признался княжич. — Есть кое-какие мысли… Но пока мама молода и красива, и пока Ванда рядом с ней, сделать это невозможно. Мама приготовила себе хорошую смену.

— Я это уже понял, — Самослав отхлебнул из кубка.

— Почему тебя это так разгневало, отец? — спросил Берислав. — В королевстве франков капища никто не трогает, и у лангобардов тоже. Люди поклоняются, кому хотят^[3].

— Там нет живой богини, которая по совместительству является императрицей. И я очень рад, что твоя мать не пытается построить что-то подобное церкви, с иерархией волхвов. Да и самих волхвов у нас нет, как у племени руян.

— Я слышал, что уже кое-где объявляются люди, которые называют себя волхвами, — Берислав тоже взял кубок с вином, разбавил его водой и дерзко посмотрел на отца. Тот смолчал.

— Где? — спросил Самослав, который уже понимал, что Тайный приказ начал свою игру. Они спелись с Людмилой, сопротивляясь наступающему христианству.

— В Силезии и Сербии, — ответил Берислав. — Мой человек был там.

— Твой человек? — поднял бровь император. — Это кто же такой?

— Бывший бойник, — ответил княжич. — Ты подарил мне его жизнь, помнишь? Теперь он служит мне.

— Вот как? — задумался Самослав. — Тогда я попрошу тебя об услуге, сын. Мне некого больше о ней попросить. У нас нет выхода. Если язычество усилится, то это закончится очень большой кровью. Просто поверь.

— Тогда почему ты просто не запретишь его? — спросил Берислав.

— А почему его даже в империи запретили только лет через двести после принятия христианства? — парировал Самослав. — Ты знаешь, что только Юстиниан запретил занимать язычникам государственные должности? А это значит, что язычники еще тогда были, и они эти должности вовсю занимали. Константин, который сделал христианство главной религией, жил триста лет назад, а Юстиниан — всего сто. Они прошли большой путь, и совсем не потому, что были дураками набитыми. Скорее, наоборот. А почему язычество не запретили франки и лангобарды, знаешь? Да потому что сил не хватает!

— Значит, ты хочешь, чтобы все случилось постепенно, отец? — внимательно посмотрел на него Берислав. — Без крови? Тогда нужно, чтобы вера в старых богов осталась верой деревенщины, презренной черни. Воины и знать должны веровать в Христа. Но вот псы государевы…

— У меня есть кое-какой план насчет Тайного приказа, — ответил Самослав, — но он длинный, лет на сто. Твои внуки закончат эту работу. Сейчас мне невыгодно крестить их, ведь они верят в свое священное служение. Они преданны и неподкупны. Христиане же привыкли к тому, что грех можно замолить или искупить. Меня это не устраивает. А вот волхвов надо давить тогда, когда они появляются. Давить так, чтобы это выглядело естественно. И ты мне в этом поможешь.

— Почему именно я? — недоуменно поднял глаза Берислав.

— На то есть несколько причин, — усмехнулся император. — Во-первых, я хочу проверить тебя в деле. Ты должен еще многому научиться. Во-вторых, ты сам должен проверить в деле своего человека, раз уж не позволил мне его повесить. Что он сделает, когда получит свою награду? Напьется и будет трепать языком? Или, наоборот, женится и купит корову. Мы должны понимать тех, кто служит нам, сын. Большое заблуждение думать, что государи могут найти любого слугу, стоит лишь щелкнуть пальцами. Верных людей хватает, но дельных из них единицы. Посмотри на моего кравчего. Он пробует мою еду, не боясь яда. И он знает, что может умереть. Он верен мне, но он туп, как твоя жена Ирмалинда. Поэтому, если ты найдешь человека преданного и дельного, береги его, расти его бережно, как плодовое дерево. Поливай и подкармливай, укрывай в сильный мороз. И тогда, когда придет срок, ты сможешь попробовать плоды с него. Но всегда есть вероятность, что эти плоды не придутся тебе по вкусу, и все придется начать сначала. Поэтому таких людей должно быть несколько. И им надо давать задания, понемногу повышая их сложность. Так ты поймешь, что ему по силам, а что нет. И если твой человек не сможет сделать того, на что ты рассчитывал, не сердись на него. Это не его вина, а твоя ошибка. Оставь его там, где он эффективен, и начинай двигать наверх следующего. Только так ты окружишь себя теми, кто способен сделать по-настоящему великое дело. Ни один государь не способен на это в одиночку.

— Я пошлю Варту, отец, — кивнул Берислав. — Но мне понадобятся средства. Согласись, немного смешно воевать с собственной матерью, получая от нее деньги. Десять процентов в фарфоровой мануфактуре меня вполне устроят.

Глава 29

В то же самое время. Калинов град. Земли пруссов — сембов.

Вышата с сильным отрядом шел через владения поморян и пруссов. И вроде бы давно уже имя государя в этих землях пропуском служит, но никогда не стоит недооценивать глупость человеческую и безрассудство. То и дело егеря карают зарвавшихся владык или лихих удальцов, сколотивших свои шайки. Но подрастали новые людишки, которые позабыли, как выглядит вчерашний налетчик, корчащийся на колу, и все повторялось снова. Почему-то каждый такой удалец считал, что уж именно его не коснется злая судьба, и то тут, то там нападали лесовики на обозы торговых людей, заплативших страховой сбор в Гамбурге, в сербском Липецке или в Мейсене, что стоял в земле далеминцев. В этом случае казна оплачивала цену украденного товара, а в рейд шли егеря, которые находили виновных, используя простой и эффективный метод. Они по очереди резали пальцы тем, кто жил рядом, пока им не указывали на виновного. Но так не делали уже давно. Оставшиеся независимыми словене сами сдавали татей, не дожидаясь расправы. Можно было, конечно, запереть ворота перед носом княжьих людей, но тогда вместо них приходили несколько тагм Пятого Молниеносного легиона, воины которого по местным лесам и болотам бегали быстрее, чем тарпаны, за что свое имя легион и получил. Нес такой боец легкую броню из вываренной кожи и двойной запас плюмбат. Самое то, что нужно против неодоспешенной словенской пехоты. Брал отряд в осаду непокорный городок, а подошедшая степная конница проходила частым гребнем по округе, разоряя ее дотла. Сотни пленников из непокорного рода брели на юг, чтобы заселить пустоши или сесть данниками на оброк. Взрослые мужи получали печать на лоб, каленым железом поставленную. Так в старом Риме рабов клеймили. И эти люди тоже рабами, холопами, становились за упрямство свое.Только дети их свободными людьми будут, но и те уже не пойдут никуда, а так и продолжат гнуть спины где-нибудь в имении государя, смирившись со своей судьбой. И не убежать с той печатью никуда. Ведь, увидев ее, любой соблазнится щедрой наградой. И пойдешь ты тогда уже не землю пахать, а соль рубить, обретя долю горше смерти.

Тут, в Поморье, холодно было и, по меркам юга, почти безлюдно. Скудная земля, где родит только рожь да полба не каждый год. Неласковое здесь было и море, где кое-как ловили рыбу на лодках из прутьев и кожи, и только-только появились первые пираты-руяне, которые начали пробовать это море на зуб. Непростая это земля, потому-то государь и не спешит приводить ее под свою руку. Нет в том выгоды никакой, ничтожная дань не покроет расходов на войну. И как бы ни были отважны руяне, окопавшиеся на своем острове^[4], но пруссы были еще хуже. Свирепые племена, укрытые густыми лесами и болотами, терроризировали своими набегами ляхов и литву, делая это соседство невыносимым. И только одно могло заинтересовать самого императора в этих землях — янтарь. Камень, который с руками отрывали в Египте, Персии, Индии и Китае.И именно для этого простому парню по имени Крок дали оружие и коней. Он должен оседлать устье реки Прейгиле, что текла в землях племени сембов, и поставить малый городок, который князь повелел назвать Калинин град. Имя это не прижилось, и стал тот городок зваться Калиновым, служа синонимом самого глухого и дикого захолустья. Именно отсюда шли новости про говорящую рыбу в столичной газете, потому как не был здесь никто и никогда, да и желающих ехать сюда тоже не найти. Опасные ведь места.

Калинов град показался из-за леса свежим боком своего частокола. Не бог весть какая крепость, но тут и таких почти нет. Земляной вал, на котором стоит круглый острог из заостренных бревен с башней-донжоном внутри, для этих мест был неприступной твердыней. Немало соли отдал князь Крок за труды родовичам. Поставили его на острове, который омывало два рукава реки, и не было в этих землях места удобнее. Не обойти град Калинов ни по воде, ни по суше. Переправа удобная тоже ведь здесь.

— Боярин! — Крок, одетый в нарядный плащ братиславской работы, обнял Вышату и поцеловал троекратно.

Крепкий воин с обожженным ветром и морозом лицом больше напоминал кряжистый дуб, чем человека. Кланяться он не стал, ведь в той неформальной иерархии, что установилась на безбрежных пространствах словенских земель, старшим считался только князь Самослав, а остальные вроде бы как были равны. Ну, разве что кроме сербского князя Дервана и хорутанского Воллука, которые присягнули по своей воле. Вот таким вот удельным князем хотел стать и Крок, забившийся в медвежий угол тогдашней Европы, где кроме янтаря, лесов и дерьмовой погоды не было вообще ничего.

Городок вмещал в себя едва ли полсотни дворов, разбросанных так, как бросает зерно пахарь. Где упало, там и выросло. До прямых улиц тут еще не додумались. Голые дети, возившиеся в пыли, или пасшие с хворостиной гусей и поросят, с визгом побежали к чужакам, жадно сверкая глазенками. Никогда еще они не видели такой богатой упряжи, доспехов и телег.

— Проходи, жена угощение сейчас соберет! — сказал Крок, заведя Вышату в просторную избу, крытую соломой.

Топилась она по-черному, как и везде в то время, и Вышата поморщился. Он ненавидел едкий дым, что пропитывал все вокруг и покрывал стены и стропила крыши густой бахромой сажи. Он уже давно отвык от такого. Печей пруссы не знали, как не знали их и соседи — скальвы, ятвяги, курши и литва. Каменный очаг, где живой огонь лизал булыжники, отдавал тепло быстро, и оно улетало в дыру, что оставляли для этой цели под стрехой. Люди, встреченные здесь, все как один, были чумазы, ведь копоть, казалось, въедалась не только в кожу, но и в самую душу.

Молодая баба с довольно заметным животом кликнула соседок, и на грубом дощатом столе тут же оказался каравай хлеба, соленая рыба и олений окорок. На очаг поставили горшки, где вскоре поспеет полбяная каша, куда для дорогих гостей бросят толику драгоценной соли, что хранится в малом туеске. Хоть и княжий это дом, да только соль слишком дорога, чтобы есть ее по своей прихоти. Без нее зиму не прожить. Не баловство это и не лакомство.

— Чего посуху пришел? — испытующе посмотрел на Вышату Крок. — Морем же куда сподручней. И быстрее, и безопасней.

— С владыками встречался, — честно ответил Вышата. — Кульмы, сассы, барты и надрувы по пути живут.

— На кой-они тебе сдались? — не на шутку напрягся Крок. — Я тут князю друг.

— Не князю, а римскому императору, — усмехнулся Вышата. — И не друг, в слуга. Разницу понимаешь?

— Понимаю, — нахмурился Крок и прикусил губу. — Оружие привез?

— Привез, — кивнул Вышата. — Товар приготовил?

— Смотри, — Крок упруго поднялся и пошел в угол, где стоял долбленый бочонок, до краев наполненный солнечным камнем.

— Добро, — кивнул Вышата, мысленно прикидывая, сколько может скроить за эту поездку. Получалось, что очень неплохо, и он повеселел. Его сундук, что был закопан в подполе каменного дома в Гамбурге, понемногу наполнялся опять. Вышата, вспоминая, как бросал в толпу франков непосильно нажитое серебро, горестно вздохнул.

— На натангов хочу сходить, — испытующе посмотрел на негоКрок. — Племя малое, на том берегу реки сидят. Пару раз побью, а потом жену возьму оттуда.

— А потом? — посмотрел на него Вышата из-за кубка. Настойки он привез с собой. Тут пили в основном брагу и мед. Но мед стоялый — штука дорогая и редкая. Двадцать лет киснуть в закопанной бочке должен. Помереть можно, пока попробуешь.

— А потом вармов и погезан пригнуть хочу, — ответил Крок. — Они по берегу живут. У них тоже этот камень есть. Ни к чему мне… нам с князем такое дело, если даны сюда зачастят. Тоже не дураки вроде. И торговать могут, и задарма взять. Я часто их корабли вижу.

— Нападали уже? — спросил Вышата, стукаясь с кубком с местным князем.

— Было по весне, — равнодушно ответил Крок. — Отбились. Даны — они как волки. Они на сильного зверя не идут, берут самого слабого из стада. Увидели, что здесь зубы обломать можно, прыгнули в корабли и уплыли. У меня на башне всегда караульный сидит. Глаз да глаз нужен. То ли жемайты нападут, то ли курши, то ли свои же скальвы…

— Натангов можешь под себя взять, — ответил Вышата, вспоминая карту и инструкции, полученные из Братиславы. — На погезан и вармов не ходи. Государь не велит. Иди на восток. Там скальвы, курши, жемайты и литва.

— На кой-мне это? — скривился Крок. — Что за интерес на литву дикую ходить? Там же добычи нет никакой.

— Идти тебе туда потому, — терпеливо ответил Вышата, — что так тебе государем велено. А на запад ходить не велено. Ослушаешься, в Калиновграде другой князь сядет. Добычи у литвы тебе не взять. Тут ты прав. Но зато великий государь у тебя челядь купит. За соль и железо. Добрый народ, боевой. Уже и место ему для жизни приготовлено. Остальные племена пруссов с тобой пойдут. Я с ними договорился уже.

— Сколько той литвы государю нужно? — глаза Крока жадно сверкнули.

— Вся! — ответил Вышата и опрокинул в себя кубок. — До последнего человека.

* * *

Август 642 года. Измаил. Префектура Дакия.

Новый префект Дакии Неклюд тянулся в струнку, поедая императора преданным взглядом. Бывший командующий третьим легионом принял провинцию только в этом году, но знал ее как свои пять пальцев. Он тут служил. Стены замка Измаила сложили уже на две трети в высоту, и даже ворота повесили. Городок этот уже худо-бедно со своей ролью начал справляться. Потому как и такие укрепления для дальней глухомани в диковинку.

Пограничную Дакию заселяли отставными воинами, каждому из которых землицы нарезали от души — и по три франкских манса, и по четыре, и по пять. Только тут франкских мансов не знали, а потому пользовались ромейскими модиями, зевгариями и еще хрен знает чем. Даже югерами старинными, которые застряли в головах местных горцев.

Вообще, в системах измерений тогда творился неописуемый бардак, унаследованный еще с римских времен. И что интересно, всех это устраивало. Приспособились за столетия. Толерантные римляне не лезли в жизнь людей, если они в срок платили налоги, и позволяли каждой местности измерять длину, вес и площадь так, как те посчитают нужным. И теперь, когда формально в Словении начали действовать… точнее, не так… не могли больше игнорироваться имперские законы, проблемы накатили подобно морскому приливу. Самослав покой и сон потерял, понимая, какие неприятности его ожидают в будущем. Ведь даже в одном сокарии могло быть десять оргий, а могло быть двенадцать. А зевгарий, который равнялся одному крупному наделу, мог вмещать восемьдесят модиев пашни, а мог и двести семьдесят. Это зависело от урожайности земли. В общем, Дакия, которая заселялась колонистами, стала источником такого количества жалоб, что у государя-императора начал глаз дергаться. Хаос и несправедливости доходили до того, что пару раз чуть бунт не случился.

И вот он приехал сюда сам. Для начала разобраться с землей для воинов, а потом уже с набегами Семи племен, что понемногу начинали наглеть, зажирев от мирной жизни. Ведь целое поколение выросло, не увидев, как горит их дом и как ведут в полон жену и детей. А такого рода вещи порождали необоснованную веру в собственную непобедимость, которую срочно нужно было пресечь.

— Что же ты, боярин? — укоризненно посмотрел на Люта Самослав. — Земля в твоем ведении. А тут раздрай такой. Наделы у воинов чуть не пятую часть различаются. Ты чего ждешь? Чтобы воины вилы отставили и снова за копья взялись?

— Так не было у нас нужды такой, государь! — развел руками Лют. — В весях земля общая, мы ее там не делим. А тут ее брали сколько хотели. А как добрая земля закончилась, народ возмущать стал. Да и… чего греха таить, брали поначалу землицы столько, сколько могли. Не считал ее никто и не мерил.

— Збыслав? — повернулся император к своему финансисту, который обдумывал задачу, так как понимал, что выполнять ее придется ему самому. Боярин Лют читал по слогам, и справиться с такой проблемой не сможет.

— Я, государь, — Збыслав тронул пятками коня и выехал вперед.

— Свяжись с логофетом гениконона, — тут князь усмехнулся, — коллегой своим. Подготовьте эталоны мер веса и длины. Представишь решение до Нового года. Патрикия ромейского предупреди, что в следующем году я эдикт издам, где закреплю новые меры. И да! Нужно изготовить эталоны фута, пяди, пальца, локтя и оргии… Тьфу, ты, слово какое гадостное! У нас будет сажень, а не оргия. На основе новых мер пересчитать и измерить все наделы. Сначала у воинов, а потом у бояр и патрициев в Италии.

— Нам целый штат эпоптов понадобится, государь, — ответил Збыслав. — Как у ромеев.

— Да что за язык! — поморщился император. — Что ни слово, то похабщина какая-то на ум идет. Они у нас землемерами будут называться. Просто и понятно. Сами эталоны пусть у патриархов хранятся. И им приятно будет, и божественным наказанием пригрозить можно, если что.

Самослав поднялся на недостроенную стену и окинул взглядом открывшиеся просторы. Впереди поднимался густой, непролазный лес, в котором оставили лишь одну дорогу. День пути в длину и два — в ширину. Он на севере сомкнется с теми зарослями, что покрывали Карпаты, а на юге упрется в Дунай, на берегу которого необоримой твердыней станет Измаил. На запад от этого места, на десятки миль вдоль великой реки, сели многочисленные хутора, которые пускали в небо белые столбы печного дыма. Тут, у Дуная и его притоков — самая жирная земля, непаханая столетиями. Отсюда прогнали кочевые роды, и теперь узкий язык Великой Степи, что пролез между горами и рекой, безжалостно распахивался и засаживался садами. Одно поколение всего — и не увидеть тут даже метелки ковыля, лишь пшеница и рожь займут место степной травы. Перебьют дроф, тарпанов и сайгаков, которым не станет здесь жизни. И превратится Дакия из куска жуткой для каждого словена Пусты в обычное деревенское захолустье.

— Что по задунайским племенам, Неклюд? — повернулся князь к префекту. — Шалят?

— Шалят, государь, — кивнул тот. — Думаю я, походом их смирить по весне. Надо будет на десять миль землю выжечь там дотла. Уж больно соседи беспокойные.

— Что будешь делать с той землей? — спросил Самослав. — Своих посадишь?

— Опасно, — поморщился префект. — Вырежут их там. Воины хуторами живут. Если какие-нибудь северы в набег пойдут, не смогут отбиться. А словен тех во Фракии можно до второго пришествия по горам ловить. Мы там половину легиона оставим.

— Я в следующем году поступления челяди жду, — ровным голосом сказал Самослав. Неплохой народ, боевой. Думаю расселить их за Дунаем. Поможем первое время, оружие дадим. Они по языку чужие, сразу довориться не смогут. А без нас им конец придет.

— Это как федераты у римлян? — наморщил лоб префект, который вспомнил лекцию, прослушанную на командирских курсах.

— Вроде того, — кивнул Самослав.

— А что за народ, государь? — поинтересовался Неклюд.

— Литва, — пояснил император.

— Никогда не слышал, — помотал головой префект. — Это из каких же они?

— Из балтов, — ответил Самослав. — К востоку от ляхов живут. Они сюда семьями и родами пойдут. Это лет на десять затея.

— А чего из такой дали людей гоним? — недоуменно посмотрел на него Неклюд. — Не понимаю я, государь.

— А тебе и не надо понимать, — усмехнулся Самослав. — Тебе надо третий Дакийский за реку весной послать и на десять миль от берега землю до травы зачистить.

Почему именно литва? Как объяснить этому простому мужику, что когда-нибудь нищее лесное племя, ведомое отважными и мудрыми князьями, покорит земли от Балтики до Черного моря, действуя то силой, то убеждением. А потом и племя полоцких кривичей станет зваться литвой, начав отделять себя от соседей-словен.

— Слушай, Лют, — Самослав взял под локоть старого боярина и отвел его в сторонку. — Ты бы невестку свою Одилу в разум привел, что ли? Как ты эту дуру терпишь?

— Пусть ее внук мой терпит, — хладнокровно ответил Лют. — Я в их жизнь не лезу. Ты, государь, сам виноват. Уж прости меня по старой дружбе.

— Я? — изумился Самослав. — Да я-то здесь при чем?

— Богатство неслыханное на головы людей свалилось, — спокойно посмотрел на него мудрый старик. — Нищие ведь были люди, потому и кусают, и рвут столько, сколько получается ухватить. А когда уже рвать не могут, то все равно рвут. Потому как удержу не знают. А даровал им это богатство ты! Ты, и никто иной. И вообще, хоть невестка моя ума и невеликого, но державе нашей большую пользу приносит!

— Чего-о? — Самослав даже рот раскрыл.

— Теперь все газету нашу читают, — пояснил Лют. — А там написано, что носить бабам, да какой вилкой пользоваться, да какие блюда на ужин есть. Ты хоть представляешь, какую пользу эта курица тупоумная принести может?

— Ах ты ж… — Самослав даже на коновязь присел от неожиданности. — Мягкая сила! Да как же я сам… — и он заорал, — боярина Звонимира сюда! Срочно!

Глава 30

Ноябрь 642 года. Париж. Королевство Нейстрия.

Внезапное пожалование в придворные дамы и приказ ехать немедленно с государыней Марией застал Одилу врасплох. Первый приступ паники прошел, и когда она и ее муж Владислав из рода Лютова малость поразмыслили, то ничего плохого в том не увидели, а скорее даже наоборот. Нелишним будет около власть предержащих потереться. Детей у них пока не было, и даже не намечались они, а потому приказ государя никому и в голову не пришло оспорить. Нобиль — он ведь тоже служилый человек, а не бездельник какой. Владислав вот в денежном приказе трудился, а Одила держала в кулаке немалое хозяйство, дом и предприятия, что их семье принадлежали. Так что была она самой обычной знатной дамой того времени, только слегка тщеславной.

Париж не впечатлил ее вовсе. Тут мало что уцелело от старинных времен. Дворец римского наместника с церковью и баней, базилика святого Стефана на месте храма Юпитера, и дома горожан, которые почти все без исключения были сделаны из деревянного каркаса, забитого глиной. Глиняными же были и полы в этих домах. Они топились по-черному, каменными очагами, дым из которых улетал в дыру под соломенной крышей. Римляне не любили жить в огромных сараях, как франки, почитая это уделом варваров. Короли же селились в Париже редко, кочуя по своим многочисленным виллам, разбросанным по всему королевству. Вот и сейчас король жил не в столице, которая на самом деле таковой не являлась, а на вилле Клиппиакум, что располагалась в непроходимой чаще, жалкие остатки которой когда-нибудь станут любимым парком парижан и получат название Булонский лес. Тут-то, в одном из бесконечных покоев, и разместили императрицу и ее свиту.

— Проклятье! — сказала расстроенная Мария, когда к ней подскочил гонец и начал негромко говорить что-то. — Неужели! Молодая ведь совсем! Да что за неприятность!

Королева Нантильда, которой едва минуло тридцать лет, лежала при смерти и уже приняла последнее причастие. Девятилетний Хлодвиг, которого она держала в ежовых рукавицах, становился полновластным королем Нейстрии. Не совсем полновластным, конечно… За него будет править майордом. Но и тут случилась незадача: умный и преданный Эга умер год назад, а сменивший его Эрхиноальд не годился ему в подметки. Новый майордом был тихим, скромным и мирным человеком, который войне предпочитал беседы с монахами. А еще он был родным братом Бертетруды, матери короля Дагоберта. А потому юный король приходился ему близким родственником.

— Проклятье… проклятье… — бормотала Мария. — Не успели. Вот не везет-то… И чего ее угораздило помирать в расцвете лет? Ведь умная баба, одно удовольствие с ней дела вести. Само говорил, что она молодой умрет, а я всё не верила. Прости меня, господи, колдовство злое поминаю! Я молебен закажу в Туре за супруга моего. Грешник он, хоть и муж достоинств необыкновенных. Одила!

— Слушаюсь, ваша царственность! — дочь Лотара присела в поклоне.

— У нового майордома жена есть? — спросила Мария, которая была уверена, что пронырливая Одила уже узнала все и про всех.

— Вдовец, ваша царственность, — ответила та.

— Да что ж такое! — Мария совсем расстроилась. — Ну что же, будем работать с тем, что есть. Дождемся похорон, а ты будь добра, милочка, познакомься со всеми знатными дамами, кто попадется тебе на пути. Потом мне доложишь.

— Слушаюсь, — поклонилась Одила.

Мария встала и пошла в другое крыло дворца, чтобы попрощаться с той, на кого возлагала такие надежды. Ее охрана бесцеремонно оттерла в стороны франкских герцогов и графов, что толпились у дверей покоев, где соборовали королеву Нантильду. Те, впервые в жизни увидев живую императрицу в пурпурном облачении, даже не подумали сопротивляться. Инерция старого Рима была такова, что эти земли до сих пор считались провинциями, которыми короли правили с дозволения римских владык. Потому и носили вожди варваров плащи патрициев и знаки отличия консулов, приводя в восторг собственных подданных. Ромейский плащ и пустое звание они ценили куда выше, чем наследственные титулы. Ведь варвары пришли сюда не для того, чтобы уничтожить имперское наследие, а для того, чтобы самим стать римлянами и приобщиться к великому. Вот такой вот необычный вывих сознания.

Перед Марией открыли потертые деревянные двери, и она вошла в покои, где уже стоял затхлый запах смерти. В комнате, кроме нее, было еще трое человек: архиепископ Аудоберт, читавший молитву у изголовья кровати, майордом Эрхиноальд, стоявший со скорбным лицом, и мальчишка лет восьми, с волосами чуть ниже лопаток, который сидел на стуле и держал Нантильду за руку. Хлодвиг, — догадалась Мария.

— Благослови, святой отец! — смиренно сказала она и поцеловала протянутую руку архиепископа.

Она подошла к кровати и перекрестила Нантильду, которая дышала хрипло, со свистом и бульканьем. Исхудавшее лицо было покрыто бисеринками пота. Ее нос заострился, а кожа приобрела восковую бледность. Нантильде оставалось недолго…

— Спаси, милосердный господь, ее душу! — перекрестилась Мария. — Отпусти прегрешения ее. Прими ее в сады райские.

— Мама! Мама! Не умирай! — закричал вдруг юный король, до которого стала доходить неотвратимость потери. Он любил мать, ведь кроме неё, у него оставался один только Эрхиноальд, приходившийся ему двоюродным дедом. Родной брат в Меце и мачеха Рагнетруда с большим удовольствием прислали бы к нему убийц, и он уже в этом возрасте прекрасно все понимал. Меровинги — хищники, они убивают слабых.

— А-а-а! — мальчик упал на пол и начал биться в корчах, извиваясь и скрежеща зубами. Он бился по каменным плитам головой, а из его рта выступила пена.

— Ах, несчастье! Опять! — Эрхиноальд, который бросился к Хлодвигу, взял его голову и положил себе на колени. — Ну все, малыш! Уже все! Успокойся.

— Часто это с ним случается? — с задумчивым видом спросила Мария.

— Бывает! — неохотно ответил майордом. — Лет с трех началось. Уже и на богомолье возили, и даже монастырь построили. Без толку.

— Я останусь на похороны, — сказала она. — Не возражаешь?

— Вы окажете нам честь, ваша царственность, — поклонился Эрхиноальд. — Если вы приехали к ее величеству, чтобы обсудить какой-то вопрос, то я в вашем распоряжении.

— Нет, — покачала головой Мария. — Я еду к дочери в Тулузу. А здесь хотела поклониться могиле святого Винцентия. Я скоро уеду, герцог.

Она передаст слова Вацлава, сказанные Нантильде несколько лет назад.

— Береги молодого короля, Эрхиноальд, насколько тебе хватит сил и отпущенного богом времени. Сделай так, чтобы в его жизни было мало вина. Иначе оно заменит ему саму жизнь, и он умрет молодым, став худшим из королей Меровингов.

Мария повернулась и вышла. Она останется еще на несколько дней. Одила познакомится с местной знатью, а потом они проедут по их поместьям и виллам, привлекая на свою сторону. Диковатой франкской аристократии будет в новинку обычай есть с помощью приборов. Тут Мария поморщилась. Ее придворная дама гребла серебро лопатой, сначала вводя приборы в моду, а потом продавая их. Ведь изготавливалась вся эта кухонная снасть на собственной, Одилы, мануфактуре. И если император Самослав считал эту молодую женщину дурой, то он глубоко ошибался. Она очень неплохо зарабатывала на своей известности и теперь планировала расширить производство, привив манеры богачам из лесной глухомани. Впрочем, ее сюда послали не для этого. Она должна будет подружиться с парочкой здешних герцогинь. Теперь, когда Нантильда умерла, нужны личные контакты с местной знатью. Для самой Марии это теперь совершенно невозможно. Уж слишком высоко она взлетела, чтобы кто-то мог поговорить с ней по душам.

— Да что же за дурную поросль дал Дагоберт! — злилась Мария. — Сигиберта Австразийского в пух и прах расколотил Радульф со своими тюрингами! Мальчишку бросили собственные графы! Он сидел на коне и плакал^[5]! Подумать только, король-воин плакал! Его брат Хлодвиг бьется в припадках! Ну где, скажите на милость, взять жениха для малютки Екатерины Святославовны! Эти двое — сущий кошмар! Милостивый боже! Неужели я зря тащилась в такую даль? Придется за Хильдеберта Бургундского ее замуж выдать! Он, конечно, мой племянник, но общей крови у них нет, так что святые отцы возражать не должны. Жаль, конечно, но что делать! А этот припадочный пусть женится на какой-нибудь рабыне, как его отец^[6].

* * *

Месяц спустя. Толоса (в настоящее время — Тулуза). Королевство Аквитания.

— Ах, моя дорогая! Ты так подросла! — Мария расцеловала дочь, которой исполнилось тринадцать и, по меркам этого времени она уже считалась зрелой женщиной. Муж с ней спит? Спит! Значит, взрослая.

Радегунда надела длинное платье из пестрого шелка, а на голове ее тускло сверкал обруч с камнями, который носили все княжны Золотого рода. Тоненькие пальчики были унизаны перстнями, а ожерелье на шее переливалось разноцветными камнями из Индии. Оно, собственно говоря, именно оттуда и приехало.

— Здравствуй, матушка! — Радегунда присела в поклоне, а следом за ней присела ее свита. Ну как свита… Две немолодые тетки, отданные во дворец из знатных, но обедневших родов. Мария махнула рукой, и они исчезли за дверью, где вознамерились было заняться подслушиванием, но были безжалостно выгнаны гвардейцами, охранявшими покои.

Тут, а Аквитании, все еще жили небогато. Эту землю раз за разом разоряли короли франков, уничтожая ее достояние с каким-то непонятным остервенением. И только десятилетия мира позволили снова заселить опустевшие поля, а виноградники и сады вошли в силу. Аквитания жила продажей вина. Отсюда оно уходило в Нейстрию и Австразию. Или в Британию через порт Бордо. Городские стены Тулузы поднялись на тридцать локтей, надежно защитив от превратностей войны королевскую семью. Эти стены стали приданым Радегунды, и горожане благословляли молодую королеву, считая ее образцом скромности и благочестия. Набеги готов из приморской Септимании и полудиких васконов с Пиренейских гор Тулуза теперь выдержат легко.

— Как ты живешь, мое сокровище? — спросила Мария. — Муж не обижает тебя?

— Нет, матушка, — спокойно ответила Радегунда. — Мы хорошо поладили с майордомом Эйгиной и старшим королем Харибертом, поэтому его величество Хильперик занимается тем, что и приличествует королю — охотится, воюет и задирает юбки служанкам.

— Ему всего тринадцать! — подняла брови Мария, а ее дочь лишь развела руками. — Надеюсь, они не рожают? — нахмурилась Мария.

— Я решу этот вопрос, матушка, — ровным голосом сказала Радегунда. — Я помню все ваши наставления и не допущу, чтобы внук императрицы делил королевство с внуком лодочника или козопаса.

— Ты моя радость! — восхитилась Мария. — Я горжусь тобой, моя девочка!

— Спасибо, матушка, — скромно потупилась Радегунда. — И я попрошу вас прислать в Аквитанию искусную повитуху. Меня начало тошнить по утрам. Думаю, мне она скоро понадобится.

— Я немедленно отправлю гонца, — кивнула Мария. — Тебе есть, что мне еще сказать?

— Да, матушка, — ответила юная королева. — Мой кузен Хильдеберт Бургундский… Ему, как и мне, через два года исполнится пятнадцать. Но если то, что я слышу, правда, то полноправным королем ему не бывать. Майордом Виллебад ведет себя как независимый князь, и как господин собственного господина.

— Вот как? — нахмурилась Мария. — Там есть за что зацепиться?

— Да, матушка, — все так же скромно кивнула Радегунда. — Пошлины с марсельского порта он кладет себе в карман целиком. А Клотильда, моя тетушка-королева, слишком глупа и ленива, чтобы вникать в это. Виллебад до того обнаглел, что эти слухи дошли даже до меня.

* * *

Месяц спустя. Шалон-на-Соне. Королевство Бургундия.

Виллебад не понимал, что происходит. Он до сих пор думал, что это какой-то дурной сон. Но нет! Он стоит на коленях перед мальчишкой Хильдебертом, его курицей-матерью и дочерью местного архиепископа, которая внезапно стала римской императрицей.

Что он упустил и когда? Почему с ним обошлись именно так? Он не находил ответа. Ведь власть майордомов после смерти Дагоберта стала куда выше королевской. Короли были либо молоды, либо неспособны к делам, либо и то и другое вместе. А потому их, чтобы не путались под ногами, отправляли на очередную охоту или в церковь, где они возлагали ладони на страждущих больных. А тут его виллу окружили хорутанские гвардейцы и кирасирский эскадрон, охранявший императрицу, перебили его лейдов, что думали было дать отпор, а его самого бросили в подвал. А уже там он рассказал все без утайки. Да и как не рассказать, когда тобой занимается опытный палач.

— Ваше высокопреосвященство! — взмолился Виллебад, когда в королевские покои вошел архиепископ Флавиан. — Помилуйте! Умоляю! — но тот прошел мимо, едва бросив на него презрительный взгляд.

— Дочь моя!

Флавиан, которому было уже хорошо за пятьдесят, обнял Марию и потрепал по вихрастой голове внука. Юный король с каждым годом все меньше походил на потомков старого Хлотаря, и все больше — на своего настоящего отца. В отличие от Меровингов, которых можно было охарактеризовать в лучшем случае как «ни рыба ни мясо», Хильдеберт четвертый рос крепким и неглупым мальчишкой. Он с любопытством смотрел на униженного властителя Бургундии, владения которого уже превышали домен короля^[7]. В его глазах жалости не было, скорее скрытое торжество.

— Ты стала римской императрицей! — всплеснул руками Флавиан. — До сих пор поверить не могу.

— Отец, — Мария показала на бывшего майордома, стоявшего на коленях. — Этот человек виновен в измене. Пусть король назначит суд.

— У Виллебада много сторонников, — поморщился епископ. — Не получить бы нам бунт.

— Пусть бунтуют, — спокойно ответил юный король. — Я призову на помощь войско Баварии, Аквитании и Аллемании. Я вырежу под корень непокорные роды. Как мой отец когда-то…

— Да…, — задумчиво посмотрел на внука епископ. — Как твой отец когда-то… Ты так похож на него… Он был отважным воином. Великим!

— Вот и славно, — одобрительно кивнула Мария. — Значит, не будем тянуть. Мои люди уже выпотрошили его сокровищницу. Поверьте, там хватит не на одну войну. Его — на плаху, а земли — в королевский домен. — Она хлопнула в ладоши. — Увести!

Когда королевские лейды уволокли сопротивлявшегося патриция назад в подвал, Мария продолжила.

— Отец, я предлагаю тебе взять власть в свои руки, а когда мой племянник подрастет, стать его советником. Я не хочу, чтобы Бургундия превратилась в Нейстрию и Австразию, где правит знать вместо короля.

— Пожалуй! — кивнул после раздумий Флавиан. — Это наиболее разумное решение. Мы назначим суд знати на следующий месяц. Не станем тянуть.

— Есть еще кое-что, — сказала Мария и повернулась к Клотильде. — Сестра! Королю пора жениться. Ты не находишь?

— На ком же? — захлопала глазами королева, которая за эти годы превратилась в полную, рыхлую тетку, которая кроме обжорства, сплетен и богомолья не занималась больше ничем. И ворюга Виллебад ее устраивал полностью, положа руку на сердце. Она жила, как хотела, а он решал все остальные вопросы.

— Княжна Екатерина, — пояснила императрица. — Ей скоро исполнится два года, и она еще не просватана.

— Это же сколько лет ждать придется? — лица присутствующих вытянулись.

— Тринадцать лет, — любезно пояснила Мария. — Не так-то и много.

— Я согласен! — звонко ответил Хильдеберт. — Цезарь Святослав — великий воин. И я стану таким. Я завоюю Австразию и Нейстрию у своих слабаков-кузенов!

— Не получится, мой любимый племянник, — ласково сказала Мария. — Границы западнее Новгорода волей его царственности Самослава признаны нерушимыми. Ты можешь еще повоевать с фризами, саксами или данами, но удержать ту землю не сможешь. Уж больно далеко.

— А Лангобардия? — упрямо посмотрел на нее мальчишка.

— И Лангобардия, и испанская Готия неприкосновенны, — пояснила Мария. — Ведь королевой Испании станет княжна Видна. Если кто-то нарушит приказ государя, то против него немедленно выйдут войска остальных королевств. Такова воля римского императора, Хильдеберт.

— Что это все значит? — насупился юный король. — Я не понимаю!

— Зато я понимаю! — прошептал Флавиан. — Pax Romana! Римский мир! Дочь моя! Неужели мы возвращаемся в Золотой век, как во времена императора Адриана, Антонина и Марка? Я не верю…

— Это что же, теперь войн не будет? — расстроился молодой король.

— Будут, Хильдеберт, — успокоила его Мария. — Обязательно будут. Но границы королевств останутся неизменными. Иначе наш мир превратится в хаос. А мы не можем себе этого позволить. Слишком много сил уже вложено в то, чтобы навести в нем хоть какой-то порядок.

Глава 31

Полгода спустя. Апрель 643 года. Александрия.

Ставший родным город радовал Стефана знакомой суетой. Здесь было не так живо, как в Тергестуме или Константинополе, но на рейде порта тоже стояли десятки кораблей. Корабли с товарами из Индии и Персии сновали по великому каналу, прошивая пенными строчками морских путей Средиземное море. Вот стоит хеландий из Константинополя, вот — из Газы, и этот — из Марселя или Барселоны. Со всего Средиземноморья плыли сюда за сахаром и хлопком, которые купеческие общества выдали, наконец, в более-менее товарных объемах. Часть хлопка начала перерабатываться на месте, благо с ткачами в Египте всегда был полный порядок, как и со льном и шерстью. Египет, куда впервые за столетия потекли большие деньги, начал расцветать. В Александрии подновили каменные мостовые, отремонтировали стены и расчистили гавани. И даже порт Святославль в устье великого канала заложили, перестроив до неузнаваемости славный город Клисма. И чем императору название не понравилось? Этого понять так никто и не смог.

Святослав отплыл на встречу с отцом, а Юлдуз с четырехлетним Александром, который вполне прилично держался в седле, ускакали на охоту. Великий же логофет Стефан, первая половина дня которого всегда проходила в трудах, принимал очередную делегацию купцов.

Приемный зал его дворца лишь самую малость затронул тот поток золота и серебра, что пошел в Египет. В общем-то, Стефан был довольно скромен в своих желаниях. Лишь стены зала отделали ценными видами камня и дерева, двери выложили пластинами из слоновой кости, а жаровни поставили еще более вычурные. Их привезли из Индии. Ну и покушать великий логофет любил безмерно, отчего обзавелся, наконец, уютным брюшком, о котором мечтал, когда был молод.

— Я собрал вас, почтенные, — начал он, — чтобы объявить о том, что казна планирует открыть новую компанию, чтобы…

— Я! — заорал купец, стоявший в первом ряду. — Я согласен!

— Меня примите, сиятельный! — подхватил его сосед.

— Ты уже сахаром занимаешься! Куда тебе еще!

— Про меня не забудьте, величайший! Я камнем половину улицы застелил!

— Позвольте закончить! — Стефан изумленно посмотрел на беснующихся купцов. — Я же еще не сказал, чем будет заниматься новая компания.

— Это неважно! — высказал общее мнение пожилой бородатый грек. — Мы уже увидели, сколько зарабатывают ваши пайщики на сахаре и хлопке! И понимаем, сколько они будут зарабатывать в будущем! Мы согласны!

— Тогда я продолжу, — спокойно ответил Стефан. — Казна выставит на аукцион сорок девять долей в Нубийской торговой компании. Одна доля в руки. Минимальная цена одной доли — четыреста солидов. Пайщики сахарной и хлопковой компаний допускаются к торгам в последнюю очередь. Перекупать доли у других купцов нельзя. У казны преимущественно право на выкуп паев.

— Плевать, — ответил тот же купец. — Мои сыновья подадут заявку. Они тоже купцы, и ведут дела отдельно от меня.

— А что, так можно было? — взвыли менее догадливые товарищи, которые не додумались до этого решения в прошлый раз.

— Это не запрещено, — ответил, подумав, великий логофет. — Итак. Нубийской торговой компании будет дано право вести дела с королевством Аксум сроком на сорок девять лет. Аксум — это золото, рабы, слоновая кость и дерево.

— И кофе! — выкрикнул кто-то.

— Увы! — развел руками Стефан. — Но в ближайшие лет десять… или двенадцать этот товар для нас недоступен. На него уже выдана привилегия. Придется подождать, почтенные.

— Жена всю плешь проклевала, сиятельный, — смущенно ответил купец. — Подай, говорит, мне тот самый «Рассвет Сокотры», который сама Одила Лотаровна по утрам пьет. А он кусается! Его из Аравии в Братиславу везут, а из Братиславы — сюда! Он же как чистое золото стоит!

— Я напишу почтенному Константину, — усмехнулся Стефан, — чтобы часть зерна обжаривали здесь. Думаю, он мне не откажет. Итак, торги пройдут на следующей неделе, почтенные. В пятницу, в полдень.

Купцы низко поклонились и потянулись на выход, оживленно обсуждая новые перспективы. До них уже донеслись слухи о том, что несколько аксумских князей восстало против тамошнего негуса. И каждый из них искал покровительства римского цезаря, который пока обдумывал поступившие предложения. Стефан же склонялся к тому, что два Аксума для Египта куда выгоднее, чем один. Хотя три будет еще лучше, и он вовсю работал над этим. Этим странам понадобится оружие и зерно, а взамен они дадут то, что у них есть — золото с севера страны и слоновую кость — с юга. Стефан уже и мануфактурку подумывает поставить, чтобы работали в ней искусные резчики. На одних только шахматных фигурках озолотиться можно.

Его размышления прервал удар в дверь, которая распахнулась с треском.

— Деда! Деда! Мы антилопу взяли! — четырехлетний Александр, сверкая глазенками, залез к нему на колени. Там он, сбиваясь с пятое на десятое, начал рассказывать про охоту, про Тугу и Вугу, которые не оплошали, и про то, как метко стреляет мама. Иному воину впору. А Стефан, который ворошил его непослушные волосы, млел от счастья, почти недоступного обычному евнуху. Он обнимал того, кто любил его всем своим детским сердцем. Любил искренне и беззаветно. Может быть поэтому Стефан стал таким, каким стал? Ведь он, лишенный плотских страстей, живет для блага страны и ее людей. Ему не унести в могилу золото, а значит, и незачем его копить. Каменное сердце раба императора растопила любовь родных, сделав его непохожим на остальных, ожесточившихся в своем вечном одиночестве.

В открытую дверь заглянула двухлетняя Екатерина, которую привела за руку Юлдуз, и девчонка, возмущенно пискнув, тоже полезла обниматься, сделав счастье Стефана почти абсолютным. Два детских сердечка бились рядом, а он чувствовал их тепло. Тепло, недоступное никому из тех, с кем он годами трудился бок о бок в архиве императорской канцелярии. Скупая слеза пробороздила щеку великого логофета, и только удар маленького кулачка вернул его на бренную землю.

— Дед, ты чего не слушаешь! — обиженно сказал Александр. — Я же тебе про охоту рассказываю!

— Слушаю, мой хороший, слушаю, — еще крепче прижал к себе детей Стефан. — Рассказывай дальше!

— Папа! — требовательно пискнула Екатерина и вопросительно посмотрела на него. — Папа!

Она, как и ее брат, больше походила на мать-степнячку, чем на словенку. Густые, почти черные волосы переливались на солнце искорками, а раскосые карие глазки смотрели требовательно и жадно. Екатерина отца любила. Любила так, как могут только маленькие девочки, и никто больше.

— Папа уплыл в Тергестум, моя птичка, — Стефан поцеловал малышку в нежную щечку. — Там дед Само расскажет ему, за кого ты пойдешь замуж. И еще много чего расскажет. Он скоро вернется и привезет тебе подарки.

* * *

Три недели спустя. Тергестум. Префектура Истрия.

Тергестум, бывшая захолустная дыра, а теперь морские ворота Западной империи, походил сейчас на кипящий котел. Умиравший без торговли и ремесла городок разорвал путы старых стен и шагнул так широко, насколько смог. Прямые улицы, расходившиеся лучами от его ворот, образовали новые кварталы, где кто только ни селился. И иудеи, которые до сих пор понемногу переезжали из Анатолии, и словене, и даны, и даже несколько персов-огнепоклонников. Но в последние пару лет особенно много было моряков из Газы, Кесарии, Бейрута, Триполи и Сидона. Их император Самослав скупал на корню сотнями, давая подъемные и строя им дома. Он спешил, ведь пока у власти халиф Умар, не понимавший моря и его преимуществ, это еще возможно. Как только на смену ему придут более прагматичные люди, это окошко закроется. Всех не вывезти, конечно, но стараться нужно. С предгорий Альп шли плоты в сторону фриульской Аквилеи. А оттуда их переправляли морем на верфи Тергестума. Гигантские кучи бревен сушились под навесами не менее двух лет, и только после этого попадали на лесопилку и к корабелам.

Эпархом города тогда еще князь Самослав назначил главу местных куриалов, которым землю предков не вернули, но зато позволили первыми захватить многие ремесла и промыслы. Да и пустующие земли отдали в аренду. Пусть потихоньку обрастают жирком.

Тергестум напоминал муравейник. У причалов непрерывно швартовались корабли, а в порту работала гигантских размеров таверна, куда в первую очередь шли моряки. Она принадлежала самому сиятельному Стефану, который забрал себе лучшее место много лет назад. Он отдал ее в аренду и постоянно сокрушался, что не может лично контролировать качество блюд. Впрочем, регулярные поступления на банковский счет вполне примирили его с действительностью, и таверна продолжала работать под управлением большой и дружной семьи местных римлян.

Самослав приказал расчистить целый квартал внутри городских стен, и теперь здесь ударными темпами возводился дворец, который лишь самую малость уступал тому, что стоял в Братиславе. Уж слишком важен становился Тергестум, занимая в ЭТОМ мире место и почившей в бозе великой Аквилеи, и так и не возникшей здесь Венеции. Небольшие поселения на островах Венецианской лагуны занимались ловлей рыбы и самым примитивным ремеслом. Роль посредника между востоком и западом слишком важна, чтобы отдавать ее независимому городу.Эту роль возьмет на себя Тергестум, название которого все чаще и чаще начинало звучать как Триест. Так почему-то было удобно государю. Тут никто не возражал, потому что тот Тергестум и этот Триест были, мягко говоря, разными городами. Между ними вообще ничего общего не было. Даже язык стал какой-то свой. В нем смешалась латынь, греческие, словенские и германские слова. И даже из Великой степи занесло массу терминов, касавшихся лошадей. И этот новый диалект от языка Братиславы и Новгорода отличался весьма сильно, хотя и тот приходилось учить. Ведь как иначе читать «Известия» и «Особливое приложение для девок и баб», которое в него вкладывалось. Тут поневоле выучишь дурацкие шипящие звуки, которыми общались воины-словене, новая элита империи.

Цезарь Святослав приплыл в Триест пару дней назад. По договоренности с отцом они будут встречаться здесь каждые полгода на две-три недели. Ему придется понемногу вникать в здешние дела. Ведь пока что арабы не беспокоили границы, плотно увязнув в войне с персами и хазарами, а ливийцы, подкупленные великим логофетом, с упоением истребляли друг друга, забыв на время про Египет. Наука римских дипломатов, достигших немыслимых высот в стравливании варварских племен, вновь вошла в полную силу. Святослав перенимал науку управления, знакомился с работой Приказов, которые слали сюда отчеты телеграфом, и вникал в торговые дела, центром которых все больше и больше становился Триест.

А еще на отчет к государю прибыл эпарх Рима и цензор римского Сената Луций Валерий Флакк, который был теперь похож на себя прежнего примерно так же, как старый Тергестум на сегодняшний Триест. И куда подевался нищий, полуголодный нотарий с горящими глазами, плетущий возвышенную чушь? Вместо него перед императором и его наследником стоял молодой, много повидавший мужчина, полный достоинства. Лишь легкая мечтательность во взоре и прямой взгляд напомнили Самославу того парня, которого он когда-то видел. Обкатала жизнь патриция, обкатала…

— Ваша царственность! — Валерий почтительно поклонился тому, кто вытащил его род из нищеты и забвения.

— Докладывая, патриций! — махнул Самослав. — Не тяни.

— Сенат воссоздан и начал свою работу! — торжественно объявил Валерий, который тогу надеть не додумался, но длинную далматику, расшитую львами, крестами и розами, все-таки на себя напялил. И он даже выглядеть при этом умудрился вполне прилично.

— Сколько патрицианских семей осталось? — спросил Самослав.

— Их тех, что живут в самом Риме и в пределах Равеннского экзархата, — поморщился Валерий, — чуть больше тридцати.

— Однако! — удивленно крякнул император. — Это из шестисот человек?

— Увы! — развел руками Валерий. — До первых Цезарей в Сенате заседало триста патрицианских фамилий. Но гонения Суллы, потом Октавиана Августа, Тиберия, Нерона и Септимия изрядно сократили их число. Да старой знати по пальцам пересчитать. Очень много родов германцы перебили до последнего человека, когда отнимали землю и виллы. Десятки знатных семей лет триста назад из Рима на восток переехали. Они в Константинополе живут. Сейчас большая часть патрициев — из новых, их родам и полутысячи лет нет. Выскочки, ваша царственность!

— Ну, — улыбнулся Самослав, — за неимением королевы довольствуются горничной. — Впрочем, эту шутку здесь никто не понял, а Святослав и вовсе посмотрел на отца недоуменно. — Какие есть патриции, с теми и будем работать. Ограничьте число сенаторов пятьюдесятью. Возможно, еще кто-то вернется с Сицилии и из Африки.

— Слушаюсь, ваша царственность, — опять поклонился Валерий. — Мы расчистили несколько кварталов, а кирпич снова пустили в дело.

Самослав хмыкнул. Он наслышан, куда пошел этот кирпич. Дворец Валерия, который сложили в рекордные сроки, лишь немногим уступал виллам самых богатых сенаторов.

— А еще мы восстановили работу одного из акведуков, — гордо ответил Валерий. — Аква Вирго^[8]. В город снова поступает вода с Альбанских гор.

— Вот за это хвалю! — удивленно посмотрел на него Самослав. — Это же стоило, наверное, немыслимых денег!

— Не так уж и дорого, государь, — порозовел от похвалы эпарх. — Заставил сенаторов мошной тряхнуть. Точнее, зерном и маслом. Я народ собрал и речь произнес. Сотни людей работать пришли, когда узнали, что мы воду хотим в город подвести. Мы только кормили их. Я сам первый камень с места завала оттащил, и сенаторы тоже… Правда, тут на них нажать пришлось немного. Они почему-то работать нипочем не хотели. Аква Вирго почти на всем протяжении в каменных галереях под землей идет. А по этим галереям готы в одну из осад в Рим пытались пробраться. Вот его и завалили частично. Вы же знаете, город шесть раз из рук в руки переходил. Полководец Велизарий в свое время от Италии камня на камне не оставил…

— Сколько всего акведуков в Рим идет? — спросил Самослав.

— Одиннадцать, ваша царственность, — ответил Валерий. — Но нам не нужно столько. Три бы восстановить, и в городе просто благодать наступит. Не сравнить воду из горных рек с водой из Тибра. Грязная в Тибре вода.

— Речь, значит, произнес, — задумчиво ответил Самослав, — и народ пошел за еду пахать. И сам работать начал. Силен!

— Благодарю, ваша царственность! — ответил Валерий. — Но скажите, что нам делать с посланниками экзарха Исаака? Он грозит нам всяческими карами… То Эктезис нечестивый принять требует, то оставшиеся статуи отдать, то металл с уцелевших крыш снять пытаются, или скобы из каменной кладки выдернуть. Ну, чисто разбойники, а не слуги императора!

— Гони их в шею! — махнул рукой Самослав. — Покажи мой эдикт о самоуправлении Рима и выставь за ворота. И морду на прощание набей. Последнее — обязательно!

— Боюсь, тогда он войско приведет, — стыдливо отвел глаза в сторону Валерий. — Город наш, согласно старым законам, ему подчиняется. Он и римских пап своей волей назначает.

— Вот и пусть Исаак приведет войско, — заговорщицки подмигнул император. — Я слышал, что ты в военных хитростях изрядно поднаторел. Вот и постарайся сделать так, чтобы он Рим в осаду взял.

— А… а зачем? — растерялся было Валерий, но, осененный догадкой, тут же исправился. — Все понял, ваша царственность. Все сделаю в лучшем виде. Этот негодяй у меня не только Рим в осаду возьмет, но и всю округу разорит! Я вас не подведу. И скорее всего, битьем морды мы тут не обойдемся…

Глава 32

Июнь 643 года. Ратисбона. Бавария.

Небольшое посольство, которое следовало в Британию, сопровождали воины, только-только выпущенные из Сиротской сотни. И, о чудо! В том посольстве встретились побратимы, которые за последний год виделись всего раз, да и то мельком. Мечника пехотной тагмы Арнеберта гоняли в Италию, где их рота билась с лангобардами, а лекарь Иржи, который готовился после этой поездки окончательно расстаться со своим псевдонимом, сидел в столичном госпитале, постигая врачебную науку. И вот теперь друзья ехали стремя в стремя, а Берислав, который так и не смог найти логичного объяснения, как его угораздило сблизиться с этим прямым как лом парнем, просто наслаждался незатейливой беседой.

Арни оправдал все ожидания наставников. Он раздался и ввысь, и вширь, уступая габаритами лишь немногим в войске. Учитывая, что лет ему было не то шестнадцать, не то семнадцать, воин Арнеберт обещал стать головной болью для своего интенданта, потому как найти коня для такой туши оказалось непросто уже сегодня. Даже в этот поход он получил огромного жеребца только потому, что кто-то очень влиятельный замолвил за него словечко. Впрочем, Арнеберт об этом не знал, а потому ходил вокруг немыслимо дорогого коня, не веря своему счастью.

— Вот свезло-то! — рассуждал счастливый Арни. — С сеструхой увижусь. Мать подарки для внучки передала! Сказала, сама Богиня благословила их. Они счастье ей принесут.

— А что за подарок? — лениво поинтересовался Берислав.

— Гребень, бусы и лук, — похвалился Арни. — Лук сама княгиня Людмила послала!

— Принцессе Гудрун ма… императрица Людмила лук подарила? — несказанно удивился княжич. — А зачем он ей? Она же девочка.

— Сказала, что Гудрун великой воительницей станет, — пожал плечами Арни. — Она же богиня, ей грядущее ведомо. Не нам с тобой с этим спорить. Сказано — воительница, значит, воительница! И вообще, ты мою сестру видел? Кто еще у них с Сигурдом родиться может? Еще одна красота неземная, как княжна Ванда? Тут не нужно грядущее знать, и так все понятно.

— Ну, воительницей, так воительницей, — примирительно сказал Берислав. — Как скажешь.

— Э-эх! — мечтательно протянул Арни. — Пятнадцать лет выслужу и поеду к сестре. Жупаном каким-нибудь стану! Заживу! Точно со мной не хочешь? Я замолвлю за тебя словечко.

— Нет, — усмехнулся Берислав. — Мне и в Словении неплохо.

— Ну, как знаешь! — величественно ответил Арни, который в мечтах уже носил золотую цепь на шее, которой, по слухам, награждал своих ярлов король Сигурд.

— Приехали вроде, — прервал его мечты Берислав, который увидел впереди город, окруженный свежим частоколом. В центре его возвышался старинный римский форт, служивший резиденцией местных королей.

* * *

— Братик! — Умила, которой исполнилось девятнадцать, целовала Берислава в щеки и не могла остановиться. — Вырос как! Возмужал! Надолго?

— На пару дней, — признался Берислав. — Мы отсюда на Штрасбург пойдем, потом в Мец, Париж и Руан. Потом в Британию поплывем.

— Может, погостишь пару недель? — с надеждой посмотрела на него Умила. — Я так соскучилась?

— Не могу, прости, — покачал головой княжич. — Я же с посольством иду. Пару дней если только. Боярин Збыслав торопит.

— Збыслав? — тонко улыбнулась Умила. — Я найду чем его занять. А ты скажешь, что услуги лекаря во дворце понадобились. Потому-то здесь поживешь.

Новый дворец был уже закончен, и в нем пахло известкой и свежим деревом. Каменная громада на три этажа подавляла непривычных германцев, но до княжеских палат в Братиславе обиталищу баварских королей было очень далеко. Зато здесь сложили печи, топившиеся по белому, а потому сажа, вечный спутник тогдашней жизни, не марала свежей кладки. Окна закрывал свинцовый переплет со стеклами, а в личных покоях королевы стояла ванна, сделанная из полированной меди. Стоило это чудо имперской литейной промышленности столько, что даже король Теодон потер то место, где, по его разумению, могло находиться сердце. Тем не менее, Умила посчитала, что заслужила право пожить по-человечески, и обычную свою прижимистость проявлять не стала. У всех приличных нобилей есть такая. А она, как-никак, целая королева.

— Теодон опять в походе, — сказала Умила, — На этот раз с герцогом Вероны сцепился. Поэтому посидим по-семейному, без этих пьянок. Знал бы ты, как они надоели мне!

— Как у тебя с мужем, сестра? — прямо спросил Берислав. — Я слышал, что у вас не все гладко.

— Привыкла уже, — поморщилась Умила. — Я осознаю свой долг, братец. Я хорошая жена своему мужу. Можешь не волноваться.

— Мы волнуемся, — честно признался Берислав. — Бавары — ближайшие соседи и друзья.

— Может быть, тебе стоит больше времени уделить Ирмалинде? — зло ответила Умила. — Посмотрись в зеркало, а потом начинай меня поучать. Мал еще.

— Ладно, прости, — обнял ее Берислав. — Просто мы действительно очень переживаем за тебя.

— Надо было переживать до того, как выдали меня замуж, — невесело усмехнулась королева. — Передай его царственности, что я верно служу Золотому роду. Так, как меня учили. И не будем больше об этом.

— Не будем, — согласился княжич, который с горечью ощущал, как далека от него теперь повзрослевшая сестра. И куда подевалась наивная девчушка, которая любила читать старинные книги и грезить о несбыточном. Ее судьба стала точно такой же, как и у всех знатных девиц — она вышла замуж и родила наследника своему мужу.

— Поужинаешь со мной? — спросила Умила совершенно другим голосом, став на секунду похожей на саму себя прежнюю.

— Поужинаю, конечно, — с нежностью ответил Берислав. — А ты мне расскажешь, как вы тут приняли свою Правду. Я в Британию еду. Там Леутхайд тоже решила Судебник создать. У нас в обозе два мужа из Университета. Большие знатоки Римского права.

— Расскажу, конечно, — улыбнулась Умила. — А ты мне покажешь, как есть этими немыслимыми приборами. Когда я уезжала из Братиславы, вилка была всего одна.

* * *

Два месяца спустя. Лунденбург^[9]. Королевство Британия.

Римский Лондиний расчистили от куч кирпича и деревьев, которые на этих кучах выросли. И когда пленники, которых нагнали из Мерсии и Эссекса, превратили весь мусор либо в аккуратные горки строительных материалов, либо в дрова, выяснилось, что город все еще очень хорош. Стены его оказались и вовсе не тронуты, а повесить ворота — просто пара пустяков. Общественные здания, правда, выглядели довольно скверно. Римляне соединяли кладку металлическими скобами и, охотясь за ними, варвары беспощадно ломали все подряд. Король Эссекса Саберт построил Собор святого Павла^[10] на вершине холма и, как и всё, что строили саксы, он был деревянным.

Впрочем, парочка базилик и несколько десятков вполне пристойных домов оказались целыми. Только отремонтировать немного, и можно жить. Именно этим и собирался заняться Сигурд, который просто влюбился в этот город. Он, повидавший чуть ли не весь римский мир, с презрением смотрел на столицы микроскопических варварских королевств, где даже вожди-кёниги жили в длинных сараях, подобно всем германцам. Сигурд с недавних пор брезговал наследием предков. Он хотел большего. И его жена тоже хотела, что оказалось немаловажно. Ведь Сигурд уже и не помнил, когда в его голове поселилась мысль переехать в какую-нибудь уцелевшую римскую виллу, пока не построят их дворец. Наверное, он решил это сам.

Причал на Темзе восстановили первым, и прямо перед королем спускались на берег послы из далекой Словении. Он не стал важничать и пошел встречать их лично, благо и идти-то всего пару шагов. И Леутхайд тоже увязалась за ним, что привело к довольно неловкой ситуации…

— Збых! — заорал Сигурд, едва узнавая в раздобревшем боярине того худого, похожего на взъерошенного воробушка паренька, который лихо торговался с купцами, продавая им добытую в горах соль.

— Сигурд! Здоров! — Збыслав полез обниматься. Сигурд немало выпил с ним в свое время, а когда слабосильный паренек с копьем в руках встал в строй против тысяч авар, зауважал его всерьез. Это было во время осады Новгорода… Немного храбрости нужно иметь, когда силен как бык. Попробуй прояви ее, когда тебя соплей перешибить можно. Такие вещи Сигурд понимал на раз.

— Лита! Сестра! — заорал Арни и бросился обниматься. Но к его немалому удивлению, Леутхайд после первых объятий отстранилась и присела в церемонном поклоне.

— Ваша светлость почтили нас своим вниманием?

— Ты чего это? — подозрительно спросил Арни. — Головой ударилась? Какая я тебе светлость?

— Ты — никакая, — спокойно ответила королева. — Я княжича Берислава приветствую.

— А где он? — недоуменно закрутил головой Арни.

— Рядом с тобой, — показала Леутхайд.

— Это же Иржи, побратим мой, — удивленно посмотрел на нее Арни, а потом до него дошло. — Ах ты ж… — и он присел на какой-то мешок, который вытащили с корабля. — Это ж чего…

— Да ничего, — ответил расстроенный Берислав, который надеялся хоть в этой поездке побыть сиротой и насладиться общением с человеком, который искренне считал его своим другом и не преследовал никакой выгоды. Таких рядом с княжичем оставалось все меньше с каждым днем. Собственно, Арни был такой один.

— Все как было, так и будет, — продолжил Берислав. — Ты же побратим мне. Или ты клятву нарушить хочешь?

— Н-нет! — замотал башкой ошалевший Арни. — Не хочу! Это ж совсем нелюдью надо быть! Мы ведь на крови клялись! Так ты чего, княжич, что ли? Самого государя сын?

— Самого, — кивнул Берислав.

— Так вот как мама нашла меня! — раскрыл рот Арни. — Это ты сделал!

— Она молилась Богине, — с непроницаемым лицом ответил Берислав.

— Прекрати, — отмахнулся от него Арнеберт. — Я же не дурень. Ты ведь тогда и правда святой! Ты, государя сын, безродному сироте мать нашел! Я знаю, что ее егеря из какой-то глухомани привезли. Ты это! Больше некому!

— А хоть бы и я! — рассердился Берислав. — Что это меняет? У меня теперь вместо единственного друга еще один слуга будет?

— Сестра, у тебя выпить есть? — простонал Арни.

— Есть, — усмехнулась Леутхайд. — Хорошее вино, из Бордо недавно привезли. Хоть целый бочонок выпей.

— Я буду участвовать, — хлопнул друга по плечу Берислав. — Обмоем нашу дорогу.

— Бочонок, не меньше, — обреченно кивнул Арнеберт. — А я еще думал, и чего этот дурак Иржи не хочет со мной в Британию ехать! А это я сам дурак, оказывается!

— Не волнуйся, — успокоил его Берислав. — Не поедешь ты ни в какую Британию. У тебя и в Словении все неплохо сложится. Обещаю.

— Два бочонка, сестра! — поднял два пальца Арни и добавил уныло. — Что-то мне нехорошо.

* * *

Чем дольше находился в Британии Берислав, тем меньше ему нравилось то, что он здесь видел. С одной стороны, крошечный Кент раздвинул свои границы в немыслимо короткие сроки, а с другой, на его месте рождалось что-то совсем иное, хищное и страшное. Сигурд играючи поглотил смехотворные королевства саксов и англов, кроме Нортумбрии на севере. Но и ту потрепал изрядно, превратив в данника. Бритты, которые еще удерживали север и запад острова, тоже готовились к войне не на жизнь, а на смерть. Они понимали: объединенная мощь германцев не оставит от них мокрого места. Только горы Шотландии и Уэльса укроют остатки этого народа, а срединная Британия была обречена. Это Берислав понял совершенно отчетливо, пока боярин Збыслав объяснял королеве тонкости монетной чеканки и демонстрировал выбитые в Братиславе серебряные пенни и золотые шиллинги^[11]. Британия сделала заказ на штемпели после того, как Сигурд получил пробную монету в подарок. Он узнал на ней самого себя, отчего радовался как ребенок.

Непобедимая армия, превосходная монетная чеканка, поголовное крещение воинов, пусть лукавое поначалу, и Судебник, создание которого затеяла Леутхайд.

— Не породить бы нам беду хуже той, что хочет избежать отец, — бурчал себе под нос Берислав. — А кстати, какую такую беду он хочет предотвратить? Что может быть безопасней, чем Британия, разодранная на десятки крошечных королевств? Да мне даже в голову ничего не приходит. Опять загадка!

Напротив, боярин Збыслав, почуявший запах больших денег, был от перспектив Британии без ума. Единая страна с едиными законами и твердой монетой, с которой он заключит ряд выгоднейших контрактов — просто мечта любого купца. Отсюда шла шерсть, отличные ткани, ювелирные изделия и роскошное оружие, которое вмиг раскупали нобили империи. А сюда везли вино и серебро из Аквитании, зерно из Нейстрии, масло из Африки и специи из Триеста. Корабли шли один за другим, оживляя не только порты Лунденбурга и Кантваребурга, но даже гавани захолустного Чичестера и Портсмута. Даже там начиналась торговля.

— Это плохо закончится, — хмурился Берислав, поглядывая на оживленную суету Лунденбурга.

В порту стояли драккары данов и норвежцев, которые собирались отсюда в поход на Остров Эйри или, как учил Берислав на уроке географии, на Ирландию. По слухам, Болли Горелая борода хочет забрать его себе. А если так, то не получит ли империя еще одно бандитское гнездо? На Балтике лютуют руяне и эсты, а скандинавы все больше смотрят на запад. Если викинги окопаются тут…

Берислав, которому уже не нужно было скрываться, присутствовал на заседаниях Витенагемота, совета знати, и все больше и больше убеждался в своей правоте. Сигурд и Леутхайд всколыхнули вязкое болото здешней жизни. Непобедимый воин и королева, получившая, по местным меркам, первоклассное образование. Тут ведь вообще никакого образования не было, а добрую половину острова заселяли язычники.

— Боярин Збыслав, — княжич взял под локоток главу миссии. — Прогуляйтесь со мной, прошу вас.

— Хорошо, — непонимающе посмотрел на него боярин, который исправно потел в высокой собольей шапке и парчовом кафтане, вызывая завистливые взгляды местных ярлов. Да и многочисленные перстни на пальцах тоже добавляли ему изрядного уважения.

— С нами люди из разведки едут? — прямо спросил Берислав, а когда боярин отвел глаза, добавил. — Это проповедники? Я угадал?

— Возможно, — смутился Збыслав. — Не могу утверждать точно.

— Пусть идут на запад и север, боярин, — твердо сказал Берислав. — Нам нужно договориться. Необходимо найти вменяемого короля из бриттов и усилить его. Поуис, Регед, Гвинед или Стратклайд… Любого из них. И не дать окончательно подмять Нортумбрию. Иначе Британия лет через двадцать раздавит Нейстрию и Аквитанию как орех. И все, что выстраивает сейчас его царственность, пойдет прахом.

— Быть того не может, — недоверчиво посмотрел на него Збыслав. — Это же Британия! Дыра дырой! Захолустье дремучее похлеще Дакии. Прости, но не буду я этого делать, княжич! У меня другой приказ.

— Будешь, боярин, — Берислав вытащил из-за пазухи золотую пластину с двуглавым орлом и надписью: «имеющего это слушать так, как если бы я сам приказывал».

— Слушаюсь, ваша светлость, — склонил голову Збыслав, а когда Берислав молча развернулся и ушел, добавил, глядя ему вслед.

— Подрос, значит, волчонок. В большие дела лезет. А я вот гадаю, с чего бы это волхвы в лесных весях пропадать начали. А Тайный Приказ и не знает, кто это у нас такой резвый завелся. Вот оно, значит, чего… Ну, раз не знает Горан, то и не узнает! Мне не с руки им в этом деле помогать. Но каков парнишка, а?

Збых передразнил княжича.

— Будешь, боярин! — Збых постоял немного, утер проступивший пот со лба, подумал и сказал. — И буду! Еще как буду. Козликом поскачу, если понадобится. Знаем мы, зачем он в пыточную ходит. Точно не анатомию свою изучать. С ним шагнешь неровно, и сам на дыбе повиснешь. Слава святому Мартину, не ему империей править! Святослав куда как проще будет. С ним мы уж договоримся как-нибудь.

Глава 33

Август 643 года. Рим. Равеннский экзархат.

А ведь тут осталось еще немало всего. Старый Рим ушел, а на его месте появился совершенно новый город, который можно было скорее назвать россыпью деревушек внутри древних стен. Гигантские пространства были заселены очень редко, а потому жители бывшей столицы мира образовали несколько поселений, отделенных друг от друга разрушенными кварталами.

В благословенные времена августа Антонина по прозвищу Каракалла, здесь стояло почти две тысячи домусов, городских вилл, и сорок три тысячи инсул — многоэтажных домов, прижавшихся друг к другу плотно, словно сельди в бочке. Инсулы могли быть роскошны на первых двух этажах. Там жили состоятельные люди или работали лавки. А вот чем выше, тем больше такое жилье превращалось в трущобы. Верхний, какой-нибудь шестой этаж, становился обычно адской дырой, где селилось всякое отребье, разделенное занавеской. Канализации и воды в этих домах отродясь не бывало, зато в избытке имелось масляных ламп и жаровен, служивших источником бесконечных пожаров. В этом случае инсула становилась братской могилой, потому что покинуть ее по деревянным лестницам решительно невозможно. Они тоже неплохо горели. Но, тем не менее, несколько десятков таких домов уцелело и требовало лишь небольшого ремонта. Но это было чудом, так как обычно доходные дома строили как попало, отчего они порой разрушались даже без всякого пожара или землетрясения.

А еще в городе стояло множество старинных храмов и общественных зданий. Они остались в целости и сохранности, в основном из-за того, что до их крыш еще не добрались жадные руки грабителей^[12]. Именно это в данный момент и пытались сделать. Городская стража сцепилась с обозом экзарха Исаака, который решил в очередной раз поживиться в угасшем городе.

— Сиятельный! — гонец едва дышал. — Хартуларий Симеон пришел из Равенны! Велит своим людям кровли с храма нечестивой демоницы снять. Ну, с того, который вы трогать не велели…

— Стража где? — заревел Валерий.

— На месте уже, сиятельный, — ответил гонец. — Не дают им бронзу с крыши снять. Вас ждут. Чуть до крови не дошло.

Валерий надел доспех, красный плащ, и подпоясался мечом. От его дома до бывшего храма Юноны от силы четверть часа быстрым шагом.

— За мной! — махнул он охране, и пятерка крепких германцев без разговоров пошла за ним.

А у храма было жарко. Хартуларий Симеон орал и брызгал слюной. С ним пришло всего человек двадцать солдат, да обозных мужиков с десяток. А вот городской стражи тут собралось куда больше, и воины угрюмо молчали, взяв посланцев экзарха в кольцо из копейных жал. Их тут ненавидели до дрожи, до скрежета зубовного! Потомки римлян любили свой город, а теперь, когда сюда пошла вода, а за грабежи стали вешать после быстрого суда, полюбили его еще больше. А еще они почитали своих епископов. Тем самых святых отцов, которые много раз спасали их от голодной смерти, раздавая собственное зерно. И этого крепкого горластого парня они зауважали тоже. Мыслимо ли дело! Герцога Сполето своей рукой сразил! Проклятого арианина, грабителя и душегуба!

— Кто таков? — сурово воззрился на чиновника из Равенны Валерий.

— Я хартуларий самого экзарха! — заорал чиновник. — Как вы смеете противиться его воле?

— Ты зачем сюда приехал? — спросил Валерий, с любопытством рассматривая пыльный дорожный плащ из дорогого сукна и тунику из шелка. Хартуларий явно не бедствовал.

— Сиятельный приказал привезти бронзовые листы, — подбоченился Симеон. — И телеги для этого дал!

— В Риме ни одно здание не может быть разрушено без постановления Сената, — покачал головой Валерий. — Убирайся отсюда, хартуларий. И экзарху своему передай, что он здесь больше ни одного гвоздя не возьмет. Это Рим, столица мира, а не деревня в армянских горах, где он пас своих баранов.

— Да как ты смеешь? — пошел пятнами Симеон. — Ваш Сенат палками разгонят!

— Ты про эдикт императора Самослава не слышал? — спокойно спросил Валерий. — Он даровал моему городу самоуправление.

— Да плевать я хотел на эдикт лесного князька! Рим сиятельному экзарху подчиняется! — вошел в раж чиновник из Равенны, который уже дошел до нужной кондиции и сам не понял, что сказал. Тут, в Италии, давно позабыли про власть призрачных императоров, ведь экзарх Исаак приходился родней Ираклию. Никто здесь не мог перечить ему. Экзарх Равенны — царь и бог для римлян. И его люди никого не боялись. До сегодняшнего дня…

— Измена! — страшным голосом закричал Валерий. — Закон об оскорблении величия римского народа нарушен! Вы все это слышали, люди! Взять его! Воины экзарха! К вам у меня вопросов нет! Вы будете свидетелями на суде! А этого пса — в темницу! Сенаторов собрать! Быстро!

Через час два десятка почтенных мужей в возрасте от тридцати до восьмидесяти сидели в новой курии Римского Сената и тряслись от ужаса. Они все как один ненавидели экзарха-монофелита за его насилие над римскими епископами. Но и связываться с тем, кто мог выставить восемь тысяч войска, они тоже не хотели. Точнее, не то, чтобы не хотели. Они этого панически боялись. Конфискация имений и ссылка — вот что грозило им, если экзарх посчитает эту выходку бунтом и подавит ее.

— Ввести подсудимого! — крикнул Валерий, и его охрана втащила в зал курии упирающегося хартулария.

— Это беззаконие! — заорал чиновник. — Вы не смеете! Я служу его светлости экзарху Исааку! Он покарает вас!

— Замолчи! — поморщился Валерий, который сидел первым в ряду сенаторов. Он благоразумно не стал требовать себе отдельного места. Все же он не был консулом, а традиции следовало чтить.

Впрочем, хартуларий не унимался и продолжал грозить карами, а потому рослый германец, повинуясь короткому жесту цензора, врезал шумному чиновнику по печени, чем приглушил фонтан его красноречия.

— Ты вызван на суд, хартуларий Симеон, — начал Валерий. — Повтори высокому Сенату свои слова.

— Вас покарают! — упрямо заявил тот, но гонор растерял.

— Введите свидетелей! — хлопнул в ладоши Валерий, и в зал по одному потянулись воины и обозные мужики, которые слово в слово повторяли сказанное недавно. Лица сенаторов мрачнели. Они оказались в ловушке, и отлично это понимали. Хула на императора каралась смертью. Но высшей судебной властью в Италии обладал лишь экзарх Исаак. И Римский Сенат, если следовать новому эдикту. Они, конечно же, могут отправить хартулария на суд в Равенну, где его немедленно оправдают, но чутье подсказывало им, что этого не случится. У Луция Валерия Флакка, не по годам нахального выскочки, были совсем другие планы.

— Эта сволочь под мечи Исаака нас сует, — шепнул патрикий Петр на ухо Юсту из рода Кейониев. — Он же нас ссорит с Константинополем.

— Плохо дело, — согласился Юст. — Куда ни кинь… везде ничего хорошего. Слышишь, что он несет?

А Валерий вышел перед сенаторами и произнес возвышенную речь, в которой вспоминал о доблести предков, о величии римского народа, и о прочей ерунде, которая не интересовала более никого, кроме него самого и чудаков из Братиславского университета. Когда Валерий дошел до императоров Тиберия и Калигулы, сенаторам стало дурно. Вот тогда закон об оскорблении величия Римского народа работал вовсю. Кровушка патрициев лилась рекой…

— Я предлагаю, почтенный Сенат, достойно покарать этого негодяя! — разливался соловьем Валерий. — Мы не станем обращаться более к столь глубокой древности, ведь у нас есть Дигесты великого Юстиниана! Судья, прошу вас!

— Титул восемнадцатый, — чиновника ощутимо потряхивало, и он смотрел на Валерия с плохо скрываемым ужасом. Когда безобидный нотарий, о которого он вытирал ноги, превратился в главу города, он понять так и не успел.

— Титул восемнадцатый, — собрался он с силами. — «Презес провинции, обозрев здания и исследовав положение их хозяев, принуждает к исправлению зданий и помогает устранению разрушений».

— Вот! — удовлетворенно сказал Валерий. — Мы предотвратили разрушение! Продолжайте, судья! Напомните нам, как карается оскорбление священной особы римского императора.

— Смертью карается, — побледнел судья. — Но на усмотрение суда, конечно… Смерть может быть заменена ссылкой… Прецеденты есть… Даже заговор Иоанна Аталариха…

— Разве этот ничтожный… — взревел Валерий, резко обрывая судью, который повел заседание не туда, — разве этот ничтожный — сын августа? Да он же простолюдин! О какой ссылке может идти речь? Что полагается простолюдину за подобное преступление, сиятельные сенаторы?

— Смерть! — голос патриция Юста раздался в оглушительной тишине. — Голову ему отрубить на площади!

— Что ты делаешь? — прошептал Петр, бледный как полотно, и уставился на товарища по Сенату помертвевшим взглядом. — Ты спятил, Юст?

— Я больше не дам себя облапошить, — спокойно ответил сенатор. — Я уже понял, к чему все идет, Петр. И ты тоже поймешь, если подумаешь хоть немного. Ведь из города уже поскакали гонцы. Как ты думаешь, к кому именно они поскакали?

* * *

Два месяца спустя. Там же.

Войско экзарха Равенны подошло к воротам Рима. Исаак понимал, что делает что-то не то, но все равно делал. Ведь из Рима прислали голову ближайшего из его людей и письмо, написанное в такой хамской форме, что он изрубил в крошево ни в чем не повинное кресло. А еще воины, которых просто отпустили, рассказывали налево и направо о том, что случилось, особо напирая на армянское захолустье и баранов. За спиной начались смешки, а этого экзарх стерпеть не мог. Ведь его власть в этих землях не уступала императорской. Но, с другой стороны, не так-то и много за плечами Исаака было побед. По большей части ему удавалось гонять мелкие шайки лангобардов, но любой более-менее крупный поход заканчивался примерно одинаково. Тяжелая германская конница втаптывала в землю его войско, а он платил контрибуцию очередному королю. А вот произошедшие изменения он пока не осознал и искренне считал, что отторгнутые у империи земли тоже должны теперь подчиняться ему. Того, что ненавистный князек склавинов надел пурпур, он принять не мог. Это казалось ему каким-то кощунством, совершенной нелепостью, очередной интригой евнухов, сидящих в далеком Константинополе. И точно таким же кощунством ему казалось восстановление пустой говорильни в Риме, которую разогнали пинками лет пятнадцать назад. Какой еще может быть Сенат в такой дыре, как Рим. Нет никакого Сената. Есть лишь Консисторий в Константинополе.

Войско шло весело, с огоньком. Наемники из германцев, армян, славян и готов не слишком щадили римское население и обходились с ним ничуть не лучше, чем захватчики. Только разве что деревни не жгли. А вот когда они подошли к Риму, разграбив предместья, их ждал сюрприз…

Боярин Стоян выехал перед войском ромеев, ощетинившимся копьями. Ромеев было больше, у них была тяжелая конница, но это ничего не меняло. Сводный легион собрался в мгновение ока и подошел к стенам Вечного города. С ним шла тысяча легкой аварской конницы. Степь стала слишком тесна для кочевых родов. Слишком много подросло молодежи, которая в старые времена должна была погибнуть в бесконечных междоусобных войнах. Часть всадников вывели на поселение в Италию, включив в состав войска фемы. Тут не было таких густых трав, как в Паннонии, зато рос отборный овес, которого боевой конь съедал ведро в день.

— Я патрикий Стоян, стратиг фемы Италика! — крикнул всадник в немыслимо роскошном доспехе и алом плаще. — Именем императора Самослава приказываю сложить оружие и выдать тех, кто чинил разбой в этих землях!

— Иначе что? — усмехнулись воины экзарха, прикинув численность легиона. Их было куда больше. Конницу боярин благоразумно спрятал за соседними холмами, а потому строй словен впечатление производил далеко не самое устрашающее.

— Иначе виновных повешу, как собак, — пожал плечами Стоян, — а остальных отправлю в Анатолию с арабами воевать.

— Вперед! — отдал приказ Исаак, которому ничего больше не оставалось. — Раздавите эту сволочь! Ишь чего удумал! Оружие сложить! Совсем варвары обнаглели!

Вперед вышли псилы, метатели дротиков, лучники и пращники. Они залили смертоносным дождем строй словен, но особенного успеха это действие не принесло. Стрелы бессмысленно барабанили по щитам и металлическим шлемам, сводя их усилия к нулю^[13]. Как только поток стрел стих, вперед двинулась пехота, а со стороны легиона полетели тысячи плюмбат, многие из которых нашли свою цель. Среди воинов экзарха большая часть никаких доспехов не имела. Десятки солдат упали замертво или получили раны. А словене дали еще один залп, а за ним еще. А потом где-то за шеренгами первого ряда легиона поднялся лес длинных пик, и у Исаака по спине потек ледяной пот. У его бойцов копья были на два локтя короче.

— Конница пошла! — заорал Исаак, видя, как стена щитов ударила в точно такую же стену. Он не смог смять обученных воинов.

— Каре! — услышал экзарх незнакомую команду, и за несколько ударов сердца войско варваров построилось квадратом.

— Как они это делают? — ошеломленно прошептал Исаак, видя, как пики сбивают с седел элиту его войска — готских катафрактариев. Закованного в железо всадника поразить непросто. Ведь даже его конь укрыт попоной, обшитой железными пластинами. Оставались ноги, шея и лицо, куда и били вооруженные пиками воины.

А потом из-за холмов с гиканьем, свистом и звериным воем выскочила аварская конница с развевающимися длинными волосами. Воины, пока ждали команды, не теряли времени даром. Косы их были расплетены, а волосы тщательно расчесаны. Ведь война — это праздник для настоящего батыра. Бог Тенгри и святой Георгий смотрят сейчас с небес. Надо быть красивым.

В спины увязнувших в битве ромеев полетели стрелы, и это стало концом. Строй их начал таять. И даже отборная готская конница ничего не могла сделать. Авары издевательски отскакивали в сторону, не сближаясь на удар копья. Для них, обученных на степных загонных охотах, такие маневры были просты. А когда измотанный конь катафрактария, несущий на себе гору железа, уставал, аварский всадник подходил поближе и бил из лука в упор. Разве сложно попасть в лицо с пяти шагов? Или ударить копьем? Ведь именно так, измотав огромного неповоротливого коня, били тяжелую кавалерию персов арабы халифа Умара и фессалийцы Александра Великого.

В той битве войско экзарха Равенны перестало существовать, а сам он погиб. Он попытался сдаться в плен, но его почему-то зарубили на месте^[14]. Армия ромеев, потеряв пятую часть убитыми, побежала. А со стен Рима на сражение смотрели счастливые горожане. Они не станут спасать воинов Константинопольского императора, и тех погонят, как волков. Погонят до самой Равенны.

* * *

Две недели спустя.

— Открывай! — седой сотник колотил рукоятью кинжала в запертые ворота неприступного города, и ничего не понимал. — Вы тут заснули, что ли? Сугерий где? Вы там что, сволочи, вконец сдурели?

— Не открою я тебе, Бонос! — со стены на сотника смотрел тагматарх Сугерий, оставшийся командовать гарнизоном. — Пока ты сюда плелся, все поменялось. Пять дней назад гонец прискакал с головой экзарха и эдиктом императора Самослава. Я ему подчинился. Тут теперь совсем другие порядки, брат. Прости! У меня приказ. Тебе в Анатолию плыть.

— Так мы теперь словенам служим? — лицо сотника вытянулось от разочарования. — Ты пошутил сейчас? Я сюда едва половину своих парней привел! Они еле на ногах стоят! Открывай, сволочь! Эти гады нам на пятки наступают! Нас же перебьют как курят!

— Не открою, — покачал головой тагматарх. — Я уже не командую тут, а мои воины клятву дали. Да и как не дать? Порт перекрыли их флотом. Цезарь Святослав лично корабли привел. Мы без подвоза зерна и месяца не продержались бы. Попробовали малость время потянуть, а в город огненные шары полетели. Я тебе скажу, дружище, это что-то… Прачки на наших портках озолотились. У меня тут полная словенская тагма стоит. В ней одни ветераны с бритыми мордами. Они мои две сотни на ремни распустят.

— А что же мне теперь делать? — внезапно севшим голосом спросил сотник. — Помирать, что ли? А за что? Что я сделал? Малость крестьян пощипал? Когда за это вешать стали?

— В порт иди, Бонос, — ответил ему тагматарх. — Там таких, как ты корабли ждут. И пожрать дадут, и лекари раны попользуют. Иди, брат, я тебе все сказал. Не пойдешь в порт, попадешь под суд как грабитель.

— Так все-таки в Анатолию плыть, как тот пес словенский сказал? — обреченно вздохнул старый воин. — Ну, в Анатолию, так в Анатолию… Все лучше, чем в рабство пойти. Или на виселицу. А сам-то здесь останешься? — спросил он вдруг старого товарища.

— Да пожалуй, останусь, — ответил после раздумья Сугерий. — Я же не врагам город сдал. Я эдикту римского императора подчинился. Хоть и странно это все до ужаса… Не понимаю я ничего. Вот скоро патрикий Стоян в город прибудет, и все сразу яснее станет.

— Стоян? — лица воинов вытянулись, а Бонос торопливо сказал. — Я в порт! Когда там ближайший корабль в Анатолию? Мне что-то внезапно захотелось с арабами повоевать. Просто мочи нет…

Глава 34

Октябрь 643 года. Братислава.

Самослав раскинул на столе коровью шкуру, испещренную пометками. Италия от Равенны до Капуи уже признала его власть. Германцы оттуда изгнаны или перебиты, а их земли постепенно займут колонисты из отставных воинов. Западная империя жадно заглатывала кусок за куском, торопясь и чавкая от нетерпения. И это начинало его беспокоить. Уж слишком много становилось земель, сшитых на живую нитку. Как бы ни прогнила империя восточная, но она управлялась разветвленным аппаратом чиновников, а не лично императором. А он не мог себе этого позволить. Во-первых, такого количества грамотных людей у него просто нет, а во-вторых, создание такой громоздкой бюрократии приведет к многократному увеличению налогового бремени и, как следствие, к бунту. Ему придется использовать различные средства, чтобы управлять собственной страной. Он оставил вече в землях хорутан и дулебов. Разрешил самоуправление в городах и ввел жесткую власть префектов в Дакии и Силезии. При этом аварская степь по-прежнему управлялась ханами и жила по своим законам. Он оставил власть вассальному князю в Пруссии, не имея сил контролировать ту землю, а Сербией и Карантанией до конца жизни станут править Дерван и Воллук. А в Италии он сохранит ту же администрацию, что и была там раньше. Разве что нового хартулария поставит взамен казненного. Второй человек провинции как никак. Нет у него другого выхода, просто нет…

Дикая административная система лишь на первый взгляд казалась таковой. Даже римляне на пике могущества оставляли на окраинах власть природным царям. Тот же Ирод Великий в Иудее… Только политическая гибкость и готовность сохранять часть власти и доходов за местными элитами позволят удержать собранную из лоскутов империю. Иначе разорвет ее на куски в одно мгновение, а принесенные в эту землю оружие и технологии приведут к неслыханному доселе кровопролитию и разрушат торговлю.

Самослав напряженно размышлял. Ведь пока ему удается главное: Темные века могут и не наступить. В ТОЙ реальности они пришли в Европу после того, как арабы перекрыли морские торговые пути. Они захватили Египет и Карфаген, а потому корабли из Марселя и Барселоны в Константинополь и Газу плавать почти перестали. Упала торговля, за ней упало ремесло, а за ремеслом — денежное обращение. Деньги стали не нужны, ведь их нельзя есть. Монастыри и виллы знати начали все производить сами, лишив работы мастеров. А потом люди побежали из городов в деревни, чтобы найти там кусок хлеба.

— Море! Вот ключ ко всему! — шептал он сам себе. — Ведь совсем немного осталось! Не дать арабам построить флот! Не дать! Иначе конец всему! Ведь вся Римская империя — это всего лишь огромный ЧОП, охраняющий торговые пути, и ничего больше!

Кто-то ласково обнял его сзади. Мария! Он узнал ее запах.

— Все думаешь, государь муж мой! — услышал он мелодичный голос. Она так и не избавилась от легкого акцента. — Тебе надо отдохнуть. Я собралась в баню. Пойдешь со мной? Мой массажист мигом приведет тебя в порядок. Он просто волшебник.

— Можно, — подумав, ответил Самослав и ущипнул ее за зад. — Ваша царственность не хочет сделать мне массаж сама?

— Для нашей царственности сие будет невместно, — заразительно расхохоталась Мария. — Хотя… если римский император издаст эдикт, я буду вынуждена подчиниться. Пойдем, Само! У тебя усталый вид.

— Сходим, обязательно сходим, — рассеянно сказал Самослав, который вновь поскучнел. Он вернулся к своим невеселым размышлениям. — Мы не успеваем, Мария. Осталось лет десять, не больше, и мы увидим мусульман в море. Не нужно много ума, чтобы из купеческих кораблей сделать десантные. Кипр попадет под удар первым. Потом Крит и острова. Я уже и так и этак думал. У меня нет кораблей, чтобы перекрыть все Средиземное море. Есть одна эскадра в Триесте и еще одна в Александрии. И людей обученных столько нет. А если бы и было, то нет денег, чтобы все это содержать. Это же какая-то безумная прорва золота нужна. Египет почти ничего не дает, и даже по долгам пока не расплатился. Святослав с моим братцем выпросили новую отсрочку. Словенские земли нищие, и мы получаем оттуда воинов. Только Триест и Новгород кормят нас, соль и мануфактуры. Но этого слишком мало, чтобы подготовиться к новой большой войне.

— Ты не хочешь распечатать кубышку в Солеграде? — прозрачно намекнула Мария. — Там достаточно денег.

— А что делать потом, когда они закончатся? — невесело усмехнулся император. — Да не так уж и много там осталось, если честно. Я давно ее распечатал. На что я, по- твоему, ставлю крепости на востоке. Мы построили стены в Тулузе, замки в Баварии, Аллемании и Тюрингии… А еще собор в Братиславе. Патриарх Григорий не поскупился, знаешь ли. Мне недешево обошлось счастье иметь двух жен.

— Италия? — вопросительно посмотрела на него Мария.

— Разорена дотла, — покачал головой Самослав. — Лет двадцать нужно, чтобы мы начали получать оттуда более-менее существенные суммы. Збыслав хочет виноградниками там все засадить. Я склонен с ним согласиться, но это долгая история. Лоза не родит в первые годы.

— Сицилия? — спросила Мария. — Нет, это война… Африка!

— Думаешь, экзарх Григорий уже созрел? — с сомнением посмотрел на жену Самослав.

— Думаю, да, — кивнула Мария. — Сведения из Карфагена приходят самые обнадеживающие. Местные епископы чуть ли не анафеме готовы предать константинопольского патриарха.

— А письмо сделали?

— Уже давно, — кивнула Мария. — И печать тоже. Сам мастер Хейно резал. Не отличить от настоящей.

— Коста где у нас? — спросил Самослав. — Все с молодой женой милуется?

— Он в Триесте, Само, — покачала головой Мария. — Письмо окажется там через неделю, если ты прикажешь. А Константин отправится в Карфаген и сделает все как надо. Звонимир посвятил его в детали. Они уже все отработали до мелочей.

— Хорошо, — кивнул император. — Действуйте. Пора всколыхнуть это ромейское болото. По-моему, в Африке уже лет сто ничего не происходило. С тех самых пор, как Велизарий расколотил вандалов…

* * *

Через месяц. Карфаген. Африканский экзархат.

Коста сошел с корабля, прибывшего из Константинополя. Точнее, так сказал кентарх этой посудины портовому служащему, который бросился к ним, сияя людоедской улыбкой. Коммеркиарий, который взошел на борт, очень рассчитывал на небольшую мзду, ведь в империи, разоренной войнами, жалование задерживали месяцами. К его разочарованию, товара тут не было, ведь корабль привез делегацию столичных чиновников, которые прибыли с посланием к самому экзарху.

Коста с важным видом подозвал коммеркиария и приказал.

— Во дворец гонца пошли. И быстро! У нас письмо от самого святейшего патриарха! Приказано лично в руки отдать.

— Слушаюсь, превосходнейший… — выжидательно посмотрел на Косту чиновник.

— Геннадий, — милостиво ответил Коста. — Протоспафарий Геннадий. Так и доложите сиятельному.

— Сию минуту передам начальнику порта, превосходнейший, — скроил умильную рожу чиновник и ускакал со скоростью, достойной призового жеребца. Ему безумно хотелось поскорее спихнуть с себя обузу государственных дел и заняться тем, к чему тянулось его истерзанное нищетой сердце — к сбору взяток с купцов.

Их поселили в одном из покоев дворца. Экзарх Григорий пообещал принять их позже. Ему было недосуг, он охотился. А письмо от патриарха-монофелита было последним, что он хотел бы взять в руки. Ведь экзарх Африки — последовательный защитник православия, и новомодных столичных веяний не одобрял. Более того, карфагенская епархия считала монофелитство тягчайшей ересью, находясь в полнейшем согласии с римскими папами, епископами Испании и новым патриархом Александрийским и Братиславским.

Вот потому-то Коста, предоставленный сам себе, решил побродить по городу. Его небольшая свита, изображавшая мелкую чиновную братию, побежала в ближайшую харчевню. Им ничего не оставалось, кроме как пить вино и закусывать его местными устрицами. А они в Карфагене превосходны. Таких нигде нет, кроме Нейстрии, пожалуй. Но там их едят только в случае самой отчаянной нищеты, а здесь почитают изысканным деликатесом, лучшей закуской к густому и сладкому вину из Газы, которое привозят в местный порт каждый день.

Здесь совсем ничего не осталось от древнего города, разрушенного Сципионом Африканским, и почти ничего не осталось от Карфагена римского, который когда-то разорили вандалы. Тут еще функционировал ипподром, где давали скачки, и сохранился театр, в котором давно уже не давали ничего. Лицедейство считалось греховным занятием. И лишь плясуны на канате, акробаты и мимы развлекали народ на ярмарках. На это святые отцы смотрели сквозь пальцы.

Пыльный город, скучившийся вокруг порта, не привлек Косту вовсе. Тут не было кричащей роскоши Константинополя, бесконечной суеты Триеста и чопорной тишины Братиславы. Богатые дома Карфагена больше напоминали крепости, а бедные оказались обычными на Востоке лачугами с плоскими крышами. Столетия мира, когда римские города не имели укреплений и строились широко, давно прошли. Теперь дворцы украшались не мраморными портиками и колоннадами, а толщиной грубых каменных стен. Угрюмые громады с подслеповатыми окошками, закрытыми крепкими ставнями — вот жилище карфагенского богача. И все эти дома теснились внутри стен, которыми спешно опоясались города, разбирая для строительства ставшие ненужными театры, языческие храмы и библиотеки.

Тут говорили на пунийском языке и местной латыни, отличающейся весьма сильно от испанской, итальянской или бургундской. Впрочем, Коста хорошо понимал ее, да и греческий был здесь в ходу. Потому-то он бродил по городу, слушая разговоры и пытаясь пропитаться здешним духом. Обширная, густонаселенная провинция была житницей империи. Гигантские латифундии патрициев, заселенные колонами, давали огромное количество зерна и превосходного масла. Тут росли лучшие оливы^[15], которые плодоносили лет сто пятьдесят-двести, после чего их вырубали и сажали новые. Здешняя жизнь была очень хрупка. Чуть нарушь ее серьезной войной, и восстанавливать придется долгими десятилетиями.

Его приняли через неделю. Экзарх, брезгливо морщась, кивнул своему хартуларию, и тот зачитал послание из Константинополя. Крепкий мужчина лет сорока, черноволосый, с крупным носом, он был похож на всех армянских князей, которые приходились ему родней. Григорий считался отменным воином и держал племена ливийцев-туарегов в страхе. По крайней мере, крупных набегов не случалось уже давно.

С каждым произнесенным словом экзарх мрачнел. В письме оказалось именно то, чего он так опасался: жесткий, безапелляционный приказ принять Эктезис и привести к покорности местных епископов. В противном случае патриарх грозил суровыми карами вплоть до отлучения.

— Что происходит в столице, протоспафарий? — спросил вдруг Григорий. — Я получаю вести только с кораблями. Я слышал, что патрикий Валентин хочет отбить Антиохию. Он преуспел? До меня доносятся противоречивые слухи, а переписка с дворцовыми нотариями заполнена туманом.

— Увы, сиятельный, — развел руками Коста, который в длинной тунике и расшитом таларе чувствовал себя как дрессированная обезьяна на рыночной площади. Словенская одежда оказалась куда более практичной и удобной, и он к ней уже привык. Одни карманы и плащи с рукавами чего стоят! Не говоря о штанах, которые не нужно подвязывать к поясу.

— Увы? — прищурился экзарх. — Увы — это значит, что напыщенного олуха Валентина расколотили арабы?

— В пух и прах расколотили, — заговорщицким шепотом произнес Коста. — Впрочем, это уже не секрет. Нет смысла таиться, сиятельный.

— Он потерял армию, — задумчиво сказал Григорий. — И денег у него больше нет. Ведь так?

— Состояние казны… э-э-э… — блеял Коста, который краснел и бледнел под пристальным взглядом вельможи, — оно сейчас далеко не самое лучшее…

— Казна пуста, — удовлетворенно кивнул Григорий. — Еще бы, после такого! Тогда скажи мне, протоспафарий… Кстати, я никогда не слышал о тебе… Ты из новых? Купил себе титул?

— От внимания вашей светлости ничего невозможно скрыть, — поклонился Коста. — Я сделал некоторый взнос в казну наших василевсов.

— Понятно, — задумчиво пробарабанил по ручке кресла Григорий. — И много отдал?

— Двадцать фунтов золота, — смутился Коста, который был наслышан о чудовищных расценках дворца.

— Ты так богат? — удивленно посмотрел на него экзарх. — Полторы тысячи солидов без малого. Ты готов заплатить такие деньги, чтобы возвыситься? Ты так тщеславен? Да кто ты такой, Геннадий?

— Я из купеческого рода, сиятельный, — скромно ответил Коста. — Мои родители незнатны, но достаточно состоятельны, чтобы позволить себе это.

— Да что же там творится, если званием протоспафария жалуют всякую шваль? — изумился Григорий. — Скажи честно, Геннадий, все совсем плохо? Я не понимаю, что они делают. Арабы громят наши войска, а патриарх присылает письмо, которое ставит мою провинцию на грань бунта. Что вообще происходит?

— По-моему, они спятили, сиятельный, — пугливо оглянулся по сторонам Коста. — Простите меня за немыслимую дерзость.Я и сам придерживаюсь истинной веры. Мне это учение о единой воле господа нашего поперек горла стоит. Я первым делом причастился, когда в Карфаген прибыл.

— Да-а…, — изумленно протянул экзарх. — Ты и впрямь из новых. Никогда дворцовый чиновник не произнесет таких слов. Его же вышибут со службы, а денег не вернут.

— Мне за державу обидно! — выставил вперед тощую грудь Коста. — Патрикий Валентин из лагеря бежал, и всю казну оставил арабам, сиятельный! Всю, до последнего солида! Да логофет геникона рвет на себе волосы! Он не представляет, где брать деньги!

— Надо же! — изумленно посмотрел на него Григорий. — Что-то и впрямь меняется в этом мире. Никогда ничего подобного не слышал от дворцового чинуши. Ты можешь быть свободен, Геннадий. Поезжай в Константинополь, ответа на письмо не будет.

— Слушаюсь, сиятельный, — глубоко склонился Коста.

— Ему за державу обидно! — экзарх повторил эти слова еще раз, хмыкнул и повернулся к хартуларию, который разглядывал пурпурные чернила и такую знакомую печать на свитке. Тот никак не мог поверить в столь вопиющую глупость.

— Нас воины на копья поднимут, — мрачно сказал чиновник и свернул письмо в трубочку. — А епископы проклянут. Чернь взбунтуется сразу же после воскресной службы. В Египте уже попробовали насильно ввести Эктезис. Как мы помним, это скверно закончилось, сиятельный…

— Черта с два я его здесь введу, — мрачно ответил Григорий. — Я отложусь от Константинополя^[16]. Ну вот скажи, Савелий, почему бывший купец понимает, что это сумасшествие, а столичные сенаторы — нет. А ведь у них здесь имения!

— Лучше так, сиятельный, — махнул рукой хартуларий, — чем получить бунт. Судя по всему, в Константинополе будет сейчас не до нас. У них нет ни армии, ни флота, ни денег. Я думаю, они проглотят, даже если вы объявите себя василевсом. У вас для этого достаточно прав. Уж точно больше, чем у Валентина, который метит на это место. Все-таки вы родной дядя нашего непобедимого августа Константа, а не какой-то князек из рода Аршакуни.

А Коста, который обливался потом под расшитым одеянием, вовсю спешил на корабль. Его спутники покинут Карфаген, а он пока останется здесь. Ведь на слепой случай полагаться нельзя. Он подтолкнул события в нужном направлении, но вдруг экзарх струсит или послушает своих советников. В этом случае весь план может полететь к чертям.

Прямо перед отплытием по сходням спустился худой, как палка, матрос, который нес в руке убогую котомку с пожитками. Он решительно направился в пригород, где поищет себе жилье. Он побудет здесь пару месяцев, пока не убедится, что события пошли именно так, как задумал государь в далекой Братиславе.

Глава 35

В тоже самое время. Константинополь.

Столицу мира вновь накрыло облако тоски и ужаса. Патрикий Валентин, несмотря на предостережения, все-таки пошел в поход на арабов и был ими нещадно бит. Он не только проиграл сражение, он позорно бежал, потеряв всю казну, отчего империя опять встала на грань катастрофы. Согласованность действий и дисциплина у арабов оказалась выше на голову. А наемная пехота ромеев, которую традиционно набирали из горцев, была отважна, но слабо обучена. И, как обычно и случалось в то время, высшее командование назначалось прямо перед походом, отчего слаженность войск была отвратительной, а коммуникация между отдельными отрядами — еще более отвратительными. В результате два отлично снаряженных войска не успели соединиться, и мусульмане разбили их по одному. Воевать с арабами ромеи научатся гораздо позже, и эта наука будет им стоить много золота и крови.

Константинополь лихорадило. По рукам ходили подметные письма, в которых было написано, что Мартина отравила василевса Константина. А поскольку все беды в это время объяснялись немилостью божьей, то именно императрица подходила на роль виновницы как нельзя лучше. Истерзанные налогами и бесконечным ужасом люди снова обратили свой гнев в сторону этой женщины. Не бестолковое командование Валентина стало в их глазах причиной поражения, а грех кровосмешения. А знать и евнухи, как обычно бывает в таких случаях, занялись своим любимым занятием: они начали делить власть. Валентин же, который выдал свою дочь Фаусту за малолетнего Константа, получил право носить императорские цвета. Но он возжелал большего…

— Родитель мой Константин… — тринадцатилетний император стоял перед Синклитом и произносил высокопарную речь, которую готовил не один день.

Сенаторы, которые впервые за очень долгое время почувствовали себя людьми, принимающими решения, одобрительно качали головами в такт. Соль земли, отделенные безумным богатством от презренного охлоса, они уже давно все поняли. Слишком опытны они были, и слишком хорошо знали хищный нрав тестя юного императора. Он не удовлетворится пурпурными сапогами. Ему нужен трон. А что необычного в безвременной кончине очередного государя? Да едва ли треть из владык Римской империи умирала своей смертью. Вот и сейчас готовится нечто подобное. Задача сенатора в такой ситуации — вовремя отречься от того, чьи руки вчера целовал, и переметнуться к новому хозяину. Именно этот маневр они сейчас и продумывали. Для сенаторов вопрос с Мартиной и ее детьми был уже решен. Императрица и ее выводок — уже не люди, они тени, которые ходят, разговаривают и даже пытаются что-то приказывать. А на самом деле они мертвецы. Ведь именно об этом говорит тринадцатилетний василевс Констант прямо сейчас…

— Родитель мой Константин, который при жизни родного отца, а моего деда Ираклия царствовал с ним достаточно долгое время, а после него очень краткое, был лишен жизни из зависти Мартиной, его мачехой, и это случилось из-за Ираклона, незаконно рожденного от нее и Ираклия. Ее с ее сыном извергло из царства ваше Богом вспомоществуемое решение, ваше хорошо засвидетельствованное чрезвычайное благочестие. Поэтому я прошу вас быть советниками и пестунами всеобщего благополучия подданных^[17].

Патрикий Александр, который присутствовал здесь же, слушать до конца эту речь не стал и припустил к выходу с той скоростью, какую только позволяли приличия. Носилки ждали его у дверей Консистория, а до дворца Буколеон, где тихо и незаметно проживала императрица с детьми, было всего-ничего — четверть часа пути.

— Ваша царственность, — Александр, бледный как мел, склонился перед постаревшей госпожой, которая смотрела на него с нескрываемым презрением. — Надо бежать! Констант произносит речь в Синклите! Скоро вас схватят!

— С чего бы тебе беспокоиться обо мне? — с горькой усмешкой спросила Мартина. — Мой сын — римский император. Он под защитой… этого варвара. Они не посмеют.

Она сильно сдала за последнее время. В волосах седых прядей стало больше, чем черных, а лицо прорезали глубокие морщины. Она все еще делала затейливые укладки, но скорее повинуясь долгу, чем из желания нравиться. Она стала равнодушна к себе. Без власти, которая давала смысл ее существованию долгие годы, жизнь Мартины стала пуста. Даже ее огромные, выразительные глаза горянки потухли, потеряв привычный блеск. Лишь диадема, расшитая жемчугом, все еще напоминала о высочайшем статусе этой постаревшей женщины.

— Госпожа, умоляю вас! — тоскливым взглядом уставился на нее патрикий. — Спасите потомство нашего государя. Они не пощадят их. В сговоре сенаторы, главы секретов и даже великий препозит.

— Ты переметнулся к Григории, мамаше Константа, — с ненавистью посмотрела на него Мартина. — Ты думал, я не узнаю об этом? Ты предал меня, негодяй. Убирайся!

— Кирия, — твердо сказал Александр, — вас убьют. И ваших сыновей тоже. Ссылки не будет. Они побоятся оставить вас в живых. Я умоляю! Корабль уже ждет вас в гавани! Стража прикроет ваш отход. У нас пара дней, не больше! Потом в город зайдут отряды армян, грузин и абхазов. Они уже в Халкидоне.

— Куда ты предлагаешь мне бежать? — закричала Мартина, в ярости бросая на пол драгоценный кубок, который держала в руке. — В Африку? Экзарх этой провинции — родной брат Григории! На Сицилию, под бок князька Само? Или уж сразу к нему самому, чтобы стать его игрушкой? Да я лучше умру!

— Подумайте о детях, ваша царственность, — твердо сказал Александр. — Ваших сыновей убьют точно. Они же совсем маленькие.

— Они не посмеют! — решительно ответила Мартина. — Мой сын не допустит этого. Мы немедленно издадим эдикт об отстранении Валентина. Мы призовем хазар! Мы назначим другого комита экскубиторов! Я прикажу готовить город к обороне! Исавры защитят своего императора! Убирайся отсюда!

— Никто не встанет на вашу защиту, кирия. Но я повинуюсь вашей воле, — с каменным лицом произнес Александр и выкатился из покоев Мартина, непрерывно кланяясь. Хотя, откровенно говоря, мог бы уже этого и не делать.

Он вызвал свою карету и поехал в имение. Там его ждал человек, появление которого всегда говорило о надвигающихся неприятностях. Слава богу, что имение это располагалось совсем недалеко, всего в часе пути от городской стены…

Вацлав Драгомирович с удовольствием тянул вино из серебряного кубка. Ему нравилось здесь. Покой небольшой виллы, окруженной садами и виноградниками, был непривычен для словена. На севере не вызревал виноград, в отличие от Греции и юга Фракии. А жаль… Он не отказался бы от такого же имения. У него есть земля, данная за службу, но там холопы, приведенные государем из походов, платят оброк зерном. Они так и не привыкли к новым порядкам, просто бежать боятся. За побег положена бессрочная каторга в соляной шахте. Только их дети станут частью его земли. А до этого еще дожить нужно. Здесь же, в ромейских землях, все уже устоялось давным-давно. Ты точно знаешь, кто ты есть в этой жизни. А потому рабы и колоны-арендаторы смотрят на хозяина без ненависти, со страхом и почтением.

— Она не хочет уезжать, — патрикий Александр вошел в свой триклиний, хлопнув дверью от накатившей злости. — По-моему, она спятила окончательно.

— Ну, не хочет и не хочет. Чего ты так разволновался? — спокойно ответил Вацлав, катая на языке букет вина нового урожая. Все-таки молодое вино нравится ему куда меньше. В сторону его. И он взял другой кувшин. Да, так гораздо лучше.

— Но ведь госпожа велела… — растерянно посмотрел на него Александр. — Мои люди раскачали чернь! Василевс Констант уже произнес речь перед Синклитом… Мартину и ее детей просто убьют! Кроме девчонок, конечно… Их отправят в монастырь.

— Ну, значит, убьют, — Вацлав равнодушно пожал плечами. — Это тоже неплохо.

— Да что тут происходит? — вскинул на него глаза возмущенный Александр. — Ты издеваешься надо мной, варвар? Я же поклялся в верности императору Самославу и государыне Марии! Почему вы играете мной, как куклой?

— Ты знаешь ровно столько, сколько тебе положено знать, патрикий! — глаза Вацлава потеряли расслабленное выражение и вновь стали острыми и колючими. — Государыня допускала, что эта высокомерная дура откажется. Она думает, что ее никчемный сынок укроет ее. Но она ошибается. И на этот случай у нас есть план Б.

— План Б? — повторил с глупым видом Александр. — Это еще что такое?

— Это когда ты жидко обосрался, патрикий, — любезно пояснил Вацлав, — и поневоле вынужден совершить какое-то менее желательное, но вполне приемлемое действие. В нашем случае наилучшим выходом стало бы бегство Мартины и ее детей на Сицилию. Но если ее саму и ее малахольного сынка убьют, тоже не беда. Мы готовы и к такому развитию событий.

* * *

Увы, Александр оказался прав, а императрица Мартина, потерявшая хватку вместе с деньгами и властью, совершила непоправимую ошибку. Слишком долго она, лишенная доступа к казне и к принятию реальных решений, оставалась не у дел. Она ослабела, и ее перестали бояться. Слабость не прощается в политике, и за это неизбежно приходит жестокое наказание. Так случилось и с ней.

Она поверила патрикию только тогда, когда в город вошли отряды Валентина. Никто не стал ее защищать. Экскубиторы, подкупленные дворцовыми евнухами, остались в казармах, а все форумы заняли смуглые носатые парни с непривычным гортанным говором — наемники из восточных провинций и горцы Кавказа. Они, никогда не видевшие столицы мира, растерянно оглядывались по сторонам, скрывая робость за наглостью дикарей. Ромеи смотрели на них с опасением. Как бы эти славные парни, защищающие столицу от арабов, не посчитали их самих законной добычей. Но пока воины вели себя прилично. У них была другая цель. Они оцепили дворцовый квартал.

Валентин, взяв с собой отборную сотню, ворвался в Буколеон, словно вихрь. Разодетые в алые плащи и золотые цепи схоларии опытным воинам никакого сопротивления оказать не могли, и тех, кто все-таки попытался, просто и незатейливо перебили. Воевать схоларии не умели, они были всего лишь парадной стражей, призванной показать величие империи, которая способна оплачивать подобную красоту.

Воины Валентина равнодушно переступили через тела убитых, не забыв сорвать с их шей золотые цепи, и подошли к дверям императорских покоев. Тут они заробели. Резная громада створок, выложенных слоновой костью, подавляла своей величественной роскошью. Там, за ними, была сосредоточена божественная власть, и простые парни из армянских селений не смели прикоснуться к ним. Хотя стражу, которая решилась направить на них копья, они все-таки перебили.

— Вперед! — усмехнулся Валентин и отворил двери. — Там эта ведьма и ее выродки! Грешное, кровосмесительное отродье! Только василевс Констант — законный император. А эти… За их убийство вас даже на исповеди не пожурят! Пошли!

— Остановитесь! — пятнадцатилетний Ираклий, одетый в пурпур, с диадемой на голове, смотрел на ворвавшихся воинов спокойно и твердо. — Римский император приказывает вам! Удалитесь в свою фему и смойте позор неслыханного преступления отвагой в бою. Я не стану карать вас!

Воины вновь застыли, сраженные аурой власти, что исходила от этого невзрачного паренька. Он олицетворял собой все могущество римского народа, который правил обитаемым миром так долго, что иного и представить было себе нельзя. Уже и римлян самих здесь нет, и язык их в этих землях забыт, а любой варвар, надев на голову диадему, становился живым божеством, который занимал свое место в стройной системе власти. Многие поколения людей рождались и умирали, зная, что империя вечна. И ничего иного они просто не могли себе представить. А потому руки, которые сжимали оружие, бессильно опустились вниз.

— Глупый мальчишка! — Валентин сплюнул прямо на мозаичный пол. — Ты плод греховной связи, а не римский император! — он ткнул в сторону Ираклия и приказал воинам. — Диадему дайте мне! Пурпур с него снять! Потом зарезать! Да не бойтесь вы, олухи, он ведь уже никто! Обычный сопляк! Пустое место!

Воины грубо сорвали с Ираклия плащ, диадему и лор, длинную перевязь, что служила символом высшей власти. Только тут юноша, редко покидавший пределы дворца, понял, что все это происходит с ним на самом деле, и на лице, покрытом нежным румянцем, появилось сначала брезгливое недоумение, потом животный страх, а потом мольба.

— Не смейте! Что вы делаете⁈ — истошно закричал он, пытаясь закрыться руками от острых лезвий, летящих в его грудь и живот. — Не надо! Пожалуйста! Ма-ма-а!

Через мгновение все было кончено, и он лежал на полу, разметав руки. Вокруг его тела расплывалась багровая лужа.Евнухи-веститоры со скорбными лицами вылезли из тех щелей, где до этого прятались, и уложили молодого императора на спину. Они омоют его тело и похоронят так, как подобает хоронить потомка великого Ираклия. В этом деле им никто мешать не будет.

— Найти проклятую ведьму! — заорал Валентин, и воины, пьяные от крови, ринулись в соседние покои, где обитала Мартина.

— Здесь она! — Валентин услышал какой-то крик и махнул рукой. — Туда!

А повелительница мира, которая пыталась спрятаться среди собственных одежд, стояла на коленях и умоляюще смотрела на ничтожного евнуха, который еще утром пресмыкался перед ней. В его глазах она читала неприкрытое торжество.

— Ты помнишь? — визжал в восторге евнух, который то и дело давал ей пощечины и плевал в лицо. — Ты помнишь, как приказала высечь меня ни за что? А потом твой пес лишил меня жалования за месяц! Помнишь, проклятая ведьма? Помнишь?

Мартина не помнила. Зачем ей запоминать этих ничтожных червей, имен которых она даже не хотела знать? Они были рождены, чтобы служить ей. Что ей их слезы и невзгоды? А вот сегодня пришла пора расплаты. Собственные евнухи, что были пылью под ее ногами, теперь смотрели на нее с презрением и нескрываемым злорадством. Они всегда ненавидели ее. Она знала это, но не обращала на это своего царственного внимания. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. Так она всегда считала…

Маленькие цезари Давид и Мартин плакали за ее спиной. Они никогда не видели маму такой. Они чувствовали ее страх. Их сестра Августина уехала к мужу, кагану хазар, а Феврония и Анастасия прятались тут же. Их не тронут, Мартина это понимала. Они не представляют ни малейшей опасности. А вот мальчишки… И почему она не послушала тогда посланца князя Само? Ведь ничего этого сейчас бы не случилось. Хотя… Жить покорной воле лесного варвара? Да ни за что, лучше смерть! А раз смерть неизбежна, она встретит ее с как подобает.

Мартина встала с колен, когда услышала топот приближающихся убийц. Ей было страшно до ужаса, но она не унизит себя больше. Она прикрыла собой сыновей и гордо выпрямила спину. А вот и свора соотечественников-армян ворвалась в священные покои. Они смотрели на нее во все глаза, а с их ножей на изысканную мозаику пола капала кровь Ираклона, ее гордости, ее льва…

— Знаешь, Валентин из опозоренного рода Аршакуни, — спокойно сказала она, насмешливо глядя в глаза своему убийце, — почему словене императора Само не убивают женщин и детей? Они верят, что за это бог отнимет у них удачу. Судя по успехам этого варвара, я тоже начинаю верить в это. А ты, проклятый предатель, скоро получишь свое. Тебе и года не прожить после этого. Проклинаю тебя и твой род до седьмого колена! Пусть господь покарает тебя!

— Убить ведьму! — коротко приказал Валентин, и Мартина изо всех постаралась не зажмурить глаза. Они не смогут сломать ее. Она умрет так же, как и жила — с гордо поднятой головой. Она навсегда останется повелительницей мира.

Глава 36

Конец декабря 643 года. Братислава. Римская империя.

Пьяная неделя — так, с легкой руки государя называлось это время. Язычники отмечали зимний солнцеворот, радуясь милости Ярилы. Огнепоклонники-персы, проживающие здесь в количестве четырнадцати человек, тогда же отмечали день рождения Митры, а следом за ним — Праздник пророка Заратуштры. А там и христиане со своим Рождеством подтягивались. И если эти дни отмечались всеми конфессиями наособицу, то наступающий Новый год праздновали абсолютно все, не разбирая в этот день, кто и какому богу молится.Этот день негласно стал общим, и смотреть друг на друга косо считалось даже неприличным. Ведь старый год заканчивается и начинается новый. А уж он точно станет лучше прежнего. В это свято верили все.

Вообще, понятия времени в нашем понимании здесь не существовало, и Самослав очень долго не мог привыкнуть к этому. Если для него время было лучом, устремленным вперед, в неведомое, то для местных оно шло по кругу, сменяя лето и зиму, холод и тепло. Когда у тебя главная забота — что пожрать сегодня, то «завтра» становится полнейшей абстракцией. Никто здесь не думал дальше следующего урожая. Такова логика средневекового сознания.

Именно поэтому Самослав гордился сделанным. Он, подняв несколько десятков человек из грязи на немыслимую высоту, привил им понятие будущего. Они, обросшие имуществом, капиталами и длинными инвестициями, стали для этого мира чем-то новым и непонятным. Они думали не на год-два вперед, как самые продвинутые имперские евнухи, стравливавшие варварские племена. Нобили начали думать на десятилетия вперед. У них и выбора не осталось. Ведь тогда они и их потомки рисковали лишиться того богатства и власти, которое получили. Римские патриции-латифундисты в таком понимании не нуждались. Ведь земля была абсолютной ценностью. И именно поэтому император Самослав объявил ее собственностью государства, жалуя за службу лишь на время действия очередного пятнадцатилетнего индикта. Это вызывало зубовный скрежет даже у самых верных, но авторитет верховной власти стал таким, что нобили скрежетали зубами только у себя дома, за хорошо закрытыми дверями.Хотя… сейчас ведь Новый год, и все грустные мысли являются греховными. Об этом объявил с церковного амвона патриарх Григорий. Об этом сказала на капище сама Богиня. А раз так, то всем надлежало радоваться. А особенно радовались стражники, которые доставляли домой загулявших купцов и лавочников, получая за это свой законный гривенник.

Высокую ель, которую посадили на центральной площади лет десять назад, украсили лентами, стеклянными шарами и сахарными петушками на палочках, которые специальный человек развешивал заново каждый день. Потому как детишки с окраин, которых ради такого дела пускали в Белый город, обносили елку в пять минут и убегали к себе, сжимая в кулаке господское лакомство.

А княжеская семья в эти дни собиралась в большом зале у камина, и не существовало таких дел, что могли бы нарушить это обычай. Княгиня Милица, которая сильно сдала за последний год, качалась в кресле, держа на руках правнука Ярослава, самого младшего здесь. А Ванда сидела рядом, с опасением глядя на хохочущего полугодовалого сына. Она волновалась, как бы малыш не выпал из слабеющих с каждым днем рук.

Ирмалинда сидела отдельно и не вступала в разговоры. Она так и не смогла стать здесь своей. Свекровь явно покровительствовала младшей невестке, которая расцветала с каждым днем. Да и муж к ней относился холодно, и от этого юной совсем девчушке было до того горько, что она плакала по ночам в подушку. Только государь баловал ее дорогими подарками, да императрица Мария удостаивала беседы порой. А больше Ирмалинде и заняться нечем. Она день-деньской была предоставлена самой себе, проводя время между церковью, обеденной залой и карточным столом.

Прибыла в гости и королева баварская Умила, благо ехать сюда из Ратисбоны — пара недель. Лед Дуная крепок, и с ноября по март именно он становится главной дорогой в этих землях. Умила, сбросив груз забот, ненадолго снова стала той девчонкой, которая разглядывала картинки в книжках, отпихивая жадные руки братьев. Она болтала с Кием, который в честь праздника выскоблил голову до блеска и заплел отросшие волосы в тонкую косичку, словно урожденный степняк. Отец подарил ему трактат Сунь Цзы «Искусство войны», привезенный из далекого танского Китая, и переведенный сначала на персидский язык, а потом — на словенский. Княжич теперь даже спал с этой книгой, зачитав ее до дыр.

Владимир стригся так, как стриглись все воины. Он отпустил волосы до плеч и подрезал их челкой надо лбом. Брить затылок ему еще было рано, а борода пока не росла. Княжич болтал с Видной, которая, осторожно стреляя глазками по сторонам, стрекотала что-то ему на ухо, отчего он то и дело прыскал в кулак. Княжна росла оторвой, приводя в состояние перманентного обморока дворцовых слуг. Они дни считали, когда ее светлость достигнет брачного возраста и уедет отсюда в Испанию.

Малютка Власта сидела рядом с Марией и перебирала игрушки, которые сыпались на нее дождем по праздникам. Нобили заваливали княжон дорогими подарками, отчего покои каждой из малышек уже напоминали ювелирную лавку.

А Самослав по своему обыкновению сидел в кресле и смотрел на огонь. В руках он держал кубок с вином, которое поступило из Италии. Патриций Валерий расстарался и прислал дары, полученные с земель предков.

— Государь муж мой, — сказала негромко Мария. — Малый совет собран.

— Сегодня? — недовольно спросил Самослав, который терпеть не мог работать в праздники. Он и забыл, что сам назначил это заседание. — Ну ладно, пойдем!

И они покинули семью, провожаемые недовольными взглядами родных. Эти вечера были священны. Никто не смел прерывать их. Да только слишком уж вести важные пришли.

Берислав присутствовал на заседаниях Малого совета уже давно, и до сих пор ему не давали слова. До сего дня. А он только недавно прибыл из своего вояжа, объехав половину Франкии, Британию, земли фризов, данов, саксов и северных словен.

— Сын мой, — испытующе смотрел на него император. — Ты воспользовался правом, которое дала тебе золотая пайцза. У тебя должны были быть для этого очень веские основания. Ты отменил распоряжения, которые получил боярин Збыслав. Мы все в удивлении. Король Британии — наш друг. Его жена обязана нам всем. Поясни свои действия.

— Если все пойдет так, как идет сейчас, государь, — твердо ответил Берислав, — то Британия станет опасна. Мы породили чудовище.

— Британия — нищее захолустье, — насмешливо посмотрела на него Мария. — Мелкие князьки рвут друг другу глотку, жгут деревни и угоняют коров. Чем она нам опасна.

— А разве в Аравии все было не так? — упрямо посмотрел на нее Берислав, и все сразу поскучнели. Еще пятнадцать лет назад мусульман никто всерьез не воспринимал. А теперь они оттяпали весь Ближний Восток и добивают Персию.

— Что ты увидел там? — задал Самослав неожиданный вопрос.

— Не знаю, — честно признался Берислав. — Скорее почувствовал. Дух победы! Вот что! Сигурд подминает под себя одно племя за другим. Он сокрушил Сассекс, Уэссекс, Эссекс, Восточную Англию, Мерсию и Думнонию. Его войско растет как снежный ком. Если наследник Британии будет хоть вполовину так хорош, как его отец, эту армию выплеснет с острова. И эта волна смоет Нейстрию и Аквитанию.

— Вот даже как? — задумался император и повернулся в Звонимиру, который сидел как на раскаленной сковородке. — Пошли туда десяток людей. Лучших людей, Зван! Нам надо поддержать Нортумбрию и бриттов. Единая Британия станет опасна. Тут я с княжичем согласен.

— Кого именно из бриттов, государь? — спросил Звонимир. — Там десятки королей.

— Надо выбрать двоих, — ответил Самослав. — Запад и Север. Центр острова Сигурд захватит. Уэльс пока не трогаем, он продержится без нас. Подумайте, чем они будут платить. У нас не богадельня.

— Там нет ничего, кроме шерсти и рабов, — усмехнулся Звонимир.

— Значит, пусть платят шерстью и рабами, — пожал плечами Самослав. — Земли хватает, расселим. Не затягивайте.

— Африка, государь, — прокашлялся Звонимир. — Константин…, — тут он покосился на Деметрия и Любаву, которые напряглись, услышав имя зятя. — Константин все отработал. Экзарх Григорий отложился от Константинополя и объявил себя императором.

— Реакция в Константинополе? — уточнил Самослав.

— Пока никакой, — ответил Звонимир. — Мартину и ее сыновей убили, Валентин сидит на троне, облаченный в пурпур, а сенаторы ползают у его ног и лижут сапоги. Воевать ему пока некем и не на что. Денег в казне нет. Он остановил арабов у хребта Тавр, но еще немного, и армянские князья отложатся от него и уйдут под крыло халифа. Им до смерти надоела бесконечная война. Если бы не хазары, которые оттянули на себя часть войск мусульман, их бы уже смели.

— Где дочери Ираклия, боярин? — подалась вперед Мария. — Их нашли?

— Нашли, государыня, — кивнул Звонимир. — Феврония и Анастасия сейчас в монастыре Панагии Одигитрии. Они пока не принимали постриг.

— Ну так везите их сюда, и побыстрее, — приказал Самослав, и боярин склонил голову. — Кого пошлешь?

— Коста, Михаил и Волк, — усмехнулся Зван. — Мне кажется, они неплохо сработались.

— Да как же? — возмущенно вскинулась Любава, которая никак не могла дождаться внука. Но осеклась, поймав недовольный взгляд государя, и замолчала.

— Тогда заседание Малого совета объявляю закрытым, — сказал Самослав. — Деметрий, до конца февраля жду подробный план летней кампании… Он должен быть согласован со штабом флота в Александрии. Кстати, друнгарий Лавр не молод командовать?

— Нет, государь, — покачал головой Деметрий. — Горяч, конечно. Но это пройдет с годами. Воин он грамотный и умелый.

— Хорошо, — поморщился Самослав. — Тогда подпишу представление. А то Святослав уже всех дружков своих поставил легионами командовать.

— А кого ему еще ставить, государь? — удивился Деметрий. — Они же побратимы с ним. Из одного котелка кашу ели. На учениях тащили друг друга. Все верно цезарь Святослав делает, по обычаю. По-другому и быть не может.

* * *

Вечера Берислав проводил в своих покоях. Им с Вандой и Ирмалиндой выделили несколько комнат на втором этаже. И если у Ирмалинды княжич бывал один раз в месяц, то с Вандой проводил все остальное время.

— Что ты делаешь? — изумился он, когда увидел собственную жену, которая с необыкновенным вниманием читала Библию.

Она была диво как хороша, наливаясь с каждым днем женской красотой. Он даже остановился, будучи не в силах оторваться от точеной шеи и профиля, достойного статуи. Услышав его голос, Ванда повернула голову, и сердце Берислава как будто остановилось. Он любил ее без памяти. Ведь она оказалась не только красива, но и очень умна, и обладала неуемной тягой к знаниям. Нечасто такое встречалось у жен и дочерей нобилей. Пытливый ум Ванды оказался остр и тонок, словно игла. А вопросы ее били точно в цель.

— Что ты делаешь? — повторил он.

— Читаю, — в недоумении подняла она на него прекрасные глаза. — Интересно же.

— Библию? Ты? — растерялся Берислав. — Но зачем?

— Чтобы понять, — коротко ответила Ванда, подставляя губы для поцелуя.

— Что именно? — Берислав сел рядом и впился взглядов в прекрасное, словно маска, лицо. Чем дальше, тем больше Ванда стала походить на его мать, копируя ее даже в немногословности. На людях дочь лодочника и вовсе походила скорее на ожившую статую, чем на живую женщину. И только здесь, в кругу семьи, она снова становилась сама собой.

— Вас, христиан, понять хочу, — сморщила она хорошенький носик. — Хочу понять и не понимаю. Вот вроде бы господь ваш милосерден, и сына своего в жертву отдал за грехи людские. А вроде бы он и не милосерден вовсе.

— Книгу царств читаешь? — поморщился Берислав.

— Второзаконие, — покачала головой Ванда и прочитала нараспев:

«А в городах сих народов, которых Господь Бог твой дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, как повелел тебе Господь Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом Богом вашим».

— Жуть какая-то здесь написана, муж мой, — зябко передернула плечами Ванда. — А иудеи эти — зверье дикое, прямо как бойники. Только что человечину не едят. Мыслимо ли дело: живых людей в печах жечь и пилами пилить? А зачем Иисус Навин всех жителей в Иерихоне перебил? Женщин, стариков, детей малых? Точно твой бог так добр, Берислав? Ведь так даже даны дикие не поступают!

— Видишь ли… — замялся княжич. Он и сам много раз думал об этом, но ответа так и не нашел. А то, что говорил ему владыка Григорий, удовлетворить его не могло.

— Господь… не всем свою милость дает, — сказал, наконец, он. — Только тем, кто верует в него всей душой. Там ведь еще хуже люди жили. Вот из четвертой Книги царств:

«И увидел царь Моавитский, что битва одолевает его, и взял с собою семьсот человек, владеющих мечом, чтобы пробиться к царю Едомскому; но не могли. И взял он сына своего первенца, которому следовало царствовать вместо него, и вознес его во всесожжение на стене».

— Вон оно чего-о, — протянула Ванда. — Тот есть у богов все как у людей, да? За власть борются. То-то я никак не пойму, чем его так почитатели Ваала разозлили? А теперь поняла… Ревнив твой бог, Берислав. Думаю я, скоро и у нас до большой крови дело дойдет.

— Почему так решила? — обнял ее Берислав. — У нас свободно веровать, как душа просит. Я же с тобой живу. И отец мой не принуждает мать христианство принять.

— Это потому, что пока слаб здесь твой бог, — Ванда изогнула в улыбке резко очерченные губы. — Как только он силу наберет, начнет крови требовать.

— Да не будет этого никогда! — нахмурился Берислав.

— А ты внимательно эту книгу читал? — спросила его Ванда, показав ему на Библию. — Обязательно будет! Тут же все так написано, что даже дочь лодочника поняла. Он своим готов все отдать, а остальные для него и не люди вовсе. Кстати, у мусульман ведь то же самое. По их вере язычник должен или ислам принять, или умереть. Тут вы похожи. Бог-то у вас один. Только пророки разные.

— Хорошо, — кивнул Берислав. — Допустим, это так. Хотя Иисус — само воплощенное милосердие…

— А сколько он больниц построил? — посмотрела ему в глаза Ванда. — Это матушка твоя — воплощенное милосердие. Она детишек голодных кормит и лечит, рожениц спасает. Людям знания несет, как от болезней беречься. Разве монахи в Бургундии так делают? Они только виноградники у крестьян отнимать горазды и десятину драть. Поговори с газетчиками нашими. Они тебе расскажут, как по приказу аббата межевые камни переносили. Разве говорил Иисус, что люди должны десятую часть от трудов своих отдавать?

— Не говорил, — покраснел Берислав. — Это в Ветхом Завете сказано. Для иудеев…

— Тогда зачем их короли франков крестят насильно? — раскрыла в недоумении глаза Ванда. — Они же народ богоизбранный. Так в твоей книге написано!

— Отдай! — протянул руку Берислав. — И не читай больше! Не для тебя эта книга. Ты только грязь оттуда выдергиваешь. Библия — она иносказательна. Не всегда надо читать так, как там написано. В ней глубокий смысл сокрыт. Жизнь сложна, Ванда. И люди сложны.

— Да ничего сложного в людях нет, — усмехнулась она. — Люди просты, муж мой. И желания у них тоже просты. Они еды побольше хотят и жизни спокойной и понятной. А кто им это даст, людям едино. Послушай, что огнепоклонники-персы говорят. Они тебе расскажут, как сейчас у них на родине от веры в старых богов отрекаются. Кто из-за страха, а кто из-за выгоды.

— Это не боги, а демоны, — нахмурился Берислав. — Есть лишь один бог — творец сущего.

— Значит, и демонов тоже он сотворил? — расхохоталась Ванда до слез. — Зачем же он тогда людей карает, которые в них веруют? Ведь он сам создал их?

— А правда, зачем? — растерялся Берислав и даже присел, обхватив голову руками. — Вот загадка, так загадка…

— Что делать станешь, когда твой бог наберет силу, муж мой? — спросила вдруг Ванда. — Тоже начнешь кровь лить как царь Давид? Как Ииуй или Иисус Навин?

— Точно нет, — покачал головой Берислав, а потом опомнился. — Да я-то здесь при чем? Святослав править будет! Ему решать!

— Ой, а я и забыла! А цезарь-то у нас и вовсе монофизит! — змеиной улыбкой изогнула губы Ванда. — Он веру принял народа египетского. Что же вы, волчата, устроите, когда старый волк помрет, а?

Глава 37

Март 644 года. Константинополь.

Воздух родного города не принес Косте той радости, что давал обычно. Так он отметил с немалым удивлением. У него теперь был свой собственный дом и жена Анна, а это для сироты, который с малых лет выживал сам, оказалось невероятно важным. Он теперь не один в этой жизни. Он часть могущественного клана, власть которого станет с годами только крепче. Происходило кое-что такое, что Коста понимал даже лучше, чем его тесть-маршал. Все-таки военные иногда мыслят слишком прямолинейно. Зато это хорошо понимала Любава, да и Анна тоже. Изменения спинным мозгом чуяли многие из знати. И называлось это явление просто: лавочка закрывается, а в нобили больше не берут. Если лет десять-двенадцать назад попасть в этот круг было очень легко, то сейчас сделать это практически невозможно. Нужно сотворить что-то невероятное, и при этом попасться на глаза лично государю. Иначе хищные как шакалы, дьяки и их родня порвут такого умника по дороге, но не допустит возвышения конкурента. А вот Коста в этот круг прорвался, и его дети будут невероятно богаты. Ну а раз так, то он рвать будет глотки за государя, не думая ни о чем. Коста всю жизнь стремился к тому, что получил. Только получил он гораздо больше, чем мог когда-либо мечтать. Что нужно сделать? Вытащить в Братиславу двух дочерей повелителя мира? Вытащим, подумаешь…

Они толкались в Константинополе уже неделю, но в голову ничего путного не шло. Ни Миха, знавший столицу как свои пять пальцев, ни многоопытный Волк пока ничего вразумительного предложить не смогли. А почему? Да потому что располагался монастырь Панагии Одигитрии во втором квартале столицы, а это, на минуточку, в полумиле от Большого дворца. А от Святой Софии — и вовсе в трех сотнях шагов. И с моря не подойти — Константинополь окружен стенами. Стражи в том квартале столько, что лепешку из лавки не утащить, не говоря уже о двух высокородных дамах семи и пяти лет от роду, окруженных сворой нянек и монашек. М-да… Задачка, однако…

И только одно давало надежду Косте: дела в Константинополе шли хуже некуда. Валентин пытается объявить себя императором, не спрашивая воли Синклита и ипподромных партий. И для этого он привел в столицу три тысячи войска, содержание которого повесил на горожан, обложив их новым налогом. А что это значит? Это значит, что население на узурпатора очень зло, и все форумы забиты озверевшими людьми, с которых снимают вторую шкуру. И армян тут с недавних пор стали ненавидеть, а после того, что вскоре случится в храме святой Софии, в особенности.

Именно с учетом этого обстоятельства Коста и разработал свой план. Он решил немного ускорить события. Ведь иного способа выкрасть малолетних август он просто не видел.

* * *

Неделю назад.

— И если ты эту ситуацию упустишь, то никогда уже власть цирковых партий не восстановится, — закончил свою речь Коста, глядя прямо в глаза богатейшему из купцов Константинополя, который носил имя Симеон.

Почтенный купец по совместительству был димархом «зеленых», что означало высочайший статус в иерархии Восточной Римской империи. Статус главы цирковой партии был таков, что стояли димархи куда выше, чем проконсулы и стратиги. Пожалуй, лишь десяток высших чинов мог соперничать с ними по уровню влияния. И даже титул «сиятельный» прилагался ко всему этому. На Западе димархи такой власти никогда не имели. Но здесь… Здесь цирковые партии исполняли функции партий политических со всеми вытекающими последствиями, вплоть до сбора ополчения и организации вооруженного мятежа.

— Я уже упустил ее, — невесело усмехнулся Симеон. — Василевс Самослав не спрашивал народ Константинополя, хотят ли его видеть на священном троне. Он просто облачился в пурпур. Чем тогда комит Валентин хуже? И он тоже жаждет власти. Проклятье, диадему уже надевают на себя…

— Остановись! — поднял ладонь Коста. — Иначе приведешь в свой дом беду. Поговори со святейшим патриархом, сиятельный. Пусть он поможет нам.

— Армяне не признают власти святейшего, — задумчиво засопел купец. — Они схизматики! Для них наши храмы — пустое место.

— Быть такого не может! — удивился Коста. — Храм Христов — пустое место?

— Увидишь, — мрачно пообещал Симеон. — Ладно, я согласен. Пять лет без пошлин для моих караванов. И без сборов в Новгороде.

— Три, — протянул руку Коста. — И только для твоих товаров.

— Четыре! И по рукам.

* * *

Храм святой Софии был полон народу. Люди шли и шли. Но сегодня их заботили не дела божьи и не красота дома господня. Их беспокоили дела мирские. Служба уже прошла, а тысячи людей гудели, словно рой шершней. Этот гул был прекрасно знаком всем соглядатаям городского эпарха, и он означал только одно: эти люди соберутся в Большом цирке и потребуют власть к ответу. А потому туда подойдут вооруженные отряды «зеленых» и все станет совсем серьезно. «Синие», аристократия и их прихлебатели, подойдут тоже, как только поймут, что в затевающейся заварухе можно поживиться. И вот тогда станет по-настоящему страшно. Если тот ответ, что даст власть, народ не удовлетворит, то все может закончиться большой кровью. А на уловку Юстиниана, который заманил на ипподром и перебил тридцать тысяч человек, никто и никогда больше не попадется. Все доверчивые дураки погибли тогда в цирке. Страшен бунт ромейского охлоса. В один миг шумная константинопольская чернь, что исправно горбатилась за гроши, превращалась в грозную силу, которая билась в городских кварталах упорно и умело, цепляясь за каждый дом.

К Валентину отправилась делегация с требованием об отмене новых налогов, а огромная толпа собралась в храме Святой Софии, чтобы просить заступничества патриарха. И все понимали, что если люди не получат желаемого, то город вспыхнет, словно пучок соломы. Именно этого и боялась власть, а потому вскоре в святой храм вломились солдаты во главе с комитом Антонином, крепким, черноволосым воякой, который провоевал бок о бок с Валентином два десятка лет. Возвысился армянский князь, и этого воина поднял за собой, помня его заслуги. Потому-то Антонин, горя рвением, бросился к своему повелителю, обещая погасить мятеж в зародыше.

— А ну, разойтись по домам! — Антонин ввел под священные своды полсотни воинов с палками в руках. Он не посмел зайти сюда с оружием, хотя монофелитскую ересь не признавал. Видимо, какие-то капли здравомыслия в нем оставались. Впрочем, судя по тому, что он начал творить дальше, их было совсем немного.

— Не хотим Валентина! — крикнули из толпы.

— Не хотим!

— Идите, с исмаильтянами воюйте! Защитите веру христову!

— С палками в храм святой зашли, нечестивцы!

— Даже головы не склонили, схизматики проклятые!

Антонин стоял, осыпаемый бранью и насмешками, и медленно наливался дурной кровью. Он воин. В его жизни все просто. Есть власть — повинуйся. Есть враг — убей. Эти люди не хотели повиноваться законному императору, которым считал себя Валентин, а потому они стали его врагами. А за оскорбления презренному охлосу придется ответить.

— Гоните их отсюда! — скомандовал он, и палки воинов заходили по головам, плечам и спинам людей, не разбирая, женщина стоит, старик или дитя. Страшный вопль раздался. Никогда еще не видел Константинополь подобного святотатства. Чтобы били людей на глазах святых, горестно взиравших с выложенного мозаикой потолка!

Сам патриарх Павел II вышел вперед, не боясь ничего. Он поднял крест над головой в знак мира, но мир так и не наступил.

— Что вы творите, нечестивцы! — зычным голосом крикнул патриарх, и его слова разнеслись под сводами, усиленные многократно. — Ты! — ткнул он в Антонина. — Изыди из храма или получишь проклятие церковное!

— Уйди с дороги, старик, — мрачно сказал комит. — Я свой долг выполняю! Уйди по-хорошему! Иди на свое место!

— Не уйду! — патриарх гордо выставил вперед бороду.

— А-ах! — в едином порыве выдохнули тысячи людей, которые увидели, как почитаемый всеми старец получил удар в лицо и упал на землю, разметав руки. Патриарх не пострадал и уже вставал с выражением недоумения на лице. Он хотел остановить людей, но это было не в его власти. Толпа смяла солдат, а комита Антонина, сбив с ног, увлекла наружу, чтобы не осквернить кровью священные стены.

Вытащив на площадь, его начали избивать, а потом, в едином порыве, толпа завыла.

— Огнем сжечь святотатца!

— Огнем! Огнем! — ревели разъяренные люди.

Отовсюду тащили палки и доски, а многие люди срывали двери с домов, а то и вовсе просили у хозяев дров на такое богоугодное дело. Страшным криком завыл Антонин, а толпа вокруг лишь радостно улюлюкала, все больше и больше бросая в костер все, что горит. Десяток церквей и монастырей, стоявшие в этом районе, гулко и страшно ударили в набат, и голос колоколов понесся по Константинополю, знаменуя собой самое жуткое, что только может случиться в столице мира — очередной бунт.

— Так! — деловито заявил Волк, который лично притащил Антонина на костер, вырубив его в храме. — Тут нам с вами, парни, конечно, повезло! Я и не думал, что этот комит таким ослом окажется. Но дальше нам на удачу надеяться нельзя!

— Думаешь, получится? — задумчиво спросил Миха.

— Думаю, да! — решительно сказал Волк. — Пошли со мной. Ты орать станешь, а я делать. У меня говор неместный. Подозрительно будет.

— Действуйте, — кивнул Коста. — Отряды «зеленых» сейчас к дворцу Валентина подойдут. Боюсь, не справятся без вожака. Мастеровые ведь обычные. А я в монастырь пошел… Встретимся дома, братья!

Коста, одетый как дворцовый вельможа средней руки, побежал в сторону монастыря, охрана которого уже запирала ворота, чуя неприятности, которые вскорости ждут богатые кварталы. Ведь как только люди выходили на улицы, то вслед за ними всегда выползали те, кого и людьми-то назвать нельзя. И тогда грабили дома и склады, а кое-где и вовсе пускали «красного петуха», чтобы скрыть следы преступлений. Целые кварталы выгорали тогда.

— Я к матушке-настоятельнице! — заверещал Коста, размахивая свитком, украшенным дворцовой печатью. — Срочно! У меня приказ василевса!

Монастырь был небольшим и уютным. Сюда не попадали крестьянки и дочери ткачей. Здесь заканчивали свои дни около полусотни монахинь-вдов и девушек из знатнейших семейств. Кельи были чистыми и светлыми, а служение господу никогда не прерывалось презренным трудом, как предписывал устав святого Бенедикта. Здесь богатые и знатные дамы заканчивали свою жизнь в покое, сделав немалый вклад на помин души. Тем не менее, тут и роскоши никакой не было. Просто большой дом, разбитый на кельи, рядом с которым располагалась церковь, обладавшая немыслимым сокровищем — иконой Богородицы, написанный самим апостолом Лукой. А еще тут же бил святой источник, который исцелял незрячих. Все это приводило сюда толпы паломников, а потому монастырь процветал, обогащаясь потоками даров, что несли верующие.

— Матушка, благослови! — Коста поцеловал дряблую руку, которую ему протянула пожилая женщина со скорбным лицом.

— Что привело тебя сюда, э-э-э…

— Доместик Евлалий, — охотно подсказал Коста. — У меня приказ из канцелярии нашего величайшего василевса Ираклия Константа. В городе бунт! Молодых август приказано переправить в Галату. Они укроются в церкви святого Павла.

— Охти нам! — всплеснула руками побледневшая мать настоятельница. — А почему во дворец не хотят их забрать? Там ведь куда надежней будет!

— Какое там! — махнул рукой Коста. — Комита Антонина живьем сожгли, а василевса Валентина смертно побили! Того и гляди, во дворец ворвутся!

— Валентин погиб? — задумалась настоятельница. На ее лице не было и тени скорби. — Это точно?

— Люди так говорят, — развел руками Коста. — Я сам того не видел. Я вот указ принес. Еле пробился сюда. У дворца народ буянит. Уходить нужно, матушка. И молодых август уводить. Корабль в гавани Просфорион уже ждет. Вели их в носилки посадить и отвезти туда. Они через четверть часа отплывут отсюда!

— О-ох! — горестно вздохнула мать-настоятельница. — У них же добра не один воз!

— Да они ненадолго ведь! — непонимающе посмотрел на нее Коста. — Пару дней… Ну, неделю в Галате посидят. Там гарнизон сильный стоит. Он не допустит бунта. Скорее же!

И Коста, видя сомнения монахини, решил ее дожать.

— Не приведи господь, матушка, убьют наших август. Ведь плоть от плоти государыни Мартины.

— Господи боже! Ты прав, доместик, — ответила настоятельница и решительно кивнула. — Сейчас же и уедем, пока кровь на улицах не полилась. Две служанки для каждой будет достаточно, и вещей баул. Коли понадобится, остальное позже отправим.

* * *

А в это время толпа у дворца Валентина бесновалась, требуя его к ответу. Он не посмел переехать в покои императоров, пока не завершил утверждение в Синклите. А оно как раз не состоялось. А судя по отрядам «синих», стянувшихся сюда, сенаторы не слишком жаждут его воцарения. Жидкую стражу из армян смяли сразу. Воины столпились у двери, ощетинившись копьями, а горожане выжидали. Всегда страшно сделать первый шаг.

— Уби-и-ли-и! — раздался тоскливый вой какого-то парня с аккуратной прической, который прижимал руку к животу, а потом поднял ее вверх, показывая следы крови. — Убили, схизматики проклятые!

— Дай сюда! — стоявший рядом с парнем могучий мужик оскалил щербатый рот и вырвал копье у какого-то горожанина. Он ухнул, словно филин, и могучим броском отправил копье в полет. — Н-на!

Глухой стук вырвал из людей крик ужаса. Воин, охранявший вход, повис, словно тряпка, прибитый копьем к двери. Удар был страшен. Пронзить человека насквозь не каждый воин сможет, а чтобы такое сотворил горшечник или лавочник…

— Получи! — заревел стражник, оказавшийся рядом с убитым, и ткнул копьем в живот какого-то горожанина, который стоял ближе всех.

— Ну, пошла потеха! — усмехнулся Волк и достал из-под плаща сакс длиной в руку.

Он подошел к воину, а когда тот и его попытался достать острием копья, то плавным движением ушел в сторону, дернул на себя древко и пронзил наемника насквозь, да так, что окровавленный сакс высунул свой нос из спины воина. Миха, который исцелился чудесным образом, метнул в голову еще одного стражника заточенную железную пластину, отчего тот упал, пытаясь протереть глаза, которые заливали потоки крови, льющейся из рассеченного лба. Толпа всхрапнула как дикий зверь и бросилась вперед, добивая уцелевших из охраны Валентина. Волк и Миха благоразумно отошли в сторону и стали ждать. А княжеский егерь примерял по руке меч, который только что снял с убитого.

— Баланс — полное говно! — глубокомысленно сказал он, сделав пару взмахов. — И как они таким дерьмом воюют? Деревенщина нищая, что с них взять! То ли дело почтенный Лотар клинки кует!

Минут через десять из дома выволокли избитого Валентина, которого бросили на землю. Толпа с упоительным хеканьем начала дубасить его, а потом схлынула, оставив лежать. Незадачливый император лишь стонал и водил по сторонам заплывшими глазами. Горожане улюлюкали и сыпали оскорблениями. В патрикия полетели комки грязи и камни.

— Не, ну так дело не пойдет! — нахмурился Волк, и Миха понял его с полуслова.

— Смертью казнить его! — истошно завизжал парень. — Голову долой негодяю! Ишь, чего удумал! На священный престол схизматик проклятый решил сесть! Казнить его!

— Казнить! — заорала толпа, но действий никаких горожане не предпринимали.

Волк вышел из толпы, растолкав кузнецов, матросов, лавочников и купцов. Он одной рукой вздернул Валентина, поставив его на колени. Тот водил умоляющим взглядом по сторонам, а из его разбитых губ неслись какие-то несвязные фразы. Он то обещал что-то, то грозил, то просил о милости. Но это не помогло. Волк взмахнул мечом и одним ударом снес голову императорского тестя, комита экскубитров, стратига фемы Опсикий, магистра милитум, патрикия, удостоенного ношения пурпура… Из перерезанных жил ударил фонтан алой крови, а тело Валентина завалилось набок, прямо в грязь. Лишь пурпурный плащ и такого же цвета сапоги напоминали о том, что здесь лежит один из могущественнейших людей мира. А его голову поднял за волосы какой-то бродяга, который заорал, показывая гнилые зубы:

— Сжечь его!

— Сжечь! Сжечь! — подхватила толпа, и тело Валентина за ноги потащили к едва теплому пеплу, в котором дымились останки его верного соратника Антонина^[18].

— Хорошая работа! — Волк хлопнул Миху по плечу. — Пойдем в порт. Посмотрим, что наш друг Коста делает. Вдруг ему наша помощь нужна.

— Думаю я, что корабля там уже нет, — усмехнулся Миха. — Спорим на золотой?

— Не буду я с тобой спорить, — покачал головой Волк. — Пошли! Убедимся, что дело сделано, поедим в харчевне и домой двинем. Тут сейчас весело будет. А это, парень, уже не наша война.

Глава 38

Месяц спустя. Апрель 644 года. Карфаген. Африканский экзархат.

— Передать всем бортам! — крикнул Святослав ординарцу, который стоял рядом и поедал его преданным взглядом. — Артиллерийским расчетам занять места! Абордажные сотни на палубу!

Паренек бросился на корму, откуда отсемафорил команду флажками. Полсотни кораблей — вот пока все, что мог выставить Самослав в этот поход. Они собрались на Мальте, где, пополнив запасы воды и пищи и переждав непогоду ранней весны, отправились на запад. Туда, где находится мятежная провинция империи — Африканский экзархат, и Карфаген — ее столица.

Kart-hadasht, он же, по забавному совпадению, Новый город на древнефиникийском, располагался в двухстах пятидесяти милях от главной морской базы империи. Сутки в дороге, если ветер попутный, и если луна полная. Или двое суток, если не делать глупостей, и заночевать на берегу. Командовавший флотом Святослав глупости делать не собирался. Африка не ждала гостей, он знал это точно. Там еще жили по старинке, не вникая особенно в те перемены, что сотрясли римский мир. Ни персы, опустошившие Восток, ни готы, захватившие Испанию, ни тем более, арабы не беспокоили эти земли. Лишь ливийцы-берберы иногда устраивали набеги, но от них либо откупались, либо смиряли походами, либо попросту стравливали между собой. Так римская Африка существовала больше ста лет, когда блистательный Велизарий уничтожил королевство вандалов, которые за три поколения превратились из свирепых варваров в изнеженных владельцев латифундий. Тут почти не знали новостей, относясь к ним с опаской. И если Карфаген был обычным портовым городом, то уже в миле от него начиналась безмятежная деревенская глушь, где целый век не происходило вообще ничего.

Сводным легионом, собранным из египетских тагм, командовал Вячко. Он плыл в двух сотнях шагов от флагмана на огромном зерновозе, который переделали в десантный корабль. Две сотни воинов он мог взять на борт. Лаврик с палубы «Александра Великого» помахал старому другу, а тот помахал ему в ответ, весело оскалив зубы. Они знали город как свои пять пальцев. Они оба побывали здесь в прошлом году, посетив его с купеческим кораблем. А еще по берегу моря сюда кочевала конная орда. Две тысячи аварских семей шли на поселение в новую фему, попутно приведя к покорности провинции Ливии и Киренаики. Их вел Айсын, который питал неописуемое отвращение к морю и имел столь же необыкновенную тягу к лошадям. Ему, потомку ханов из рода огуров, обладателю вытянутого черепа, всадники подчинились сразу и без лишних разговоров. И даже почти не зверствовали по дороге. Ну так… иногда… для порядка… чтобы форму не терять…

Президы провинций, перепуганные до колик, заперлись в городах и принесли присягу цезарю Святославу. Они до сих пор не понимали, почему все еще подчиняются далекому Константинополю, и тряслись как лист в ожидании неизбежной войны. Только вот воевать им тут было практически некем. Убогие ромейские лимитанты, месяцами не получающие жалования, не шли ни в какое сравнение с обученными египетскими легионами.

Вот такую цену придется заплатить Константинополю и его знати за свое вероломство. Убив Ираклона, его мать и братьев, они бросили вызов императору Запада. И за это им придется ответить. Они еще не знали, как отвечают перед Самославом. Знать Восточной империи чувствовала себя почти безнаказанной, потому как частная собственность охранялась законами, а против казней аристократов выступала христианская церковь. Они еще не знали, что богатейшие африканские имения некоторых высокопоставленных особ уже перешли в Приказ Большого дворца. Ведь все данные о земельном кадастре кто-то заботливо передал в Братиславу еще в прошлом году.Невероятное совпадение, которое ничуть не удивило людей, причастных ко всему этому.

Корабли огромной дугой обняли бухту порта. Как и следовало ожидать, нападения здесь никто не ждал, и службу несли из рук вон плохо. Да и нечего противопоставить экзарху Григорию такому войску. Все его боеспособные части — на границе с пустыней, охраняют провинцию от набегов ливийцев. А тут все стало скверно сразу же, когда в город полетели огненные шары, а стены в порту были взяты с налету. Ведь никто и не подумал разбивать лагерь и устраивать правильную осаду. Расчеты баллист просто очистили участок стены в пару сотен шагов, и туда ринулись штурмовые команды, приставляя к ним заранее приготовленные лестницы. Всегда и везде римские города защищались со стороны суши, а с моря укрепления имели чисто символические. Ведь нападений оттуда не бывало со времен вандалов. Уже через четверть часа ворота, которые вели из города в порт, распахнули настежь, а в Карфаген вошла пехота Сводного легиона, словен в котором была от силы десятая часть. Еще половина воинов оказалась природными египтянами, а остальные и вовсе не пойми кто — нубийцы, палестинцы, исавры, ромеи с Сицилии, и даже итальянские готы. Этот легион останется здесь и будет называться восьмым Африканским. Его воины получат лучшую землю, когда выслужат свой срок. А потому солдаты даже не думали нарушить приказ и только зыркали жадными очами на перепуганных обывателей, бегущих сломя головы под защиту церквей. Грабить было строжайше запрещено.

Дворец экзарха оцепили, а его охрана с тоской смотрела на скалящихся парней в добрых шлемах и доспехах из кожи буйвола и гиппопотама. Ходить в железе в африканском климате хотелось немногим. Хотя рослый воин в пурпурном плаще доспех все же надел. И был тот доспех весьма необычным — из кольчужных колец, к которым приделаны железные пластины. На воине не было ни золота, ни камней, но пурпурный плащ и сапоги заставили стражников склониться. Стражники уже догадались, кто перед ними. И они не ошиблись.

— Я цезарь Святослав, — сказал воин, бесстрашно выйдя вперед. — Экзарх Григорий — узурпатор, и я пришел, чтобы водворить порядок в провинции. У меня в руках эдикт римского императора. Григорий отстранен и будет отправлен на суд в Константинополь. Вы же, воины, выполняющие приказ, продолжите нести службу. Казна выплатит все жалование, которое вам задолжали. Я лично займусь этим.

— Прошу вас, царственный! — сотник, охранявший дворец, размышлял недолго и сделал верный вывод. — Сиятельный Григорий здесь.

Святослав кивнул и прошел внутрь, сопровождаемый своими воинами, а к сотнику подошел Вячко, который надел ему на шею деревянную пластину со звездой.

— Ищи всех своих, — сказал он, — тех, кто сейчас улицы мусором заваливает и хочет биться. Скажи, что их не тронут. Веди всех в казармы. А это пропуск тебе, чтобы не пришибли по дороге.

— Слушаюсь, господин! — вытянулся сотник, разглядывая золоченую рукоять меча и расшитый форменный плащ. У легата он был невероятно роскошен.

От старых времен во дворце римских наместников осталась лишь мозаика на полу да пустые ниши, где когда-то стояли статуи. Больше тут ничего примечательного и не было. Ни портиков, ни колонн. Массивный дом в два этажа с окнами, выложенными в виде арок. И полосы тонкого кирпича-плинфы, которыми перевязывали кладку из тесаного камня. Это уже лет триста, как считалось красивым.

Григорий спокойно ждал в обеденном покое, где тянул вино из серебряного кубка. Крупный, носатый мужчина с вьющимися черными волосами, в которых появились первые седые пряди. Таким его увидел Святослав, когда зашел в залу, сел за стол и налил себе кубок, который кто-то заботливо поставил для него. Григорий даже не попытался встать, лишь окинул его равнодушным взглядом.

— Ну и что ты будешь со мной делать? — спокойно спросил экзарх. — Можешь убить, но прошу, отпусти семью. Я отдам тебе ключи от казны. Я бы встал тебя поприветствовать, но ты сын бывшего раба, а я дядя правящего императора. С души воротит, когда думаю об этом. До чего докатилась империя!

— Если тебе хочется поныть, я могу зайти завтра, — спокойно ответил Святослав, а экзарх от души расхохотался. Все же он был неплохим мужиком, прямолинейным и честным.

— Не стану я тебя казнить, — продолжил цезарь. — Сдай дела моему человеку и поезжай в столицу вместе с семьей. Заберешь с собой все, что посчитаешь нужным. Если принесешь клятву, что проживешь до конца жизни, не воюя со мной и моим отцом, то тебе не причинят вреда.

— Ты не станешь меня убивать? И ты не тронешь моих детей? — Григорий даже кубок поставил на стол от удивления. — Надо же! Тогда, да! Я клянусь, что вернусь в столицу и ни словом, ни делом не стану вредить императору Запада. Но почему?..

— В этом нет нужды, — ответил ему Святослав. — Ты не опасен, Григорий. Ты просто не понял, что происходит вокруг тебя, и сделал глупость. Поскольку она не имела больших последствий, император Самослав дарует тебе прощение. Но не приведи господь тебе нарушить данное слово. Ответишь и ты, и вся твоя семья. Помни об этом.

Григорий встал и поклонился.

— Я удивлен, царственный! Это поступок, достойный настоящего императора. Гай Юлий поступал так.

— Да, — улыбнулся Святослав. — Но он плохо кончил. Я не так добр, как император Гай. Поэтому у тебя только одна попытка. Обмани меня, и тебе не скрыться даже в Индии, — тут Святослав усмехнулся в густые усы и добавил. — Там правит мой дядя.

— Ну что же, Африка твоя, цезарь, — снова поклонился Григорий.

— Африка не моя. Она переходит под руку василевса Запада, — ровным голосом возразил Святослав. — Так, как это было во времена императора Гонория и его потомков.

— Тогда Египет надлежит передать императорам Востока, — оценил шутку Григорий. — Ведь именно так было во времена этого достославного, но немного недалекого государя?

— Не придирайся к словам, — отмахнулся от него Святослав. — Ты не понимаешь, это другое!

* * *

В то же самое время. Триест.

Это был непростой путь, и весьма опасный для обычного корабля. Нужно ведь обогнуть всю Грецию, густо заселенную диким народом. Долбленые лодки склавинов то и дело атаковали одиночных купцов, а потому скромный купеческий хеландий на выходе в Эгейское море встретили два огненосных дромона. Они патрулировали побережье Греции, выжигая огнем пиратские гнезда. Их экипажи выстроились на палубе и под рев труб и грохот барабанов ударили кулаком в грудь и крикнули троекратное «ура!». Новый клич, принятый на Западе, и совершенно незнакомый на Востоке. Матросы во все глаза смотрели на двух девочек, одетых в пурпур, которых вывели на палубу. В Римской империи августейшая семья для простых людей лишь немногим отличалась от Святой Троицы, и чувства вызывала соответствующие. Этот обычай тянулся с тех времен, когда все Средиземноморье было утыкано статуями императоров, которым приносили жертвы, как богам. Язычество ушло, но вытравить то, что столетиями въедалось в плоть, оказалось невозможно. Высшая власть так и осталась сакральной.

А сами девчонки, сопровождаемые вельможей императора Запада, худым, как палка молодым мужчиной, стояли на палубе, слабо понимая, что вообще происходит. Они росли во дворце, окруженные служанками и евнухами. Они почти не покидали его, а если и покидали, то видели мир из окна носилок матери. А потом их миром стал монастырь, окруженный стенами. Там добрые тетеньки в черных одеждах шептали им, что принять постриг — лучшая судьба для них. Так они попадут в рай. Только вот девчонкам в рай не хотелось. Им хотелось смотреть на море и на чаек, которые летали вокруг и хватали зазевавшуюся рыбку прямо из воды. Юные августы видели чаек только в окно дворца Буколеон, а тут они пролетали прямо над головой, и это было здорово. А еще вельможа, которого звали Константин, научил их играть в чапаевцев. Дурацкая, варварская игра, которая привела обеих август в полный восторг. Куда веселее гонять щелбанами шашки по доске, чем стоять на утренней службе, засыпая от нудного пения монашек. Откровенно говоря, за три недели поездки Феврония и Анастасия увидели и узнали больше, чем за всю свою прошлую жизнь.

А еще по вечерам Константин читал им какую-нибудь сказку из толстенной книги, в которой на каждой странице искусный художник нарисовал разноцветные картинки. Эта книга была необыкновенной, и девочки ждали вечера с жадным нетерпением. Ведь как ни приказывали они Константину, как ни топали ножкой в пурпурной туфельке, книгу им читали только перед сном. «Сказки княгини Милицы» — так она называлась, и ничего красивее девчонки в своей жизни не видели. Они слушали раскрыв рот, погружаясь в мир кикимор и оборотней, лихих батыров и словенских удальцов. И с каждым днем они все меньше и меньше вспоминали досужую скуку монастыря. Ведь вокруг шла совсем другая жизнь, незнакомая им ранее. И эта жизнь била ключом, играя тысячами красок, вкусов и запахов.

— Мы прибыли, мои августы, — сказал Коста, показывая на порт, забитый кораблями. — Это Триест. И там вас ждет сам римский император Самослав.

— Наш братик был императором, — сказала Анастасия. — И отец.

— Империя большая, августа, — ответил Коста. — Один человек не сможет держать на своих плечах такой груз. Это никому не по силам. Даже ваш отец не смог, а он был великим человеком. Не бойтесь, вам не причинят зла. Император Запада — справедливейший из всех правителей. Он позаботится о вас.

* * *

Самослав внимательно рассматривал двух девчушек, которые испуганно жались к нянькам и сверкали карими глазенками, налитыми слезами. Они долго были в пути и выглядели уставшими. Но, тем не менее, к этой встрече их одели как подобает: в длинные туники до пят, прикрытые сверху платьями, расшитыми золотыми вертикальными полосами. Венчало это платье, называемое стола, оплечье, нечто вроде воротника, который надевался отдельно. Иссиня-черные волосы служанки убрали под крошечные диадемы, уложив их в затейливые прически. Девчушки сознавали свое место в жизни и пытались вести себя с достоинством. Они отпустили руки нянек и гордо выпрямили спины, стараясь спрятать свой страх.

Бедные дети, — подумал Самослав. — И не поиграть, и не побегать в такой одежде. Одни широченные рукава чего стоял. С ними ведь и взять с земли ничего нельзя, тут же испачкаешь. Анастасия и Феврония, младшие дочери Ираклия и Мартины, в ТОЙ реальности сгинули без следа в кровавой круговерти ромейских усобиц. Девчонки смотрели на варвара, облаченного в пурпур, но не чувствовали в нем зла. Напротив, он подошел к ним, присел рядом и сказал ласково:

— Юные августы! Вы прибыли в гости к римскому императору. Вас здесь никто не обидит. Вы будете окружены почетом. И вы займете то место, которое полагается вам по праву. Примите от меня небольшой подарок.

Мария, стоявшая позади мужа, тоже присела рядом и протянула каждой из девочек по кукле, сделанной из фарфора, расписанного с необыкновенным мастерством. Они были наряжены в настоящие платья из парчи и в крошечные диадемы. А на их лицах мастер нарисовал раскосые глаза с густыми ресницами. Тут девушки из семьи Бань слегка накосячили, а точнее, выполнили заказ так, как сами посчитали нужным. Впрочем, менять что-то было уже поздно, и младшая августа с удивлением разглядывала непривычное кукольное лицо. Китаянок ей до этого времени видеть не приходилось.

— У этих кукол есть настоящий гардероб, — заговорщицким тоном сказала Мария. Вы сможете играть в них, сколько захотите.

— Наша мама на небе? — спросила вдруг младшая, Феврония.

— Да, моя хорошая, — обняла ее Мария. — И она прямо сейчас радуется за тебя. Ведь ты избежала большой опасности. В Константинополе бунт.

— Мою маму и братьев убили! — выкрикнула вдруг Анастасия, которая даже не взглянула на куклу, которая просто бессильно свисала в ее ладони. — Я сама видела. Ты покараешь плохих людей, император Само?

— Клянусь! — поднял руку тот. — Они будут жестоко наказаны.

— Я хочу, чтобы они тоже умерли, — девочка посмотрела на него взглядом рано повзрослевшего человека. — Все, кто убивал маму, Ираклона, Давида и Мартина. Ты обещаешь мне, что они умрут?

— Обещаю, — кивнул Самослав. — А вы взамен на это примете мое гостеприимство? Вам выделят свои покои, и вы не будете знать отказа ни в чем.

— Обещаем, — сказала Анастасия, а Феврония послушно кивнула вслед за сестрой. Ее больше интересовала кукла, чем только что состоявшийся разговор. Она была слишком мала.

— Как они тебе? — спросил Самослав, когда девочек увели.

— Я позабочусь о них, — задумчиво посмотрела им вслед Мария. — Я решу, кого из них выбрать.

— У тебя совсем мало времени, — хмыкнул Самослав. — Так мало, что я даже не знаю, как ты справишься. Ты твердо решила, жена моя?

— Да, — Мария посмотрела ему прямо в глаза. — Я не отступлю.

— Хорошо, — кивнул император. — Это было твое решение. Но ты всегда можешь передумать. Помни об этом.

Она ткнулась лбом в мужнино плечо, да так и застыла, крепко обняв. А ведь она меня по-настоящему любит, — подумал Самослав, поглаживая ее по спине. — Только вот нашего сына она любит гораздо больше. Поэтому и готова ради него рискнуть всем. Даже жизнью.

Глава 39

Май 644 года. Земли ляхов-полян.

Кий лежал в засаде, слушая лес. Чуткое ухо мальчишки, которому шел пятнадцатый год, ловило пение птиц, пробивающееся через шелест листвы, треск веток под копытом оленя и даже сладострастный шорох, с которым кабан трется о кору дуба, почесывая блохастую шкуру.

Он долго просил отца, и тот, наконец, уступил. Выпускной класс Кий проведет в роте княжеских егерей при условии, что за лето сдаст все экзамены на отлично. Он справился к апрелю. Большую часть предметов ему зачли автоматом, лишь до седьмого пота гоняли по логистике и по тактике. Но и там пятерка была заслуженной. Все в Сотне знали, что лучший способ привести в ярость государя — это дать поблажку его сыновьям. Все ротные помнят его слова, сказанные лишь однажды, давным-давно:

— Думаете, что, жалея моих детей, вы им услугу делаете, почтенные? Или, может быть, делаете ее мне? Да вы мне нож острый в спину втыкаете! Ведь я надеюсь на вас, а вы меня предаете. Тех, кому воевать и править придется, нерадивыми лентяями можете вырастить. Измена это…

С тех пор жизнь княжичей, если и не превратилась в ад, то уж точно в ней не было каких-то привилегий. Кроме одной, пожалуй: иногда по государственной надобности их отпускали во дворец, обставив это всеми мыслимыми и немыслимыми ухищрениями. А если кто по пьяному делу про княжичей и детей других знатных персон болтать лишнего начинал, того особисты в первый отдел вызывали и давали пять минут на сборы. Чтобы и духу того болтуна не было в Сотне. Поскольку Кия учить было уже нечему, то перевели его в княжеские егеря в тот же день. По слухам, ротный его с боярином Хотиславом тогда напились знатно. Он теперь не их забота.

Егерскую науку мальчишка постигал жадно, со всем своим нерастраченным пылом. Его отдали под началом к Рудому, второму человеку в роте, а тот, не желая возиться с непонятным юнцом, сбагрил его взводному Оде, который пошел на север, получив деликатное поручение в ляшских землях. Так Кий и оказался в лесу, имея из оружия лишь грубый нож простой ковки и копьецо с костяным наконечником. Из одежды на нем остались холщовые штаны чуть ниже колен и оберег на шее, данный матерью. Гривну пришлось снять, а на голову надеть валяный колпак, чтобы скрыть непривычную здесь прическу. Сбрить любовно выращенный на макушке айдар Кий отказывался наотрез. Голову он скоблил каждый день, купив для этого дела бритву из переливчатого булата. Так он стал почти похож на обычного словенского паренька, только уж слишком опасного на вид.Что мускулист и жилист на диво был этот парень — такое у лесовиков не редкость. Но вот глаза бывалого воина, которому ничего не стоит перехватить врагу глотку, встретить у юнца можно нечасто.Такой взгляд еще выстрадать надо.

Лес пел, свистел и шелестел листьями на все лады. Самый сильный из владык полян жил в месте, где когда-нибудь раскинется город Познань. А пока это всего лишь убогий острог в непроходимой Пуще, стоявший аккурат между землями бобрян, плативших императору дань, и землями пруссов, один из князей которых тоже признавал власть Братиславы. Там, за полянскими владениями, жила и вовсе ничтожная мелочь, вроде куявов и гоплян. Государю нужен коридор, который разрежет ляшские земли пополам. И нужен малой кровью. Гнать сюда легион, чтобы класть воинов в лесах — смешно. Ляхи тут каждый куст знают. Десяток походов сделаешь, пока смиришь их. Лучше бить в болевые точки. Так говорил отец. Два отделения егерей послать — совсем не то же самое, что послать легионную тагму. Это куда проще и тише.

— Смотри, Юрук, вон он, — шепнул взводный Ода, который лежал неподвижно уже который час.

Ода даже птиц, сидевших на высоте двух человеческих ростов, не вспугнул. Поднимется стая, и зоркие глаза лесовиков тут же ухватят этот верный знак. И закроются ворота, и встанет род на стены, ожидая нападения. Тяжела эта наука, ждать, и давалась она Кию сложно. Он живой был и непоседливый, словно ртуть. Но тут замер, прикрывшись травой, и наблюдал во все глаза. Владыку им надо скрасть и убить тихонечко. В потом пустить слух, что прогневал он Велеса, и что видели его в обличье лешего, заманивающего путников в непроходимую лесную глухомань, откуда не выбраться нипочем.

Думаете, глупость? Да ничего подобного. Здесь лешие, берегини и кикиморы — не сказка, а часть жизни. Верят в них истово и нерассуждающе. А уж в то, что непутевый владыка нечистью стал — поверят легко. Люди и не в такое верят, особенно когда-то один уважаемый человек об этом скажет, то другой. И богами поклянутся. И рассыплется едва собранное рыхлое княжество, потому что остальные владыки между собой рассорятся тут же. А потом в разобщенные земли приходит вера в Богиню. В ту самую, которая женой у римского императора. И замещает она старых богов понемногу, по крайней мере, среди баб. И являет вера в Богиню чудеса, протягивая незримые нити их глухих лесов до самой Братиславы.

Зачем это отцу было нужно, Кий так и не осознал, но подозревал, что есть в этом глубокий, непонятный ему смысл. А вот братец Берислав знает, в чем тут дело. Это Кий уловил четко. Не зря старший княжич с таким загадочным видом ходит. Отец его начал в серьезные дела посвящать, потому как тот в полный возраст вошел. Берислав его недалеким душегубом мнит, да только Кий не таков. Просто он себе на уме. А когда тебя глупым или слабым считают, то и боятся меньше. И узнать можно больше… В общем, трактат Сунь Цзы Кий выучил наизусть и принял его постулаты всей душой. Отвага воинская — вещь хорошая, но чего она стоит, если дело не сделано? Глупость это и преступление.

Вот так мальчишка, которого окружающие считали будущим берсерком, понемногу проникался идеями, рожденными давно умершим китайцем. Тот, кто упивался дракой, зверея от запаха крови, теперь начинал думать, прежде чем полезть в очередную свару. А такого за ним раньше не водилось. Впрочем, от запаха крови он зверел по-прежнему. Это никуда не делось. И собаки все так же боялись его, не смея смотреть в глаза. Душа зверя, что жила в этом парне, рвалась наружу, пугая псов своей свирепостью. Мама считала, что сам Яровит вселился в него при рождении. И Кий втайне гордился этим, хоть и принял крещение. Суровый характер старых богов пришелся ему по нраву куда больше, чем смирение христианских святых.

— Выходит из града, — шепнул взводный, который пошел сюда сам, потому как новичка надо в деле проверить и на потайное мастерство натаскать. — Люди с ним. Уйти нам придется. Тихо не сделаем.

— Трое, — еле слышно ответил Кий. — Сделаем.

— Ну-ну, — удивленно посмотрел на него Ода. — Ты знаешь, пацан, что первую кровь тяжело пустить? Рука сама останавливается.

— Не первая у меня, — коротко ответил Кий, и Ода молча кивнул. Ему много стало понятно. Из Сотни мальчишка. Успел, значит, повоевать где-то.

— Тогда тот, что справа — твой, — шепнул Ода, посмотрел наверх и, увидев, что птиц над ним нет, плавно, словно лесной зверь, встал на ноги.

Они пошли в сторону тропы, по которой двигался владыка, сопровождаемый двумя мужами. Лошадей у здешних ляхов не было. Они по старинке секли лес, бросая зерно в теплый пепел. А пока земля еще родила, уже присматривали новый участок под запашку и снимали кору с нижней части стволов, чтобы умерли те деревья к нужному сроку. Сев ржи уже прошел, и мужи шли к городне в лесу, за которой взошла репа, посеянная под зиму. Прячут селяне посевы от проклятущего кабана, заплетая ветками по кругу, да только не всегда помогает. Уж больно охоч кабан до сладкой репы. Егеря знали, что это за место. Там бабы поливают вовсю зеленую ботву, под которой набирается соком корень. Тут недалеко совсем, и сгинуть люди должны промеж града и поля. Иначе ждать придется до бесконечности. Не ходит владыка один, а бойню устраивать не велено.

— Шумно идешь, — буркнул Ода. — Когда наступаешь, обнимай ногой каждый сучок. Тогда не хрустнет он. Так медведь ходит. Такая туша, а ни одна веточка под лапой не трещит.

— Понял, старшой, — шепнул в ответ Кий и попытался почувствовать стопой в кожаном поршне землю под собой. Получилось куда лучше. Кий и не знал, что ногами тоже можно лес чувствовать.

— Демоны, — шептал Ода. — Бывалые они. С опаской ходят. Не подойти незаметно. Тихо только одного смогу снять. Остальные в кусты уйдут.

— Тогда давай не станем прятаться, — пожал плечами Кий. — Я отвлеку.

— Делай, — после небольшого раздумья ответил Ода, выслушав план мальчишки. — Может получиться.

Они залегли рядом с тропой, и Ода взвел небольшой самострел. Он показал глазами Кию: давай, мол.

— Дяденьки! Дяденьки! — скроил Кий жалостливую физиономию. Он согнул плечи горбом, враз потеряв воинскую стать. — Козу не видели? Пегая, один рог обломан.

— Нет, — мужи смотрели на него со все возрастающим удивлением. — А ты из каких будешь, парень? Мы тебя не знаем.

— Да я вон из той веси! — Кий ткнул рукой куда-то вдаль, а когда мужи повернули головы в указанном направлении, один из них коротко крякнул, а в глазах его появилось выражение обиды и недоумения.

Кий же сделал два взмаха рукой, и оба оставшихся мужика захрипели и упали лицом вниз, зажимая раны на шеях. Владыка уже лежал на земле, а между лопаток его торчала короткая толстая стрела.

— Неплохо сработал, — хмыкнул Ода, вышедший из кустов. Сказал и осекся. Мальчишка Юрук облизал кровь с лезвия бритвы, прежде чем вытереть ее об одежду убитых. А в глазах его полыхало такое жуткое пламя, что у бывалого егеря волосы на затылке дыбом встали.

Да кто же ты такой, паренек? — размышлял он, глядя по-новому на молодое пополнение. — Не из бойников ли? — Так он подумал, но вместо этого сказал.

— Мы, Юрук, смерть несем как жертву Моране. Мы не наслаждаемся ей. Мы же не волки, которые от крови с ума сходят, и могут впустую стало овец перерезать. Если будешь на кровь падок, погоню из егерей. Мы княжьи люди, а не душегубы какие. Мы трудимся во славу державы своей. Понял, сопляк?

— Так точно, пан лейтенант! — Кий ударил кулаком в грудь, но пугающее пламя в его глазах не утихало. Он явно наслаждался происходящим, и Ода покачал головой осуждающе. Работать с мальцом и работать еще. Дурной ведь, сгинет ни за что…

* * *

В то же самое время. Правобережье Дуная, недалеко от Братиславы.

Обед! Владимир, морщась, слез с коня. Уж на что он был привычным, месяцами живя с братцем Кием в аварском кочевье, но странное распоряжение боярина Хотислава заставило всю третью роту почувствовать себя первогодками. Их будут готовить по программе клибанариев, тяжелых всадников, закованных в железо с головы до ног. А это, на минуточку, совсем другие нормативы по физухе и нагрузка такая, что поначалу четырнадцатилетние мальчишки падали пластом. Чтобы привыкали к весу доспехов, их гоняли с грузом на спине, а вместо кроссов заставляли заниматься с гирями, понемногу повышая их вес.

Владимир статью пошел в отцову породу — он рос широкоплечим и на редкость крупным, обещая вымахать выше всех из братьев. В своей роте он был вторым после Шишки, который так и остался похожим на помесь паука с циркулем. Такой же жилистый, длинный, нескладный на вид, но чудовищно сильный и ловкий. Он стал тенью княжича, его слугой, чутьем вчерашнего дикаря ухвативший главное: этот Влад до того непрост, что нужно идти за ним и не раздумывать. Ведь иначе ему, безродному сироте из глухой веси, в лучшем случае светит надел в Италии. А Шишка уже целился куда выше. А еще им добавили часов по греческому и латыни, и это было уже совсем подло. У всех каникулы, и они на полигоне пашут, а у третьей роты каждый день два урока по языку. И это после того, как они уже с полигона придут.

— А в клибанариях тоже хорошо, — бубнил Шишка, когда им дали час после обеда на отдых. Большая часть мальчишек дрыхла, утомленная чудовищной нагрузкой, а им вот чего-то не спалось. — Получше, чем даже в мечниках…

— Да, платят лучше, — лениво поддержал разговор Владимир, которому было совершенно все равно, сколько там и кому платят. Он примерно представлял, насколько богаты его родители.

— Ага! — радостно ощерил Шишка кривоватые зубы. Он был на редкость некрасив, зато щеки его начал покрывать жидкий пух юношеской бороды. Той самой, которую ему позволят сбрить после первого боя. А это случится в выпускном классе, не раньше.

— Зато за доспех и коня лет пять расплачиваться будешь, — вернул его на землю Владимир. — А то и все восемь, если с добычей не повезет. Или если коня потеряешь…

— Ну и ладно, — не унывал Шишка, который на такой долгий срок никогда не загадывал. Он жил сегодня. — Лучникам-псилам втрое меньше платят, а саперам и санитарам и вовсе впятеро. И надела доброго им не видать как своих ушей.Куда-нибудь в ляшские леса зашлют, и будешь там острой палкой корни ковырять…

— Воин Влад! — послышалось неподалеку.

— Я! — княжич вскочил и ударил кулаком в грудь.

— Сообщение в школу отвезешь, — ротный протянул ему запечатанный свиток. — Секретарю отдашь. К отбою чтобы в казарме был!

— Есть! — княжич вскочил на коня и помчал на север, туда, где в миле от полигона высилась громада княжьего замка, оседлавшего гору. Мать вызывает. Так у них было заведено. А письмо лишь предлог, который использовали для отвода глаз другим мальчишкам. Надо сказать, титул ему никаких послаблений не давал. И лишь если Владимир позволял себе лень, то видел немую укоризну в глазах ротного, который уж точно знал, кто он таков на самом деле. А потом следовало наказание, которое приходилось нести на общих основаниях. Он уже и привык, за шесть-то лет муштры.

Владимир проскакал галопом в ворота замка, бросив поводья подбежавшему гвардейцу, и побежал по широкой лестнице на третий, материн, этаж.

— Госпожа! — он остановился и склонил голову перед императрицей Людмилой, которая как раз спускалась вниз по ступеням. Позади нее бессменной тенью шла Ванда, младшая жена Берислава, на которую Владимир старался не смотреть, потому что смущался ужасно.

— Поужинаешь сегодня с нами? — ласково спросила императрица.

— Не ведаю, госпожа, — честно признался Владимир. — Матушка вызвала зачем-то. Как получится.

— Ну, тебя ждут приятные хлопоты, — улыбнулась Людмила, вмиг превратившись из мраморной статуи, которой упорно притворялась, просто в красивую женщину, пребывающую в необыкновенно благодушном настроении. — Приходи на ужин! Мы же семья! — сказала она, уже удаляясь от него.

Императрица Людмила? Улыбается? Семья? Да что тут вообще происходит? — Владимир даже застыл на лестнице, пытаясь припомнить, когда видел такое в последний раз. Получалось, что никогда, и он пожал плечами и поскакал наверх, не отвечая на поклоны слуг.

— Матушка! — он подставил щеку для поцелуя.

— Фу! От тебя разит конским потом, — поморщилась Мария, отстраняясь от него.

— А чем от меня еще должно разить, мам? — не на шутку удивился княжич. — Сиренью из бабулиного садика, что ли? Да я с самого рассвета джигитовкой занимался. У меня зачет скоро.

— Ну конечно, — взлохматила она его непослушные волосы. — Ты же у меня воин! Сходи в ванную. Я вела нагреть воды и принести чистую одежду. Тебе нужно кое с кем познакомиться. Надлежит выглядеть достойно.

— Чего? — Владимир даже рот раскрыл. — Это кто же такой у нас в гостях, чтобы мне чего-то там надлежало? Умила приехала, что ли? Или дед Флавиан, наконец, из Бургундии примчал на внуков посмотреть? Нет! Тетка Клотильда с двоюродным братцем Хильдебертом приперлись в гости! Угадал?

— Иди! — показала Мария на дверь ванной. — И не задерживайся там.

Минут через пятнадцать Владимир, пышущий свежестью и румянцем, снова предстал перед матерью, а та поманила его за собой, проведя в соседние покои. Там он увидел двух девчушек, прилежно склонившихся над листами бумаги. Они что-то писали.

— Оставьте нас, — взмахнула рукой Мария, и невысокий толстенький учитель склонился и выкатился из покоев, словно мячик.

— Августы, — сказала Мария. — Позвольте представить вам княжича Владимира, моего сына. Владимир, перед тобой благочестивые августы Анастасия и Феврония.

Владимир коротко поклонился, поедая взглядом девчонок, которые, в свою очередь, тоже разглядывали его с немалым любопытством. Они обменялись парой ничего не значащих фраз и замолчали. Да и о чем бы мог говорить княжич с такой мелюзгой. Они же еще в куклы играют.

— Продолжим урок, — кивнула Мария, и служанка позвала учителя. — А мы с тобой пойдем, сын.

— Чего это они у нас делают? — возбужденно спросил княжич, когда вернулся в покои матери. — Их люди Звонимира выкрали, что ли?

— Именно так, — улыбнулась Мария. — А попутно устроили неплохую заварушку в Константинополе и свергли Валентина. Там сейчас все больше прибирает власть к рукам преданный нам человек.

— Интересно, — протянул Владимир. — Ну и зачем они тебе?

— Ты помнишь, на ком должен жениться? — спросила вдруг Мария, а ее лицо стало жестким и невероятно серьезным.

— Помню, конечно, — пожал плечами Владимир, — на Гризельде Фриульской.

— Я расторгла твою помолвку, — резко ответила мать. — Правда, отец не захотел ссориться с ее дедом. Гризельда пойдет второй женой к Кию. И за это я заплатила пять тысяч солидов.

— Ты что, мам, намекаешь… — Владимир вскинул на Марию изумленный взгляд.

— Я не намекаю! — отрезала Мария. — Я говорю прямо. Одна из них станет твоей женой. Так что сегодня за ужином, сын, будь полюбезнее. Поменьше налегай на сладкое и побольше следи за этими девочками. Ты можешь крупно ошибиться. Да и я тоже…

— Кстати, а чего это госпожа Людмила такая довольная ходит? — вспомнил вдруг Владимир. — Никогда ее такой счастливой не видел. Она даже улыбается, представляешь! А я и не знал, что она это делать умеет.

— Видишь ли, сынок, — усмехнулась Мария. — Она считает, что победила.

— А на самом деле? — спросил Владимир, уже зная правильный ответ.

— А на самом деле победила я, — улыбнулась Мария. — Ну и ты, конечно же!

Глава 40

Май 644 года. Шалон-на Соне. Королевство Бургундия.

Один из немногих городов Галлии, Шалон-на-Соне, со времен Аттилы не знал разорения войной. В сорокалетней кровавой круговерти, которую устроили дети Хлотаря I, город уцелел и даже имел смелость процветать. И это в то время, когда Нейстрия, Шампань и Овернь пылали огнем, а Аквитанию с невероятным упорством обращали в пепел раз за разом. Здесь ничего этого не было. Сначала осторожный и набожный король Гунтрамн сберег Шалон, вступая в альянсы со своими братьями и предавая их налево и направо. А потом и оставшийся победителем Хлотарь II не стал разорять богатейший город. А зачем? Свое же.

Четыре королевства все дальше дрейфовали друг от друга, и даже языки их были несхожи. Нейстрия все больше говорила на латыни с примесью из диалекта салических франков. Он позже превратится в старофранцузский. В Австразии, особенно в восточной ее части, в ходу был язык франков кельнских, который дал начало верхненемецким диалектам. В Бургундии осталась провинциальная галльская латынь, которая много позже превратится в окситанский язык, а латынь Аквитанская все больше мешалась с говором васконов, или басков. И позже это создаст гасконский язык. Тот самый, на котором говорил Д. Артаньян, который не избавился от акцента до конца жизни. Именно эти различия вместе с культурой и экономикой, по замыслу императора растащат земли Галлии навсегда. Они не должны слиться в единую Францию, которая иначе неизбежно станет гегемоном Европы. Этим странам надлежит превратиться в задворки Европы, в ее захолустье. И пока все шло именно в этом направлении. Войны не было, и Шалон наслаждался спокойствием.

Вот и сейчас здесь тихо и мирно, и только склока между королем Хильдебертом и его дедом могла породить бурю, которая разрушит сонную тишину королевства. Причина оказалась проста: Хильдеберт, рожденный весной 629 года, достиг совершеннолетия. А это значит, что он имел право на безраздельную власть. Только вот новый обычай, сложившийся на просторах Галлии, мешал этому. Короли значили все меньше, а все рычаги управления держали в своих руках майордомы.

Хильдеберт IV вырос и раздался в плечах. Он много времени проводил на охоте, а дядьки из лейдов научили его пользоваться копьем и мечом. И, в отличие от королей Нейстрии, Австразии и Аквитании, делал это Хильдеберт превосходно. Только из лука он стрелять не умел. Не пользовались франки луком, считая это недостойным воина. Хильдеберт брал на копье кабана, а в ухватках его появилась сила, присущая настоящему бойцу-франку. И чем дальше, тем больше архиепископ Флавиан опасался собственного внука. Он видел в нем того, кто пятнадцать лет назад чуть было не утопил всю Галлию в новом омуте гражданской войны.

— Это невозможно, — упрямо выставил вперед бороду Флавиан. — Ты не можешь лишить меня власти. Наши обычаи…

— Ты чего это несешь, дед? — захохотал юный король. — При покойном Дагоберте тут вообще никаких майордомов не было. Забыл? А то, что мои кузены — плаксы и припадочные слабаки, так я в этом не виноват. Ты давай-ка, приди в себя и перестань придумывать традиции там, где их отродясь не бывало!

— В Галлии сейчас другие обычаи, внук! — упрямо заявил епископ, который после смерти Виллебада вкусил сладость власти.

— Не внук, а ваше королевское величество, — в глазах Хильдеберта зажегся опасный огонек. — И теперь все пожалования землей делаю я, а не ты. И все траты из казны камерарий делает с моего разрешения. И графов, и герцогов тоже назначаю я. Понял, дед?

— Но императрица Мария… — проблеял епископ и захрипел, потому что его тщедушное тело было поднято рывком крепкой руки, а тугой ворот сдавил горло.

— Тетка пусть у себя в Братиславе командует, — спокойно сказал король. — Я ей за помощь благодарен, конечно, но мне уже пятнадцать. Мне няньки не требуются. Я соизволением господа королем над людьми поставлен. А ты человек божий. Вот и занимайся божьими делами. А деньги, что из казны взял на той неделе, назад верни.

— Они на храм, — придушенно пискнул Флавиан.

— Отчитаешься мне за каждый тремисс, — милостиво сказал король и поставил епископа на место. — Ты много воли взял, пока я маленький был. И императрицей мне больше не грози. Место баб — на кухне, в постели и в церкви. Вон, посмотри на матушку мою. Или ест, или спит, или молится. Золото, а не женщина.

— Знать не потерпит… — снова попытался возразить Флавиан, но внук заорал.

— Эбба! Алгар!

Два рослых сакса с необъятными плечами и длинными соломенными волосами, вошли и поклонились, выжидающе глядя на короля.

— В обитель отвезите его преосвященство. Аккуратно только, не покалечьте мне его!

— Прокляну! — замахнулся посохом епископ.

— Дед! — снова захохотал король. — Они саксы-язычники. Ты поосторожней. Они думают, что надо колдуна убить, чтобы заклятие снять. Эйнар Датский за это епископу Руана башку топором проломил. Так что поезжай спокойно, не гневи бога. И помолись ему, попроси, чтобы он тебе смирения дал. Я позову тебя через пару дней, когда ты в себя придешь.

Епископ гордо поднял голову и смотрел на внука, словно не узнавая его. Да, вроде бы он. Широкое лицо, темные, почти черные волосы матери-римлянки, достающие до поясницы, и жесткий взгляд его покойного отца.

Самозванец проклятый! — мелькнула в голове епископа мысль, но он тут же прогнал ее. Флавиан понял, что если скажет нечто подобное вслух, то просто не выйдет из этой комнаты. Его отсюда вынесут. Язычники-саксы, не боящиеся проклятия митрополита Галлии, зарежут его по щелчку пальцев мальчишки.

— Я удалюсь, ваше величество! — вымолвил, наконец Флавиан. — Я ваш покорный слуга.

— Вот и славно, дедуля, — оскалился любящий внук. — А то я уж расстроился было. Сам ведь знаешь, власть — она такая, от нее голова кружится. Ей почему-то делиться никто не хочет, даже ты. — И он крикнул слугам. — Хартулария позовите. Майордом Бургундии на покой возжелал. Указ писать будем…

* * *

В то же самое время. Толедо. Королевство вестготов. Испания.

Десятилетний Виттерих помирал со скуки. Он жил в Толедо уже два года и ходил на казни так, как крестьянин ходит в поле, а монах — к алтарю. То есть почти постоянно. Старый король, которому шел восемьдесят пятый год, был здоровее некуда. А его враги — наоборот: во цвете лет уходили на тот свет один за другим, обвиненные в заговорах, истинных и мнимых, и случившихся в прошлом, настоящем или в будущем. Врагами короля стали все знатные люди Испании, а потому родовая аристократия, обескровленная в усобицах, погибала под топором палача десятками и сотнями. Вот и сегодня, в который раз, казнили какого-то из герцогов. Все делалось быстро. Выходил глашатай, зачитывал указ, и голова виновного летела на землю. Жены покойного и его дочери отдавались королевским людям, а золото и поместья отходили королю. И все были довольны, кроме семьи казненного. Но кого это волнует, если они оставались в явном меньшинстве.

А ведь прадед умен, — подумал вдруг Виттерих. — Старую знать режет как скот, а новых людей наверх двигает. Тех, кто у него с руки ест.

— Пойдем, внук, — проскрипел Хиндасвинт, по своему обыкновению притворяясь немощным старцем.

На этот трюк люди велись лет десять назад, а сейчас дураков не осталось. Восемь сотен знатнейших готов сложили свои головы на плахе, а старый король и не думал умирать. Он был все так же бодр и крепок, и регулярно ловил простуду на похоронах своих врагов. Виттерих покорно пошел вслед за прадедом в его покои. Там его ждет очередной урок. Ведь быть королем непросто. Так оно и оказалось.

Камень римских стен помнил еще времена Феодосия Великого. Тогда Испания была истинным раем, где забыли про нашествия врагов. А потому строились широко, не заботясь о защите своих городов. Испания — это ведь не Паннония какая-нибудь, которую вечно рвали варвары из-за Лимеса. Ее защищают моря, горы и полудикие баски на севере. Пойди еще проберись через их ущелья. Завоевание готами почти не затронуло жизни обычных людей. И даже римские институты сохранились в Испании в полной мере. Границы всех шести герцогств соответствовали границам римских диоцезов, и устроены они были точно так же. Герцог — граф и викарий, его заместитель, — местные судьи и чиновники помельче.

Испания чувствовала себя вполне неплохо, а ее короли были несметно богаты, пользуясь плодами этой щедрой земли. Тут ведь старинные здания уцелели почти все, и дороги, и мосты, и даже цирки с акведуками. Римские дворцы стояли во всей своей красе, еще не превратившись, по обыкновению той эпохи, в крепости. Вот и эти покои освещались большими окнами, которые сейчас, весной, были распахнуты настежь, впустив сюда всю прелесть цветущих садов, которыми дворец окружили прошлые короли. Тут, в Испании, земля благодатна, и врагов у нее почти нет, кроме франков и горцев на севере. Впрочем, усобицы готов с успехом заменяли любых врагов. Они рвали страну на части, разоряя ее дотла.

— Зачем я казнил его, как думаешь? — проскрипел Хиндасвинт, вглядываясь в лицо плода любви своей внучки Баддо и сына самого лютого врага, Виттериха первого.

— Он стал слишком силен, — с готовностью сказал мальчишка. Он уже знал ответ на этот вопрос и не терялся. — Ты мог дать ему свою милость и оставить в живых, ослепив, но он не согласился.

— Да! –король удовлетворенно откинулся в кресле, стоявшем недалеко от жаровни с углями. Старые кости пробирал холод, даже когда на улице вовсю грело солнце. — Мне некогда ждать, когда он соизволит поднять мятеж. Мне достаточно и того, что он может это сделать. Наша знать буйна и непослушна. Герцоги мнят себя королями, а графы — герцогами. Я буду рубить их головы, пока господь милостивый дает мне жизнь. А потом это дело продолжит твой дед Реккесвинт, а потом ты!

— Но ведь королей в Испании выбирают, ваше величество, — осторожно напомнил Виттерих младший. — Четвертый Толедский собор так постановил…

— Собор… Собор! — поморщился король. — Святые епископы с подачи святого Исидора Севильского протащили туда постулат, что первым делом короля является борьба с иудеями. Вот дурни! Кстати, когда станешь королем, не вздумай этого делать. Мы получаем от них львиную долю наших доходов. Города обнищали, ремесла нет, а свободные продаются в рабство, будучи не в силах прокормить семьи. Береги иудеев и купцов. Они твоя опора, внук. Без денег тебя зарежут собственные гардинги.

— Но выборы короля…, — возразил мальчишка.

— Мы коронуем нашего сына при жизни, а тот коронует тебя, — отмахнулся Хиндасвинт. — Надо менять старые обычаи. Мы будем опираться на гардингов, наших «верных». Нам не нужна знать с собственными дружинами. Одно беспокойство от них.

— Да, ваше величество, — кивнул Виттерих. У него уже подрастали свои собственные «верные», которых иногда называли, по обычаю франков, лейдами.

— А еще нам понадобится сила римского императора, — проворчал король, недовольно оставив кубок в сторону. — Твоя жена приедет только через пять лет, я могу не дожить до этого события. Заделай ей сразу ребенка, прошу. Если она хоть немного похожа на свою мать, это будет нетрудно. Императрица, как говорят, на редкость красивая баба. Не понимаю я императора Само. Его дочери уже десять. Почему не прислать ее сейчас? Она уже через пару лет будет готова для постели. Ох, старость, не радость! Пропадете вы без меня! Ладно, иди, внук. Тебя ждут мои люди. Сегодня будешь упражняться с копьем.

Виттерих молча поклонился и вышел. Такого рода разговоры у него происходили часто. И он изо дня в день присутствовал на заседаниях королевского совета, на приемах провинциальной знати и отчетах чиновников фиска. Надо сказать, Испания шла впереди всех королевств варваров, и личная королевская казна, или фиск, была отделена от казны государства. И это шло на пользу финансам страны, которая впала в непрерывный кризис, порожденный усобицами и падением торговли.

— Отец сказал, что император Само поможет мне, — шептал мальчишка. — Дед истребит всю знать и поставит своих людей. Господи боже, помоги мне! Сколько из королей готов умерли своей смертью? Да и половины нет. Клянусь тебе, господи! Я доведу дело прадеда до конца. В Испании некому будет бунтовать!

* * *

В то же самое время. Толоса (в настоящее время — Тулуза). Королевство Аквитания.

Радегунда почтительно слушала старшего короля Хариберта, только что в рот ему не смотрела. Король достиг преклонных тридцати лет, а потому его волосы, не стриженные с рождения, опускались ниже ягодиц. Прическа заменяла Меровингам корону, и каждый локон в ней считался священным. Удивительно, как в такую ерунду столетиями верили в христианской Галлии. Видимо, отголоски язычества слишком глубоко въелись в кровь и плоть здешних людей. Стоявшая позади рабыня с тупым и равнодушным видом расчесывала волосы Хариберта, смазывала их маслом и снова расчесывала. Король нечасто баловал себя посещением бани в собственном дворце, а потому в его роскошной шевелюре то и дело заводилась какая-то посторонняя живность.

Радегунда, которой стукнуло пятнадцать, научилась слушать ту чушь, что извлекал их себя ее свекор, сохраняя на лице самый благожелательный интерес и почтительность. Хариберт и раньше был не слишком умен, а годы спокойной жизни расслабили его вконец. Охота, пиры с лейдами и отражение нечастых набегов горцев — вот и все его обязанности. Работал за него тесть Эйгина, а потому старший король Аквитании пребывал в состоянии расслабленности духа, свойственному лишь правителям, добившихся больших успехов.

Аквитания сейчас и впрямь жила неплохо. Не сравнить с тем временем, когда здесь то принцессу Ригунту к жениху везут, то самозванец Гундовальд воюет с законными королями. И в том, и в другом случае Аквитанию обратили в пепелище. Завистливые франки севера первым делом уничтожали главное достояние этой земли — ее виноградники. С тех пор выросла новая лоза, а пустующие пашни заселили новые люди, но до сих пор Аквитания не достигла того благосостояния, что было еще лет сто назад.

И, те не менее, излияния безнадежного кретина, коим не без оснований считала своего короля юная Радегунда, начали утомлять даже ее, наученную терпению многоопытной матерью. Радегунда дождалась паузы и вскочила.

— Простите, ваше величество. Мне послышалось, что ваш внук раскричался у нянек. Я должна укачать юного короля. Простите меня! Он растет таким беспокойным! Наверное, станет отважным воином, прямо как вы.

— Иди, дочка, — милостиво кивнул Хариберт и приложился к кубку.

Он скоро уедет. Ведь, по обычаю франков, королевский двор кочевал по всей стране, собирая налоги, правя суд и нещадно объедая подданных. Даже ему было нелегко кормить свой двор. А вот кубок был хорош! Сама императрица Мария подарила его. Искуснейшие умельцы работают теперь в Братиславе, обгоняя старинные римские центры ремесла — Лугдунум и Арелат. Всех мастеров сманили проклятые словене, пока короли хлопали ушами. Хариберт поморщился. Как бы ни был он недалек, но такие вещи понимал прекрасно. Хорошо хоть виноградники нельзя увезти с собой, и порт Бордо работал на полную мощь, отгружая бочонки в Британию и Ирландию. До чего же хочется оттяпать у готов Септиманию, чтобы получить порт на Средиземном море! Но нельзя! Император запретил войны за земли, да и готы сейчас очень сильны. Они разорят Аквитанию, припомнив, что вообще-то, Толоса — их бывшая столица. Нет-нет! К черту такие мысли! Даже хорошо, что император запретил войны. Одна Аквитания против готов не выстоит. Уж очень бедна. И Хариберт бросил мечтать, погрузившись в дело, которому отдавался с истинной страстью и самоотдачей. Он продегустировал вино, присланное с виллы, расположенной в северных предгорьях Севенн.

Вино было отличным, только вот он не понимал, почему с каждым днем слабеет. Почему тускнеют волосы, а сердце бьется, как пойманный воробей. Наверное, Хариберт догадался бы о причине этой странности, если бы знал, что совсем недавно, когда он отвлекся, его невестка бросила в кувшин, предназначенный для его величества, какую-то белую горошину. Радегунда делала это уже не первый месяц. Она так устала слушать всякую чушь, да и муж ее достиг того возраста, когда может править самостоятельно. Так зачем нарушать традиции? Среди Меровингов долгожители почти не встречались.

Глава 41

Июнь 644 года. Константинополь.

Столица мира понемногу приходила в себя. Регентство над малолетним императором принял патриарх Павел, а в военном плане вперед выдвинулся магистр Теодор, еще один армянский князь, дальняя родня дому Ираклия. Сенаторы сплотились вокруг императрицы Григории, продолжив наслаждаться жизнью. Поступление доходов из их африканских имений не прекращалось, а потому все по-прежнему шло прекрасно. Можно давать пиры, играть в кости с такими же бездельниками и ждать скачек на ипподроме.

И только одному человеку было не по себе. Протоасикрит Александр, который немыслимыми усилиями вернул прежний пост, сидел как на иголках. Он не понимал, что в головах у этих людей, и почему их память коротка, словно у мотыльков. В Константинополе убили императора, его мать и братьев, и все они находились под защитой августа Самослава. Если эти люди думают, что он удовлетворится сменой экзарха Африки, то они глубоко ошибаются. Надо бы донести эту мысль до императора, но сам Александр сейчас не в чести. Он замазан службой Мартине, и его едва терпят. И то лишь потому, что нет никого, кто смог бы распутать все узлы политики и наладить работу разведки, которая пришла в полный упадок. А к трону его не подпускали. Патрикии Теодор и Мануил плотно взяли в оборот четырнадцатилетнего августа и заливают его уши лестью. Александр кое-как пробивается к императрице Григории, но та не слишком умна. Она простовата, бесцветна и набожна. А ее влияние на своевольного и упрямого Константа с каждым днем тает. Он почти не слушает мать, да еще и поглядывает ревниво на младшего брата Феодосия. Он и слышать не хочет о том, чтобы облачить его в пурпур.

— Дураки! Какие же они дураки! — шептал Александр, взяв письмо, которое принес ему в дрожащих руках секретарь. Пятерка гонцов-авар привезла его, и это означало, что сведения в нем содержатся архиважные.

— Выдать награду и отпустить, — махнул Александр, и секретарь удалился, согнувшись в глубоком поклоне.

Патрикий глубоко вздохнул, перекрестился и сорвал печать.Он имел право сделать это. Для простого чиновника — это верная ссылка, а то и казнь. Александр развернул свиток и погрузился в чтение, борясь с паникой. Изящно выписанные пурпурными чернилами буквы плыли перед ним, словно в безумном танце. Но патрикий, собравшись с силами, дочитал все до конца, после чего со вздохом поднялся, свернул письмо и вышел из своих покоев. В письме оказалось именно то, чего он так боялся. Это послание должно попасть к человеку, обладающему всей полнотой власти. И это точно не мальчишка Констант.

Патриаршее подворье после наглого ограбления теперь скорее напоминало крепость, окруженную кольцом стражи, чем монашескую обитель. Даже патрикия пропустили не сразу, а лишь тогда, когда справились у патриарха, готов ли он его принять. Впрочем, для чиновника это стало пустой формальностью, и уже через пару минут невысокий монашек вел господина протоасикрита по каменным переходам в покои самого могущественного человека империи. Впрочем, могущество его было весьма относительно, так как юный император обладал на редкость вздорным характером, и убедить его в чем-то бывало весьма и весьма непросто.

— Ваше святейшество! — Александр склонился и поцеловал протянутую руку.

Патриарх, хоть и был довольно стар, но выглядел полным сил. Он оставался сухощавым и подвижным, а когда произносил свои проповеди, то мог прожечь своим словом самую черствую душу. Вот и сейчас он словно горел изнутри огнем, и даже посох его стоял рядом, чтобы хозяин мог схватить его и тут же пойти куда-нибудь. Или кого-нибудь им огреть…

— Плохо! Очень плохо! — патриарх Павел отложил лист бумаги в сторону и глубоко задумался. — Император Само ставит нам ультиматум. Ведь это нужно понимать именно так, патрикий?

— Так, ваше святейшество! — развел руками Александр. — Он требует выдачи всех виновных в смерти молодого василевса Ираклия, его матери и братьев.

— Мы можем отдать ему людей Валентина, — испытующе посмотрел на него патриарх.

— Не выйдет, — грустно покачал головой Александр. — Он знает, кто это сотворил. Восемь сенаторов замешано в этом деле. И они родственники нашей василиссы.

Еще бы император Само не знал. Да он лично передал Вацлаву список виновных и сочувствующих с подробным описанием вины каждого. И их там куда больше, чем восемь.

— А если мы закроем перед ним ворота… — задумчиво произнес патриарх. — Он обвинит нас в бунте и возьмет город в осаду. И по законам империи он будет в своем праве… Дела-а…

— Император сделает еще хуже, — невесело усмехнулся Александр. — Он конфискует Африку. И имения этих надутых индюков он конфискует тоже. Он уже проделал это в Египте, но дошло не до всех. А патриции Италии лижут ему сапоги, потому что он позволяет им владеть собственными землями лишь на время пятнадцатилетнего индикта. А потом они должны будут получать новую грамоту на свое же собственное имущество.

— Остроумно, — оценил патриарх. — Вот бы нам так.Сколько проблем сразу решилось бы. Но это противоречит всему законодательству империи. Оно построено на том, что земля — это товар.

— Он варвар, — хмуро ответил Александр. — Он об этом не знает. Или упорно делает вид, что не знает. В любом случае нам надо вступать в переговоры, ваше святейшество. Иначе… иначе нам конец.

— Я поговорю с государыней, — поморщился патриарх. — А потом мы вместе сходим к нашему василевсу. Но что-то мне подсказывает, что он не согласится. Он ненавидит августа Само и его сына. И он бывает невероятно упрям.

— Император Запада потребует отказаться от догматов, изложенных в Эктезисе, — сказал уже уходя, патрикий. — Да, в письме этого нет, святейший. Но мои люди в Италии докладывают, что римский епископ наотрез отказывается признавать учение о единой божественной воле. И новый патриарх Александрийский, насколько я знаю, тоже. Они могут собрать церковный собор и объявить монофелитство ересью. Тогда авторитет нашей церкви рухнет.

— Я подумаю, что можно с этим сделать, — патриарх потер ладонями виски. — У меня есть кое-какие мысли.

* * *

В то же самое время. Александрия.

— Ты опять собрался в поход? — Юлдуз, обнявшая руками заметный животик, смотрела на мужа с грустью. Он нечасто баловал ее и детей своим присутствием. Бывало и так, что пару недель побудет дома и снова уедет куда-нибудь в Фиваиду. А туда, до первых порогов, только плыть месяц. Обратно, по течению, куда быстрее, конечно.

— Да, — кивнул Святослав, который качал на коленях дочь. Та уже лопотала вовсю и дергала отца за усы, свисавшие ниже подбородка. — В Константинополь с флотом пойду. Только пока не знаю когда.

— Если вдруг дитя без тебя родится, как назвать? — смахнула непрошеную слезу Юлдуз.

— Если сын, то пусть будет… Георгий, — ответил после раздумья Святослав. — А если дочь, то по святцам посмотрите. Кого в тот день поминают из святых, такое имя и дайте.

— Хорошо, — кивнула Юлдуз. — Дядюшка на ужин звал. Пойдем?

— Конечно, — кивнул Святослав. — Нешто я дядю обижу. Отдохну только и пойдем. Весь день в седле провел.

Святослав снял пурпурные сапоги, размотал портянки и вытянулся на кровати, расслабив гудящее тело. Ему идет третий десяток. Он молод и силен, но даже ему тяжело бесконечно колесить по огромной стране, населенной миллионами людей. Вот ведь как вышло забавно. Во всей Словении несколько сот тысяч человек живет. Впрочем, кто их там считал по лесам и степям. А тут по прошлой переписи — без малого четыре миллиона. И это немного еще. Если удастся запасы зерна делать, чтобы пройти голодные годы, то и все пять будет. А больше пяти миллионов Египет кормить не может. Всегда так было. Правда, дядя Стефан говорит, что если новые каналы прорыть, старые расчистить, да еще и рыбу в пруды запустить, то и вдвое больше народу пропитание найдут. У Святослава даже голова закружилась от такого. Десять миллионов! Десять! Это как во всей Анатолии, богатейшей и самой густонаселенной провинции империи.

— И в Африке шесть миллионов живет, — задумчиво сказал он сам себе, разглядывая балки потолка. — Интересно, что отец сделает с ней? Ведь пока все подати в Константинополь шлют. Надеется на что-то? Непонятно. Опять хитрость затеял какую-то. Это что же получается? Центр страны на юг смещается. Когда еще Словению люди заселят. Там пока что леса одни. И если отец умрет, как я буду этой махиной из далекой Братиславы править? Я ведь не отец. Тут себя обманывать не надо. Я обычный человек, а он словно полубог древнегреческий, который на себе небесный свод держит. Прости меня, господи, нечистых демонов поминаю всуе. Пора идти!

Святослав упруго вскочил и пошел во дворец дяди, соединенный с его жилищем подземной галереей. Там, на террасе, уже накрыли ужин, а если быть точным, то дипнон, поздний обед. И подавали его тогда, когда немилосердное египетское солнце слегка умеряло свой жар, а ветер приносил с моря долгожданную прохладу. В такие минуты Александрия становилась истинным раем. Райским был и вид с террасы — прямо на порт и великий маяк. Одно из двух чудес света, уцелевших с незапамятных времен. Святослав оперся на перила и вглядывался в морскую гладь так, словно видел ее впервые.

Лаврик — счастливчик, — грустно подумал он. — Делает то, что любит. И Айсын, рожа косоглазая, тоже. Со своей конной тысячей гоняет туарегов по Африке, отбросив их за горы Атласа глубоко в пустыню. И Вячко, назначенный магистром милитум, до седьмого пота муштрует пополнение, прибывшее со всех концов мира, от Нубии до Норвегии. Уже набрали четыре легиона, но опытных воинов из них — лишь малая часть. И только он не принадлежит сам себе. Над ним висит долг. И этот долг он исполняет так, как и пристало воину — добросовестно и без жалости к себе. Он не устраивает ежедневных пиров…

— Святослав! — услышал он удивленный голос дяди, который перебил его размышления. — Мясо остынет, а вино станет теплым и противным. Его держали в самом глубоком подвале! Испортить такой вкус ожиданием — просто кощунство!

— Да, дядя, уже иду, — ответил Святослав и сел за стол.

— Яхта пришла из Триеста, — сказал Стефан, едва пригубив вино. — Она доставила письмо от твоего отца. Тебе надлежит привести флот к стенам Константинополя ко дню усекновения головы Иоанна Предтечи.

— Начало сентября? — задумался Святослав. — Это хорошо, успеем подготовиться. Кстати! А как наша торговля с Нубией, дядя?

— Пришла первая партия слоновой кости и золота, — ответил Стефан. — У них неурожай. Мы заплатили им излишками зерна. Негус Севера теперь наш с потрохами. Без хорошего оружия ему не выжить.

— Я хотел поговорить с отцом вот о чем, дядя, — сказал Святослав, жуя изысканные яства, не чуя их вкуса. — Как думаешь, он разрешит нам бить свою монету? Если начнется поступление золота из Нубии, мы могли бы взять на себя чеканку солидов и тремиссов. Возить деньги из-за моря долго, хлопотно, да и опасно. В Александрии еще совсем недавно был свой монетный двор.

— Думаю, это возможно, — ответил, подумав, Стефан. — Торговцы жалуются на недостаток копеек и грошей. Скажи ему только, что будут использоваться лишь те штемпеля, что вырежут в Братиславе. Если он увидит местные корявые поделки, то его хватит удар. Твой отец почему-то… кстати, интересно, почему… очень трепетно относится к красоте и к искусству вообще. Странно, не замечал за ним такого в детстве. Обычный был мальчишка-варвар. Бегал как все, голышом до самых морозов, и за милую душу лопал желуди и тухлую рыбу. Из красивого у нас была только мама. И то я могу преувеличивать. Я был тогда очень мал.

— Владыка Григорий мне говорил, что господь послал отца в этот мир, чтобы спасти его от надвигающейся тьмы, — убежденно ответил Святослав. — И мне кажется, он прав.

— Я тоже иногда так думаю, — кивнул согласно Стефан. — Не будь его, здесь уже сидел бы арабский наместник. Кстати! Мне недавно принесли несколько древних фигурок. Их откопали в каком-то разрушенном городе в Фиваиде. Вон они стоят! Забери их с собой и подари отцу.

— Какое необычное лицо, — сказал Святослав, разглядывая бюст женщины с тонкой длинной шеей, в высоком головном уборе. — Красивая баба, жаль только, глаза одного нет. Как думаешь, дядя, кто это?

— Понятия не имею. Наверное, царица какая-нибудь, — развел руками Стефан. — Не думаю, что скульптуры крестьянок кто-то изготавливал. Да ты посмотри, какая тонкая работа. Я за нее кошель серебра отдал и не жалею ничуть. Ей же цены нет.

— Ну да, царица, — кивнул Святослав. — Я видел мужиков в таких шапках на стенах старинных храмов. Их фигуры самыми большими высекали. Подарю отцу, он такое любит. Мастер Хейно слюной удавится, когда увидит.

— А может, что и получше сделает, — усмехнулся Стефан. — Его работы не хуже, чем у мастеров древности. И мальчишек он талантливых учит.

— Ну, не знаю, — поморщился Святослав. — Я воин, мне вся эта красота без надобности. У меня три заботы: арабы на востоке, нубийцы на юге и ливийцы на западе. Пусть наши города крепкие будут, а не красивые.

— Ты рановато списал со счетов константинопольского императора, — невесело улыбнулся Стефан. — А он на севере. Мне только что донесли: они ставят сифонофоры на свои корабли. Так что не рассчитывай, племянник, на легкую прогулку.

— Проклятье! — выругался Святослав и вскочил из-за стола. — Это скверно! Пойду я, дядя! Дела!

— Куда ты? Еще сладкое не подавали! — возмущенно посмотрел на него Стефан.

— Это важно, дядя, — отмахнулся Святослав. — Я знал, что они выведали секрет нашего зелья. Но что они уже ставят на корабли сифонофоры… Для меня это новость. И новость крайне неприятная. Мы можем потерять флот, если не подготовимся как следует.

Святослав быстрым шагом пронесся в свои покои, едва не сломав себе ноги о Тугу и Вугу, которые, по обыкновению, спали ровно там, где их ждали увидеть меньше всего. Им привезли женихов из Солеграда, и дворец префекта Египта грозил вот-вот превратиться в псарню. Впрочем, в том первозданном хаосе, одновременно похожем на ханскую юрту и римский дворец, пара-тройка собак ситуацию не изменит. Юлдуз по-прежнему тащила в дом все самое красивое, что видела, а то, что не могла поставить где-нибудь в углу, обязательно надевала на себя. Впрочем, она все еще молода и красива, а таким прощается многое. Святославу же, который больше привычен к шатру, чем к камню собственного дворца, было на это ровным счетом наплевать.

— Друнгария Лавра ко мне! — скомандовал он, а гвардеец, стоявший у входа, ударил кулаком в грудь и испарился.

Цезарь ходил из угла в угол, словно тигр в клетке, пока старый друг не возник рядом с ним и не склонил голову.

— Государь! — коротко сказал Лаврик.

Командующий Египетским флотом носил немыслимо яркий, с золотым шитьем форменный плащ. Его статус был равен статусу легата, и плащ этот обошелся в двадцать солидов, которые Лаврик отдал недрогнувшей рукой. Не жалко золота за такую красоту неописуемую. Народ александрийский натурально слепнет, когда господин друнгарий по улице скачет. За милю кланяются. У безродного мальчишки из фракийского селения даже голова малость кружиться от такого начинала. И невесты самые богатые и красивые в очередь стоят, обжигая коленки от нахлынувшего восторга. Только Лаврик в раздумьях пока, выбирает и никак не выберет.

— У ромеев сифонофоры на кораблях будут, — рыкнул Святослав. — Как в тот раз не получится! Кровью умоемся, Лаврик, когда на Константинополь пойдем!

— Ну, я думаю, справимся, государь, — спокойно ответил друнгарий. — Про то, что они секрет огненного зелья знают, нам давно известно. И мы тоже ноздрями мух не ловили. Заживо гореть никому ведь неохота. Думали мы с кентархами кораблей, что делать с этим, и придумали. Так что сифонофоры на их дромонах — это, конечно, неприятность большая, но не смертельная. Ты уж прости меня на грубом слове, но на хитрую жопу найдется хрен винтом. Не гневайся, я это от императора нашего слышал. А за таким человеком и повторить не грех. Слушай, как мы с тобой делать будем…

Глава 42

Сентябрь 644 года. Геллеспонт, окрестности г. Абидос (в настоящее время — пролив Дарданеллы, недалеко от г. Чанаккале, Турция).

Если хочешь попасть в столицу мира, то это место тебе не обойти никак. Именно здесь, у Абидоса, переправлялся в Европу Ксеркс. Именно здесь из Европы в Азию переправлялся с войском Александр Великий, который мечтал нанести ответный визит в Персию. И даже крестоносцы много позже переправлялись тут же. Причина популярности Абидоса была крайне проста: здесь Геллеспонт становился необыкновенно узок, не превышая в ширину одной мили. Хороший пловец мог за день побывать и в Европе, и в Азии, если бы ему зачем-то понадобилось так рисковать. Ведь воды здесь очень опасны, а течение быстрое. Не пройти Геллеспонт без хорошего лоцмана и сильной команды. Грести порой приходится изо всех сил. Именно ввиду своего бесподобного расположения Абидос служил тем местом, где императорские коммеркиарии собирали пошлину с тех кораблей, что думали пройти в Мраморное море. Конечно же, это не могло касаться Египетского и Равеннского флотов. Хищные обводы дромонов, украшенных орудийными башенками, не оставляли ни малейших сомнений в происходящем. Император Само вновь разгневался на василевса, сидящего в Константинополе, и ведет свой флот к его стенам. Жители городков и рыбацких деревушек, густо облепивших берега Геллеспонта, провожали корабли взглядами и крестились в страхе. Неужели снова война? Ведь только-только жизнь вошла в колею. Именно здесь, в самом узком месте пролива, высадились воины цезаря Святослава, и никто не посмел оказать ему сопротивления.

Флот же василевса Константа, которым командовал патрикий Мануил, встал севернее. Он перекрыл вход в Мраморное море, прямо в том месте, где вода устремлялась в узкое горло пролива. Он не хотел лезть в Геллеспонт. Уж слишком сильно и коварно течение. Да и места для маневра там совсем мало. Две сотни кораблей, взятых для этой цели у купцов и построенных с нуля, густо покрыли воды у древнего и славного города Лампсак. Из них четыре десятка оснастили огненным боем, а остальные были обычными посудинами, на которые посадили команды стрелков.

— Вон они! — заорали матросы на передовых дромонах, когда флот императора Запада показался на горизонте.

— Да их же с полсотни, не больше! — хищно усмехнулся Мануил и дал команду ударить веслами.

К его удивлению, на вражеских палубах забегали какие-то странные фигурки и начали размахивать яркими тряпками на палках, а на мачте флагмана подняли какое-то полотнище с красным крестом.

— Они бегут! — раздался дружный вопль, когда вражеские корабли заложили крутой вираж и показали корму. Не иначе, посчитали, сколько бортов их встречает, и решили не рисковать.

Матросы-ромеи заорали в восторге. Лучники и метатели дротиков, которые толпились на палубах, начали трясти своим оружием. Именно они до этого выигрывали все битвы. Корабли сближались и начинали обстреливать друг друга, заливая палубы дождем стрел и копий. В бой включались баллисты и метатели горящего угля, который забрасывался в глиняных горшках на вражеские корабли. Никаких таранов, как в стародавние времена, у ромейских дромонов не было и в помине. Высшим шиком и пиком мастерства кентарха было пройти рядом с вражеским бортом и острым носом поломать все весла, сохранив при этом свои. А потом, обездвижив корабль, расстрелять команду и длинным шестом забросить горшок горячих углей. Так на море бились столетиями, но с недавних пор это не работало. Зато теперь появились сифонофоры и баллисты, которые могли метать ту вонючую дрянь, которой несколько лет назад варвары сожгли императорский флот.

— Догнать! — заорал Мануил, и его корабль рванул вперед, увлекая за собой остальных.

На этом, в общем-то, осмысленное командование в римском флоте заканчивалось. Каждый капитан корабля — трибун, кентарх или триерарх, действовал самостоятельно, выбирая себе того врага, которого считал нужным. Говоря простым языком, морская битва превращалась в свалку, где коммуникации носили характер весьма условный, а основное значение имела подготовка экипажей и мастерство кормчих, называемых на латыни губернаторами.

Две сотни разнокалиберных кораблей втянулись в Геллеспонт огромной стаей, вмиг покрыв парусами беспокойную водную гладь. Тысячи людей работали веслами, словно единый организм. Ведь гребцы разгоняют судно до пяти-шести миль в час, да еще и течение добавляет мили две-три. На счастье Мануила, сегодня даже ветер был попутным, и корабли полетели со скоростью птицы, настигая трусливых варваров, возомнивших себя настоящими римлянами. Вот и самое узкое место Геллеспонта, расположенное между городами Сест и Абидос.

Варвары по какой-то непонятной причине подошли к берегу на сотню шагов и преследующие, которые были нормальными людьми, повторили этот маневр. Они ведь догоняли врага с каждым ударом весел…

— Это еще что такое? — растерялся Мануил, когда услышал так знакомый ему сухой деревянный стук. Вроде бы ничего удивительного, да только доносился он с берега. А потом первые глиняные шары, наполненные огненной смесью, ударились в борта тех кораблей, что слишком близко подошли к берегу.

— Проклятье! — взвыл патрикий.

Прямо на берегах, в укреплениях из мешков, наполненных песком, разместились несколько баллист, которые пускали один шар за другим, устраивая пожары на кораблях ромеев. Матросы и лучники кое-где сбивали пламя или закрывали его запасным парусом, но несколько кораблей, где загорелся такелаж, полыхали, как свеча, а их экипажи с воплями прыгали в воду.

Флот варваров уже никуда не убегал. Это Мануил понял совершенно отчетливо. Его вели именно сюда, словно жертву на заклание. И кораблей здесь было не меньше сотни! Узкий пролив простреливается как минимум на треть ширины с каждой стороны, и все капитаны, не задумываясь, начали сбиваться к оси фарватера, чтобы уйти из зоны поражения. Для осознания того, что флот попал в ловушку, понадобилось немало времени. И пока подошли последние корабли, три десятка из них уже горели жарким костром.

Впрочем, несколько кентархов из тех, кого не оставил разум, выбросили на берег горящие суда, а их команды вступили в бой с египтянами и словенами, охранявшими расчеты баллист. В императорском флоте гребцами служили только свободные воины, которые в случае необходимости брались за оружие.

Мануил сжал борт побелевшими пальцами. Множество его кораблей сгрудились в кучу, стараясь уйти от выстрелов с берега, и туда немедленно полетели шары с дромонов словен, которые почему-то перестали убегать.

— Вперед! — заревел Мануил, и его корабль рванул птицей, чтобы сделать то, что ромеи умели делать превосходно. Хруст ломающихся весел возвестил о том, что дромоны обоих императоров вступили в бой. Заорали командиры расчетов, и в обе стороны полились струи сифорофоров. Полетели глиняные шары с огненной смесью, а лучники дали первые залпы. Острые носы дромонов сносили весла, ломая не только дерево, но и кости гребцов, которые не успели вовремя отпрыгнуть в сторону. Кое-кто и вовсе погиб, придавленный тяжеленной жердиной, по которой пришелся удар огромного корабля.

Флагман Египетского флота был взят в клещи с двух сторон. В его матросов полетели стрелы, и даже в нагрудник Лаврика ткнулось стальное острие, но не смогло пробить вываренную кожу гиппопотама. Он уже видел, что корабли ромеев увязли плотно, и заорал в медную трубу, что шла на нижнюю палубу:

— Полный вперед! Флаг «Атака резерва»!

Корабль выбросил цветное полотнище, и всадник на азиатском берегу сорвался с места и поскакал куда-то на восток… А в это время конные лучники уже вязали пленных, которые доплыли до европейского берега в надежде спастись. Авары подошли сюда заранее, и именно они защищали батареи баллист с этой стороны.

Полноводная река Родий, что текла чуть южнее Абидоса, выпустила из своего устья два десятка драккаров. Сам Олаф, сын Харальда Длинное копье, внук Эйнара, Который Сжег Руан, привел сюда шесть сотен младших сыновей. Его отец, в полном соответствии с заветом великого деда дал своему отпрыску меч, щит, корабль и могучего пинка под зад. И тому не оставалось ничего лучшего, как обогнуть Европу и отправиться в Миклагард, столицу мира, где когда-то служил его дядя Сигурд. Тем более что сам Вышата, ярл Гамбурга, пригласил его туда. Он присоединился к флоту великого конунга Само на Мальте, обогнул с ним Грецию, а теперь сидел в засаде, ожидая сигнала.

— Готовьте слезы Хель, парни! — заорал он. — Спалим к ётунам этих дерьмоедов!

Даны вспенили веслами морскую воду, и драккары полетели вперед, охватывая дугой арьергард ромейского флота. Там, сзади, собрались в кучу купеческие корабли, набитые стрелками. Им не хватило места для сражения в узком проливе. А потому даны, прикрывшись щитами, устремились к ним. С кораблей ромеев полетели стрелы и копья, а со стороны данов — глиняные шары с огненной смесью. Крепкие парни, которые открывались выстрелам во время броска, гибли один за другим. Но что такое смерть в бою, да еще и с таким оружием? Это место по правую руку от Одина. Это Вальхалла — рай для истинных храбрецов. А потому, когда такого метателя гранат разила стрела, его место тут же занимал следующий, а ромейские дромоны вспыхивали один за другим.

Мануил, который смотрел на столбы огня позади себя, уже все осознал. Он поведет корабли на прорыв. Он спасет остатки своих людей, даже если для этого ему придется выброситься на азиатский берег. На берегу европейском шансов спастись не было. Туда подошли конные отряды аварских ханов…

* * *

Неделю спустя. Окрестности Константинополя.

— Покажи, откуда корабли Олафа вышли? — спросил император, когда подошел с сыном к карте, развернутой на столе.

— Вот отсюда, отец, — показал Святослав, — проведя пальцем по коже. — Сначала вот сюда их заманили, часть расстреляли с берега, потом связали боем и ударили в тыл.

— Толково! — кивнул довольный император. — На редкость толково. Ты все придумал?

— Друнгарий Лавр, государь, — покачал головой Святослав, — и кентархи кораблей. А про данов уже позже додумали, когда узнали, что они с нами идут.

— Лавр, значит, — пожевал губами Самослав. — Ну что ж, заслужил мальчишка свой плащ. Награжу его при всех. Берислав! Ромейские послы дозрели?

— Да, государь! — княжич выдвинулся из полутьмы шатра, где сидел, ожидая конца разговора. — Третий час на ветру стоят. Звать?

— Зови, — махнул рукой император и уселся в резное кресло, приняв максимально важный вид. Святослав уселся рядом, превратившись в статую.

Делегация патрикиев и дворцовых евнухов робко вошла в шатер, который ничем не напоминал обиталище римского императора. Это была обычная палатка воина, только уж очень большая. И стол в центре с расстеленной на нем коровьей шкурой, изрисованной непонятными линиями и значками, тоже говорил о том, что именно здесь принимаются все решения. Простые лампы по бокам и не менее простые жаровни приличествовали скорее торговцу средней руки, чем повелителю мира, коим считался римский император. И именно это пугало царедворцев больше всего. Проклятый Аттила, который правил в тех же землях, что и сидящий перед ними человек, был равнодушен к роскоши. Он пил из деревянной чаши, пока его слуги пили из золотых. И не было никого, кто принес бы больше горя римскому народу.

Самослав молчал, как молчал и его старший сын. Сегодня он будет общаться так, как принято у восточных владык, которыми были и Константинопольские императоры. Они не опускались до того, чтобы говорить лично. За них это делали глашатаи. А шахиншахи Персии при этом еще и сидели за парчовым занавесом, чтобы благодарные подданные случайно не ослепли от созерцания повелителя мира во плоти. С парчовыми занавесами в военном лагере было туго, и Самослав решил не доводить ситуацию до полного идиотизма.

— Говорите! Василевс дозволяет вам сделать это! — произнес Берислав по-гречески. Глашатаем сегодня будет выступать он.

— Великий и непобедимый август Ираклий Констант приветствует своего любимого брата и спрашивает, с чем связано это нападение? Что вызвало такой гнев вашей царственности, что вы пришли с войной на свой собственный народ?

— Почему наш царственный брат Ираклий Констант считает, что наша царственность напала? — ответил Берислав. — Разве не корабли изменника Мануила напали на флот цезаря Святослава, который мирно шел к Константинополю?

— Да… — патрикий Георгий даже задохнулся от неожиданности. — Но ведь флот магистра Мануила разгромлен…

— А что должен был сделать еще римский цезарь? — с непроницаемым лицом ответил Берислав. — На него напали, и он дал отпор обидчику. Уверяю вас, если бы Мануил приветствовал своего государя как должно, этого недоразумения не произошло бы. Мануил виновен в нападении на царственную особу, которая шла с дружеским визитом в Константинополь.

— А… О… — ловил воздух ртом посланник Константа. — Но Равенна… Вы забрали ее и убили экзарха Исаака!

— Исаак напал на Рим, которому было даровано самоуправление императорским эдиктом. Он прислал своих людей, чтобы похитить достояние города. Он поднял мятеж и разграбил целую провинцию. Войско василевса вразумило бунтовщика и навело порядок в Итальянских владениях.

— Но Африка… — промямлил посол и замолчал. Это был полный провал. Он уже это понимал.

— Экзарх Африки объявил себя императором, — усмехнулся Берислав. — Наша царственность должна была терпеть это? Кстати, его уже казнили?

— Н-нет… — замотал головой патрикий. — Он живет у себя во дворце.

— То есть, наш царственный брат не считает необходимым наказывать того, кто облачается в пурпур без его ведома? Так почему нам вменяется в вину то, что мы водворили законную власть в мятежном экзархате? Получается, что кроме нашей царственности до этого никому нет дела, — голос Берислава принял издевательский оттенок, а делегация царедворцев мечтала провалиться от стыда сквозь землю в полном составе. Их просто размазали, и они это прекрасно осознавали.

— Если вам нечего больше сказать, — продолжил Берислав, — то наша царственность требует выдачи тех, кто принимал участие в убийстве василевса Ираклия, его матери и братьев. Именно за этим мы сюда и пришли. Никому не позволено поднимать руку на царственных особ. Мы считаем это святотатством и принесем истинное правосудие в этот город, погрязший в грехе и ереси. Ибо сказал господь: «Мне отмщение и аз воздам».

— Конечно, — с готовностью ответил патрикий, который обливался потом, несмотря на промозглую погоду. — Мы пришлем виновных немедленно. Правда, некоторые из них сейчас служат на арабской границе. Но за ними уже послали.

— Нас интересуют не только те, кто поднял меч на священные особы, но и те, кто этот меч вложил в их руку. Вот список сенаторов и евнухов, которые причастны к заговору, — Берислав протянул свиток. — Этих людей мы приказываем выдать до заката. Также мы приказываем немедленно открыть ворота города. Если этого не сделают, виновные будут наказаны. Наша царственность сочтет это изменой и мятежом.

— Это решение может принять только василевс, — покачал головой посол. — Мы не вправе сделать это за него.

— Мы будем ждать ответа до заката, — сказал Берислав. — И пусть его принесет нам патриарх Павел. Вам приходить сюда больше нет нужды. Вы все равно ничего не решаете.

— Они не откроют ворота и не выдадут сенаторов, — сказал Святослав, когда делегация вышла из шатра. — В списке родственники императрицы и великий препозит.

— Я знаю, — спокойно ответил император. — На это и был весь расчет. Нам теперь остается только ждать. Люди за стеной уже работают.

Глава 43

2 ноября 644 года. Медина.

Ревущий поток серебра и золота, захлестнувший откровенно небогатые до этого арабские земли, изменил здесь пока немного. Лишь мечети строились повсеместно, но и те были крайне непритязательны по виду и напоминали простой куб. Особенно жировать у мекканской знати не получалось. Равнодушный к роскоши халиф бдительно следил за членами уммы и не раз конфисковывал излишние, как ему казалось, средства. Суровый аскет, который так и не возгордился за десятилетие абсолютной власти над всем Востоком, злил арабскую знать не на шутку. К чему, спрашивается, сундуки, полные серебра и толпы рабов, если живешь почти так же, раньше. Простые воины — да, их жизнь поменялась очень круто. Они ведь до взятия Ктесифона не видели золотых монет вовсе, и по простоте душевной меняли их на серебро один к одному. Драхмы с профилем шахиншахов были им привычны и понятны, а динары — нет. Хитрые персы, которые потешались над своими новыми хозяевами, не поленились оставить воспоминания об этаком чуде. Арабы уходили на поселение в Сирию, Палестину и Ирак, где основывали новые города или занимали целые кварталы в городах старых. Серебра и золота поступало столько, что халиф мусульман мог по праву считаться самым богатым человеком мира. Один лишь Ктесифон дал добычи на девятьсот миллионов драхм (чуть больше трех с половиной тысяч тонн серебра в привычном нам исчислении).А он по-прежнему ходил по городу в латаном халате, без охраны, и позволял любому прохожему заговорить с собой на улице. Умар не боялся никого. В свои шестьдесят три бывший кузнец был по-прежнему могуч, а его голова возвышалась над любой толпой. Там-то, на улице, и нашел его Надир, который никак не мог получить ответ на давно мучивший его вопрос.

— Приветствую тебя, величайший, — склонил он голову перед человеком, которого безмерно уважал и боялся так, словно был ребенком.

— Надир? — удивился Умар. — Ты ко мне приехал?

— Да, — склонился эмир Синда перед этим человеком в домотканой одежде. Он благоразумно снял персти с пальцев, нацепил на пояс простой кинжал и надел неброский халат. Он знал, когда и перед кем нужно наряжаться.

— Зайди ко мне вечером, — милостиво сказал Умар.

— Ответь мне на один вопрос, величайший, — торопливо заговорил Надир. — И я сам, и воины волнуемся. Сколько раз нужно делать хадж? Никто из нас не хочет стать вероотступником, но уж больно мы далеко. Даже я не могу каждый год приезжать в священный город.

— Ответ на твой вопрос мне известен, — огладил рыжую бороду Умар. Он по-прежнему красил ее хной. — Когда аль-Акра ибн Хабис спросил Пророка, да благословит его Аллах и приветствует: «О Посланник Аллаха! Мы должны совершать хадж каждый год или только один раз?» Он ответил: «Нет, только один раз, а если кто-то совершит больше, то это будет уже дополнительным».

— Спасибо, величайший! — просветлел Надир. — Я привез священную милостыню. Она уже в твоем доме.

— Величайший! Величайший! — услышал Надир голос рядом. Какой-то бедно одетый человек униженно кланялся халифу, заступая ему дорогу. Судя по чертам лица, он не был арабом. Раб? Да как он посмел?

— А ну, пошел вон! — Надир налился кровью, но Умар остановил его.

— Пусть скажет, что ему нужно, сын Берислава, — спокойно произнес халиф. — Я, кажется, знаю его. Ты ведь огнепоклонник Фируз, именуемый Абу Лулу?

— Что тут делает это пес? — изумился Надир. — Ты же запретил селиться здесь тем, кто не исповедует ислам!

— Мугира ибн Шуба попросил меня об этом, — поморщился Умар, — и я дозволил. Этот раб — искусный мастер. Он полезен нам. Он и столяр, и резчик, и даже кузнец.

— Я прошу справедливости, величайший! — еще раз склонился Фируз. — Мой хозяин позволяет мне трудиться, но харадж, его налог, для меня непосилен. Два дирхема в день! Целых два! Я едва свожу концы с концами! Я и моя дочь живем впроголодь! Ты можешь попросить его, чтобы он уменьшил мою выплату?

— Побойся Аллаха и будь добрым к своему хозяину, — спокойно ответил Умар. Он терпеть не мог персов, и никогда не скрывал этого. — Мугира справедливый человек и не попросит лишнего.

— Его справедливости хватает для всех, кроме меня! Он справедлив ко всем, кроме меня! — горько сказал раб.

— Поскольку ты владеешь столькими ремеслами, тебе нужно отдавать не так много. Я слышал, что ты можешь построить ветряную мельницу. Можешь ли ты построить для меня такую ветряную мельницу?

— Да, я могу, — недобро посмотрел на него Фируз. — Я собираюсь построить тебе такую мельницу, о которой услышат во всем мире.

— Раб пригрозил мне, — хмыкнул Умар и пошел дальше. Но вдруг он остановился и произнес. — Завтра на рассвете я буду проводить молитву. Приходи и ты, Надир.

И Надир, и Умар уже ушли, а Фируз так и остался стоять на улице. Он гладил по голове какого-то мальчишку-раба, такого же перса, как и он сам.

— Умар погубил меня! — шептал он, утирая злые слезы. — Он меня погубил!

* * *

На следующий день. 3 ноября 644 года. Медина.

Протяжное пение муэдзина собирало мусульман на молитву. Это стало столь же привычным, как и восход солнца. И не скажешь, что еще живы люди, которые поклонялись ветру и камням. Сейчас такое и в голову никому не могло прийти. Люди тянулись в мечеть, службу в которой вел сам халиф Умар. Он делал это каждый день, почитая именно наставление людей в вере своей первейшей обязанностью. А уж ведение войны, деление государства на провинции, налогообложение, пошлины и измерение плодородных земель — это само собой разумеющиеся заботы. Но это все потом, после молитвы.

Умар прошел вдоль людей, выстроившихся в линию, и выровнял их рукой. Он не терпел беспорядка. Да! Мусульмане стояли ровными рядами и ожидали молитвы. Тут все были равны. И даже эмир Синда смиренно стоял где-то сзади, возвышаясь над толпой на полголовы. Умар милостиво кивнул ему и начал читать молитву. Как только халиф прочитал суру ан-Нахль, он произнес:

— Аллаху Акбар!

В этот момент из толпы верующих, расталкивая всех, к нему двинулся человек, которого здесь быть не должно. Да! Нахождение перса-огнепоклонника в святилище казалось всем просто немыслимым, и люди застыли в изумлении.

— На! Получи! — заорал Фируз и ударил халифа в плечо небольшим кинжалом.

Тот обернулся в изумлении, и тут же получил удар в живот.

— Собака убила меня! — неверяще произнес Умар, разглядывая собственную руку, обагренную кровью. А Фируз нанес ему еще один удар.

Люди закричали в испуге и бросились на выход, топча друг друга, а потому Надир, как ни пытался, пробиться вперед не мог никак. Перс, которого он вчера встретил на улице, вел себя как умалишенный. Он бил ножом направо и налево, и некому было дать ему отпор, ведь в мечеть ходят без оружия. Фируз, который еще вчера выглядел как обычный раб, сегодня стал тем, кем и был до этого. Он воевал с арабами и был взят в плен в битве при Кадисии, а потому не боялся крови. Десяток тел лежал на полу недвижим, но Умар был жив и лишь смотрел недоуменно на то, что происходит прямо перед ним. Его лицо покрывала смертельная бледность.

А Фируз, который рычал и хохотал как безумный, догнал еще какого-то бедолагу, который, на свою беду, стоял в первом ряду молящихся, и несколько раз ударил его ножом.

— Плохо дело! — сказал сам себе Надир и снял халат.

Он распустил свой тюрбан и намотал его на левую руку, а халат сжал в правой. Надир осторожно двинулся вперед, выставив перед собой обмотанный шелком кулак. Фируз зарезал еще одного человека, как вдруг увидел приближающегося Надира. Он с криком бросился вперед, размахивая ножом, но Надир либо уклонялся, либо парировал удары рукой. Несколько раз ему удавалось хлестнуть раба халатом по глазам, но тот не был трусом, и каждый раз с рычанием бросался вперед. Надир отбивался и ждал. Вот-вот подойдет помощь. Последний его удар халатом оказался особенно хорош, и его удалось набросить на голову. Фируз на мгновение растерялся, а Надир ударом кулака отправил его на землю и заорал:

— Ко мне, братья!

Перса уже обступили другие арабы, которые притащили с улицы камни и палки, и тогда раб плюнул в их сторону и косым взмахом перерезал себе горло. Выражение свирепой радости так и застыло на его лице^[19].

— Вот собака, — выдохнул Надир и повернулся к Умару. Он крикнул. — Возьмите повелителя! Его нужно отнести в дом!

— Пусть Абдуррахман ибн Ауф закончит молитву, — морщась, сказал Умар, зажимая рану на животе. — Скольких убил этот пес?

— Семеро мертвы, — ответили ему. — Еще шесть ранено.

— Похороните убитых, как должно, — сказал Умар, — они умерли как мученики. Их ждет рай.

Халифа положили на большое покрывало и потащили к дому, а его сын Убайдаллах стоял у мечети на коленях и протяжно выл:

— Отец! Отец! Отец!

Вскоре он встал и решительно пошел в сторону дома. Он отомстит за эту смерть.

* * *

Три дня спустя.

Халиф Умар умирал, и в этом уже не было ни малейших сомнений ни у кого. Он назначил шестерых, которые должны будут выбрать из своего числа нового повелителя правоверных. И все они из тех десяти, которым еще при жизни был обещан рай самим Пророком Мухаммедом.

Абд аль-Рахман, сын халифа Абу-Бакра, Абдурахман ибн Ауф, Тальха, аз-Зубайр, Усман ибн Аффан, муж двух дочерей Пророка, и Али, его двоюродный брат. Усман, помимо всего прочего, был славен тем, что до воцарения ислама в Аравии являлся одним из двадцати двух жителей Мекки, умевших читать и писать. Сам Пророк делать этого не умел.

Мечеть, где заседала шура, или совет выборщиков, окружили ансары. Эти жители Медины были второй по почету ветвью мусульман. И они уже смирились с тем, что выборы проведут среди мухаджиров, то есть среди тех беглецов, кто когда-то вместе с Пророком пришел сюда из Мекки, гонимый язычниками.

Выборщики, представители купеческой знати Аравии, были чудовищно богаты, но распорядиться своими капиталами толком не могли. Торговля с Константинополем и остатками Персии рухнула. И теперь каждый из этих богачей думал, как повернуть дело так, чтобы снова ходили караваны, и золото из их сундуков превращалось в товар, который снова превратится в золото. Такова была их натура. И они сами, и многие поколения их предков были купцами. Ислам несли на кончиках своих мечей люди, которые взяли потом под контроль южную часть Великого Шелкового пути. Персы-Ахемениды, Александр Македонский, персы-Сасаниды, арабы, сельджуки, а потом и турки-османы захватывали земли Востока с одной единственной целью — они хотели оседлать торговые пути. Этого же хотел и глава бану Мазхум Абдаллах ибн Аби Рабиа, который сидел рядом с Надиром и вслушивался в спор самых могущественных людей халифата.

— Видит бог, пусть они выберут того, кто захочет торговать, — шепнул Надир своему соседу. — Эти люди скопили миллионы дирхемов. Они сидят на полных сундуках серебра и мечтают снарядить караван в Константинополь.

— Воистину, — совсем тихо ответил тот. — Я сказал ибн Ауфу: если ты присягнёшь на верность Али, мы услышим и не подчинимся, но если ты присягнёшь на верность Усману, мы услышим и подчинимся. Так что бойся Бога, Ибн Ауф!

— Почему ты именно ему это сказал? — заинтересовался Надир.

— Выбор останется за ним, — усмехнулся глава клана. — Он ближайший человек к Умару. И он в обмен на эту возможность не станет избираться сам. И он зять Усмана…

— Усман даст послабления купцам? — спросил Надир.

— Конечно, — кивнул тот. — Али недалек. Ему лишь бы воевать. Серьезным людям война несет большое беспокойство. Мы радуемся победам ислама, но надо ведь и делами заниматься. Хотя, как я слышал, Надир, твоя торговля процветает! Твои корабли ходят через Великий канал, и ромеи тебя не трогают! Ну еще бы, твой племянник правит Египтом, отняв его у мусульман.

— Амр ибн аль-Ас разгневал Аллаха, — с каменным лицом ответил Надир. — Он презрел волю халифа и пошел в тот поход. Так почему тебя удивляет его поражение? Он получил по заслугам. Зато теперь, когда он смирился, Аллах даровал ему княжество Мултан.

— Оно на самом деле так богато, как говорят? — с любопытством повернулся к нему араб.

— Как Мекка и Медина вместе взятые, — небрежно бросил Надир, и лицо собеседника завистливо вытянулось. — Амр теперь независимый князь, и он закончит свою старость в немыслимой роскоши. Клянусь Аллахом, он это заслужил.

— Иншалла! — мрачно ответил Абдаллах и отвернулся. Он потерял интерес к этому разговору, ведь ввели Убайдуллаха, сына Умара, и поставили на колени.

Все присутствующие укоризненно смотрели на сына умирающего халифа, которого жители Медины скрутили на улице. Он зарубил дочь Фируза, советника Хормазана и учителя Джафину. Он хотел перебить вообще всех персов в Медине, потому что самые уважаемые люди начинали болтать, что видели, как перешептывался Фируз с Хормазаном, и как при этой беседе у убийцы выпал тот самый нож. О чем мог говорить раб и бывший солдат с персидским вельможей, принявшим ислам, было понятно всем. Конечно же, об убийстве халифа. О чем же еще? Простакам арабам и в голову не приходило, что между этими людьми пролегала целая пропасть. Они в принципе не могли заговорить на улице. Но ни это, ни множество других несообразностей в этой версии событий тоже никого не смущали. Смущала лишь бессудная расправа, прямо запрещенная исламом. Для этого работали кадии, судьи. И их беспристрастность здесь, в Медине, была абсолютной. Халиф держал порядок железной рукой.

И вот, на третий день после ранения, Умар ибн аль-Хаттаб, да будет доволен им Аллах, испустил дух и был похоронен в мечети рядом со своим учителем Мухаммедом и Абу-Бакром, первым халифом. И, как водится, в стане властителей огромной страны начались разногласия. Ведь не было никого, кто смог бы их рассудить. Все шестеро имели право на власть, но не все на нее претендовали.

— Казнить его! — сказал Али. — Он просто спятил! Резать людей как скот без суда!

— Не горячись! — поморщился Усман. — У парня большое горе. Если мы казним его, люди будут недовольны. Ведь только что похоронили его отца.

— Он нарушил закон, и он виновен, — упрямо заявил Али. — Если халифом стану я, то он пойдет под суд и будет казнен как убийца. Никому не дозволено вести себя так. Чьим бы сыном он ни был!

— Давайте начнем то, ради чего мы все сюда пришли, — примирительно произнес ибн Ауф. — Мы должны назначить нового халифа прямо сейчас, и выбор у нас невелик. Я считаю, что только двое из нас достойны этой чести — Али и Усман. Скажи, Али, клянешься ли ты следовать книге Аллаха, обычаю пророка и деяниям Абу Бакра и Умара?

— О, Аллах! Нет, я клянусь только стараться делать это в меру сил, — ответил Али. — Я выполню свой долг, если Аллах позволит мне это.

— Скажи теперь ты, Усман ибн Аффан, — повернулся к своему тестю ибн Ауф, — клянешься ли ты следовать книге Аллаха, обычаю пророка и деяниям Абу Бакра и Умара?

— Да! — ответил Усман и замолчал.

Абдуррахман ибн Ауф встал и торжественно произнес:

— О великий Аллах! Слушай и свидетельствуй. Я возлагаю то, что лежало на моей шее, на шею Усмана^[20]!

— Поддерживаем, — кивнули члены совета. — Пусть Усман ибн Аффан примет бремя власти.

— Я повинуюсь общему решению, — не меняясь в лице, сказал Али. — Мой меч послужит делу ислама, как прежде.

— Само, брат! — шептал Надир. — Ты ведь и впрямь колдун! Ты же знал, что так все случится! Ну что же, ноги моей здесь больше не будет. Я достаточно уже совершил паломничеств, чтобы спасти душу. Я теперь буду тихонько сидеть в своем Синде и строить крепости на западной границе. А потом я завоюю царство для моего первенца Халида. Видит бог, если я этого не сделаю, то Алия, эта лучшая из женщин, что создал Аллах, сожрет мою печень без соли!

Глава 44

В то же самое время. Константинополь.

Миха складывал полотенца в аккуратную стопку. Он служил в Большом дворце уже несколько месяцев, устроившись туда по протекции влиятельного человека за небольшую взятку. Это случилось в марте, сразу после того, как убили Валентина. Поначалу Миха трудился истопником, безропотно кормя огромные прожорливые печи, а потом, опять же за взятку, перешел из подвала наверх, на чистую работу. Он часто бывал в общественных банях и привык к их роскоши. Но здесь… Здесь все сохранялось в том же виде, что и при Константине Великом, когда деньги со всей империи текли сюда, в столицу мира, нескончаемым золотым потоком.

Ойкономейон — так называли это чудо света. И это были римские термы в высшем их проявлении. Миха, который начал учиться в Университете, в прошлом году читал у Сенеки:

«Любой сочтет себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают большими драгоценными кругами, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно положенный и пестрый, как роспись, воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень (прежде — редкое украшение в каком-нибудь храме) не обрамляет бассейнов, в которые мы погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из серебряных кранов. Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев, — а что, если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы дороже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает вода! Мы до того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по самоцветам. Теперь называют тараканьей дырою ту баню, которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в широченные окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать сразу, чтобы из ванны открывался вид на поля и море».

И если это были описаны бани обычного, пусть и богатого римлянина, то какова роскошь императорских терм, Миха узнал только здесь. И да, он видел стеклянные окна у Братиславе, где это считалось неимоверной роскошью. Но здесь из цветного стекла делали потолки, чтобы солнце ласкало изнеженные тела богачей и придворных, допущенных в это средоточие неги.

Так он и трудился здесь, с каждым месяцем подбираясь все ближе и ближе к своей цели. Поначалу он трудился в аподитерии, месте, где посетители оставляли свою одежду, а потом, подсовывая начальству серебро, переходил все дальше и дальше. Римские бани устроены сложно. Сначала идет фригидарий, где находился бассейн с прохладной водой, за ним — тепидарий с водой теплой. И только потом — парная, кальдарий, где посетители исправно потели. После кальдария вновь возвращались в тепидарий, где расслабленное тело массировали, скоблили скребками и умащивали ароматами. Затем посетитель переходил в сухой и теплый лаконий, где мог выпить вина и насладиться беседой.

Там же, в банях, и лечились. Например, принимали ванны с травами или растирались. Люди тучные после парной натирали тело смесью из люпина, сухой кожуры цитрусовых и измельченных листьев розмарина. Худые же для этой цели использовали мякоть дыни, тыквы, муку бобовых и сухие измельченные цветки роз.

Миха постигал эту нелегкую науку быстро, поскольку был умен и сметлив. А поскольку он безбожно лизал задницу начальству и дарил подарки к каждому церковному празднику, это самое начальство в нем души не чаяло. Система прогнила даже здесь. И если продавался высочайший чин протоспафария, то почему бы не продать место там, где принимает ванну сам василевс. В конце концов, должен же кто-то убираться вокруг купален, подносить простыни и содержать в порядке наборы масел и трав. И выполнял Миха свою работу настолько образцово, что начальство, привыкшее к тому, что все служители — это ленивый вороватый сброд, даже слезу пускало от умиления. А потому если поначалу на новичка посматривали с недоверием, то вскоре оно исчезло без следа. Миха не украл ни одного полотенца, не шарил по чужим вещам и исправно стучал на других слуг, отчего те его люто ненавидели.

Миха ждал… Ждал с того самого момента, когда войско василевса Само обложило город. Он, чистокровный ромей, поначалу сомневался в своей цели, но чем дальше, тем больше убеждался в правоте того, что должен был совершить.

* * *

— Понимаешь, Михаил, — испытующе смотрел на него старый боярин из-под кустистых бровей. — Государь наш, хоть и крещен, но ведун настоящий. Ему древними богами большая сила дана.

— Господи, помоги! — побледнел Миха. — Грех-то какой!

— Нет в том греха, если на пользу людям та сила пошла, — засмеялся Горан. — Али сам не видишь? Тут же совсем недавно степь была, и люди под аварским ярмом жили. А сейчас здесь мир. Я в твои года желуди за счастье почитал, особливо по весне. А сейчас на серебре ем, словно патрикий какой.

— А если я тот великий грех сотворю, и он во зло пойдет? — несмело произнес Миха.

— А как в той книге написано, которую ты почитаешь? — спросил старый боярин. — «Познается дерево по плодам его». Тебе там пожить придется, вблизи власти, и осмотреться как следует. У тебя, парень, сомнения остаются, я это вижу. Только когда наш государь Константинополь в осаду возьмет, подумай, почему он позволит судам с зерном в город проходить и акведук не перебьет. Ты что, думаешь, мы не знаем, где он проходит? Да в нем полных триста миль! Его перекопать — просто раз плюнуть. Сколько град Константинов без воды проживет, а?

— Как это надо сделать? — спросил он несмело.

— Так, чтобы никто и подумать не мог на нашего государя! — ответил Горан. — И если ты сделаешь это, то взлетишь на самый верх. Цена для тебя — собственный дом в Братиславе, моя внучка с богатейшим приданым и боярская шапка через десять лет. Твое место будет на самом верху, парень. Там, куда больше с улицы не пускают.

— Я согласен! — решительно ответил Миха.

* * *

Раз за разом Миха вспоминал тот разговор, он давно уже убедился в правоте старого боярина. Полумиллионный город жил хоть и впроголодь, но все же жил. Сюда не пускали корабли с товарами, и вывозить не позволяли ничего, но зерно из Египта приходило, и просили за него честную цену. Вот такая вот осада. Никогда ничего подобного не было, и люди на перекрестках поминали василевса Само добрым словом. Ведь он не гневался на народ Константинополя, а всего лишь требовал справедливости. Все уже знали: открой ворота, впусти законного владыку и выдай тех, кто поднял руку на священную особу Ираклия-младшего и его братьев, и тогда наступит полнейшая благодать. При этом императрицу Мартину говоруны в харчевнях и на форумах не вспоминали вовсе, как будто и не было ее никогда. И чем дальше, тем все больше люди винили в своих несчастьях не осаждающих, а собственную власть. Ведь почтенный димарх «зеленых» Симеон и патриарх Павел добились приема у василевса Само, и зерно бедноте стали отпускать и вовсе бесплатно. Горожане лезли на стены и дивились, как в Софийской гавани выдавали по модию^[21] в руки, а жуткие огненосные дромоны цезаря Святослава стояли рядом, покачиваясь на ленивой волне. Со стен порта не стреляли, потому что тогда в ответ полетят огненные шары, и люди выстраивались в длиннейшую очередь, терпеливо ожидая, когда настанет их черед.

Ромеи на набережной начинали перебрасываться словами с матросами и узнавали внезапно, что те парни тоже ромеи, только из Александрии, Бейрута, Сидона, Триполи или Кесарии Палестинской. Или Салоны, Тергестума, Полы, Равенны и Газы. Матросы крутили пальцем у виска и над ромеями Константинопольскими смеялись в голос, не понимая, почему эти люди страдают за тех, кто самого василевса убил.

Вот так город раскачивался изнутри, а власти, которые не догадались пресечь раздачу зерна, теперь кусали локти. Сделай это сейчас, и восстание Ника покажется им детской шалостью. Большой дворец возьмет штурмом озверевший охлос, а потом откроет ворота императору Запада. Патрикии, сенаторы и евнухи поняли замысел проклятого варвара, когда все уже зашло слишком далеко. Василевс Само хотел получить город в целости и сохранности. А это значит, что он хочет получить его для самого себя.

А где же тут мы? — спросили друг у друга нобили, когда осознали эту несложную истину. И ответ на этот вопрос им категорически не нравился. Они не успели вовремя предать, а потому большая часть из них горой встала за императора Константа, а часть меньшая начала искать выходы и контакты за стеной. На улицах полилась кровь. Тех, кто хвалил императора Само, хватали, секли кнутом и резали языки. А Миха, который слышал разговоры в купальнях и комнатах отдыха, с каждым днем все больше убеждался в правоте старого боярина. Это оказалось совсем несложно. Разве он человек для патрикиев? Да он же просто мебель! Зачем его стесняться? Миха больше не сомневался: то, что он сделает — абсолютное добро.

* * *

В тот день все складывалось как нельзя лучше. Миха жалел, что здесь нет закадычного товарища Косты, но того уже знали во дворце. Слишком многие видели его разговаривающим с государыней Мартиной в кафизме, императорской ложе. Он же сам неприметен, а унижаться и плутовать научился на улице. С Костой они встречались в церкви, и там оттачивали план до мельчайших деталей. Но, как бы ни был хорош план, всего не предусмотришь. Отсюда непросто будет уйти, очень непросто… И народу много, и схоларии везде. Хоть и дерьмо, а не вояки, но кое-что они все же умели. И безоружному против них не продержаться. Только хитростью он сможет спастись. Ну да ладно! Цена велика, а поступок — добродетелен, ибо направлен на победу добра. Этим Миха себя и успокоил.

Император Констант приходил в купальню каждый день, перед обедом, и проводил в ней не меньше двух часов. Сначала шли силенциарии, водворявшие тишину, а потом помещения и вовсе очищались от посторонних. Здесь оставались лишь безмолвные веститоры, которые оботрут царственное тело и наденут на него чистые одежды. А еще здесь будет ждать личный массажист государя. Искуснейший мастер, которого ослепили в юности, имел невероятно чуткие пальцы. То, чего его лишили люди, заменили другие органы чувств. Он чувствовал каждую напряженную мышцу и каждую жилочку в теле, и разминал их до состояния полнейшего блаженства. Оставались здесь же и служители бань, которые приносили масла и притирания, регулировали температуру в бассейнах и подтаскивали воду в деревянных ведрах, когда с тела скребком убирали пот и отмершую кожу.

Ведро! Только оно! Сюда не пронести оружия. А если и пронести, то спрятать его негде. Служители ходят в одних лишь легких хитонах. Миха схватил ведро за ручку, и когда император подплыл к краю бассейна, подбежал и ударил его по голове.

— Аллаху Акбар! Сдохни, неверный! — закричал он, а евнухи, которые готовили простыни для выходящего из купальни повелителя мира, на секунду застыли столбом.

— Проклятье! — выругался Миха.

Драгоценное время утекает, а молодой и крепкий Констант лишь водил ошалевшими глазами по сторонам. Он был оглушен, и из рассеченной головы текла кровь. Евнухи завизжали и бросились на Миху. Впрочем, нет. Один из них побежал звать на помощь, оглашая термы дикими воплями.

— Да чтоб тебя! — расстроился Миха и прыгнул в воду.

Он потащил Константа на дно, сжимая его горло, и отпустил только тогда, когда тот перестал пускать пузыри. И даже евнухи, которые прыгнули за ним, помешать ему не смогли. Теперь ходу! Грязно вышло! Но кто же знал, что у него такая башка крепкая^[22]!

Миха выскочил из бассейна и двумя ударами сбил с ног визжащих слуг, которые заступили ему дорогу. Он побежал, оглашая бани истошными воплями.

— Убили! Государя убили!

Но это не помогло. Евнух, который убежал за подмогой, вернулся с десятком схолариев и прямо сейчас показывал на него пальцем. Заветная дверь, которая вела в лабиринты дворцового подвала, располагалась прямо за спинами воинов. Миха должен был нырнуть именно туда, но ему не хватило совсем немного…

Вот черт! Не быть мне боярином, — подумал Миха, чувствуя, как острия копий входят между ребер. Мир вокруг него стал серым, а потом потух.

* * *

— Убили! — кричали люди на улицах. — Исмаильтяне проклятые государя нашего убили! На ипподром все!

Сначала на ристалище повалили «зеленые», а за ними, видя, что происходит, и «синие». И знать, и население пребывали в полнейшей растерянности. Единственным носителем высшей власти оставалась императрица Григория. Но она же женщина, а не государь-воин. Провозгласить василевсом малолетнего Феодосия, последнего потомка дома Ираклия? Но ведь он совсем мальчишка, а город в осаде. Римский император стоит у его стен. И тогда «зеленые» заявили прямо, что никаких выборов не будет. Они потребовали открыть ворота, угрожая бунтом. Ремесленники и купцы нищали, не имея сбыта. Им не интересны разборки знати. Они хотят спокойствия и хлеба для своих семей. А кто дает этот хлеб? Вот то-то! И вся эта свара привела к тому, что еще до заката в стан императора Само пошел патриарх Павел, который взял на себя ведение переговоров. Он, регент при особе императора, был не в силах сдержать разбушевавшуюся чернь. И он, как служитель божий, хотел мира…

— Так что отец, мы победили? — спросил Берислав, когда старец-патриарх ушел, оговорив сдачу города множеством условий.

— Наверное, да, — ответил Самослав. — Мы получили то, что хотели.

— Ты пообещал патриарху пощадить сенаторов и евнухов, — вопросительно посмотрел на него княжич. — И что мы будем делать с этим?

— Ничего такого я не обещал, — засмеялся Самослав. — Я сказал, что мой суд будет справедлив и милостив. А это совсем не означает пощаду. Жизнь тоже может быть крайне неприятной. И короткой…

— Ты останешься править здесь? — спросил Берислав. — Ведь ты так и не открыл нам все свои планы. Почему, кстати?

— Это не мой план, — поморщился император. — Все, что произошло, задумала и спланировала императрица Мария. Наш брачный договор говорит о том, что ее сын станет королем в землях за пределами Словении. Я предлагал ей Лангобардию, но она отказалась. Я останусь здесь на год, чтобы навести порядок, а потом вернусь в Братиславу.

— Но ведь центр империи здесь! — удивился Берислав. — Почему ты хочешь посадить на трон Владимира?

— Потому что он потомок императоров и по линии матери, и по линии отца, — терпеливо объяснил Самослав. — А я бывший раб, лесной варвар. Но, на самом деле, важно не это. Если я останусь здесь, мы потеряем Словению.Пока я буду воевать за Каппадокию или Армению, аварские ханы и владыки племен, оставшись без моего глаза, разорвут страну на куски. И тогда мы лишимся соли, железа и серебра. Я не могу себе этого позволить. Как ни странно, но настоящее сердце империи именно там, на севере, а не в многолюдном Египте или в Константинополе. Оттуда мы получаем лучших воинов. Там наши мануфактуры. Там наш тыл. Восток и Запад уже разошлись слишком далеко. Империя останется единой лишь на бумаге, а Константинополь всегда будет вариться в своем котле. Так уже идет несколько столетий, и этого не изменить одним росчерком пера. Ведь я никогда не приму законов Юстиниана, а они не примут мои. Мы обречены жить порознь, но будем делать вид, что едины. Потому что империя — это охраняемые торговые пути, и ничего больше. Так уже было после смерти Феодосия Великого, который разделил империю пополам.

— А поставить цезарем Словении меня ты не можешь, — грустно сказал Берислав.

— Если бы ты был таким, как Святослав, — ответил Самослав, — я без колебаний остался бы здесь. Но ты не таков. Ты в чем-то слабее Святослава, но во многом его превосходишь, сын…

— И…? — непонимающе посмотрел на него Берислав.

— Ты останешься в Братиславе. И тебе придется сделать многое, пока меня не будет. Но год — это все, что я могу себе позволить. Потом мне придется вернуться.

— Что я должен сделать? — напрягся Берислав.

— Твоя мать очень сильно помогает мне, — начал император после раздумья. — Вера в Богиню проникает в самые дальние веси и заменяет тамошних богов. Но твоя мать стала слишком сильна. И она отрастила зубы… Ты вырвешь их… Сделаешь это так, чтобы никто ничего не понял.

— А если мне придется для этого устранить Горана? — княжич вскинул изумленный взгляд на отца. — Ты взваливаешь на меня эту ношу, потому что не можешь сделать этого сам?

— Не могу, — Самослав опустил плечи, он как будто потух. — Я очень люблю этого человека, и он мой друг. Если сможешь сохранить ему жизнь, то прошу, сохрани. Сделай так, чтобы он просто ушел на покой. Все нужно пресечь именно сейчас, иначе будет поздно. Я знаю, что случится потом, когда я умру. И дело уже не в твоей матери, и не в этом человеке. Они лишь выражают мысли людей, которые цепляются за старое. А их много, и они очень богаты и сильны. Они оторвут Север от Юга, потому что никогда не примут веру в распятого бога. Для них это унижение. Они воины по духу, и считают Иисуса слабаком. А раз так, то разрыв с христианскими землями неизбежен.

— Править Словенией будет Кий? — спросил Берислав.

— Думаю, да, — кивнул Самослав. — Они сделают ставку на него. Он легко отринет крещение. Он такой же, как они. А потом начнется война всех против всех. Кровь польется рекой, Кий одержит множество побед, но он обессилит страну. Так всегда бывает после великих и победоносных походов. Великий Рим перемолол в войнах своих лучших сынов и покорился варварам. Сын Кия будет слабее, чем он, а внук еще слабее. А лет через сто германцы снова пойдут на восток. И тогда они могут победить.

— А когда я уберу Горана, — спросил Берислав, — кто встанет на его место? Не так-то просто его заменить.

— Вот ты и встанешь, — спокойно ответил император. — Если это будет кто-то другой, то его просто не примут, и тогда все посыплется еще до моей смерти. А если я поставлю его сына, то он продолжит дело отца.

— Но я же христианин! — задумался Берислав.

— Выкрутишься как-нибудь, — отмахнулся Самослав. — Знал бы ты, как мне сейчас дерьмово! Я поменял бы этот сраный Константинополь на то, чтобы всего этого не делать. Да только у меня выбора нет. Дело ведь даже не в вере. Ханы и словенские владыки хотят настоящей власти, а то, что делаю я, этой власти их лишает. Император — не первый среди равных, как князь или король у франков. Он сродни богу. В этом настоящая суть проблемы. Твоя мать лишь инструмент в этой игре. Она проводник воли языческой знати. Они получили от меня многое, но им нужно намного больше. Им нужен государь-символ, который объединяет людей. Но этот государь должен быть слабее, чем они сами. Они смотрят на франков и хотят жить так, как они. Со своей собственной землей и с личной дружиной. Они хотят стать императорами в своем уделе. И если это случится, все, что я делал, рухнет.

— Но ты же держишь их в узде? — задал вопрос Берислав.

— Вы не я, — коротко ответил император. — После моей смерти вам придется договариваться с боярами и ханами и идти им на уступки. Чтобы этого не делать, нужна империя. Даже такая прогнившая, как эта. Знаешь почему?

— Потому что она почти не зависит от того, кто сидит на троне, — кивнул Берислав. — Налоги соберут, посчитают и распределят чиновники. Ты этого хочешь?

— Да, — кивнул Самослав. — Нужна такая власть, которая не зависит от личности государя. Только она устойчива по-настоящему. И ничего лучше империи пока нет. Ну, в настоящее время нет. В будущем, я уверен, появится. А потом тебе предстоит сделать наши земли христианскими. Хотя бы наполовину. Я этого сделать уже не успею.

— Я исполню твою волю, отец, — Берислав встал и ударил кулаком в грудь. — Клянусь. И я буду верным слугой моему старшему брату, если вдруг господь заберет тебя.

— Пойдем, — хлопнул его по плечу Самослав. — Народ на ипподроме заждался. Какой, однако, жадный это димарх «зеленых»! Денег запросил немерено. Но пока отрабатывает свое золото по полной, тут ничего не скажу.

* * *

— Граждане Константинополя! — голос Самослава, усиленный бронзовым раструбом, разносился по всему ипподрому, куда пришло двести тысяч человек. — Я, август Самослав, скорблю вместе с вами по василевсу Ираклию Константу, которого убили враги Христовы. Он будет оплакан и упокоен так, как подобает владыке мира. Но страна нуждается в защите. Исмаильтяне рвутся с священному городу Константина. Они уже захватили Антиохию, Дамаск и Иерусалим. И они надеялись, убив василевса, сломить ваш дух. Но вы не таковы! Вы не дрогнете в минуту опасности. А я, как старший август империи, готов в меру сил помочь вам в этом. Во-первых, зерно из Египта снова пойдет сюда и будет стоить столько, сколько ему и положено — за одну номисму можно будет купить шестьдесят модиев пшеницы!

Народ заорал в восторге, потому что такие цены были лет пятнадцать назад, в благословенные времена императора Ираклия старшего.

— Весь следующий год коммеркий, налог на ремесло и торговлю, будет снижен вполовину…

Люди начали орать еще больше. Им плевать, что налоги на земледельцев никто не уменьшает. Крестьяне не избирают императоров, так пусть теперь страдают.

— Но взамен я прошу вас назвать младшими августами моих сыновей Святослава и Владимира. Владимир молод, но он воспитан как воин. Род его матери происходит от римского императора Авита, и именно для него я прошу престол Константинополя.

Ворота ипподрома открылись, и если раньше из них выезжали колесницы, то теперь оттуда легкой трусцой выехала турма клибанариев на вороных конях, во главе которой скакал крепкий юноша в позолоченных доспехах, который держал в руке копье. Это зрелище оказалось настолько необычным, что горожане застыли в изумлении, а потом еще громче заорали в восторге. Они, привыкшие то к немощному Константину, то к невнятному Ираклону и юному Константу, почуяли сейчас настоящую силу. Перед ними скакал воин, которому можно доверить армию. Не слабак в пурпуре, годами не покидавший покоев дворца, а настоящий государь, который поведет вперед своих солдат. И они закричали:

— Да! Да! Святослава и Владимира хотим!

А Мария, которая стояла в кафизме рядом с мужем, понимающе усмехалась. Вот ведь что дешевое зерно с людьми делает.

— Ты точно не останешься, государь муж мой? — спросила она, когда народ повалил с ипподрома, горячо обсуждая случившееся.

— Год, не больше, — помотал головой Самослав. — Потом крутись как хочешь. Ты сама выбрала свою судьбу, жена моя. Берегись яда и ножа. Я навряд ли смогу перебить за год всю эту сволочь. Мы здесь закончили, теперь поехали в Золотым воротам.

— Зачем это? — изумилась Мария.

— Увидишь, — заговорщицким тоном ответил Самослав.

Через час кавалькада всадников и носилки знати добралась до главных ворот Константинополя. Сенаторы и патрикии попытались пробиться поближе к телу Самослава и Марии, но пока у них ничего не выходило. Суровые парни с вислыми усами гнали их прочь. Аристократы империи уже забыли про несчастную Григорию, оплакивающую сына. Они просто списали ее со счетов. Сенаторы знали, что там, на Западе, землей владеет только император, а остальные ей лишь пользуются. И если это так, то они будут ползать по земле и глотать пыль, чтобы сохранить то, что дает им возможность жить в праздности и неге. Они будут унижаться и предавать друг друга, лишь бы пробиться поближе к трону. И все они ненавидели Александра, которые ехал в носилках императрицы и о чем-то говорил с ней. И как он умудрился взлететь к самому небу за такой короткий срок? Или он успел предать раньше, чем они? Сенаторы люто завидовали проклятому евнуху, обскакавшему их в нелегком деле дворцовой интриги. И теперь они, встав полукругом около ворот, готовы были поддержать восторженными криками все, что будет делать их новый повелитель. Но он смог их удивить.

Император подошел к воротам и махнул рукой. Из толпы вышел Святослав и прислонил к створке кавалерийский щит. По рядам знати прокатился недоуменный шепот.

— Молоток и гвозди тащите! — скомандовал Самослав, а потом прибил щит к воротам, не обращая внимания на изумленные взгляды сенаторов и евнухов.

— А что? — император критически осмотрел свою работу. — Я же обещал вам защиту. По-моему, очень даже неплохо получилось. Я, может быть, всегда хотел это сделать!

Конец книги.