Мистеръ Годфрей — безукоризненный во всѣхъ своихъ поступкахъ — въ самое время появился на порогѣ гостиной. Онъ не такъ поспѣшно взошелъ за слугой, чтобы смутить насъ своимъ неожиданнымъ появленіемъ; а съ другой стороны не настолько и медлилъ, чтобы поставить насъ въ неловкое положеніе, заставляя ожидать себя у раскрытой двери. Истинный христіанинъ виденъ былъ въ полнотѣ его по повседевной жизни. Да, дорогой мистеръ Годфрей былъ всегда вѣренъ самому себѣ.
— Доложите миссъ Вериндеръ, сказала тетушка, обращаясь къ слугѣ,- что пріѣхалъ мистеръ Абльвайтъ.
Мы обѣ освѣдомились о его здоровьѣ и разомъ принялись разспрашивать его, оправился ли онъ послѣ приключенія прошлой велѣла. Съ свойственнымъ ему удивительнымъ тактомъ, онъ сумѣлъ въ одно и то же время отвѣтить намъ обѣимъ вмѣстѣ: леди Вериндеръ получала его словесный отвѣтъ; мнѣ же досталась на долю его очаровательная улыбка.
— Что сдѣлалъ я, воскликнулъ онъ съ глубокимъ чувствомъ, — чтобы заслужить ваше участіе? Дорогая тетушка! дорогая миссъ Клакъ! Меня просто приняли за какого-то другаго человѣка и ничего болѣе какъ завязали мнѣ глаза, зажали ротъ и плашмя бросили меня на весьма тонкій коврикъ, разостланный на очень жесткомъ полу. Подумайте же однако, насколько положеніе мое могло бы быть хуже! Меня могли бы убить; меня могли бы обокрасть. Въ сущности, что же я потерялъ? Я на время лишенъ былъ силы своихъ мускуловъ, которую законъ не признаетъ за собственность; слѣдовательно, въ буквальномъ смыслѣ слова, я ничего не потерялъ. Еслибы мнѣ предоставила свободу дѣйствій, то я, конечно, умолчалъ бы о своемъ приключеніи — такъ какъ я избѣгаю вообще шума и огласки. Но мистеръ Локеръ опубликовалъ нанесенное ему оскорбленіе, вслѣдствіе чего и мое приключеніе сдѣлалось извѣстнымъ. Я до тѣхъ поръ не перестану служить темой для газетныхъ статей, пока предметъ этотъ не прискучитъ благосклонной публикѣ. признаться сказать, мнѣ самому ужасно надоѣла эта исторія! Очень бы желалъ, чтобъ она поскорѣе надоѣла и благосклонной публикѣ! А какъ поживаетъ дорогая Рахиль? Все еще наслаждается лондонскими увеселеніями? Весьма радъ за нее. Взываю теперь къ вашей снисходительности, массъ Клакъ. Мнѣ весьма грустно, что я вынужденъ былъ на такой долгій срокъ покинуть дѣла комитета и моихъ дорогахъ благотворительныхъ дамъ. Надѣюсь однако, что не далѣе какъ на будущей недѣлѣ я найду возможность посѣтить Общество Дѣтской Одежды. Успѣшно ли шли дѣла на вчерашнемъ митингѣ? Какія надежды высказалъ совѣтъ относительно будущаго? Великъ ли сдѣланный вами запасъ брюкъ?
Божественная прелесть его улыбки дѣлала извиненіе его неотразимымъ. Неподражаемая пріятность его звучнаго густаго баса придавала особенный интересъ занимательному дѣлу, о которомъ онъ разспрашивалъ меня. Дѣйствительно, мы сдѣлали слишкомъ большой запасъ брюкъ, мы просто была завалены ими, а я собралась-было разказать ему обо всемъ этомъ, какъ вдругъ дверь снова отворилась, а въ комнату проникъ элементъ пустоты и суетности, изображаемый личностью миссъ Вериндеръ.
Неприличною, размашистою походкой подошла она къ дорогому мистеру Годфрею, между тѣмъ какъ волосы ея были въ крайнемъ безпорядкѣ, а лицо, какъ я сказала бы, непристойно пылало.
— Весьма рада, что вижу васъ, Годфрей, сказала она, обращаясь къ нему (стыдно и больно прибавить), съ развязностью молодаго человѣка, говорящаго съ своимъ товарищемъ. — Какъ жаль, что вы не провезли съ собой мистера Локера. Вы и онъ, пока еще длится это возбужденное состояніе общества, самые интересныя личности въ цѣломъ Лондонѣ. Говорить такъ, можетъ-быть, неприлично, предосудительно; благородная миссъ Клакъ должна содрогнуться отъ моихъ словъ. Но нужды нѣтъ. Разкажите-ка мнѣ сами исторію вашихъ приключеній въ Нортумберландской улицѣ. Я знаю, газеты говорятъ о нихъ неполно.
Грустно сказать, что самъ дорогой мистеръ Годфрей не можетъ отрѣшиться отъ грѣховной природы, наслѣдованной нами отъ Адама; какъ ни малозначительна степень его грѣховности, но увы! и онъ также зараженъ ею. Сознаюсь, что мнѣ прискорбно было видѣть, какъ онъ взялъ руку Рахили и нѣжно прижалъ ее къ лѣвой сторонѣ своего жилета. Это было явное поощреніе ея безцеремоннаго разговора и дерзкаго намека на меня.
— Дорогая Рахиль, сказалъ онъ тѣмъ же нѣжнымъ голосомъ, который проникалъ мнѣ въ самую душу во время бесѣды его со мной про наши планы и брюки, — газеты разказали уже все въ подробности и, конечно, сдѣлали это лучше меня.
— Годфрей думаетъ, что мы придаемъ слишкомъ большое значеніе этому дѣлу, замѣтила тетушка. — Онъ сейчасъ только увѣрялъ насъ, что объ этомъ вовсе не стоитъ и говорить.
— Почему такъ? спросила Рахиль.
Съ этими словами глаза ея внезапно заискрилась, и она быстро взглянула въ лицо мистера Годфрея. Онъ съ своей стороны посмотрѣлъ на нее съ такою безразсудною и незаслуженною снисходительностью, что я почувствовала себя обязанною вмѣшаться.
— Рахиль, душечка, кротко увѣщевала я ее, — истинное величіе, а истинное мужество не любятъ выставлять себя на показъ.
— Знаю, что вы въ своемъ родѣ хорошій малый, Годфрей, сказала она, не обращая, замѣтьте это, ни малѣйшаго вниманія на меня, и продолжая говорить съ своимъ двоюроднымъ братомъ такъ же безцеремонно, какъ говорятъ между собой мущины. — Однако я совершенно увѣрена, что въ васъ нѣтъ величія; не думаю также, чтобы вы отличались особеннымъ мужествомъ, и твердо убѣждена, что если въ васъ была хоть капля скромности, то ваша обожательницы уже много лѣтъ тому назадъ освободили васъ отъ этой добродѣтели. Какая-нибудь тайная причина заставляетъ васъ избѣгать разговора о приключеніи вашемъ въ Нортумберландской улицѣ, и мнѣ кажется, что я догадываюсь о ней.
— Причина тому самая обыкновенная, и мнѣ не трудно будетъ открыть ее вамъ, отвѣчалъ онъ, не теряя терпѣнія. — Исторія эта ужь надоѣла мнѣ.
— Вамъ наскучила эта исторія? Я позволю себѣ маленькое замѣчаніе, малый Годфрей.
— Какое, напримѣръ?
— Вы слишкомъ много вращаетесь въ обществѣ женщинъ и вслѣдствіе этого вы сдѣлали двѣ привычки. Вы выучилась серіозно говорить всякій вздоръ и пустословите изъ любви къ искусству. Положимъ, что вы не можете быть искреннимъ съ вашими обожательницами, со мной же я хочу чтобы вы были откровенны. Пойдемте, и сядемъ. Я приготовила вамъ кучу вопросовъ и надѣюсь, что вы отвѣтите мнѣ, по возможности, полно и искренно.
Она потащила его чрезъ всю комнату къ окну и посадила лицомъ къ свѣту. Мнѣ грустно, что я вынуждена передавать здѣсь подобный разговоръ и описывать подобное поведеніе. Но что же остается мнѣ дѣлать, когда съ одной стороны меня побуждаетъ къ тому банковый билетъ мистера Франклина Блека, а съ другой стороны мое собственное благоговѣйное уваженіе къ истинѣ? Я взглянула на тетушку, которая неподвижно сидѣла и, повидимому, насколько не расположена была останавливать свою дочь. Никогда прежде не замѣчала я въ ней такого оцѣпенѣнія. Не была ли то неизбѣжная реакція послѣ трудныхъ обстоятельствъ, пережитыхъ ею за послѣднее время? Во всякомъ случаѣ это былъ зловѣщій симптомъ въ ея лѣта и при ея уже почтенной наружности.
Рахиль между тѣмъ усѣлась у окна съ нашимъ любезнымъ и терпѣливымъ, съ нашимъ слишкомъ терпѣливымъ мистеромъ Годфреемъ, и забросала его угрожавшими ему вопросами, такъ же мало обращая вниманія на свою мать и на меня, какъ бы насъ вовсе не было въ комнатѣ.
— Открыла ли что-нибудь полиція, Годфрей?
— Рѣшительно ничего.
— Мнѣ кажется весьма вѣроятнымъ, что тѣ же три человѣка, которые поймали васъ въ ловушку, разставили ее потомъ и мистеру Локеру.
— Если разсуждать по-человѣчески, моя милая Рахиль, то въ этомъ, конечно, нельзя и сомнѣваться.
— Неужто и слѣда ихъ не отыскано?
— Мы малѣйшаго.
— Ходятъ ли въ публикѣ толки о томъ, будто бы эти три человѣка тѣ же самые три Индѣйца, которые приходили къ намъ въ деревню?
— Нѣкоторые убѣждены въ томъ.
— А вы-то какъ думаете сами?
— Милая Рахиль, мнѣ завязали глаза, прежде чѣмъ я успѣлъ взглянуть имъ въ лицо. Я не судья въ этомъ дѣлѣ и не въ состояніи высказать о немъ какое-либо мнѣніе.
Какъ видите сами, даже ангельская кротость мистера Годфрея возмутилась такою неотвязчивостью. Ужь я не стану васъ спрашивать о томъ, что внушило миссъ Вериндеръ подобные вопросы: необузданное ли любопытство, или же неудержимый страхъ. Скажу только, что когда мистеръ Годфрей отвѣтилъ ей, какъ сказано выше, и попытался-было встать, то она безъ церемоніи взяла его за плечи и толкнула въ стулъ. О, не говорите, что это было не скромно съ ея стороны! Воздержитесь даже отъ мысли, будто этотъ поступокъ былъ невольнымъ проявленіемъ ея преступной совѣсти! Мы не должны осуждать нашихъ ближнихъ. Воистину, друзья и братья, не судите, да не судимы будете!
Она, не конфузясь, продолжала свои допросы. Всякій ревностный читатель Библіи вспомнитъ при этомъ, — какъ вспомнила и я, — тѣхъ ослѣпленныхъ исчадій зла, которыя, заглушивъ въ себѣ совѣсть, предавались своимъ буйнымъ оргіямъ предъ наступленіемъ потопа.
— Я желала бы узнать кое-что о мистерѣ Локерѣ, Годфрей.
— Я крайне несчастливъ, Рахиль, что опять-таки не могу отвѣчать на вашъ вопросъ: я менѣе всѣхъ знаю мистера Локера.
— Развѣ до вашей случайной встрѣчи въ банкѣ вы никогда не видала его прежде?
— Никогда.
— А видѣлась ли вы послѣ этого происшествія?
— Да. Насъ допрашивали вмѣстѣ и порознь, чтобы помочь розыскамъ полиціи.
— У мистера Локера, говорятъ, украли росписку, полученную имъ отъ своего банкира; правда ли это, Годфрей, и о чемъ упоминалось въ этой роспискѣ?
— О какой-то драгоцѣнности, отданной имъ на сбереженіе банку.
— Это писали и въ газетахъ. Такого объясненія, можетъ быть, достаточно для обыкновеннаго читателя; я же не могу имъ довольствоваться. Въ банковой роспискѣ, вѣроятно, было поименовано какого рода эта драгоцѣнность?
— Въ роспискѣ, какъ говорили мнѣ, Рахиль, ничего подобнаго не значилось. Драгоцѣнная вещь, принадлежащая мистеру Локеру, заложенная мистеромъ Локеромъ, запечатанная печатью мистера Локера, долженствующая быть возвращенною по личному востребованію мистера Локера. Вотъ форма этой росписки и все, что я знаю о ней.
Съ минуту помолчавъ послѣ его отвѣта, она взглянула на свою мать, вздохнула и снова обратилась къ мистеру Годфрею.
— Какъ кажется, продолжила она, — нѣкоторыя изъ нашихъ семейныхъ тайнъ опубликованы въ газетахъ.
— Съ прискорбіемъ долженъ сознаться, что это правда.
— Говорятъ, будто праздные люди стараются отыскатъ связь между тѣмъ, что происходило у насъ въ Йоркширѣ, и тѣмъ, что случилось здѣсь въ Лондонѣ.
— Общественное мнѣніе дѣйствительно начинаетъ принимать это направленіе.
— Если находятся люди, утверждающіе, что три злодѣя, наругавшіеся надъ мистеромъ Локеромъ, тѣ же самые три Индѣйца, которые приходили къ намъ въ деревню, то не думаютъ ли они также, что и драгоцѣнный камень….
Она вдругъ остановилась на этомъ словѣ. Въ послѣдніе минуты ея разговора она замѣтно становилась блѣднѣе и блѣднѣе. Черный цвѣтъ ея волосъ до такой степени возвышалъ эту блѣдность, что страшно было глядѣть на нее, и мы всѣ ожидали, что она сейчасъ упадетъ въ обморокъ. Милый мистеръ Годфрей сдѣлалъ вторичную попытку встать со стула, а тетушка умоляла свою дочь прекратить этотъ разговоръ. Я присоединилась къ тетушкѣ, предлагая Рахили свое скромное медицинское пособіе въ видѣ флакончика съ солями. Однако никто изъ насъ не произвелъ на нее ни малѣйшаго впечатлѣнія.
— Не уходите, Годфрей, сказала она. Нѣтъ никакого основанія безпокоиться за меня, мамаша. А вамъ, Клакъ, до смерти хочется услышать окончаніе моихъ словъ; чтобы сдѣлать вамъ удовольствіе, я постараюсь не падать въ обморокъ.
Вотъ ея подлинные слова, которыя по прибытіи домой я немедленно вписала въ свой дневникъ. О, нѣтъ! не будемъ осуждать ее! Братья во Христѣ, не будемъ осуждать своего ближняго! Она снова обратилась къ мистеру Годфрею и съ ужасающимъ упорствомъ вернулась опять къ тому мѣсту разговора, на которомъ остановилась.
— Минуту тому назадъ, продолжала она, — мы говорили съ вами объ извѣстнаго рода толкахъ, распространенныхъ въ публикѣ. — Скажите же мнѣ откровенно, Годфрей, говоритъ ли хоть кто-нибудь, что драгоцѣнность мистера Локера есть не что иное какъ Лунный Камень?
При имени индѣйскаго алмаза мой прелестный другъ замѣтно измѣнился въ лицѣ. Онъ покраснѣлъ, мгновенно утративъ свойственную ему пріятность манеръ, эту главную украшающую его прелесть. Въ немъ заговорило благородное негодованіе.
— Они дѣйствительно предполагаютъ это, отвѣчалъ онъ. — Нѣкоторые люди, не колеблясь, обвиняютъ даже мистера Локера во лжи, которою онъ старается будто бы замаскировать свои тайные интересы. Онъ не разъ объявлялъ торжественно, что вовсе не зналъ о существованіи Луннаго Камня, до приключенія своего на площади Альфреда. А низкіе люди эти совершенно бездоказательно утверждаютъ, что у него есть свои причины скрывать истину, и отказываются вѣритъ его клятвамъ. Постыдно! Безбожно!
«Во все время его разговора Рахиль не спускала съ него страннаго, непонятнаго для меня взгляда. Но лишь только онъ замолчалъ, какъ она заговорила въ свою очередь.
— Принимая въ разчетъ, Годфрей, что знакомство ваше съ мистеромъ Локеромъ есть не болѣе какъ случайная встрѣча, я нахожу, что вы слишкомъ горячо вступаетесь на него.
Даровитый другъ мой отвѣчалъ ей истинно по-евангельски; въ жизнь мою не слыхала подобнаго отвѣта.
— Мнѣ кажется, Рахиль, сказалъ онъ, — что я всегда горячо вступаюсь за угнетенныхъ.
Тонъ, которымъ произнесены были эти слова, право, способенъ былъ тронуть самый камень. Но, Боже мой, что такое твердость камня въ сравненіи съ твердостью ожесточеннаго человѣческаго сердца! Она злобно засмѣялась. Я краснѣю отъ стыда за нее, — она засмѣялась ему прямо въ лицо.
— Приберегите свое краснорѣчіе, Годфрей, для благотворительныхъ дамъ вашего комитета, сказала она. — Я увѣрена, что толки, осуждавшіе мистера Локера, не пощадили и васъ.
При этихъ словахъ сама тетушка пробудилась отъ своего оцѣпенѣнія.
— Милая Рахиль, увѣщевала она ее, — по какому праву говоришь ты это?
— Слова мои не имѣютъ дурнаго намѣренія, мамаша, отвѣчала она, — я напротивъ желаю ему добра. Потерпите немножко, а вы сами это увидите.
Она посмотрѣла на мистера Годфрея, и во взглядѣ ея выразилось нѣчто похожее на состраданіе. Она дошла даже до такой несвойственной женщинѣ нескромности, что взяла его за руку.
— Я увѣрена, сказала она, — что я отгадала настоящую причину, почему вы такъ неохотно говорите объ этомъ дѣлѣ при мнѣ и мамашѣ. По несчастному совпаденію обстоятельствъ, общественное мнѣніе связало ваше имя съ именемъ мистера Локера. Вы уже разказали мнѣ, что говоритъ молва про него; разкажите же въ свою очередь то, что говоритъ она про васъ?
Но и въ одиннадцатый часъ дорогой мистеръ Годфрей, вѣчно готовый добромъ платить за зло, еще разъ попробовалъ пощадить ее.
— Не разспрашивайте меня, Рахиль, оказалъ онъ. — Объ этомъ лучше вовсе забыть, право лучше.
— Я хочу это знать! закричала она неистовымъ, громкимъ голосомъ.
— Говорите, Годфрей! умоляла моя тетушка. — Ничто такъ не вредно для нея, какъ настоящее ваше молчаніе.
Прекрасные глаза мистера Годфрея наполнились слезами. Онъ бросилъ на нее послѣдній умоляющій взглядъ и затѣмъ проговорилъ роковыя слова:
— Слушайте же, Рахиль, молва говоритъ, что Лунный камень заложенъ мистеру Локеру, и что заложилъ его я.
Она съ крикомъ вскочила по стула и такъ дико начала озираться, то на тетушку, то на мистера Годфрея, что я, право, сочла ее за сумашедшую.
— Не говорите со мной! Не прикасайтесь ко мнѣ, воскликнула она, убѣгая отъ насъ въ дальній уголъ комнаты (словно преслѣдуемый звѣрь). Это моя вина, и я же сама должна исправить ее. Я пожертвовала собой, я имѣла право сдѣлать это, если хотѣла. Но смотрѣть равнодушно, какъ гибнетъ невинный человѣкъ; хранить тайну и тѣмъ самымъ позорить его доброе имя, — о, Боже правый, это слишкомъ ужасно! это просто невыносимо!
Тетушка приподнялась было наполовину съ своего кресла, но внезапно опять опустилась въ него и потихоньку подозвавъ меня къ себѣ, указала на маленькую сткляночку, лежавшую въ ея рабочей корзинкѣ.
— Скорѣе, прошептала они. — Дайте мнѣ шесть капель въ водѣ, да постарайтесь, чтобы Рахиль этого не видала.
При другихъ обстоятельствахъ я нашла бы это весьма страннымъ; но тогда не время было разсуждать, нужно было скорѣе давать лѣкарство. Дорогой мистеръ Годфрей безсознательно помогалъ мнѣ укрываться отъ взоровъ Рахили, утѣшая ее на другомъ концѣ комнаты.
— Увѣряю васъ, что вы преувеличиваете дѣло, говорилъ онъ. — Моя репутація стоитъ такъ высоко, что подобныя глупыя, скоропреходящія сплетни не могутъ повредить ей. Все забудется чрезъ недѣлю. Не станемъ же и мы болѣе возвращаться къ этому предмету.
Но даже подобное великодушіе не тронуло ея, и она продолжала свое, еще съ большимъ противъ прежняго остервененіемъ.
— Я хочу положить этому конецъ, сказала она. — Мамаша! слушайте, что я скажу. Слушайте и вы, миссъ Клакъ! Я знаю чья рука похитила Лунный камень. Я знаю, — она сдѣлала особенное удареніе на этихъ словахъ и въ бѣшенствѣ топнула ногой. — Я знаю, что Годфрей Абльвайтъ невиненъ! Ведите меня къ судьѣ, Годфрей! Ведите меня къ судьѣ, и я поклянусь ему въ томъ!
Тетушка схватила меня за руку и прошептала:
— Загородите меня на минутку отъ Рахили.
Синеватый оттѣнокъ, появившійся на ея лицѣ, испугалъ меня.
— Капли возстановять меня чрезъ минуту или двѣ, сказала она, замѣтя мое смущеніе, и закрывъ глаза, стала ожидать дѣйствія лѣкарства.
Между тѣмъ какъ это происходило на одномъ концѣ комнаты, на другомъ, въ то же самое время, дорогой мистеръ Годфрей продолжилъ свои кроткія увѣщанія.
— Вамъ не слѣдуетъ публично являться въ подобное мѣсто, сказалъ онъ. — Ваша репутація, дорогая Рахиль, слишкомъ чиста и священна для того чтобы можно было шутить ею.
— Моя репутація! воскликнула она, разразившись смѣхомъ. — Какъ, Годфрей, развѣ вы не знаете, что и меня обвиняютъ не менѣе васъ? Извѣстный въ цѣлой Англіи полицейскій чиновникъ утверждаетъ, что я украла свой собственный алмазъ. спросите его съ какою цѣлью я это сдѣлала, и онъ отвѣтитъ вамъ, что я заложила Лунный камень для того, чтобъ уплатить свои тайные долги! Она замолчала, кинулась на другой конецъ комнаты и упала на колѣни, у ногъ своей матери. — О, мамаша! мамаша! мамаша! Не сумашедшая ли я, что даже и теперь отказываюсь открыть всю истину! Не правда ли?
Слишкомъ взволнованная, чтобы замѣтить положеніе своей матери, она въ одну минуту опять вскочила на ноги и возвратилась къ мистеру Годфрею.
— Я не допущу, чтобы васъ, или другаго невиннаго человѣка, обвинили и безчестили чрезъ мою же вину. Если вы отказываетесь вести меня къ судьѣ, то напишите на бумагѣ заявленіе о своей невинности и я подпишу подъ нимъ свое имя. Сдѣлайте это, Годфрей, или же я опубликую это въ газетахъ, я прокричу объ этомъ на улицахъ!
Не заговорилъ ли въ ней голосъ пробудившейся совѣсти? Нѣтъ, то былъ не болѣе какъ истерическій припадокъ. Чтобъ успокоить ее, снисходительный мистеръ Годфрей взялъ листъ бумаги и написалъ требуемое заявленіе. Она подписала подъ нимъ свое имя съ лихорадочною торопливостью.
— Показывайте это вездѣ, Годфрей, не смущаясь мыслію обо мнѣ, сказала она, отдавая ему бумагу. — Мнѣ кажется, что я до сихъ поръ не умѣла цѣнитъ васъ какъ слѣдуетъ. Вы великодушнѣе и лучше нежели я думала. Приходите къ намъ, когда вы будете свободны, и я постараюсь исправить то зло, которое я вамъ сдѣлала.
Она подала ему руку. Увы, вашей грѣховной природѣ! Увы, мистеру Годфрею! Онъ до того забылся, что не только поцѣловалъ ея руку, но даже и голосу своему придалъ необыкновенную мягкость и кротость, что въ данномъ случаѣ развилось общенію съ грѣхомъ.
— Я приду, моя дорогая, отвѣчалъ онъ, — только съ тѣмъ условіемъ, чтобы не было и помину объ этомъ ненавистномъ предметѣ.
Никогда еще нашъ христіанинъ-подвижникъ не представлялся мнѣ въ менѣе благопріятномъ свѣтѣ какъ на этотъ разъ.
Всѣ еще безмолвствовали послѣ его отвѣта, какъ вдругъ сильный ударъ въ парадную дверь заставилъ насъ встрепенуться. Я взглянула въ окно: около дома вашего стоялъ воплощенный грѣхъ, суетность и соблазнъ, изображаемые каретой съ лошадьми, напудреннымъ лакеемъ и тремя дамами въ самыхъ шикарныхъ, ухарскихъ нарядахъ.
Рахиль встала съ своего мѣста и старалась оправиться.
— За мной заѣхали, мамаша, чтобы везти меня на цвѣточную выставку, сказала она, подойдя къ своей матери. — Одно словечко, мамаша, прежде чѣмъ я уѣду: не огорчила ли я васъ, окажите, нѣтъ?
Сама не знаю, сожалѣть ли намъ или порицать такой отупѣніе нравственныхъ чувствъ и такой неумѣстный вопросъ послѣ всего происшедшаго? Я охотнѣе склоняюсь къ милосердію. Такъ пожалѣемъ же ее!
Капли между тѣмъ произвели свое дѣйствіе, и прежній цвѣтъ лица моей бѣдной тетушки совершенно возстановился.
— Нѣтъ, нисколько, душа моя, отвѣчала она. — Ступай съ нашими друзьями и веселись какъ можно больше.
Рахиль остановилась и поцѣловала свою мать. Я же между тѣмъ отошла отъ окна и стала неподалеку отъ двери, къ которой она направлялась. Новая перемѣна произошла опять въ Рахили: она была вся въ слезахъ. Я съ участіемъ посмотрѣла на это минутное смягченіе ея ожесточеннаго сердца и почувствовала сильное желаніе сказать при этомъ случаѣ нѣсколько торжественныхъ поучительныхъ словъ. Увы! мое сердечное сочувствіе только оскорбило ее.
— Кто васъ проситъ сожалѣть обо мнѣ? язвительно прошептала она, подходя къ двери. — Развѣ вы не видите какъ я счастлива, Клакъ? Я ѣду на цвѣточную выставку и у меня есть шляпка, лучшая въ цѣломъ Лондонѣ.
Она дополнила свою глупую выходку, пославъ мнѣ поцѣлуй по воздуху, и вышла изъ комнаты.
Очень желала бы я выразить словами то состраданіе, которое возбудила во мнѣ эта несчастная, и неблаговоспитанная дѣвушка. Но мой запасъ словъ такъ же бѣденъ, какъ и запасъ денегъ, а потому я скажу только одно, что сердце мое обливалось за нее кровью.
«Подойдя снова къ креслу тетушки, я замѣтила, что дорогой мистеръ Годфрей втихомолку ищетъ чего-то во всѣхъ углахъ комнаты. Прежде нежели я могла предложить ему свою помощь, онъ нашелъ уже то, чего искалъ, и вернулся къ тетушкѣ и ко мнѣ, держа въ одной рукѣ удостовѣреніе въ своей невинности, в въ другой коробочку спичекъ.
— Маленькій заговоръ! дорогая тетушка, сказалъ онъ. — Безгрѣшный обманъ, милая миссъ Клакъ, — обманъ, которыя мы, конечно, извините, несмотря на всю вашу высокую нравственную прямоту. Оставьте Рахиль въ той увѣренности, будто я воспользовался благороднымъ самопожертвованіемъ, внушавшимъ ей мысль оправдать меня предъ лицомъ свѣта, и будьте свидѣтельницами того, что въ вашемъ присутствіи, не выходя изъ дому, я уничтожаю эту бумагу, — онъ поджегъ ее спичкой и положилъ на подонникъ, стоявшій на столѣ. — Всякая непріятность, которую, быть можетъ, мнѣ придется перенести на себѣ, замѣтилъ онъ, ничто въ сравненіи съ необходимостію предохранить ея непорочное имя отъ заразительнаго соприкосновенія съ свѣтомъ. Смотрите же сюда! Мы обратили эту бумагу въ маленькую безвредную кучку пепла, и наша дорогая, восторженная Рахиль никогда и не узнаетъ о томъ, что мы сдѣлали! Ну, какъ же вы чувствуете себя теперь, мои неоцѣненные друзья, какъ вы себя чувствуете? Что до меня касается, то у меня на сердцѣ такъ же легко и радостно, какъ и на сердцѣ младенца.
Онъ озарилъ насъ своею прекрасною улыбкой и протянулъ одну руку тетушкѣ, а другую мнѣ. Я была до того растрогана его благороднымъ поступкомъ, что не могла говорить и закрыла глаза, и предавшись духовному самозабвенію, поднесла его руку къ своимъ губамъ. Онъ прошепталъ мнѣ тихій, нѣжный упрекъ. О, восторгъ! чистый, неземной восторгъ, объявшій мою душу! Сама не помню, гдѣ и на чемъ я сидѣла, углубившись въ свои собственныя возвышенныя чувства. Когда я открыла глаза, мнѣ показалось, что я снова спустилась съ неба на землю. Въ комнатѣ какого не было кромѣ тетушки; онъ уже ушелъ!
На этомъ мѣстѣ я желала бы остановиться; я желала бы закончить свое существованіе разказомъ о благородномъ поступкѣ мистера Годфрея. Но, къ несчастію, непреклонный стимулъ, въ видѣ банковаго билета мистера Блека, осуждаетъ меня на долгое, долгое повѣствованіе. Печальныя открытія, которыя должны были обнаружиться въ понедѣльникъ, во время моего пребыванія въ Монтегю-Скверѣ, еще не пришли къ концу.
Оставшись вдвоемъ съ леди Вериндеръ, я естественно завела разговоръ о ея здоровьѣ, осторожно намекая на необъяснимую заботливость, съ которою она старалась скрывать отъ своей дочери и нездоровье свое, а употребляемое противъ него лѣкарство.
Отвѣтъ тетушки чрезвычайно удивилъ меня.
— Друзилла, оказала она (если я забыла упомянуть, что меня зовутъ Друзиллой, то позвольте же исправить эту ошибку), — вы затрогиваете совершенно неумышленно, я увѣрена въ томъ, весьма грустный вопросъ.
Я немедленно встала со стула. Деликатность внушила мнѣ одинъ исходъ изъ этого положенія: мнѣ оставалось извиниться предъ тетушкой и затѣмъ уйдти. Но леди Вериндеръ остановила меня, и настояла на томъ, чтобъ я опять заняла свое мѣсто.
— Вы подстерегли тайну, сказала она, — которую я довѣрила своей сестрѣ, мистрисъ Абльвайтъ, адвокату своему, мистеру Броффу, и никому болѣе. Я могу вполнѣ довѣриться имъ двоимъ и знаю, что могу положиться, и на вашу скромность, разказавъ вамъ всѣ обстоятельства дѣла. Свободны ли вы, Друзилла, и можете ли посвятить мнѣ ваше дообѣденное время?
Лишнее будетъ упоминать здѣсь, что я предоставила свое время въ полное распоряженіе тетушки.
— Въ такомъ случаѣ, сказала она, — побесѣдуйте со мной еще часокъ. Я сообщу вамъ нѣчто весьма печальное для васъ, а потомъ, если только вы не откажетесь содѣйствовать мнѣ, попрошу васъ объ одномъ одолженія.
Опять лишнее говорить, что я не только не отказалась, но, напротивъ, съ величайшею готовностію вызвалась служить тетушкѣ.
— Слѣдовательно, продолжила она, — вы подождете мистера Броффа, которыя долженъ пріѣхать сюда къ пяти часамъ, и будете присутствовать въ качествѣ свидѣтеля, когда я стану подписывать свое духовное завѣщаніе?
Ея духовное завѣщаніе! Тутъ вспомнила я про капли, лежавшія въ ея рабочей корзинкѣ; вспомнила и про синеватый оттѣнокъ, замѣченный мною въ лицѣ тетушки. Пророческій свѣтъ, — свѣтъ, выходящій изъ глубины еще невырытой могилы, торжественно озарилъ мой умъ, и тайна моей тетки перестала быть тайной.