Рука моя выпустила портьеру. Но не думайте, — о нѣтъ, не думайте, — чтобы страшно-затруднительное положеніе мое было главною мыслью въ моемъ умѣ! Братское участіе, принимаемое мною въ мистерѣ Годфреѣ, было такъ ревностно, что я даже не спросила себя: отчего бы онъ не въ концертѣ. Нѣтъ! Я думала лишь о словахъ, — поразительныхъ словахъ, — только что сорвавшихся у него съ устъ. Онъ сегодня же это сдѣлаетъ! Онъ сказалъ съ выраженіемъ грозной рѣшимости, что сдѣлаетъ это сегодня. Что же, — о! что такое онъ сдѣлаетъ! Нѣчто болѣе недостойное его чѣмъ то, что онъ уже сдѣлалъ? Не отступится ли онъ отъ самой вѣры? Не покинетъ ли онъ наше Материнское Общество? Не въ послѣдній ли разъ мы видѣли ангельскую улыбку его въ комитетѣ? Не въ послѣдній ли разъ мы слышали его недоступное соперничеству краснорѣчіе въ Экстеръ-Галлѣ? Я была до того взволнована при одной мысли о столь ужасныхъ превратностяхъ въ судьбѣ такого человѣка, что, кажется, бросилась бы изъ своего тайника, именемъ всѣхъ дамскихъ комитетовъ въ Лондонѣ умоляя его объясниться, какъ вдругъ услыхала въ комнатѣ другой голосъ. Онъ проникъ за портьеру; онъ былъ громокъ, онъ былъ смѣлъ, онъ былъ лишенъ всякой женственной прелести. Голосъ Рахили Вериндеръ!
— Зачѣмъ вы сюда зашли, Годфрей? спросила она:- отчего вы не пошли въ библіотеку?
Онъ тихо засмѣялся и отвѣтилъ:
— Тамъ миссъ Клакъ.
— Клакъ въ библіотекѣ!
Она тотчасъ же сѣла на оттоманку во второй гостиной и сказала:
— Вы совершенно правы, Годфрей. Лучше вамъ остаться здѣсь.
Мигъ тому назадъ я была въ лихорадочномъ жару, не зная на что рѣшиться. Теперь я стала холодна какъ ледъ и не ощущала ни малѣйшей нерѣшимости. Послѣ того что я слышала, мнѣ было невозможно показаться. Объ отступленіи, кромѣ устья камина, и думать нечего. Впереди меня ожидало мученичество. Ради справедливости, не щадя себя, я безъ шороху расположила портьеру такъ, чтобы мнѣ все было видно и слышно. И затѣмъ встрѣтила мученія въ духѣ первобытныхъ христіанъ.
— Не садитесь на оттоманку, продолжала молодая леди, — принесите себѣ кресло, Годфрей. Я люблю, чтобы сидѣли противъ меня во время разговора.
Онъ взялъ ближайшее кресло, на низенькихъ ножкахъ. Оно было ему вовсе не по росту, довольно высокому. Я до сихъ поръ еще не видывала его ногъ въ такой невыгодной обстановкѣ.
— Ну? продолжила она. — Что же вы имъ сказали?
— То самое, что вы мнѣ говорили, милая Рахиль.
— Что мама не совсѣмъ здорова сегодня? И что я не хочу ѣхать въ концертъ, оставивъ ее одну?
— Это самое. Всѣ жалѣли, что лишатся вашего присутствія въ концертѣ, но совершенно поняли васъ. Всѣ шлютъ вамъ поклонъ и выражаютъ утѣшительную надежду, что нездоровье леди Вериндеръ скоро пройдеть.
— А вы не думаете, что она опасна, Годфрей, нѣтъ?
— Далеко нѣтъ! Я вполнѣ увѣренъ, что она совсѣмъ поправится въ нѣсколько дней.
— И мнѣ то же думается. Сначала я немного боялась, но теперь и мнѣ то же думается. Вы оказали мнѣ большую любезность, извиняясь за меня предъ людьми, почти незнакомыми вамъ. Но что же вы сами-то не поѣхали съ ними? Мнѣ очень жаль, что и вы лишили себя удовольствія слушать музыку.
— Не говорите этого, Рахиль. Еслибы вы только знали, на сколько я счастливѣе — здѣсь, съ вами!
Онъ сложилъ руки и взглянулъ на нее. Онъ сидѣлъ въ такомъ положеніи, что ему для этого надо было повернуться въ мою сторону. Можно ли передать словами, какъ мнѣ стало больно, когда я увидѣла въ лицѣ его именно то самое страстное выраженіе, которое такъ очаровывало меня, когда онъ ораторствовалъ на платформѣ Экстеръ-Галла въ пользу легіона неимущихъ собратьевъ.
— Трудно отвыкать отъ дурныхъ привычекъ, Годфрей. Но постарайтесь отвыкнуть отъ привычки говорить комплименты: вы мнѣ доставите большое удовольствіе.
— Вамъ, Рахиль, я въ жизнь мою никогда не говорилъ комплиментовъ. Счастливая любовь еще можетъ иногда употреблять языкъ лести, я согласенъ. Но безнадежная любовь всегда правдива.
Говоря «безнадежная любовь», онъ близехонько придвинулъ кресло и взялъ ея руку. Настало минутное молчаніе. Онъ, волновавшій всѣхъ, безъ сомнѣнія, взволновалъ и ее. Мнѣ показалось, что я теперь поняла слова, сорвавшіяся у него, когда онъ былъ одинъ въ гостиной: «сегодня же сдѣлаю это». Увы! чувство строжайшаго прилачія едва ли бы помѣшало понять, что онъ теперь именно это и дѣлаетъ.
— Вы развѣ забыли, Годфрей, нашъ уговоръ въ то время, когда мы была въ деревнѣ? Мы уговорилась быть двоюродными — а только.
— Я нарушаю уговоръ всякій разъ, какъ съ вами вижусь, Рахиль.
— Такъ не видайтесь со мной.
— Что пользы! Я нарушаю уговоръ всякій разъ, какъ о васъ думаю. О, Рахиль! Съ какою добротой вы вчера еще говорила мнѣ, что цѣните меня гораздо выше прежняго? Ужели безумно основать надежду на этихъ дорогахъ словахъ? Ужели безумно грезить, что настанетъ нѣкогда день, въ который сердце ваше смягчатся ко мнѣ? Если я безумецъ, не разувѣряйте меня! Оставьте мнѣ это заблужденіе. Надо хоть это лелѣять, хоть этимьъ утѣшаться, если ужь нѣтъ ничего болѣе.
Голосъ его дрожалъ, и онъ закрылъ глаза бѣлымъ платкомъ. Опять Экстеръ-Галлъ! Для дополненія параллели не доставало только слушателей, рукоплесканій и стакана воды. Даже ея ожесточенное сердце было тронуто. Я видѣла, какъ она склонилась немного поближе къ нему. Въ слѣдующихъ словахъ ея послышался небывалый тонъ участія.
— Точно ли вы увѣрены, Годфрей, что до такой степени любите меня?
— Увѣренъ ли! Вы знаете чѣмъ я былъ, Рахиль. Позвольте мнѣ сказать вамъ что я теперь. Я потерялъ всякій интересъ въ жизни, кромѣ васъ. Со мной произошло превращеніе, въ которомъ не могу дать себѣ отчета. Повѣрите ли? Моя дѣятельность по милосердію опротивѣла мнѣ до невозможности; какъ только увижу дамскій комитетъ, радъ бѣжать на край свѣта! Если лѣтописи отступничества и представляютъ что-нибудь подобное этому заявленію, я замѣчу только, что въ огромномъ запасѣ моей начитанности не встрѣчается такого случая.
Мнѣ подумалось о Материнскомъ Обществѣ! Подумалось о надзорѣ за воскресными подругами; подумалось и о другихъ обществахъ, слишкомъ многочисленныхъ для перечисленія, которыя всѣ до единаго держались этимъ человѣкомъ, какъ бы выстроенныя на крѣпкой битвѣ. Мнѣ подумалось о ратующихъ женскихъ комитетахъ, втягивавшихъ, такъ сказать, самое дыханіе жизненной дѣятельности сквозь ноздри мистера Годфрея, — того самаго мистера Годфрея, который только что обозвалъ ихъ доброе дѣло «противнымъ» и объявилъ, что радъ бѣжать на край свѣта когда находится въ ихъ обществѣ! Да послужитъ ободреніемъ настойчивости моихъ юныхъ подругъ, если я скажу, что это было сильное испытаніе даже при моей выдержкѣ; но я смогла молча подавить свое правдивое негодованіе. Въ то же время, надо отдать себѣ справедливость, я не проронила на одного словечка изъ разговора. Первая вслѣдъ затѣмъ заговорила Рахиль.
— Вы кончили свою исповѣдь, сказала она:- не знаю, вылѣчитъ ли васъ отъ этой несчастной привязанности моя исповѣдь, если я покаюсь!
Онъ вздрогнулъ. Сознаюсь, я тоже вздрогнула. Онъ думалъ, и я тоже думала, что она собирается открыть ему тайну Луннаго камня.
— Думалось ли вамъ, глядя на меня, продолжала она, — что я несчастнѣйшая дѣвушка въ свѣтѣ? Можетъ ли быть большее несчастіе чѣмъ жить униженною въ собственномъ мнѣніи? Вотъ какова моя теперешняя жизнь.
— Милая Рахиль! Вамъ нѣтъ никакого основанія высказываться такимъ образомъ.
— Почему вы знаете, что нѣтъ основанія?
— Можно ли это спрашивать! знаю, — потому что знаю васъ. Ваше молчаніе на на-волосъ не понизило васъ во мнѣніи истинныхъ друзей. Пропажа драгоцѣннаго подарка въ день рожденія можетъ казаться странною; необъяснимая связь ваша съ этимъ проиошествіемъ можетъ казаться еще страннѣе….
— Да вы объ Лунномъ камнѣ говорите, Годфрей?
— Конечно, я думалъ, что вы заговорили….
— Вовсе я объ этомъ не заговаривала. Я могу слышать о пропажѣ Луннаго камня, — говори, кто хочетъ, — не чувствуя себя униженною въ собственномъ мнѣніи. Если тайна алмаза когда-нибудь выяснится, тогда станетъ извѣстно, что я приняла на себя страшную отвѣтственность; узнаютъ, что я обязалась сохранить несчастную тайну, — но тогда же станетъ яснѣе солнца въ полдень, что я не сдѣлала никакой низости! Вы не поняли меня, Годфрей! Моя вина, что я не такъ ясно выразилась. Во что бы то ни стало, я буду яснѣе. Предположимъ, что вы не любите меня. положимъ, вы любите другую?
— Да?
— Положимъ, вы узнали бы, что эта женщина вовсе не достойна васъ. Вполнѣ убѣдились бы, что вамъ позорно и подумать о ней лишній разъ. Краснѣли бы отъ одной мысли жениться на такой особѣ.
— Да?
— И, положимъ, что наперекоръ всему, вы не могли бы вырвать ее изъ своего сердца. положимъ, что чувство, возбужденное ею (въ то время, когда вы еще вѣрили въ нее), неодолимо. Положимъ, любовь, которую эта несчастная внушила вамъ… О, да никакими словами не выразить всего этого! Какъ заставить понять мущину, что чувство, производящее во мнѣ омерзеніе къ самой себѣ, въ то же время чаруетъ меня? Это мое дыханіе жизни и вмѣстѣ ядъ, убивающій меня! Уйдите! Надо съ ума сойдти, чтобы говорить такъ какъ я съ вами. Нѣтъ! не уходите, зачѣмъ уносить ложное впечатлѣніе. Надо сказать, что слѣдуетъ, въ свою защиту. Замѣтьте это! Онъ не знаетъ — онъ никогда не узнаетъ того, что я вамъ сказала. Я никогда съ нимъ не увижусь, — будь что будетъ, — никогда, никогда, никогда больше съ нимъ не увижусь! Не спрашивайте его имени! Не спрашивайте больше ничего! Перемѣнимъ разговоръ. Довольно ли вы сильны въ медицинѣ, Годфрей, чтобы сказать мнѣ, отчего это я точно задыхаюсь? Нѣтъ ли такого рода истерики, которая разражается словами вмѣсто слезъ? Ну, вотъ еще! Къ чему кто? Вамъ теперь легко справиться съ огорченіемъ, если только я причинила его вамъ. Неправда ли, вѣдь я теперь понизилась на свое настоящее мѣсто въ вашемъ мнѣніи? Не обращайте вниманія! Не жалѣйте меня! Уйдите, ради Бога!
Она вдругъ отвернулась, порывисто упада руками на спинку оттоманки, головой въ подушку, и зарыдала. Еще не успѣла я скандализоваться этимъ, какъ неожиданный поступокъ по стороны мистера Годфрея поразилъ меня ужасомъ. Повѣрятъ ли, что онъ упалъ на колѣна къ ея ногамъ? Торжественно объявляю, на оба колѣна! Дозволитъ ли скромность упомянуть, что онъ обвилъ ея шею руками? И дозволительно ли невольному обожанію сознаться, что онъ наэлектризовалъ ее двумя словами:
— Благородная душа!
Не болѣе того! Но онъ выговорилъ это однимъ изъ тѣхъ порывовъ, которые прославили его, какъ публичнаго оратора. Она сидѣла, — или какъ громомъ пораженная, или совсѣмъ очарованная, — ужь не знаю что именно, — не дѣлая даже попытки отодвинуть его рукъ туда, гдѣ имъ слѣдовало быть. Что касается меня, то мое чувство приличія было ошеломлено въ конецъ. Я такъ прискорбно колебалась относительно выбора перваго долга, — закрыть ли мнѣ глаза или зажать уши, — что не сдѣлала вы того, ни другаго. Даже то обстоятельство, что я еще въ состояніи была поддерживать портьеру въ надлежащемъ положеніи, чтобы видѣть и слышать, я вполнѣ приписываю подавленной истерикѣ. Во время подавляемой истерики, — даже доктора согласны въ этомъ, — надо что-нибудь держать.
— Да, проговорилъ онъ, со всѣмъ очарованіемъ евангельскаго голоса и манеры:- вы благородная душа! Женщина, говорящая правду ради самой правды, женщина, готовая скорѣй пожертвовать своею гордостью нежели любящимъ ее честнымъ человѣкомъ, есть безцѣннѣйшее изъ всѣхъ сокровищъ. Если мужъ такой женщины добьется только ея уваженія и внимательности, онъ добьется достаточнаго для облагороженія всей его жизни. Вы говорили о вашемъ мѣстѣ въ моемъ мнѣніи. Судите же каково это мѣсто, — если я на колѣняхъ умоляю васъ позволить мнѣ взять на себя заботу объ излѣченіи вашего бѣднаго, истерзаннаго сердца. Рахиль! Почтите ли вы меня, осчастливите ли меня вашею рукой?
Къ этому времени я конечно рѣшилась бы заткнуть уши, еслибы Рахиль не поощрила меня оставить ихъ отверстыми, въ первый разъ въ жизни отвѣтовъ ему разумными словами.
— Годфрей! сказала она:- вы съ ума сходите!
— Нѣтъ, я никогда еще не говорилъ разумнѣе, — въ вашихъ и своихъ интересахъ. Загляните на мигъ въ будущее. Слѣдуетъ ли жертвовать вашимъ счастіемъ человѣку, никогда не знавшему вашихъ чувствъ къ нему, съ которымъ вы рѣшились никогда не видаться? Не обязаны ли вы предъ самой собою забыть эту роковую привязанность? А развѣ можно найдти забвеніе въ той жизни, которую вы теперь ведете? Вы испытали эту жизнь и уже наскучили ею. Окружите себя интересами болѣе благородными чѣмъ свѣтскіе. Сердце, любящее, и чтящее васъ, домашній очагъ съ его мирными требованіями и веселыми обязанностями, кротко завладѣвающій вами изо дня въ день, — вотъ въ чемъ надо поискать утѣшенія, Рахиль! Я не прошу любви, — я довольствуюсь вашимъ уваженіемъ и вниманіемъ. Предоставьте прочее, съ довѣріемъ предоставьте, преданности вашего мужа и времени, исцѣляющему всѣ раны, не исключая и столь глубокихъ какъ ваши.
Она уже начала уступать. Каково же долженствовало быть ея воспитаніе! О, какъ не похоже на это поступила бы я на ея мѣстѣ!
— Не соблазняйте меня, Годфрей, сказала она. — Я и такъ довольно несчастна, и безъ того довольно легкомысленна. Не соблазняйте меня стать еще несчастнѣй, еще легкомысленнѣй!
— Одинъ вопросъ, Рахиль. Можетъ быть, я лично вамъ не нравлюсь?
— Мнѣ! Вы мнѣ всегда нравились, а послѣ того, что вы сейчасъ говорили мнѣ, я въ самомъ дѣлѣ была бы безчувственною, еслибы не уважала васъ и не любовалась вами.
— Многихъ ли вы знаете женъ, милая Рахиль, которыя уважаютъ своихъ мужей и любуются ими? А все-таки онѣ съ своими мужьями живутъ очень ладно. Много ли невѣстъ идетъ къ алтарю съ такимъ чистымъ сердцемъ, что его можно было бы вполнѣ раскрыть предъ тѣми, которые ведутъ ихъ? А все жь оно не дурно кончается — такъ или иначе, брачная жизнь идетъ себѣ ни шатко, ни валко. Дѣло въ томъ, что женщинъ, ищущихъ въ бракѣ убѣжища, гораздо больше чѣмъ онѣ добровольно сознаются; а сверхъ того онѣ находятъ, что бракъ оправдалъ ихъ довѣріе къ нему. Посмотрите же еще разъ на свое положеніе. Въ вашемъ возрастѣ, съ вашими достоинствами, можно ли обречь себя на безбрачіе? Повѣрьте моему званію свѣта, нѣтъ ничего невозможнѣе. Все дѣло во времени. Вы выйдете за кого-нибудь чрезъ нѣсколько лѣтъ. Почему же не выйдти и за того, кто теперь у вашихъ ногъ и цѣнитъ ваше уваженіе, ваше одобреніе, выше любви всѣхъ женщинъ земнаго шара.
— Осторожнѣе, Годфрей! Вы возбуждаете во мнѣ мысли, которыя до сихъ поръ не приходили мнѣ въ голову. Вы заманиваете меня новою надеждой въ то время, когда предо мною нѣтъ болѣе надеждъ. Повторяю вамъ, я настолько несчастна, настолько безнадежна, что, скажите вы еще слово, я, пожалуй, приму ваши условія. Пользуйтесь предостереженіемъ и уходите!
— Я не встану съ колѣнъ, пока вы не скажете: да!
— Если я скажу: да, мы оба раскаемся, когда уже будетъ поздно.
— Оба мы благословимъ тотъ день, въ который я настоялъ на своемъ, а вы уступили.
— Чувствуете ли вы то довѣріе, которое высказываете?
— Судите сами. Я говорю основываясь на томъ, что видѣлъ въ своей семьѣ. Скажите, что вы думаете о нашемъ фризингальскомъ житьѣ? Развѣ отецъ и мать несчастливы?
— Далеко нѣтъ, — по крайней мѣрѣ на сколько я вижу.
— Моя мать, будучи дѣвушкой, Рахиль (вся семья это знаетъ), любила такъ же, какъ и вы, отдала сердце человѣку, недостойному ея. Она вышла за отца, уважая его, удивляясь ему — и только. Вы видѣла своими глазами послѣдствія. Не должно ли это ободрять и васъ, и меня? {См. разказъ Бетериджа. Глава VIII, стр. 63–64.}
— Вы не будете торопить меня, Годфрей?
— Мое время — ваше время.
— Вы не будете требовать большаго нежели я могу дать вамъ?
— Ангелъ мой! Я прошу только, чтобы вы отдали мнѣ себя.
— Возьмите меня!
Вотъ какъ она правила его предложеніе!
Новый порывъ съ его стороны, — на этотъ разъ порывъ грѣховнаго восторга. Онъ привлекъ ее къ себѣ, ближе, ближе, до того, что лицо ея коснулось его лица; и тутъ…. Нѣтъ! Я право не могу совладѣть съ собой, чтобы вести этотъ скандалезный разказъ далѣе. Позвольте мнѣ только оказать, что я старалась закрыть глаза прежде нежели это случилось, и ровно секунду опоздала. Я, видите ли, разчитывала на ея сопротивленіе. Она уступила. Всякой уважающей себя особѣ моего пола цѣлые томы не скажутъ болѣе.
Даже моя неопытность въ подобныхъ дѣлахъ теперь начинала прозирать исходъ этого свиданія. Къ этому времени они такъ согласились между собой, что я вполнѣ надѣяласъ видѣть, какъ они возьмутся подъ руку и пойдутъ вѣнчаться. Однако, судя по слѣдующимъ словамъ мистера Годфрея, еще оказывалась одна пустая формальность, которую необходимо было соблюсти. Онъ сѣлъ — на этотъ разъ невозбранно — возлѣ нея на оттоманку.
— Не мнѣ ли поговорить съ вашею милою матушкой, спросилъ онъ: — или вы сами?
Она отклонила и то, а другое.
— Не будемъ говорить ничего матушкѣ, пока она не поправится. Я желаю, чтобъ это пока оставалось втайнѣ, Годфрей. Теперь идите, а возвращайтесь къ вечеру. Мы и такъ засидѣлась уже здѣсь вдвоемъ.
Она встала и, вставая, въ первый разъ еще взглянула на маленькую комнатку, въ которой происходило мое мученичество.
— Кто это опустилъ портьеру? воскликнула она:- комната и безъ того слишкомъ закупорена; къ чему же вовсе лишать ее воздуха!
Она подошла къ портьерѣ. Въ тотъ мигъ какъ она бралась уже за нее рукой, — когда открытіе моего присутствія казалось неизбѣжнымъ, голосъ румянаго молодаго лакея внезапно остановилъ дальнѣйшія дѣйствія съ ея или съ моей стороны. Въ этомъ голосѣ несомнѣнно звучалъ сильнѣйшій переполохъ.
— Миссъ Рахиль! кликалъ онъ:- гдѣ вы, миссъ Рахиль?
Она отскочила отъ портьеры и побѣжала къ дверямъ. Лакей вошелъ въ комнату. Румянца его какъ не бывало.
— Пожалуйте туда, миссъ, проговорилъ онъ. — Миледи дурно, мы никакъ не приведемъ ея въ чувство.
Минуту спустя я осталась одна и могла въ свою очередь сойдти внизъ, никѣмъ не замѣченною.
Въ залѣ попался мнѣ мистеръ Годфрей, спѣшившій за докторомъ. «Идите туда, помогите имъ!» сказалъ онъ, указывая въ комнату. Я застала Рахиль на колѣняхъ у дивана; она грудью поддерживала голову матери. Одного взгляда въ лицо тетушка (при моихъ свѣдѣніяхъ) достаточно было, чтобъ убѣдиться въ страшной дѣйствительности. Но я сохранила свои мысли про себя до прибытія доктора. Онъ не долго замѣшкался, и началъ съ того, что выгналъ Рахиль изъ комнаты, а потомъ сказалъ намъ, что леди Вериндеръ болѣе не существуетъ. Серіознымъ людямъ, собирающимъ доказательства закоренѣлаго матеріализма, быть-можетъ, интересно будетъ узнать, что онъ не выказалъ ни малѣйшаго признака угрызенія совѣсти при взглядѣ на меня.
Немного попозже я заглянула въ чайную и въ библіотеку. Тетушка умерла, не распечатавъ ни одного изъ моихъ писемъ. Я была такъ огорчена этимъ, что мнѣ лишь нѣсколько дней спустя пришло въ голову, что она такъ и не оставила мнѣ обѣщаннаго подарочка на намять.