Экспедиция на пермские отложения Тексаса для профессора Копа в 1895 и 1897 годах
Летом 1895 года, через шестнадцать лет после моей последней экспедиции для профессора Копа, я снова был им послан продолжать исследования в верховьях Большой Вичиты. Моим помощником и поваром был фермер Франк Галайен, который жил на Кофейной речке по Вернонской дороге, в тридцати километрах северней Сеймура. Я стоял лагерем на западном рукаве речки у Ивовых ключей, излюбленного места стоянок: это одно из немногих мест, где всегда можно найти воду. На западе высилась Столовая гора, в несколько сот метров высотой, и такой же высоты горы тянулись в юго-западном направлении к Индейской речке.
Я проработал несколько недель на Индейской и на Кофейной речках с ничтожными результатами; но девятнадцатого сентября м-р Галайен возвестил, что он нашел полный скелет огромного зверя. Поэтому, запасшись длинными веревками, я последовал за ним вдоль сурового склона гор. Когда нас совсем уже замучила трудная дорога, он указал на кучу выветрившихся и поломанных костей такого обыкновенного вида, что и брать их не стоило.
М-р Галайен был разочарован не меньше меня. Мы пошли, сокращая дорогу, через ложбинку между холмами. Выбираясь на тропинку, проложенную животными, ходившими на водопой, м-р Галайен вдруг остановился, поднял что-то и крикнул: «О, да тут тоже кость»! Я взял из его рук поднятый им предмет и был очень изумлен, увидя целехонький череп, покрытый твердой кремнистой оболочкой из толстого слоя красной глины со множеством конкреций на поверхности. Я никогда тщательно не исследовал этого горизонта, так как считал твердо установленным, что он не содержит ископаемых. Я предполагаю, что другие коллекторы думали так же; поэтому, хотя это место лежало близехонько от Ивовых ключей, где Болл и Кумминс и другие искатели ископаемых стояли лагерем в продолжение многих лет, — я первый нашел там остатки вымерших животных.
Мы прошли по тропинке, ведущей по отлогому скату к небольшому амфитеатру, а потом, по более крутому и длинному подъему, к амфитеатру побольше, вырезанному в горном склоне и совершенно лишенному почвы. Эти два амфитеатра оказались богатейшими залежами ископаемых, какие я когда-либо находил в пермских отложениях Тексаса. Приведу следующую запись из моего дневника, касающуюся этой находки: «Найдя великолепный череп, открытый Галайеном, мы тотчас набрели на богатейшее поле, какое я видел когда-либо в тех отложениях. Я взял отличный череп, а Галайен — другой. Повидимому, мы до сих пор работали слишком низко. Этот богатый ископаемыми слой залегает поверх пластов, на которых я работал, в вершинах оврагов, прорезающих склоны гор. Конкреции, в которых сохранились кости, находятся в красной глине и бывают зеленоватого и иных цветов».
В восторге от богатой находки я забыл свое прежнее недовольство Галайеном, который повел меня по пустому следу, забыл свою усталость, забыл обед, забыл все на свете и принялся за работу тотчас же, собирая черепа и кости. Припоминаю, что я наложил в свой коллекционный мешок верных тридцать кило черепов. Все они были для меня совершенно новы и неизвестны в науке. Весь этот груз понес на себе по крутой тропинке вниз, в лагерь, на расстояние больше километра. Добродушный Галайен, видя, что я шатаюсь под тяжестью полного мешка, предложил избавить меня от части ноши, но я с большой твердостью ответил, что никто ее не коснется, что я под ней хоть спину сломаю, что она дороже золота; он сдался и поспешил в лагерь, чтобы по крайней мере приготовить к моему приходу горячую пишу.
Как может человек, который сам не пережил чего-либо подобного, представить себе мой торжественно победный спуск по ухабистой тропинке? Да еще область эта обещала такую богатую жатву редких ископаемых! Снова повторилось явление, столь обычное в моей жизни: лучшие свои открытия я делал именно в ту минуту, когда совсем уже терял надежду и впадал в отчаяние.
В продолжение трехмесячной своей поездки я нашел сорок пять полных или почти полных черепов замечательных амфибий и рептилий, которые двенадцать миллионов лет назад населяли устья рек и бухты берегов Пермского океана[50]; многие черепа сохранили прилегающие части скелета. Кроме того, я нашел сорок семь обломков черепов разной величины. Все собрание содержало сто восемьдесят три образца вымерзших животных пермского периода Тексаса. Американский музей, который приобрел этот великолепный материал, не имел возможности описать его и издать немедленно описание. Результаты моей поездки на те же слои в 1901 году для Королевского мюнхенского музея описаны д-ром Бройли. Однако пермская коллекция Американского музея обрабатывается в настоящее время с чрезвычайно важными для науки результатами.
Ободренный успехом этой поездки, я в январе следующего года взялся с большими надеждами за продолжение работы для профессора Копа в тех же слоях. Добравшись до моей главной квартиры в Сеймуре, я нанял старика с повозкой и упряжными лошадьми, а двадцать пятого января впервые разбил лагерь на Кустарниковой речке (Буш-крик), немного северней Сеймура.
Через три дня я нашел отличный экземпляр пресмыкающегося с лестницеобразными остистыми отростками, которого Коп назвал тонкоспинным наозавром. Найдено было множество совсем исправных позвонков, которые позволяли собрать полный скелет. Я очень старательно работал над этим скелетом, надеясь добыть его целиком и в хорошем состоянии. Он лежал в красном и белом песчанике, который с поверхности легко распадался на сланцеватые куски. Остистые отростки и поперечные наросты, которые оканчиваются округленными бугорками, все были сломаны в первоначальном положении экземпляра. Они так были изогнуты и смяты вместе с породой, что требовалось много внимания, чтобы не потерять их след; лежали они в нескольких сантиметрах один от другого. Я перенумеровал позвонки, начиная с первого, но принял во внимание не их естественное положение в скелете, а тот порядок, в котором застал их. Очень многие из закругленных концов на боковых отростках затерялись, будучи смыты водой под откос. Я надеялся впоследствии разыскать их.
Изучая эти замечательные остистые отростки, из которых многие, близ середины тела, были девяносто сантиметров длины, с боковыми отростками, перемежающимися или противоположными, я инстинктивно назвал это существо «пресмыкающимся с лестницеобразными спинными отростками». Я не могу себе представить, как профессор Коп мог вообразить, что эти отростки хоть сколько-нибудь походили на мачту и реи корабля, и что между ними была натянута тонкая перепонка, которая задерживала ветер и действовала как парус. Позднейшие открытия показали, что это животное было обитателем суши. Изображение превосходной реставрации наозавра, сделанной профессором Осборном, приведено на рисунке 26 b.
Как я уже сказал, вытащить скелет было задачей трудной и отняло много времени, так как он состоял из тысячи обломков. Если бы я выкопал их кучей, как выкапывают картофель, никто никогда не имел бы терпения снова собрать их вместе. Поэтому я разделил позвонки на секции, завертывая по пятьдесят обломков вместе и нумеруя каждый позвонок и каждый пакет отдельно. Таким образом, когда коллекцию начали разбирать и составлять скелет, можно было собрать сначала каждую секцию порознь, а потом соединить их.
Состояние раздробленности, в котором я нашел скелет, помешало мне тогда же установить, насколько он полон и какое значение имеет. Но теперь, когда я смотрю на отличный снимок собранного образца — единственного собранного образца наозавра в мире (рис. 26 а ) я могу сказать, что та поездка действительно увенчалась успехом, несмотря на отчаяние, которое я временами испытывал.
Рис. 26. a — Скелет тонкоспинного ящера (Naosaurus claviger). Найден Ч. Штернбергом в пермских отложениях Тексаса зимой 1896 г. b — Тонкоспинный ящер (Naosaurus claviger). Реставрация Осборна и Найта (с модели в Американском музее естественной истории).
После открытия наозавра мне доводилось проводить за работой недели без всякого толка; я все более приходил в уныние, потому что сам был совершенно уверен, что дальнейшие поиски бесполезны. Но профессор Коп был убежден, что между пермскими и триасовыми отложениями имеется пласт, содержащий ископаемые и богатый представителями совершенно новой фауны. Он решил, что этот воображаемый пласт должен залегать к северо-западу от уже известного продуктивного пласта, в той самой местности, которую я прошел уже так тщательно для Гарвардского музея сравнительной зоологии в 1882 году и нашел тогда бесплодной. Я поэтому сколько мог противился предпринимаемой поездке, но он настоял. Итак, я осужден был провести месяц в чрезвычайно утомительной работе в верховьях речки Извилистой (Крукт-крик) и других, к северо-западу от известных мне продуктивных слоев.
Там были тысячи гектаров обнаженных обрывов красной глины, изрезанных самым причудливым образом, часто похожих на старинные соломенные ульи или полуразрушенные башни и укрепления. Насколько мог видеть глаз, они тянулись вдоль водораздела, принимая самые изменчивые формы. Порода легко разрушалась в порошок, образуя красную грязь. Конкреций в ней не было, хотя она была переполнена концентрическими кружками, состоявшими из круглой белой сердцевины с краевым ободком. Узкие прожилки, прорезавшие толстые отложения глины, были наполнены пористым гипсом. Ниже глины залегал пласт красного и белого песчаника и плотной, богатой конкрециями, породы. Ископаемых в них не было.
Но уныние, вызванное моими безуспешными поисками, было только одним из испытаний, с которыми мне пришлось бороться в ту зиму. Прежде всего погода была против меня. Непрерывно шел снег или дождь, так что земля почти никогда не бывала сухой; я носил на сапогах по несколько кило красной глинистой грязи. К тому же я слег в сильнейшем приступе гриппа. Вдобавок возница мой, он же и повар, не взлюбил почему-то печку, которая, была сделана под моим личным наблюдением и всегда хорошо работала у других моих служащих и вел стряпню вне палатки, в особой вырытой им яме. Из-за его упрямства я терял тепло, которое мог бы иметь.
Проф. Генри Ферфильд Осборн.
Каждое утро я поднимался с постели с ломотой в костях и пускался в долгие скитания. Сначала я едва был в силах двигаться, но постепенно, согреваясь работой, я двигался все свободней. Увлекшись по обыкновению, я заходил так далеко, что невозможно было бы вернуться в лагерь к обеду, не затратив на это больше времени, чем было у меня положено; поэтому я обходился без обеда. Проработав до тех пор пока не начинало темнеть, я возвращался в свой неудобный лагерь, чтобы на следующий день начать все сызнова.
В довершение моих несчастий все жители почтовой станции захворали злокачественным воспалением глаз и, хотя я снабдил их лекарствами, отнеслись к этому беззаботно. Сварливый старик, которого я нанял в качестве возницы и повара, причинял мне также немало беспокойства; одно время он грозился бросить меня одного в пустырях.
Я проработал несколько недель согласно указаниям Копа, хотя это было так же бесполезно, как таскать кирпичи с одного конца двора на другой и обратно. Потом, усталый и отчаявшийся, я вернулся к отложениям, где было найдено хоть немного окаменелостей. Притом же я решил оставить работу у Копа, когда кончится срок нашего договора, и вернуться домой. Я написал ему об этом, прося освободить меня по окончаний срока, так как я нуждаюсь в отдыхе. Вот тогда-то я и получил письмо, которое дало мне почувствовать его уверенность в том, что дело моей жизни не может быть оценено деньгами[51].
Это письмо дало мне ту бодрость, в которой я тогда всего больше нуждался. Получив его, я решил остаться еще на месяц в тамошних пустых местах, хотя перед тем я совсем выбился из сил от истощения и тоски по дому. Коп обещал, что никогда больше не пошлет меня на изыскания наперекор моему собственному заключению. Когда же я начал снова работать на избранном мною пути, я имел счастье прибавить к коллекции много новых образцов.
Как всегда случалось в моей жизни, я был вознагражден за многие дни бесплодной работы открытием далеко протянувшихся отложений, которые некогда представляли собой ил на дне большого водоема; об этом свидетельствовала их яркая окраска, получившаяся от железа, скопленного роскошной сочной растительностью. Древнее болото, очевидно, служило обиталищем для бесчисленных амфибий и, открыв его, я больше сделал за последний месяц пребывания в Тексасе, чем за все остальное время, не принимая, конечно, в расчет тонкоспинного ящера.
Рис. 27. Череп гигантской ископаемой амфибии (Diplocaulus magnicornis). Найден Ч. Штернбергом.
С удовольствием показываю читателям (рис. 27) вид великолепного черепа (сверху и со стороны нёба). По определению Бройли, это череп одной из разновидностей амфибии, которую Коп называл длиннорогим диплокаулусом (Diplocaulus magnicornis). Глазницы сильно выдвинуты в передней части морды; позади них — широкая кость с выпуклостями, которая оканчивается двумя длинными «рогами»; расстояние между их верхушками — тридцать пять сантиметров; они представляют собой просто сильно вытянутые углы задней части черепа. На небном своде имеются три ряда мелких зубов и пара затылочных отростков. Позвонки снабжены двойным рядом отростков по обе стороны средней линии, ниже нее. Все тело было длинным и гибким, со слабыми конечностями. Голова составляла бóльшую половину этого существа. Этот вид наиболее обычен среди видов, открытых мною в пермских отложениях. Профессор Коп обыкновенно называл эти образцы «грязные головы», потому что они почти всегда были покрыты тонким слоем окременелой грязи, который счищался с большим трудом. Почти все кости, найденные в той области, заключены были в твердой красной оболочке.
Весною 1897 года я снова работал в пермских отложениях Тексаса для профессора Копа. Он чрезвычайно заинтересовался древней фауной этой области, и я отсылал ему все лучшие образцы скорыми поездами; так я придумал делать в последние два года.
Числа пятнадцатого апреля я стоял лагерем на речке Индейской, только что вернувшись из долгой и утомительной поездки в полтораста километров по Малой Вичите и обратно. В пути мы попали в сильнейшую бурю, которая грозила сорвать нашу палатку; мы стояли лагерем в лесу и пережидали непогоду. Я только что улегся в постель, как приехал человек в мундире, который, оказывается, гнался за мной весь день. Он подал мне письмо от миссис Коп, которая извещала, что профессор скончался двенадцатого апреля.
Мне случалось терять друзей, я знал, каково хоронить близких, потому что схоронил первенца-сына, но я никогда не был опечален глубже, чем в ту минуту, при известии, что скончался величайший натуралист Америки в полном расцвете блестящих интеллектуальных достижений, в то время, как все силы отдавал изучению и описанию чудесной фауны пермских отложений Тексаса, оставив незаконченной работу. Смерть всегда ужасна, но она кажется особенно жестокой, когда уносит людей, которые стоят на высших ступенях умственной жизни и каждый день пополняют сокровищницу человеческого знания.
Восемь лет я был помощником Копа в полевой работе. Хотя мы не всегда соглашались друг с другом, но я считаю работу, которую выполнял для него, самой ценной для науки. Мне часто выпадала удача — доставить ему какое-нибудь важное недостающее звено в цепи развития позвоночных. Таковые были знаменитые роды амфибий — диссорофус (Dissorophus) и отоцелус[52] (Otocoelus) со спинным панцырем, который указывает на генетическую связь черепах и амфибий. Таков верблюд из слоев Джон-дэй с раздельными костями плюсны и пясти. Мне случалось снабжать его большим количеством других форм, которые вместе с материалом, доставляемым другими коллекторами, помогали ему приобрести то, что д-р Осборн метко назвал «точное знание каждого типа».
В значительной степени благодаря его трудам великая наука палеонтологии, которая еще на моей памяти имела лишь немногих последователей, рассматривается ныне как одна из интереснейших наук нашего времени. Он верно предсказал как-то: «После нас на наш „товар“ будет большой спрос». Припомните, что большие палеонтологические музеи Америки и Европы все возникли после того, как он сказал это. Можно с уверенностью сказать только одно: пока существует наука и люди любовно изучают животных современных и прошедших эпох, имя Копа и его труды будут вспоминаться с уважением.