— Хорошо бы ты сделала, пригласив сюда стариков Траффордов на несколько недель. Гэмпстед не захочет охотиться с ружьем, но может охотиться с гончими.
Таков был ответ лорда Персифлаж жене, когда она ему сообщила о разрыве, который произошел в Траффорд-Парке и об отъезде лэди Франсес в Гендон. «Старики Траффорды» были Гэмпстед и лэди Франсес. Лорд Персифлаж также был консерватор, но его политические убеждения были совершенно иного сорта, чем убеждения его свояченицы. Он, прежде всего, был светский человек. Он был когда-то английским посланником в Петербурге, а теперь был членом кабинета. Он не прочь был от служебных благ, но ему и в голову не приходило ссориться с радикалом из-за того, что он радикал. Он очень мало заботился об образе мыслей своих гостей, если они умели быть приятными или полезными. Свояченицу свою он считал старой дурой, и не думал из-за нее ссориться с Гэмпстедом. Если девушка упорствует в желании сделать дурную партию, последствия — ее дело. От этого не будет особенного вреда никому, кроме ее. Что же до ущерба, причиняемого его «сословию», до него лорду Персифлаж не было никакого дела. Он не надеялся на вечное существование своего сословия. Все сословия, с течением времени, отживают. Он никого не ненавидел; но он любил приятных людей, любил все обращать в шутку; любил доводить труды своей не бездеятельной жизни до минимума.
Сделав распоряжение насчет стариков Траффордов, как он называл их по отношению в «голубкам», он более не касался этого вопроса. Леди Персифлаж написала записку «дорогой Фанни», выражая приглашение в трех словах, и получила ответ, гласивший, что она и ее брат будут в замке Готбой в конце ноября.
— Как поживаете, Гэмпстед? — сказал Персифлаж при первой встрече с гостем, перед обедом, в день его приезда. — Еще не со всем на свете покончили?
Вопрос этот будто бы имел в виду революционные стремления лорда Гэмпстеда.
— Не так радикально, как надеемся скоро это сделать.
— Я всегда нахожу большое утешение в том обстоятельстве, что наши негодяи так снисходительны. Должно признаться, что мы очень мало для них делаем, а между тем, они никогда не хватят нас кистенем по голове, не стреляют в нас, как делают это везде на континенте. — С этим он прошел далее, найдя, что сказанного совершенно достаточно для одного разговора.
— Итак, ты переселилась в Гендон, к брату? — сказала лэди Персифлаж племяннице.
— Да, — сказала лэди Франсес, краснея при скрытом намеке на ее неаристократического обожателя, заключавшемся в этом вопросе.
Но лэди Персифлаж и не думала разговаривать об обожателе или, вообще, говорить что-нибудь неприятное.
— Мне кажется, так будет очень удобно для вас обоих, — сдавала она: — но мы подумали, что ты, может быть, поскучаешь немного с непривычки, а потому пригласили вас сюда недельки на две. Дом полон народу, и ты наверное встретишь знакомых. — В замке Готбой не было сказано ни слова об ужасах, происшедших в семействе Траффорд. В числе гостей был молодой Вивиан, отчасти, как он выражался, для декорации, отчасти для удовольствия, отчасти по службе. «Он любит иметь под рукой секретаря, — говорил он Гэмпстеду, — чтоб люди думали, что есть какое-нибудь дело. Вообще из министерства иностранных дел никогда ничего не присылают в это время года. У него всегда гостят штуки две иностранных посланников или несколько секретарей миссий, это придает деловой вид. Ничто не могло бы так оскорбить или удивить его, как если б кто-нибудь из них заикнулся о делах. Никто никогда не заикается, а потому он считается самым надежным министром иностранных дел, какого мы имели со времен старика».
— Ну, Готбой.
— Ну, Гэмпстед. — Так приветствовали друг друга наследники.
— Постреляем завтра? — спросил молодой хозяин.
— Я никогда не стреляю. Я думал, что весь свет это знает.
— У нас лучшая охота на тетеревов в целой Англии, — сказал Готбой.
— Но до этого еще с месяц дело не дойдет.
— Тетерева или куры, фазаны, глухари или куропатки, кролики или зайцы, для меня все равно. Я не мог бы попасть в них, если б захотел, и не захотел бы, если б мог.
— Невозможность тут играет большую роль, — сказал Готбой. — Что касается до охоты с гончими, здесь у нас есть общество, которое охотятся этим способом раза два, три в неделю. Но это прежалкая забава. Они охотятся за зайцами, за лисицами, как случится, и вечно карабкаются из оврага или скатываются в пропасть.
— Я не хуже другого вскарабкаюсь и скачусь, — сказал Гэмпстед. Так был разрешен вопрос относительно дальнейших развлечений гостя.
Но слава дома Готвиль — это была фамилия графа — в настоящую минуту сказывалась всего ярче в лице старшей дочери, лэди Амальдины. Лэди Амальдина, которая по цвету лица, по фигуре, по размерам, походила на Венеру, вылепленную из воска, была невестой старшего сына герцога Мерионета. Маркиз Льюддьютль был многообещающий молодой человек лет сорока, который в течение всей жизни не сделал ни одной глупости, а отец его был из той полдюжины счастливых аристократов, из которых каждый по очереди считается самым богатым человеком в целой Англии. Лэди Амальдина, весьма естественно, гордилась своим высоким жребием, а так как брак был уже возвещен во всех газетах, охотно говорила о нем. Лэди Франсес, собственно, не была кузиной, но заменяла ее, а потому считалась хорошей слушательницей для всех подробностей, какие предстояло сообщить. Может быть, лэди Амальдина находила особенное удовольствие в присутствии такой слушательницы, благодаря тому, что надежды самой леди Франсес парили так невысоко. История почтамтского клерка была известна всем в замке. Лэди Персифлаж смеялась над мыслью держать такие вещи в тайне. Имея столько поводов гордиться собственными детьми, она думала, что таких тайн существовать не должно. Если Фанни Траффорд намерена выйти за почтамтского клерка, лучше, чтоб свет узнал об этом заранее. Лэди Амальдина это знала и была в восторге иметь поверенную, взгляды и надежды которой так существенно отличались от ее собственных. — Конечно, дорогая, ты слышала, что со мной скоро случится, — сказала она, улыбаясь.
— Я слышала о твоей помолвке с сыном герцога Meрионета, этим маркизом с ужасным валлийским именем — Llwddythlw.
— Когда ты раз научишься его выговаривать, оно самое звучное словечко, звучнее всех, какие попадаются в стихотворениях, — с этим лэди Амальдина выговорила свое будущее имя; но читателю ни к чему бы не послужило, если б мы попытались изобразить здесь звук, какой она произнесла. — Не поручусь, чтоб не имя завоевало прежде всего мое сердце. Я теперь научилась подписывать его совершенно свободно, без одной ошибки.
— Вероятно немного пройдет времени до того, как тебе всегда придется его подписывать?
— Целый век, милая. Дела герцога такого рода, жених мой так постоянно занят, что я не думаю, чтоб это могло совершиться ранее десяти лет. Благодаря дарственным записям, парламенту, всякой всячине, я буду старуха прежде, чем меня поведут в алтарю.
— Десять лет! — сказала лэди Фанни.
— Ну, положим десять месяцев, что немногим меньше.
— Разве он не торопится?
— Страшно, но что может он сделать, бедняга? Он так поставлен, что не может устроить своих дел в полчаса, как другие. Большая обуза — иметь такие обширные поместья, такие сложные интересы! А теперь у меня к тебе есть большая просьба.
— Что такое?
— Быть в числе моих дружек.
— Трудно поручиться за десять лет вперед.
— Разумеется, это вздор. Я твердо решилась не иметь в числе своих дружек ни одной нетитулованной. Не то, чтоб я придавала хотя какое-нибудь значение такого рода вещам, но герцог придает. Кроме того, мне кажется, что список в газетах будет звучать торжественнее, если перед каждым именем будет стоять слово: «лэди». Будут его три сестры, леди Анна, лэди Антуанета и лэди Анатолия; затем мои две сестры, лэди Альфонса и лэди Амелия. Правда, они очень молоды.
— Успеют состареться, судя по твоим словам.
— Правда. Кроме того, будет лэди Арабелла Портрояль и лэди Огуста Гелашайрс. У меня где-то есть список, их будет ровно двадцать человек.
— Если список полон, едва ли найдется для меня место.
— Дочь графа Нокнахопул дала мне знать, что ей приходится отказаться, так как ее собственная свадьба будет раньше. Она бы отложила ее, так как выходит только за ирландского баронета и умирает от желания видеть свое имя в числе избранных, но он объявил, что если она еще будет откладывать, он отправится охотиться в Скалистые горы и, чего доброго, пожалуй, никогда не вернется. А потому очистилась вакансия.
— Не хотелось бы мне так задолго давать слово. Может быть, и у меня найдется претендент и он ускачет в Скалистые горы.
— Это-то и помешало мне внести твое имя в список, с самого начала. Ты, конечно, знаешь, что мы слышали о мистере Родене?
— Я не знала, — сказала леди Франсес, красней.
— Как же. Все это знают. По-моему, ты молодец, если ты действительно к нему привязана!
— Я никогда бы не вышла за человека, не будучи к нему привязанной, — сказала леди Франсес.
— Это само собой разумеется. Но я говорю о романической привязанности. Я на это не претендую с своим маркизом. Я не нахожу этого нужным в браках такого рода. Он гораздо старше меня и лысый. Вероятно, мистер Роден очень, очень красив?
— Я об этом мало думала.
— Мне оно казалось бы необходимым для такого рода брака. Не знаю, в сущности, не лучше ли он всякого другого. Романы — такая прелесть!
— Но прелестно также быть герцогиней, — сказала леди Франсес, с легчайшим оттенком иронии.
— Без сомнения! Приходится обсудить вопрос со всех сторон и тогда уже произнести суждение. Знаю, что в глазах папа имело большое значение то обстоятельство, что мой жених такой деловой человек. Он служил при дворе, королева непременно пришлет богатый подарок. Думаю, что у меня будет самая великолепная выставка свадебных подарков, какую девушка когда-либо устраивала в Англии. Многое множество лиц уже спрашивало у мама, что мне больше понравится. Мистер Мак-Уапль категорически объявил, что не пожалеет полутораста фунтов. Он — шотландский фабрикант, папа ему покровительствует. Ты, вероятно, не намерена устраивать чего-нибудь очень внушительного по этой части.
— Нет, так как в числе моих знакомых нет шотландских фабрикантов. Но моя свадьба, если я когда и выйду замуж, до такой степени отдаленна, что я даже еще не начинала думать о своем подвенечном платье.
— Скажу тебе секрет, — шепотом сказала леди Амальдина. — Мое уже готово, и я его примеряла.
— За десять лет можешь сильно пополнеть, — сказала лэдм Франсес.
— Ах, отстань, это говорилось в шутку. Но мы думали, что свадьба отпразднуется в прошлом июне, а так как в апреле мы были в Париже, то и сделали заказ. Никому не говори об этом.
Затем было решено, что имя лэди Франсес будет внесено в список, но внесено условно, как это делается в других очень важных случаях. Через несколько дней по приезде лорда Гэмпстеда в замке был дан большой обед, на который было приглашено чуть не два графства. Замок Готбой находится в графстве Уэстморланд, на возвышении, откуда великолепный вид на Улесуотер, которое вообще считается одним из кумберландских озер. А потому джентри обеих графств были разосланы приглашения. Владения графа, в этой местности, были разбросаны по обоим графствам и находились под наблюдением управляющего, который сам жил в Пенрите и считался вполне подготовленным к своим обязанностям. Звали его Крокер; не только он сам был приглашен на обед, но также и сын его, пользовавшийся, в это самое время, месячным отпуском, разрешенным ему властями того лондонского присутственного места, к которому он был причислен.
Читатель, может быть, не забыл, что насмешливый молодой человек, того же имени, сидел за одним столом с Джорджем Роденом, в почтамте. Молодой Крокер был в восхищении от оказанной ему, в данном случае, чести. Ему не только было известно, что в замке находится друг его сослуживца, лорд Гэмпстед, с сестрой своей лэди Франсес; он так же знал, что Джордж Роден — жених этой благородной лэди. Если б он узнал об этом до своего отъезда из Лондона, он вероятно попытался бы сколько-нибудь загладить свое дерзкое обращение с Джорджем Роденом, так как душа его действительно была переполнена сильным восхищением к человеку, которому представлялась надежда на такое благополучие. Но новость эту он узнал только с переездом на север. Теперь ему казалось, что ему может представиться случай сообщить лорду Гэмпстеду о своей короткости с Роденом, а, быть может, и закинуть словечко, — так, намекнуть только, — на предстоящее событие.
Много прошло времени прежде, чем ему удалось настолько приблизиться к лорду Гэмпстеду, чтоб заговорить с ним. Он даже отказался возвратиться домой с отцом, которому не хотелось, чтоб поздний вечер застал его на большой дороге; сын сказал, что его довезут до города знакомые. Он предвидел, что ему придется пройти шесть миль до Нейрита, в тонких сапогах, но сделал так единственно с целью обменяться несколькими словами с приятелем Родена. Наконец это ему удалось.
— Мы провели, по-моему, чрезвычайно приятный вечер, милорд. — С этого он начал; и Гэмпстед, который имел привычку быть особенно приветливым со всяким, с кем случай сводил его, но кого он не считал джентльменом, очень любезно ответил, что вечер точно был приятный.
— Не скоро его забудешь, — продолжал Крокер.
— Пожалуй, вещи неприятные помнишь долее приятных, — сказал Гэмпстед, смеясь.
— О, нет, милорд, право нет. Я всегда забываю все неприятное. Это я и называю философией. — Затем он коснулся предмета близкого его сердцу. — Жалею, что здесь не было нашего друга Родена, милорд.
— А он ваш друг?
— О, да, приятель, самый короткий. Мы сидим в одной комнате в почтамте, за одним столом — закадычные друзья. Мы частенько болтаем о вас, милорд.
— Я глубоко уважаю Джорджа Родена. Мы с ним действительно друзья. Не знаю никого, кого бы я ставил выше его. — Он это сказал серьезным тоном, считая себя обязанным заявить о своей дружбе, громогласнее, чем сделал бы это в том случае, если бы это был друг, равный ему по общественному положению.
— Тоже самое чувствую и я. Роден, человек, который пойдет в гору.
— Надеюсь.
— Он наверное вскоре получит что-нибудь хорошенькое. Его сделают инспектором, главным клерком, чем-нибудь в этом роде. Готов пари держать, что он ранее всех прочих служащих получит 500 фунтов в год. Из-за этого, конечно, произойдет шум. Шум всегда происходит, когда человека повышают вне очереди. Но ему об этом заботиться нечего. Победителей не судят. Не так ли, милорд?
— Он, вероятно, менее всех желал бы, чтоб в его пользу была сделана несправедливость.
— С этим нам по неволе приходится мириться, милорд. Не поручусь, чтоб я не желал сразу подняться на высшую ступень, через головы товарищей. Но на это нет никакой надежды, так как я независим и власти меня недолюбливают. Старик Джирнингэм вечно напускается на меня, именно из-за этого. Спросите Родена, он подтвердит вам мои слова, милорд. — Затем в разговоре настал минутный перерыв, и лорд Гэмпстед хотел было им воспользоваться, чтобы улизнуть. Но Крокер, который выпил достаточно, чтоб быть смелым, заметил попытку и помешал ей. Он желал сообщит лорду, все, что знал.
— Роден счастливый человек, милорд, — сказал он. — Я слыхал от него восторженные отзывы о том, что его ожидает.
— Как?
— Нет большего счастья, как счастье супружеское; не так ли, милорд?
— Честное слово, не знаю. Доброй ночи.
— Надеюсь, что вы, как-нибудь на днях, навестите нас с Роденом в почтамте.
— Доброй ночи, доброй ночи! — С этим Крокер убрался. Минуту-другую лорд Гэмпстед положительно сердился на своего друга. Неужели Роден так мало щадил имя его сестры, что говорил о ней почтамтским клеркам, такому субъекту, как этот господин! А между тем, ему положительно известен факт помолвки. Гэмпстед считал делом невозможным, чтоб известие это проникло за пределы его родной семьи. Естественно, что Роден сказал матери; но неестественно — но мнению Гэмпстеда — чтоб его приятель сделал из сестры его предмет беседы с кем-либо другим. Для него вообще было ужасно, что такая личность говорила с ним о сестре его. Но право невозможно, чтоб Роден совершил такой промах. Он вскоре решил, что это невозможно. Но как жаль, что имя девушки переходит из уст в уста у мужчин!
После этого он прошел в курительную, где собралась молодежь, гостившая в доме.
— Это случается только раз в год, — говорить Готбой, обращаясь ко всему обществу, — но я, честное слово, не вижу, зачем вообще этому происходить.
— Твой папенька находит, что это хорошо действует на графство, — сказал один.
— Он разом достигает нескольких целей, — сказал другой.
— Это сплочивает партию, — сказал третий.
— И дает множеству людей право говорить, что они обедали в замке Готбой, и при этом не лгать, — сказал четвертый.
— Но зачем давать множеству людей возможность говорить, что они здесь обедали? — спросил Готбой.
— Я люблю видеть у себя за обедом моих друзей. Как тебе оно показалось, Гэмпстед?
— Все это совершенно согласно с теориями Гэмпстеда, — сказал один.
— Только он пригласил бы еще медников и портных, — оказал другой.
— И не пригласил бы лэди и джентльменов, — заметил третий.
— Я пригласил бы медников и портных, — стал Гэмпстед, — пригласил бы и лэди, и джентльменов, если б мне удалось убедить их не глумиться над обществом медников и портных; но не пригласил бы этого молодого человека, который только что атаковал меня.
— Это Крокер, почтамтский клерк, — сказал Готбой.
— Отчего бы нам не пускать к себе почтамтского клерка, другие же пускают? Тем не менее, Крокер — жалкое существо.
В это время Крокер, в тонких сапогах, пешком возвращался в Пенрит.