Пока Уленшпигель сосал, прильнув к ней, проснулись все птички в поле.
Клаас, связывая дрова в вязанки, смотрел, как жена кормит Уленшпигеля.
— Жена, — сказал он, — а достаточный у тебя запас этого славного молочка?
— Чаши полны, — ответила она, — но радость моя не полна.
— Не очень-то веселы твои речи в столь возвышенный час.
— Я думаю о том, что в той кошелке, — видишь, вон там на стене, — уж давно не было ни грошика.
Клаас взял кошелку в руки, но напрасно тряс он ее: не звякнуло в ней ни грошика. Это смутило его. Но он все же хотел подбодрить жену.
— О чем ты беспокоишься? — сказал он. — Разве нет у нас в хлебном ларе лепешки, что вчера принесла Катлина? Да не лежит ли там добрый кусок говядины, который уж по меньшей мере на три дня даст мальчику доброго молочка? Уж не голод ли пророчит мешок бобов, улегшийся в углу? Ведь не во сне я вижу этот горшок с маслом? И не волшебные же яблочки, точно солдатики в шеренгах, рядышком дюжинками разложены на чердаке? Ну, а там что — не добрый ли бочонок пивца из Брюгге, хранящий освежительный напиток в своем толстом брюшке?
— Чтобы окрестить ребенка, — ответила Сооткин, — надо иметь два патара для священника и флорин[5] на крестины.
Тут вернулась кума Катлина с охапкой травы в руке и сказала:
— Приношу в сорочке рожденному листок дягиля, что хранит человека от распутства, и листок укропа, к которому не смеет приблизиться сатана…
— А траву, что привораживает флорины, не принесла? — спросил ее Клаас.
— Нет, — ответила она.
— Ну, пойду погляжу, не найду ли ее в канале.
Он взял удочку и сеть и вышел, уверенный, что в такую рань никого не встретит: целый час оставался еще до l’oosterzon, — так называют во Фландрии шестой час утра.