Сооткин и Неле сидели у окна хижины и смотрели на улицу.
— Что, милая, — опросила Сооткин, — не идет ли мой сын Уленшпигель?
— Нет, — ответила Неле, — мы уже больше не увидим этого дрянного бродягу.
— Не сердись на него, Неле, — сказала Сооткин, — а пожалей его: он ведь скитается где-то без приюта, бедный мальчик.
— Наверное, приютился где-нибудь в доме побогаче родного, у какой-нибудь пригожей барыньки.
— Я порадовалась бы за него, — сказала Сооткин, — может быть, сидит и ест жареных дроздов.
— Камнями накормить бы его, обжору, тогда бы вернулся домой! — закричала Неле.
Сооткин расхохоталась.
— Откуда такая ярость, дитя мое?
Клаас, в раздумье связывавший хворост, отозвался из угла:
— Не видишь, что ли, что она по уши влюблена в него?
— Ах, скверная, хитрая девчонка! — закричала Сооткин. — Ни звуком не выдала! Скажи, девочка, это правда, что он тебе по душе?
— Пустяки, — ответила Неле.
— Хорошего мужа получишь ты, — заметил Клаас, — с широкой пастью, пустым брюхом и длинным языком; мастер из флорина делать гроши; в жизни копейки не заработал честным трудом. Вечно шатается по дорогам, точно бродяга.
Но Неле вдруг раскраснелась и сердито возразила:
— А почему вы ничего лучшего из него не сделали?
— Видишь, до слез довел девочку, — сказала Сооткин, — молчи уж, муженек.