Внутри большого туннеля, диаметром в четыре метра, светло, как в яркий солнечный день. Две сильные электрические лампы заливают все своим мягким, приятным светом. Круглые стены туннеля серы и шероховаты. По всей шестиметровой длине туннеля, на разной высоте, протянулись три мощные стальные колонны. Две из них упираются своими расправленными зонтами в глухой конец туннеля, третья, нижняя, уходит дальше в известняки, в узкую, диаметром в один метр, трубу. В этой трубе часть колонны окружена толстой металлической муфтой, переходящей на обоих своих концах в тонкие шейки, плотно охватывающие ствол колонны. И муфта, и шейки в свою очередь окружены металлическими кольцами, наглухо стянутыми гайками. Сквозь одну из шеек в муфту проходят два толстых провода. На одном из них висит пирометр.
Возле муфты на корточках сидит Мареев, одетый в скафандр, и внимательно смотрит то на стрелку пирометра, то через стеклышко в рукаве скафандра на ручные часы и наконец произносит в микрофон:
— Хватит... Дай, Нина, клещи...
Малевская, одетая, как и Мареев, в скафандр, выбрала из множества лежавших у ее ног инструментов клещи, влезла, согнувшись, в трубу и подала их Марееву. За клещами потянулся толстый черный провод. Мареев закрепил клещи на одной из гаек, стягизающих шейку муфты, и повернул выключатель на патроне. Плоские челюсти клещей медленно, с усилием, потом все быстрее и быстрее начали вращаться, отвинчивая гайку.
— Хорошо, если бы вместе с нами кончил работу и Михаил, — сказал после долгого молчания Мареев, следя за работой электроклещей.
— Да, — ответила Малевская. — Я себе представляю, как там, наверху, беспокоятся. Мы уже шесть суток молчим!
— Воображаю, что переживает Илья... Жаль его от души, — говорил Мареев, протискиваясь вместе с клещами в глубину трубы, к другой шейке муфты. — У тебя готов пресс?
— Готов... Как ты думаешь, когда можно будет начать испытание колонны?
— Не раньше чем через сутки. В этом месте искривление колонны незначительное, и самые тяжелые места уже пройдены. Но пока она остынет, пока очистим, выверим ее, пришабруем...
— Как я испугалась, когда колонна отказалась работать! Я думала, что она совсем сломалась...
— Это было бы непоправимым несчастьем... Я не хотел бы еще раз пережить такие минуты. Ну, готово! Сбрасываю муфту... Подтяни пресс.
Последняя гайка на шейке была отвинчена. Несколькими ударами молотка Мареев сбил ослабленное кольцо с муфты. Муфта распалась по длине на две половины, свалившиеся наземь. На их внутренних стенках видны были белые стержни электродов. Обнажился раскаленный добела ствол колонны.
Малевская подкатила под разогретую часть колонны массивный винтовой пресс на широких низких колесах.
Мареев быстро натянул асбестовые перчатки и начал прилаживать обе половинки прессовой муфты. Они должны были охватить, зажать и выровнять искривленную часть колонны. Малевская молча помогала ему. Надо было торопиться, чтобы раскаленный металл не застыл. Через несколько минут муфта вплотную охватила ствол колонны, и мотор пресса начал медленно вращать толстый винт давления.
— Через сутки мы обязательно должны двинуться в путь, — говорил Мареев, пристально следя за тоненькой розовой полоской между сходящимися половинками муфты. — У нас едва-едва хватит кислорода.
— Это при условии, если снаряд будет итти с прежней скоростью?! — полувопросительно сказала Малевская.
— Да, — коротко ответил Мареев.
— А вода?
— Мы будем теперь очень экономить ее... Очень...
Наступило молчание. Глухо гудел прессовый мотор.
Розовая полоска металла почти совсем скрылась. Мареев внимательно следил за ней. Еще через две минуты он выключил мотор. Все так же молча они раскрыли пресс и принялись за закалку колонны. Каждый думал об одном и том же, и оба знали это. Кислород на исходе... Что будет дальше? Успеет ли снаряд добраться до поверхности во-время?
Точно отгоняя эти мрачные мысли, Малевская тряхнула головой и спросила:
— Нога у тебя перестала болеть?
— Да, почти совсем уже не чувствуется боли.
— Какой был ужасный удар! У меня мелькнула только одна мысль: конец! И все-таки снаряд выдержал.
— Не выдержал. Далеко не выдержал.
— Ты говоришь о каюте?
— Да. Кардан-то ведь сломался, и каюта потеряла способность вращения. Не говоря о колонне.
— Ты не думаешь исправлять кардан?
— Нет. Нехватит времени, да и нет надобности. У нас уже не будет поворотов — путь прямой, в одном направлении.
Они продолжали усиленно работать.
— У Володи, вероятно, на всю жизнь останется шрам на щеке, — сказала Малевская.
— Да, вероятно... И все-таки мы счастливо отделались!
Кончив работу по закалке, Мареев облегченно вздохнул.
— Ну, пойдем, Нина... Ты, наверное, из сил выбилась.
Они выбрались из трубы в главный туннель и попытались выпрямиться. Это удалось сделать с большим трудом. Все тело затекло, одеревянело. Проделав несколько гимнастических упражнений, Мареев и Малевская направились к закрытому входному люку. Они не успели приблизиться к нему, как его крышка стала отделяться от днища и поворачиваться на петле. Показалась голова Володи в шлеме. Он громко кричал в микрофон:
— Никита Евсеевич! Нина! Идите скорее! Михаил говорит с поверхностью!
Мареев и Малевская бросились по лестнице в открывшийся люк.
— Уже готов аппарат? Так быстро? — взволнованно спрашивал на ходу Мареев.
— Вот молодцы! — радовалась Малевская.
Они закрыли за собой люк, пробрались через герметическую оболочку, наполовину заполненную породой, в нижнюю камеру и, сбрасывая на ходу шлемы, быстро поднялись по лестнице в шаровую каюту.
В каюте неистовствовал Цейтлин. Его голос гремел из репродуктора. Захлебываясь, смеясь и всхлипывая, перебивая себя и Брускова, он забрасывал его вопросами, сообщал, как все на поверхности беспокоились о судьбе экспедиции, восхищался и даже благодарил Брускова за восстановление связи, как будто Брусков оказал этим личную услугу ему, Цейтлину.
Голос Мареева вызвал у Цейтлина еще больший восторг. Но Мареев, коротко и задушевно поздоровавшись с ним, немедленно перешел к делу:
— Принимай рапорт, Илья. У нас много работы сейчас, и нельзя терять времени.
— Хорошо, Никитушка, хорошо! — заторопился Цейтлин и обратился к радисту: — Присоедините диктофон... Говори, Никита.
— Довожу до сведения Правительственного комитета, — начал официальным тоном Мареев, — что двадцатого июля, в девятнадцать часов, на глубине восьмисот шестидесяти пяти метров снаряд экспедиции потерпел аварию вследствие обвального землетрясения, происшедшего в районе нахождения снаряда и вызвавшего передвижку, а также, очевидно, небольшой местный сброс окружающих пластов. В результате огромного сотрясения и удара сломались стержни кардана шаровой каюты, вследствие чего последняя потеряла способность вращения. Через образовавшиеся в ее оболочке трещины почти вся наша вода ушла в землю. Большая часть лабораторного оборудования приведена в негодность, главная радиостанция и телевизорная установка совершенно разбиты. Однако ток из подземной электростанции поступает непрерывно и без перебоев. Члены экспедиции здоровы. Лишь начальник экспедиции Мареев, сброшенный толчком с лестницы, получил незначительные ушибы и у члена экспедиции Владимира Колесникова при падении от толчка была глубоко рассечена щека; рана уже заживает. Немедленно весь состав экспедиции приступил к ликвидации хаоса, который внесло землетрясение во все помещения снаряда. В то же время производилась проверка состояния главных механизмов снаряда. Вследствие полного разрушения радиостанции установить связь с поверхностью не было возможности. Моторы оказались в исправности, аппараты климатизации не пострадали, носовой и один боковой киноаппараты смяты и приведены в негодность. Главнейшие приборы вождения остались в целости. Большинство приборов автоматического исследования породы испорчено. На следующий день, двадцать первого июля, в двенадцать часов, была сделана попытка сдвинуть снаряд с места. Оказалось, что колонна давления номер один не работает, хотя диск вращения этой колонны в исправности.
— Ох! — вздохнул Цейтлин. — Этого я больше всего боялся!
— При помощи инфракрасного киноаппарата, — продолжал Мареев, — было установлено, что колонна огромной силой движения подземных масс заметно изогнута на всем своем протяжении, так как землетрясение захватило снаряд в момент максимального выдвижения колонн. Немедленно экспедиция принялась за ремонт и выпрямление колонн. Необходимо было торопиться, так как запасы кислорода были уже на исходе...
— Как! — вскричал Цейтлин, потрясенный этим неожиданным сообщением. — Кислород на исходе? Почему?
— Предыдущие вынужденные остановки из-за аварий, затянувшаяся постройка подземной станции, огромная утечка кислорода из поврежденного баллона и наконец непредвиденное... м-м-м... непредвиденное увеличение состава экспедиции истощили резервные запасы кислорода. В настоящее время кислорода имеется лишь на пять-шесть суток, то есть как раз столько, сколько нужно для остальной части пути до поверхности, если снаряд через сутки тронется с места и будет итти с прежней скоростью...
В радиоаппаратной все окаменели. У Цейтлина лицо вдруг пожелтело, как воск, щеки затряслись, и, схватившись рукой за сердце, он грузно опустился на стул. Посиневшие толстые губы то бесплодно пытались что-то сказать, то жадно ловили воздух.
— Учитывая это обстоятельство, — продолжал своим размеренным, суховатым голосом Мареев, — экспедиция с напряжением всех сил, маневрируя двумя уцелевшими колоннами, очистила место вокруг третьей, поврежденной. Затем Мареев и Малевская приступили к выпрямлению колонны, а Брусков и Колесников — к устройству новой радиостанции из обломков старой и запасных частей. Обе работы выполнены одновременно: радиосвязь восстановлена, и только что закончено выпрямление колонны. Остается ее зачистить, пригнать и выверить. Думаем, что завтра можно будет пустить в ход все три колонны. От имени экспедиции шлю горячий коммунистический привет всей стране, партии, правительству. Мы заверяем, что приложим все усилия, чтобы благополучно довести снаряд до поверхности...
В тот же день штабом помощи экспедиции было опубликовано сообщение о восстановлении связи со снарядом. По всей стране разлилась радость.
«Они живы!.. Они живы!..» И во все концы огромной, распростершейся на двух материках страны неслись по эфиру незримые волны, огибая горные хребты, спускаясь в долины, заполняя бесчисленные города и поселки. «Они живы! Они живы!» звенели телеграфные провода, кричали флаги, которыми внезапно украсились улицы, дома, арки, колонны.
Страна ликовала. «Они живы!» поздравляли друг друга незнакомые люди.
* * *
На глубине восьмисот шестидесяти пяти метров, в круглом сером туннеле, ослепительно светят электрические лампы. С лихорадочной торопливостью, в полном молчании, четыре человека в скафандрах работают над неподвижной стальной колонной. По временам, когда Малевская устало, для минутного отдыха, разгибает спину, ей кажется, что какие-то странные создания, как горные гномы старинных сказок, собрались здесь и усердно стараются возвратить к жизни бесконечно дорогое им существо. Среди молчания изредка слышатся короткие приказания Мареева, и тогда Брусков поспешно скрывается в черной пасти снаряда, и через минуту колонна начинает медленное, осторожное движение. С каждым разом все глубже уходит колонна внутрь снаряда, все мягче и плавнее возвращается обратно. Словно раненый гигант, после долгой неподвижности, пробует двинуть онемевшей, парализованной ногой. И после каждой пробы все радостнее дышат четыре человека в скафандрах.
Далеко наверху, над землей, показалось солнце, когда из герметической оболочки перед люком была вынесена вся земля, выбранная раньше из узкой трубы. Ею теперь опять засыпали эту трубу, чтобы подготовить упор для ожившей третьей колонны. Люк наглухо закрыт. Снаряд готов двинуться в путь.
Все стоят на своих местах: Мареев и Володя — в нижней камере, у дисков вращения, Брусков и Малевская — в верхней камере, у моторов бурового аппарата.
— Алло! Алло! — послышался из шаровой каюты слегка охрипший голос Цейтлина. — Никита! Как дела?
— Ответь, что не могу подойти, — сказал Мареев Володе. — Скажи, что начинается последняя проба. Проси отложить разговор на час.
Володя взлетел по лестнице в каюту и передал Цейтлину слова Мареева.
— Хорошо, Володичка, хорошо, — торопливо согласился Цейтлин. — Я потом подойду.
Вернувшись, Володя застал Мареева у микрофона.
— Ты готов, Михаил? — спросил Мареев.
— Готов, Никита! — последовал ответ. — Можно включать?
— Включай на малый ход. При малейшей заминке — выключай все моторы. Если что-нибудь случится с колоннами, я их выключу сам.
Через минуту гуденье моторов наполнило все помещения снаряда трепетом радости и тревожного ожидания. Послышался скрежет коронки и ножей. Легкая, едва заметная, живая дрожь прошла по всему стальному телу снаряда. В одновременном усилии напряглись стальные мускулы трех колонн давления.
Люди замерли в напряженном молчании, не сводя глаз с механизмов и приборов.
Легкий шорох размельченной породы послышался за стеной...
«Снаряд идет!» радостно подумал Мареев.
Радость длилась не более минуты и — потухла.
Шорох за стеной прекратился. В верхней и нижней камерах четыре сердца сжались и замерли.
Моторы гудели все ниже и глуше, все больше и больше увеличивалось их напряжение.
Под возраставшим напором колонн корпус снаряда дрожал все сильнее и ощутимее.
Испарина покрыла лоб Мареева. С посеревшим лицом он бросился к микрофону.
— В чем дело, Михаил?
— Снаряд не движется с места!
— Как работает буровой аппарат?
— Впустую. Он не забирает твердой породы!
— Не слышно движения размельченной породы?
— Ей нет выхода вниз, Никита!
— Архимедов винт не работает?
— Да, очевидно, так!
Давление колонн становилось угрожающим. Снаряд начало трясти. Все в нем дрожало, звенело, скрипело.
— Выключи моторы, Михаил!
Воцарилось глухое молчание. Мареев медленно провел рукой по лбу, потом повернулся к дискам вращения и ослабил их давление на колонны.
Сверху послышались шаги Брускова и Малевской.
Мареев стоял неподвижно, не сводя глаз с носка своей туфли.
— Что ты думаешь об этом новом сюрпризе, Никита? — встревоженно спросил Брусков, спускаясь по пологой лестнице.
Мареев не сразу поднял голову.
— Н-не знаю... — медленно ответил он. — Что-то случилось с архимедовым винтом.
— Что же с ним могло случиться? — спросила Малевская.
Она стояла рядом с Брусковым, обняв Володю за плечи и поправляя свободной рукой перевязку на его щеке.
— Н-не знаю... Надо немедленно обследовать винт киноаппаратами, — сказал Мареев. — Возьми на себя, Нина, верхнюю буровую камеру, я с Володей будем делать это в нижней, а Михаил — в шаровой каюте.
Труднее всего было в нижней камере, где приходилось поднимать настил, отставлять от стены и переносить на середину ящики, мешки, баллоны, связки. Нелегко было и Брускову в шаровой каюте, где через каждые полметра, следуя по виткам винта, нужно было менять дистанцию и регулировать фокусное расстояние киноаппарата.
Едва Мареев с Володей, освободив стены камеры и отрегулировав аппарат, приладили его к стене и начали осматривать сквозь нее темную линию винта, из репродуктора послышался тихий голос Малевской:
— Никита!
— Да... слушаю.
— Подымись сюда, ко мне.
— В чем дело?
Малевская помедлила с ответом.
— Тут у меня что-то не ладится.
Мареев поднял брови.
— Иду... Продолжай, Володя, работу. Я сейчас вернусь.
Придерживая плотно прижатый к стене киноаппарат, Малевская стояла на лестнице, почти под самым потолком. У нее побледнело лицо, и широко раскрытые глаза были наполнены смятением и тревогой. Она протянула Марееву желтую пластинку киноснимка.
— Посмотри!
Мареев поднял пластинку к свету. С минуту он внимательно рассматривал ее. Густые брови сходились все теснее, знакомо заострились скулы.
На снимке темная извилистая линия винта была разделена широкой, зияющей трещиной.
— Все ясно... — глухо сказал наконец Мареев, опуская пластинку. — Винт сломан...
Малевская вздрогнула и покачнулась. Помолчав, она спросила запинающимся голосом:
— Продолжать... осмотр?
— Не стоит...
Мареев тяжело опустился на стул возле столика и задумался. Малевская с киноаппаратом в руках спускалась по лестнице.
— Что же теперь делать, Никита? — тихо спросила она, остановившись подле Мареева.
— Ждать помощи с поверхности.
— Исправить невозможно?
Мареев отрицательно покачал головой:
— Туда не доберешься.
Молчание воцарилось в камере.
— Надо сообщить Цейтлину, — глухо сказал Мареев.
Он встал перед Малевской, подняв на нее глубоко запавшие глаза, положил ей руку на плечо.
— Нина... Нас ожидают тяжелые испытания...
Малевская кивнула головой. У нее дрогнули губы.
Острой, щемящей болью сжалось сердце Мареева.
— Мы их вместе перенесем, Никита...
Мареев слегка пожал Малевской плечо и направился к люку.
В шаровой каюте Брусков стоял на стуле и внимательно глядел в аппарат.
— Можешь не продолжать, Мишук! — сказал Мареев. — Винт сломан на втором витке.
Брусков повернул голову и молча посмотрел на него. Потом, все так же молча, сошел со стула и поставил аппарат на стол.
— Та-а-ак! — протянул он. — Начинается последний акт?
Он нервно потер руки, постоял и направился к люку в нижнюю камеру.
— Не торопись с заключениями, — сказал ему вслед Мареев, подходя к микрофону.
Голова Брускова скрылась в люке.
— Алло! — позвал Мареев, переключив радиоприемник.
— Я здесь, Никита! — тотчас же ответил голос Цейтлина. — Как дела?
— Дела, Илюша, неважные. Колонны работают прекрасно, но обнаружилась новая неприятность: архимедов винт сломан на втором витке, нижняя часть отделилась совсем...
Из громкоговорителя послышались хриплые, нечленораздельные звуки.
— Что ты говоришь, Илья? — спросил Мареев. — Я не понял.
— Сейчас... Никита... — задыхаясь, говорил Цейтлин. — Сейчас... кашель... сейчас... Ну вот, прошло...
Он помолчал минуту и заговорил ясно, твердо и четко:
— На сколько вы можете растянуть свой запас кислорода?
— Максимум на семь-восемь суток.
— Так вот, слушай, Никита. Уже пятые сутки мы роем к вам шахту.
— Шахту?!
— Да, шахту!
— Илюша, ведь это абсурд!
— В других случаях я тоже так подумал бы. Но здесь дело идет о вас... о вашей жизни... Ты можешь предложить что-нибудь другое?
Ответа не последовало, и Цейтлин продолжал:
— Проходка идет теперь по пятнадцати-шестнадцати метров в сутки. Уже пройдено девяносто шесть метров. Я обещаю тебе, что через двадцать пять — двадцать шесть суток мы доберемся до вас. Хотя бы мне пришлось лопнуть!.. Я прошу тебя, Никитушка... умоляю... дотяни! Растяни! Думай, придумывай, изворачивайся... Может быть, там у вас какие-нибудь резервы: вода, химические материалы... Ниночка! Я особенно тебя прошу... Ты же химичка... Ты же умница...
И все в шаровой каюте, лишившейся телевизора, ярко представили себе, как Цейтлин стоит перед микрофоном и упрашивает их: увидели всю его несуразную фигуру и прикрытые стеклами огромных очков маленькие умные глаза, полные мольбы, любви и смертельной тревоги.
У Малевской начали краснеть веки. Ей хотелось и плакать и смеяться.
— Илюша!.. Голубчик!.. Надо ли об этом говорить?.. Мы, конечно, сделаем все, что только возможно...
— Нет, нет, Ниночка! Не только то, что возможно, а больше, чем возможно... Ты понимаешь, мне важно, чтобы у вас руки не опустились, иначе... иначе вы и меня и всех тут просто подведете!
— Об этом не беспокойся, Илья, — твердым голосом сказал Мареев. — Мы будем бороться до последнего вздоха.
— А я беру обязательство: сверх последнего вздоха сделать еще три лишних и вызываю Никиту на соревнование, — не мог удержаться, чтобы не побалагурить, Брусков.
— Ну, вот и отлично! Вот и отлично! — радовался Цейтлин, придерживая рукой подрагивающую щеку. — Вы теперь идите и устраивайте свое кислородное хозяйство, а я побегу, дел масса... Ну, до свиданья... Вечерком еще поговорим... И Андрей Иванович вернется из Сталино к тому времени... Не теряйте бодрости. Будьте уверены: все, что надо, сделаем... Обнимаю вас... Бегу...
Но он никуда не убежал. Он тяжело опустился на стул и, поддерживая одной рукой щеку, другой достал свой огромный платок и принялся вытирать покрытое потом лицо.
Он так и остался сидеть в неподвижности, с остановившимися глазами, со скомканным платком в руке.
В аппаратной было тихо. Два члена штаба, радисты, главный инженер шахты «Гигант», руководивший проходкой шахты к снаряду, — все сидели, застыв в глубоком молчании, не зная, что сказать. Через раскрытые окна в комнату врывался смешанный, напряженный гул — лязг железа, шум моторов, крики людей: работа по проходке шахты не прекращалась.
Наконец Цейтлин шумно вздохнул и повернул голову.
— Василий Егорыч, — сказал он одному из радистов, — вызовите из Сталино Андрея Ивановича, скажите, чтобы немедленно возвратился сюда. Через час созывается заседание штаба.
Он с трудом встал, держась за спинку стула.
— Я пойду к себе, в гостиницу.
Все молчали. Он вышел из комнаты, провожаемый взглядами, полными горя.
После сообщения Цейтлина о безуспешной попытке снаряда двинуться с места и о ничтожных запасах кислорода у экспедиции штаб принял решение добиваться всеми мерами еще большего ускорения работ по проходке шахты. Решили усилить взрывные работы, применить новый способ подачи выработанной породы на поверхность, предложенный бригадиром Ефременко, и обратиться ко всем рабочим шахты с призывом подавать штабу рационализаторские предложения для ускорения проходки шахты.
Уже на третий день стали обнаруживаться результаты этих мер. Проходка шахты заметно ускорилась, и с каждым днем скорость продолжала нарастать. Цейтлин вместе с группой инженеров все время занимался рассмотрением рабочих предложений, поступавших в огромном количестве.
На третий день после совещания, среди сообщений об ускорении работ по проходке шахты, штаб упомянул и о затруднениях экспедиции с кислородом. Страна насторожилась, но все верили, что удастся во-время добраться к снаряду через шахту.
Цейтлин, Андрей Иванович и весь штаб жили теперь между страхом и надеждой: вести из снаряда о положении с кислородом получались неясные, уклончивые — «делаем все возможное». Разговоры со снарядом происходили все реже и короче. Бывали случаи, когда радиостанция экспедиции совсем не отвечала: радиоприемник внизу выключали до твердо установленного официального часа переговоров — коротких, томительных, однообразных. Голоса звучали устало. Говорил почти всегда один Мареев, остальные не подходили к аппарату.
На пятый день после совещания и на одиннадцатый после катастрофы Цейтлин отошел от микрофона совершенно разбитый, в состоянии полного смятения и растерянности. Шатаясь, с посиневшими губами и трясущейся щекой, он вместе с Андреем Ивановичем вышел из аппаратной.
— Андрей Иванович... голубчик... — как в забытье шептал Цейтлин, когда они остались одни. — Там плохо... Там очень плохо... Они не выдержат... я чувствую это... они не дотянут.
Хриплое клокотанье вырвалось из его горла. Он сотрясался всем своим огромным телом, как в приступе жестокой лихорадки.
— Шахта уже пройдена на двести двадцать метров... Проходка идет по метру в час, и с каждым днем быстрота нарастает. И все же еще нужно двадцать суток... Двадцать суток, не меньше! Что делать?.. Андрей Иванович, голубчик, что делать?..
Сжав потными ладонями голову, Цейтлин опустился на стул.
Они молча сидели некоторое время: Цейтлин — сжимая голову и тихо покачиваясь на стуле, Андрей Иванович — глядя пустыми глазами в темный угол огромного зала.
Послышался стук в дверь. Радист осторожно приоткрыл ее и просунул голову в щель.
— Можно, Илья Борисович?.. Радиограмма из Грозного... Лично вам в руки...
— Потом, Василий Егорыч, — прервал его Андрей Иванович, — потом...
— Нет, нет! — устало вмешался Цейтлин. — Давайте.
Вяло развернув серую бумажку, он медленно читал ряды квадратных букв. Потом застыл на мгновение с раскрытым ртом и вдруг вскочил, как подброшенный гигантской пружиной.
— Идиот! — крикнул он, хлопая себя по лбу. — Боже мой, какой идиот! Как я сам об этом не подумал?
Он уже не мог стоять на месте. Он носился по комнате, и даже паркет под ним не успевал скрипеть.
— Нет, нет! — продолжал он, захлебываясь от возбуждения. — Мы с вами гениальные люди... Мы настаивали, чтобы сказать через газеты всю правду!
— Да в чем дело? — вскричал наконец совершенно сбитый с толку Андрей Иванович.
— Читайте!.. читайте!.. — сунул ему радиограмму Цейтлин. — Ой, не могу больше! Не выдержу!
Он остановился перед Андреем Ивановичем, радостный, сияющий, и вдруг пустился в пляс, в дикий, слоновый пляс, размахивая руками, задыхаясь и крича:
— Ура!.. Они спасены!.. Они спасены!..
Андрей Иванович, дрожа от нетерпения, с покрасневшими щеками, читал строчки радиограммы:
«Понял из газеты, что экспедиции угрожает недостаток кислорода. Полагаю, что шахта не поспеет. Предлагаю бурить скважину к снаряду. Ручаюсь через трое суток добраться, пустить кислород. Радируйте Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщик-орденоносец Георгий Малинин».
Через пятнадцать минут по эфиру неслась радиограмма:
«Грозный, Новый Восточный промысел. Бурильщику-орденоносцу Георгию Малинину. Немедленно, не теряя минуты, вылетайте с новейшим бурильным станком, бригадой помощников по вашему выбору и комплектом инструментов. Одновременно радируем директору промысла. Спешите! Штаб помощи подземной экспедиции: Чернов, Цейтлин».
Еще через пять часов огромный самолет «АНТ-88», распахнув широко крылья, поднялся над грозненским аэродромом, нагруженный станками, инструментами и имея на борту лучшую бригаду бурильщиков Грознефти во главе с знаменитым Георгием Малининым. Бесшумно сделав круг над аэродромом, самолет лег на курс и, серебрясь в лучах заходящего солнца, стремительно понесся на северо-запад.
Все попытки Цейтлина даже в установленный для разговора час сообщить Марееву радостную новость оставались безуспешными: радиостанция снаряда не принимала позывных, и к микрофону никто не подходил...