Посвящаю живым друзьям поэта-борца Алексея Гмырева.
В июле 1906 года я вторично попал в Ананьевскую тюрьму. Тюрьмы были переполнены. По югу вторично прокатилась волна аграрных беспорядков. Появилась потребность связаться с другими тюрьмами, чтобы узнать, какие элементы наполняют их, так как нам уже было известно, что политические группы и партии засоряются, с одной стороны, при мазавшимися к революции, а с другой,-- появившимися бондами уголовных, работающими под флагом монархизма.
Нашими курьерами были уголовные, которые тогда еще с "политикой" жили дружно. Письма адресовали просто на политический корпус, безыменно. С одним из этапов был получен мной ряд писем из Елисаветграда от совершенно неизвестных мне товарищей, между ними от тов. Лени Гмырева, женственно-ласковое и в то же время сильное духом и верой в революцию. Письмо обратило мое внимание и я завел с ним переписку, которая тянулась около года, а весной 1907 года, приехавший к нам новый начальник, взял нашу "свободную тюрьму" на "винт". Мы не подчинились новому порядку. Произошел тюремный бунт и нас, после побоев и сидения в карцере, начали рассылать по разным тюрьмам. Я попал в Елисаветград. Тут я впервые и познакомился с юным поэтом-революционером Алексеем Гмыревым. Он был еще подследственный и сидел в одиночке, но тюрьма была "либеральная" и с разрешения начальства нас пускали в нему на свидания. Хрупкий молодой юноша своей ясностью мысли и чуткостью души, большими задумчивыми глазами, верой гордо сверкавшими гневом, привязывал к себе многих из нас, и в друзьях у него в тюрьме и на воле недостатка не было. Но не все могли напрашиваться у него в дружбу. Он умел иногда зло посмеяться над дурными сторонами человека. Зная его душу, его сознательную революционность, обоснованную на подлинном марксизме, казалось, совершено нелепым, прицепленное к нему дело убийства помещика Кленовского (Члена 1-й Думы от монархистов). Кажется, через месяц после моего приезда, его перевели в Херсонскую тюрьму, куда через некоторое время пришел и я. Там мы находились в общем коридоре. Тюрьма была "свободная", хотя свобода эта была только что завоевана и стоила жертвы одного из заключенных товарищей М. Клина, убитого надзирателем через дверь во время протеста. Этому случаю Леня Гмырев посвятил небольшое стихотворение, где он говорит.
Спи, товарищ, спи спокойно,
Час расплаты настает,
Семя мести всенародной
Грозно зреет и растет.
Спи, во тьме зловещей ночи
Образ твой горит борьбой,
Спи, товарищ, спи рабочий.
Мы с тобой, всегда с тобой.
В тюрьме было много интересной молодежи и мы под руководством Лени Гмырева часто собирались петь украинские песни.
Он мною читал и писал и почти никому не показывал в тюрьме своих произведений. Вне тюрьмы, во всех грех городах: Николаеве, Херсоне, Елисаветграде. У него было много друзей среди молодежи. К нему, как к молодому дубу, и у него тянулись молодые побеги, ища ласки и слова, ободрения. Надо сказать, что у нас, "у тюремщиков", неокрепшая молодежь на воле искала опоры и ответа на возникающие сомнения. Русские тюрьмы со всеми своими ужасами были в то же время социально-политической школой, где выковывались и теории и способы борьбы. Не лишнее вспомнить будет один из тюремных, эпизодов. Подготовлялся побег. В одной из камер 2-го этажа была выпилена решётка. Был подговорен и часовой, который ходил между нашим корпусом и тюремной стеной. Выла приготовлена и "кошка", по которой должны были взбираться на стену. Было условлено, что, когда первый будет уже за стеной, часовой даст выстрел, как бы в свое оправдание. Но вышло иначе, когда первый только что спустился с окна на двор и забросил на стену "кошку", часовой заволновался и начал стрелять в воздух и убегавшему пришлось возвратиться в камеру. Поднялся шум, прибежало начальство, загнали всех по камерам, (это было до поверки), в тюрьме грозило изменение режима. Вот тут-то тов. Гмырев показал свою стойкость в деле товарищеской солидарности. Нам пришлось с ним отстаивать свободу в тюрьме, за что мы и были отправлены на неделю в карцер, который находился в сыром, томном подвале, где и пришлось вам с ним отбыта полностью срок.
В скором времени нас с ним повезли на суд в Елисаветград. Суд не состоялся, и мы опять, удрученные неизвестностью своей судьбы, вернулись в Херсон. По дороге из этапа бежал один из участников по его делу Андрей Прочуханов. Это бегство сильно повлияло на самочувствие тов. Гмырева. Он знал, что это отрицательно повлияет на дальнейший ход его судебного процесса.
По прибытии, мы застали тюрьму на "винту".
Я был избран тюремным старостой, и потому мне и здесь чаще других удавалось общаться с ним. Он часто грустил, но никогда не жаловался вслух на свою судьбу, а ведь он был так молод, ему еще не было двадцати лет. Перед ним только что развертывалась жизнь, полная чарующих замыслов, а высокие тюремные стены стояли на путях их достижения.
В ноябре нас опять повезли в Елисаветград на суд выездной сессии Одесской судебной палаты. До Николаева мы ехали на пароходе. С нами ехали две молодые девушки-анархистки. Леня был весело настроен и всю дорогу зло, но безобидно иронизировал над их анархизмом.
Приехав, мы узнали, что состав суда был крайне черносотенец. Пощады было не от кого ждать, хотя защитник тов. Гмырева определенно уверял, что он будет оправдан, так как нет доказательств причастности к делу, а есть только предположения и, пожалуй, желания во что бы то ни стало кого-то наказать. Сессия закончилась. Я был оправдан (но в то же время я уже был обречен на административную ссылку), а он был осужден на шестилетнюю каторгу. В эту же сессию были осуждены группы елисаветградских учащихся в разных учебных заведениях за террористический акт над одним из черносотенцев. Этому суду Леня посвящает одно из своих стихотворений, где он говорит:
Суд кончен, и вот результат:
На всех, кроме двух малолетних,
Тяжелые цепи гремят.
Один лишь студентик в ковычках
Из церберских лап улизнул,
Да видно и тот, по привычке,
Опять к нам в тюрьму завернул.
и заканчивает:
Но с верой в рабочий народ,
Готовьтеся к смертному бою,
Лишь бой нам свободу скует.
После суда он себя чувствовал, как именинник. Теперь ему стадо ясно, что нужно делать и к чему готовиться. Сейчас же после суда мы отправлялись с большим этапом в Херсон.
Был ясный теплый день. Празднично настроенные, мы шли с ним рука об руку в первом ряду партии. Я в красной расшитой рубахе, а он в ножных кандалах с "малиновым" звоном. Наш процесс создал в городе приподнятое настроение и нас вышло провожать много друзей, а любопытные обыватели стояли шпалерами по улицам до самого вокзала. На вокзале нам давали много всяческих подарков. Друзья -- елисаветградцы -- прощались с ним. Он был весел и говорил, что у него теперь одна забота, подсчитывать сроки: кандальный, тюремный, а там Сибирь и, значит, свобода. Он решил сесть в одиночку. Это имело свои выгоды: уменьшало срок на одну треть и давало возможность чем-либо заниматься. Ему надавали учебников и книг для чтения. Одним словом, он каторжную тюрьму хотел превратить в школу с интернатом, но мечты не сбылись, как мы узнаем ниже.
Приехав в Херсон, мы застали там новые порядки. Приняв нашу партию, губернская тюрьма, направила нас в новую политическую тюрьму, под названием "Елисаветградка", где уже был заведен каторжный режим. Конечно, сейчас же началась борьба за отстаиванию льгот на обоих отделениях мужском и женском. Чтобы поддержать женщин тов. Гмырев взял на себя инициативу устройства связи с женским двором, и за разговор "зеркалом", был посажен в карцер, но, по настоянию нашему, был скоро выпущен. Вся эта зима прошла в борьбе за более сносный режим: разъединенные прогулки вставание на поверку и обращение на "ты", все это болезненно на нем отзывалось и, конечно, ни о каком занятии не пришлось думать и только отчасти все это компенсировалось обильной передачей продуктов с воли, с которой мы установили почти систематическую почту. Здоровье его уже основательно пошатнулось.
Но несмотря на это, вера в светлое будущее и в скорую победу рабочих не покидала его, и он на новый 1908 год, написал большое стихотворение, посвященное другу А. В. С--ой, где любовь и борьба сочетались вместе. Он призывает всех бросить безделье и встать под стяг рабочих:
Пусть жизнь безрадостна, пусть жизнь полна страданья,
Пусть злобно хмурится железная судьба...
Они посеют в нас лишь крик негодованья.
Да здраствует любовь! Да здраствует борьба!
Я из тюрьмы глухой вам горячо жму руки,
И гордо верю, что пришедший Новый Год
Вам принесет любовь -- мои разрушит муки.
И от ярма нужды освободит народ.
В марте 1908 г. я ушел в ссылку в Тобольск, а тов. Гмырев окончательно был переведен на каторжное положение: свидания один раз в месяц, да и то под разными предлогами не всегда разрешались. Письма тоже он мог отправлять только раз в месяц, а, получал письма всегда с "икрой", т.-е. но 10--20 строк было зачеркнутых, а позже, в 1909 году он пишет, что начальник запретил ему писать стихи, говоря, что эго чепуха, и зря переводить бумагу я не дам. Но так как русские тюрьмы часто являлись барометром общественного настроения, а иногда и личного усмотрения, то в 1910 году, очевидно, режим уже был послабее, и мы, по его просьбе, посылали ему сборники новой поэзии последних выпусков, а от него все чаще и чаще получали стихи в письмах Постоянную переписку из тюрьмы, до последних дней своей жизни, он вел: с А. В. С--ой, Ваней Б..., М. К--ой, Матвеем Волковым.
Характерной чертой его писем, как и его стихов, является то, что заканчиваются они всегда бодро, о чем бы он ни писал; но в 1910 и 1911 годах уже чувствовалось большое напряжение воли, чтобы удержать свои рыдания, свои отчаяния. Большой моральной силой у него была широко развитая общественность, знакомство с теорией социализма, вера в победу и любовь к жизни. Это подчеркивается чуть ни к каждой строчке его писем и поэзии, а наиболее ярко это выявилось в его предсмертном бреду, а, может быть, и в сознательной речи, как писал один из его соседей по больничной койке: "Смерть, вот ты уже и пришла за мной с клюкою и зовешь куда-то. Зачем? Разве я когда-нибудь жаловался тебе, что мне здесь плохо".
В этих словах огромный трагизм 24-летнего юноши, обойденного, не жившего личной жизнью и не смогшего воплотить в жизнь всех возможностей своей богатой души и таланта. Нельзя не отметить редко встречающегося сочетания: гармонии романтической души, революционной воли и разума. Ведь в самые тяжкие годы реакции, крушения лучших надежд, когда молодежь, вступившая впервые в рабочее движение, почти вся отчаялась: часть ушла в личную жизнь, а другая часть превратилась в бессмысленных мстителей и вся была почти уничтожена, тов. Гмырев не только верит и зовет на борьбу, но он предвидит, что победа будет за рабочими, только через массовые восстания, а своим врагам он бросает такие слова: "Что в неволе, я все же борец, что на воле, вы все же рабы". Также характерно, что в самые тяжелые минуты переживаний и минуты гнева ни в жизни, ни в творчестве, он никогда не доходил до грубых истерических выкриков, а ведь это подлинный рабочий, окончивший только начальную школу и с 14-ти лет очутившийся на большом Николаевском заводе у станка металлиста. А ведь тяжелый труд и унижения делают человека грубым.
В один из этапных переходов, в подъезде Херсонской тюрьмы, на перекличке, начальник приказал снять шапки, он не исполнил: шапка была сбита, и он спокойно, но гордо пошел без шапки в карцер. О личной жизни в стихотворении "Не жди меня", он говорит следующее:
Не жди меня, без чувства сожаленья
Я от тебя свободно ухожу,
И за любовь двою свои я убежденья
К ногам твоим, как раб, не подолгу.
Меня зовут; простимся дорогая,
В последний раз, друг друга не кляня.
Люблю тебя, но для родного края
Я должен жизнь отдать, не жди меня.
Но в другом стихотворении, падал духом и подсчитывая свои силы, он ищет точки опоры и говорит:
Приди. Спаси меня
Под ношей бытия
По крест свой до конца,
Мне без любви венца --
От горя и тревог.
Терпел я, сколько мог.
По торному пути,
Увы!-- не донести.
Ответа, очевидно, не было. Ведь он был заживо погребен. Он все чаще и чаще просит друзей, как можно больше писать. Он говорит, что я ваших писем жду, как слез в сердечную засуху. И вот, в сентябре 1911 года, из его могильного склепа пришла к нам весть, что нашего дорогого, милого Лени, нашего поэта-романтика и борца-революционера не стало. После его смерти кто-то переслал из тюрьмы В. В... несколько писем и тетрадей его стихотворений, а большая часть ею произведений в прозе, как говорят, осталась в Херсонской тюрьме. Один из близких его друзей, Маруся К., по указанию тюремщиков отыскала его могилу и, по просьбе нашей, посадила три деревца. Все его рукописи и переписка сосредоточились у меня и у А. В. С--ой.
Позже М. К. приехала в Москву и привезла тоже часть материала. Мы перепечатывали его и рассылали разным редакциям. Таким образом, многое растеряли, а напечатано было в различных изданиях не более 10-ти стихотворений.
Все наши попытки,-- издать сборник, не увенчались успехом. Представленный к печати материал далеко не полный, так как подлинники его произведений находятся у А. В. С., которая живет где-то на Украине. На друзьях тов. Гмырева лежит обязанность собрать весь материал и напечатать во втором издании. Вот все, что я его друг и товарищ по тюрьме и по идеи, могу сказать о светлом юноше, так рано ушедшем от нас, ушедшем и недождавшемся сладости борьбы и победы. О его жизни на свободе я ничего не знаю, о ней расскажет его близкий друг М. К.
Уходя от нас, он в своих тюремных песнях заповедал нам, своим друзьям, довести до конца идею борьбы за освобождение трудящихся. И когда созрел момент стать у баррикад вместе с восставшими рабочими, уничтожив царизм, итти дальше по пути уничтожения капитализма, и строить новый храм светлого труда, водрузив на нем красное знамя коммунистического интернационала,-- союза трудящихся всего мира, то немногие оправдали его надежды. Одни ушли в личную жизнь мещанского благополучия и в нужную минуту оказались неспособными стать в ряды борющегося пролетариата, стали нищие духом. Другие изменили его завету и предали рабочее дело. Из могильных глубин немым укором смотрят на них глаза светлого юноши-поэта и сильного духом революционера Лени Гмырева.
1918 г.