Оба они служили у пастора: он -- батраком, она служанкой.
Он имел дело с лошадью, она состояла при домашнем хозяйстве, Встречаясь за едой у стола, за которым каждый занимал свое обычное место, они иногда перекидывались шутками. Но чаще они ссорились. По мнению господ, оба, как слуги, были невыносимы.
"Точно собака с кошкой", -- говорили про них.
Но при ночном лове рыбы, на сенокосе и во время жатвы у них у обоих понемногу созрело решение основать собственный двор. В чаще леса, на берегу глухого озера, они выбрали место для хижины. Лесу для расчистки было много кругом, просторная, поросшая ольшаником равнина должна была превратиться в пашню, а низины кругом воды в луга. Но жалованье было маленькое, между тем, чтобы начать собственное хозяйство, нужна была лошадь, нужна была корова. Это обстоятельство замедляло свадьбу. Однако, в течении последующих лет узы, связывавшие их, становились все прочнее, надежды на будущее светлели. В свободные от работы часы они занимались расчетами, сколько у них накоплено денег, и сколько еще надо времени, чтобы скопить нужную сумму. Никто не догадывался, что у батрака и служанки постепенно возгорелась жажда свободы и горячее стремление зажить собственным домом. Ведь им было так хорошо и беззаботно у хозяев: жалованье, харчи и одежда шли от них. Но желания гнали их в пустыню. Когда летом они отказались наняться еще на год, все наперерыв отговаривали их. "Там свирепствует мороз, и вы завязнете по уши в долгах. Появятся дети, а нищих и без того много". Но они рассчитывали и обдумывали свое намерение пять лет, и решение их сложилось. Пастор должен был отпустить их, и осенью они оставили у него службу.
Зиму они прожили наемной работой. В свободное от поденщины время Вилле рубил избу, Анни ткала и помогала хозяйке в работе. Весной на Троицу они наконец, обвенчались. Пасторша сама наряжала их к венцу, а пастор венчал своих бывших слуг в большой зале пастората. Но когда они простились, то пастор, провожая взором их фигуры, удалявшиеся по узкой тропинке, покачал в раздумье головой и промолвил: "Пусть молодые люди попытаются, но не батраку, и служанке с их жалким капиталом заселить дикий пустырь".
Однако, именно такие капиталы превратили дебри Финляндии в поселения.
Тем не менее, все же и пастор был с своей стороны прав.
Мы, молодежь, проводили наших давних друзей в их новый дом.
Весь долгий летний день мы гуляли в зеленом лесу, а всю ночь напролет танцевали в избе. Половицы в ней смыкались не очень плотно, неотпиленные концы стропил торчали далеко в стороны по углам, черная болотная почва сквозила всюду на свежей пашне.
Но по склону холма меж обугленных пней красиво зеленела молодая рожь, а там, где должна была раскинуться пашня под овес, всюду лежали деревья, лишенные в целях просушки сучьев. Молодая хозяйка развела огонь на новой земле и в первый раз подоила свою корову. Мы, я и Вилле, сидели на камне и смотрели, как хлопотала хозяйка; она не скинула еще нарядной одежды, и заходящее солнце тускло освещало ее фигуру. Вилле ничуть не сомневался в успехе ея усилий. "Только бы нам быть здоровыми, да не хватил бы мороз...", и словно угадывая мою мысль, он добавил: "К несчастью, болотце-то внизу напускает холод, но если усердно потрудиться, вырубить лес и открыть простор солнцу теперь вечером прохладно, а вот приходи следующее лето и посмотри!"
Мне не удалось навестить их ни в это, ни в следующее лето. Сказать правду, я совсем забыл о них. Однажды в побывку свою домой я осведомился, как им живется. "Им пришлось войти в долги", -- ответил мне отец. "А здоровье Анни совсем плохо", -- добавила мать.
Прошло несколько лет. Я превратился в студента, завел ружье и охотничью собаку и остался на осень дома в деревне.
Одним пасмурным октябрьским днем, шатаясь по лесу, я вышел на тропу, которая показалась мне знакомой. Начал накрапывать дождь, собака лениво трусила передо мною. Вдруг пес мой сильно залаял. Впереди послышался конский топот, и вскоре на повороте дороги показалась лошадка; конь, впряженный в пару длинных оглобель, концы которых волочились по земле, имел на дуге белый платок. Поперек оглобель стоял гроб, а за ним шел Вилле, словно пахарь за сохою. Он был поглощен стараниями поддерживать груз в равновесии. Вид у него был изможденный: бледные щеки, тусклые, лишенные блеска глаза.
Он узнал меня лишь после того, как я назвал себя.
-- Что это у вас на возу?
-- Это моя покойная жена,-- ответил он,
-- Мертвая!
-- Да, она скончалась.
Понемногу я узнал всю историю этой четы, судьбу которой предсказывали заранее: морозы, долги, дети, жена, захворавшая от непосильной работы и, наконец, упокоившаяся навеки. И вот он везет ее к погосту, но дорогу так развезло, что гроб того и гляди развалится, не добравшись до церкви.
Вилле дернул за вожжу, так как конь свернул в сторону, чтобы щипнуть травы среди пожелтевшей листвы. Несчастное животное стремилось утолить голод, потому что обреталось в таком же жалком состоянии, как и хозяин: то есть -- кожа да кости.
Вилле простился со мной, не спуская глаз с гроба, и тронулся дальше. Оглобли зачертили две параллельные борозды на песчаной дороге.
Я удалился в противоположную сторону и вышел на болото, вдоль которого виднелась недоконченная осушительная канавка. Тропа, столь памятная мне со дня свадьбы, привела меня ко двору. За изгородью мычала тощая корова, свинья рылась на дворе, ворота которого стояли настежь. Посреди двора стояла пустая кровать, а постель покойной висела на заборе. Стропила по-прежнему торчали по углам неотпиленные. Стекла окошка смотрели слепо, затекли грязью, за ними на подоконнике в берестяном коробе торчал увядший цветок.
И все-таки поселенцу удалось превратить в пашню хоть кусок дебри. Добрый участок пашни и такой же кусок готовой росчисти врезались в лес просекой. Но тут силы, видимо, изменили ему. Правда, он повалил березняк и превратил в пашню ольшаник, но позади этой мелочи стояли темные высокие ели леса, подобные неодолимой стене, у подножия которой остановился пахарь.
Долго стоял я среди пустого двора. По лесу гулял ветер, он шумел в вершинах деревьев и, проникая в дуло моего ружья, извлекал из него печальные и жалобные звуки.
Итак, первое поколение этих поселенцев сложило оружие: у того человека уже нет сил продолжать начатый труд. Он надломлен телесно и душевно, огонь его глаз потух, и гордая вера в себя, которою он сиял в день свадьбы, исчезла.
Но за ним придет другой, переймет его двор, и, может быть, судьба пошлет ему больше удачи. Ему уже будет легче, потому что лесная чаща оттеснена. Он поселится в готовой хижине и засеет пашню, которую приготовил для него другой.
Может быть, со временем на месте хижины встанет большой, богатый крестьянский двор, а потом, кто знает, кругом раскинется целое селение.
Но о тех, кто вложил в эту землю свое единственное богатство -- юношескую силу, не вспомнит тогда никто. Ведь они были батрак и служанка, только, притом голые бедняки.
Если бы они остались в пасторате, один -- батраком, другая -- прислугой, то жизнь их, весьма возможно, протекла бы свободнее от забот, но дебри леса остались бы невозделанными, и никто не основал бы в них аванпоста цивилизации.
Когда цветет рожь на наших полях, и ячмень выкидывает колос, подумайте тогда об этих первых жертвах колонизации.
Мы не в состоянии воздвигнуть памятников на их могилах, ибо имя им легион, да и самые, имена -- кто же их знает!
" Юный Читатель", No 12, 1905