ВОЛЧОКЪ.

I.

Жилъ былъ Волчокъ, -- собака такая, роду не знаменитаго и росту небогатырскаго,-- лохматая,-- морда какъ помело, ни глазъ, ни ушей не видать,-- ну, словомъ нехороша. Но, не смотря на это, Волчокъ былъ добрый песъ;-- бродяжничествомъ и воровствомъ не занимался, а жилъ всю свою жизнь у хозяина, мужика, служилъ ему вѣрно,-- днемъ ходилъ со скотиною, ночью стерегъ хозяйскій дворъ и за то получалъ свой скудный собачій паекъ... Но люди неблагодарны;-- и вотъ, когда, наконецъ, Волчокъ состарѣлся, когда у него стали зубы плохи и ноги слабы и не могъ онъ ужъ лаять по прежнему,-- сталъ на него поглядывать косо его хозяинъ...-- Чортъ бы тебя побралъ! думаетъ.-- Жрешь только; а проку ужъ отъ тебя давно никакого... И сталъ говорить женѣ, что пора бы, молъ, намъ съ Волчкомъ покончить.

-- Да, отвѣчала жена;-- только жаль мнѣ его бѣднягу. Погоди ужъ еще немного; авось самъ околѣетъ.

Но мужикъ на это сказалъ, что ждать нечего и что онъ его завтра-же порѣшитъ.

А бѣдный Волчокъ лежалъ тѣмъ временемъ недалеко на солнцѣ, и слышалъ ихъ разговоръ. И стало ему очень горько при мысли, что вотъ наступилъ его послѣдній день... Подумалъ, подумалъ, и какъ стало темно, тихонько ушелъ со двора... Куда идти и что дѣлать: этого онъ не зналъ покуда, а хотѣлъ только убраться прочь, чтобы хозяинъ его не нашелъ и не исполнилъ надъ нимъ своего рѣшенія...

Идетъ онъ путемъ -- дорогою, а на дворѣ уже ночь... Вдругъ, возлѣ него недалеко фыркнуло, и изъ кустовъ, надъ крутымъ оврагомъ, выходитъ къ нему на дорогу кто-то... Глянулъ онъ, видитъ: Кобыла,-- худая такая,-- кожа да кости. Она была изъ сосѣдней деревни и Волчокъ ее тотчасъ узналъ.

-- Ты какъ тутъ?

-- А такъ, говоритъ Кобыла;-- не по своей охотѣ... И стала ему горько жаловаться.-- Жила, молъ, я у хозяина двѣнадцать лѣтъ, принесла ему двѣнадцать жеребятъ; изо всѣхъ силъ на него работала; а какъ стала стара и пришло мнѣ не въ моготу работать, онъ взялъ да и стащилъ меня вотъ сюда, подъ яръ. Ужъ я лѣзла, лѣзла,-- насилу вылѣзла.

-- Ну,-- говоритъ Волчокъ:-- это онъ еще милостиво съ тобой поступилъ. Мой хуже хотѣлъ со мною сдѣлать... И разсказалъ онъ ей, какъ хозяинъ грозилъ его порѣшить и какъ онъ ушелъ.

-- Куда жъ ты идешь?-- говоритъ Кобыла. Волчокъ отвѣчалъ, что не знаетъ и самъ;-- но думаетъ понавѣдаться у пріятеля, тутъ, по сосѣдству, нельзя ли хоть ночку переночевать... И сталъ онъ ее съ собою звать,-- Пойдемъ,-- говоритъ,-- лучше вмѣстѣ; а то останешься тутъ одна,-- волкъ съѣстъ.

-- Пущай съѣстъ, -- отвѣчала Кобыла.-- Все одно умирать приходится.

Постоялъ, постоялъ Волчокъ; видитъ Кобыла легла;-- и пошелъ дальше.

Дорога къ сосѣду лежала дремучимъ лѣсомъ. И вотъ, идетъ онъ въ лѣсу: идетъ, а самъ, бѣдняга, крѣпко побаивается. Дѣло ночное, въ потемкахъ не видно, того и гляди на волка наткнешься... Не успѣлъ онъ этого подумать, глядь, а на встрѣчу ему и въ самомъ дѣлѣ старый его знакомый,-- большущій волкъ.

-- А!-- говоритъ,-- Волчокъ! Здравствуй, любезный!.. Какъ это ты въ такую пору сюда забрелъ?

Волчокъ оробѣлъ, но видя, что Волкъ его не трогаетъ, понемногу собрался съ духомъ.-- Такъ и такъ, молъ,-- старъ сталъ, хозяинъ не хочетъ даромъ кормить и грозилъ завтра со мною покончить;-- такъ вотъ я и ушелъ.

А тотъ ему:-- Ну, говоритъ, -- жаль мнѣ тебя, Волчокъ,-- да что дѣлать то? Всякому свой чередъ и теперь твой пришелъ. Пойдемъ со мною домой, къ женѣ и къ дѣтямъ.

-- Зачѣмъ?

-- А ужъ извѣстно зачѣмъ. Дѣло наше голубчикъ, такое -- волчье,-- ѣсть хочется. Только тащить мнѣ тебя тяжело, такъ ужъ ты сдѣлай мнѣ удовольствіе, дойди самъ; тутъ недалеко.

Волчокъ ничего на это не отвѣчалъ; только повѣсилъ голову и пошелъ. Но онъ не былъ сердитъ на сѣраго, потому, думаетъ,-- что-жъ! Его уже ремесло такое... Волкъ тоже, видя его послушаніе, ни сколько не гнѣвался на Волчка за старое.-- Что-жъ, думаетъ, -- его ужъ служба была такая... И вотъ идучи рядомъ, стали они разговаривать.

Волкъ говоритъ: -- Слыхалъ, говоритъ, я, что тутъ гдѣ-то недалеко Кобыла бродитъ. Не знаешь-ли, братецъ, какъ бы ее найти?

А Волчокъ себѣ на умѣ.-- Отчего не найти, молъ. Я эту Кобылу знаю и если пойду искать, то найду. Только, теперича, ты меня отпусти за это живого.

-- Ну ладно, говоритъ Волкъ,-- отпущу. Только ты прежде найди.

-- Нѣтъ, ты сперва отпусти.

-- Да ты надуешь, уйдешь?

-- Нѣтъ, отвѣчалъ Волчокъ;-- не надую. А если, теперича, я не найду этой кобылы, то самъ ворочусь. Такъ и условіе заключимъ.

-- Ну хорошо, заключимъ.

Отправились они вмѣстѣ къ Лису, избрали его своимъ посредникомъ и у него заключили такое условіе, что если Волчокъ найдетъ и поставитъ вмѣсто себя кобылу, то Волкъ даритъ ему жизнь и воленъ онъ, Волчокъ, идти куда ему вздумается. А если нѣтъ, то обязанъ онъ воротиться самъ, дабы Волкъ не остался въ убыткѣ.

-- Ну, теперь можешь идти, сказалъ посредникъ, когда условіе было заключено, -- и Волчокъ побѣжалъ, махая хвостомъ,

Онъ нисколько не сомнѣвался, что его дѣло въ шляпѣ, помня какъ давеча Кобыла сама сказала, что пущай де ее Волкъ съѣстъ,-- все одно умирать.

II.

Вернулся онъ на то мѣсто, гдѣ встрѣтилъ ее и видитъ -- тутъ,-- гдѣ лежала, тутъ и лежитъ. Хотѣлъ уже прямо къ Волку, объявить что нашелъ, да посовѣстился. Нѣтъ, думаетъ, такъ нечестно; а надо ее сперва предувѣдомить, чтобы потомъ, когда Волкъ станетъ драть, не корила.

И вотъ сталъ онъ ее упрашивать:-- Голубушка, говоритъ;-- такая-сякая? Сдѣлай ты мнѣ милость божескую: выручи изъ бѣды?

-- А что?

-- Да вотъ что; попался я Волку и хотѣлъ онъ меня уже съѣсть; да отпустилъ съ уговоромъ, чтобъ я поставилъ вмѣсто себя охотника. Я ему и пообѣщалъ поставить тебя, помня, что ты говорила мнѣ давеча, что, молъ, -- пущай съѣстъ, все одно какъ умирать.

Кобыла какъ фыркнетъ,-- и поднялась на ноги...-- Какъ -- все одно? говоритъ.-- Ахъ ты душегубъ проклятый! Вишь, что затѣялъ! Я давеча пошутила, а ты и взаправду принялъ... Какъ же? Такъ я и пойду за тебя охотникомъ! Нашелъ дуру! Я и сама еще жить хочу.

Такой отвѣтъ весьма огорчилъ Волчка.-- Ну, если такъ, говоритъ,-- то нечего дѣлать. Надо, значитъ, мнѣ самому идти.

-- Куда идти?

-- Къ Волку назадъ.

-- Это зачѣмъ?

-- Да за тѣмъ, чтобы онъ въ убыткѣ не былъ

-- Ахъ ты дуракъ! дуракъ!.. Да брось ты его,-- не ходи. Уйдемъ лучше скорѣе въ другую сторону.

-- Нельзя, говоритъ Волчокъ;-- у насъ съ нимъ такое условіе было заключено, передъ посредникомъ.

-- Передъ какимъ посредникомъ?

Только хотѣлъ Волчокъ отвѣчать, -- глядитъ, а посредникъ то тутъ какъ тутъ, -- самъ стоитъ передъ ними.

-- Вотъ онъ и есть.

-- Что это у васъ тутъ, любезные, спросилъ Лисъ;-- о чемъ идетъ споръ?

Они разсказали ему о чемъ и просили, чтобъ онъ рѣшилъ, какъ слѣдуетъ поступить.

Посредникъ подумалъ, и говоритъ: -- Дѣло это, говоритъ, просто. Кобыла вольна не идти, потому что она не заключала условія. А ты, Волчокъ, не исполнилъ обѣщаннаго, и потому долженъ идти.

Волчокъ поджалъ хвостъ, свѣсилъ голову, и собирался уже идти; но посредникъ его остановилъ.-- Постой, говоритъ.-- Что ты долженъ идти, это вѣрно и объ этомъ не можетъ быть спору. Но ты не обязанъ идти сейчасъ, потому что въ условіи этого не было выговорено и Волкъ тебѣ не назначилъ срока. Подай объявленіе, что ты, по обстоятельствамъ, не можешь явиться немедленно, а придешь послѣ, когда тебѣ это будетъ удобно.

Волчокъ очень обрадовался, услыхавъ это, и очень дивился: какъ это -- такая простая кажется вещь, а вотъ не пришла же ему самому на умъ!.. Однако, онъ все еще сомнѣвался, не шутитъ ли Лисъ, и чтобъ увѣриться, сталъ его спрашивать...-- Когда же, молъ, это можетъ быть мнѣ удобно, чтобъ онъ съ меня шкуру содралъ?

Но Лисъ на это сказалъ ему дурака, и сказалъ, что все отъ него теперь зависитъ. Какъ онъ, посредникъ, значитъ, рѣшитъ, такъ и быть. А онъ долженъ объ этомъ подумать и выслушать сперва обѣ стороны, какія у каждой есть доводы и причины... И велѣлъ онъ Волчку понавѣдаться, а на вопросъ: когда?-- отвѣчалъ, что на этой недѣлѣ ему не время, занятъ;-- и не знаетъ даже, когда будетъ время; но что Волчокъ долженъ все время, теперь, быть у него подъ надзоромъ и давать знать о своемъ мѣстѣ жительства;-- и по первому требованію долженъ явиться къ нему для разбирательства.

Сказавъ это, онъ повернулся и пошелъ прочь.

III.

Остались Волчокъ съ Кобылою и, подивившись тому, какъ хитро разсудилъ посредникъ, стали совѣтоваться: что дѣлать?.. Волчокъ не хотѣлъ идти къ своему пріятелю, чтобы въ лѣсу опять не наткнуться на волка; а больше ему было некуда. Тогда Кобыла стала ему говорить, что тутъ недалеко, подъ городомъ, на большой дорогѣ, есть постоялый дворъ, куда она заѣзжала часто въ былые года, съ хозяиномъ, и что на этомъ дворѣ у нея и собаки и кони знакомые. Пойдемъ, молъ, туда, понавѣдаемся, авось пустятъ на ночь и дадутъ что нибудь поужинать, а тамъ, утро вечера мудренѣе, завтра подумаемъ, какъ намъ быть.

Волчокъ согласился охотно. Ему теперь все было хорошо, послѣ того какъ ушелъ отъ смерти.

Шли они долго, устали, проголодались, озябли, и когда наконецъ дошли до мѣста, было уже за полночь. По счастью, во дворъ только что въѣхалъ обозъ, и въ окнахъ свѣтился еще огонь, и ворота были отворены. Кобыла отправилась, какъ знакомая, прямо въ стойла къ хозяйскимъ конямъ и тѣ дали ей сѣнца. Но Волчку ночлегъ дался не такъ дешево. Прежде чѣмъ объяснилось, кто онъ и съ кѣмъ пришелъ, дворовые псы задали ему такую трепку, что онъ чуть не умеръ со страху. Дѣло однако уладилось и когда на дворѣ убѣдились, что не воръ, то его оставили. Ночевалъ возлѣ Кобылы, въ стойлѣ; но сѣно, которымъ та угощала, было ему не понутру, а попросить другого чего у хозяйскихъ собакъ онъ не смѣлъ и такимъ образомъ, не смотря на жестокій голодъ, залегъ, не поужинавъ. Но тутъ случилась такая оказія. Бѣдняга, во снѣ, съ голодухи, и самъ ужъ не зная какъ, началъ тихонько выть. Вдругъ, кто то пощевельнулся возлѣ него, въ углу. Это былъ нищій старикъ -- шарманщикъ изъ города, котораго не пустили въ избу, потому что ему было нечѣмъ платить за ночлегъ. Не зная куда дѣваться, чтобъ не замерзнуть, онъ тоже забрался тихонько въ конюшню, нашелъ пустое стойло, сбросилъ съ себя свой инструментъ, легъ въ уголокъ, на солому, и тотчасъ уснулъ... И вотъ, приснилось ему, что онъ въ городѣ, у окошка, взялся за ручку шарманки, чтобы играть и вертитъ. Но эта шарманка проклятая вмѣсто того, чтобы тотчасъ играть, какъ слѣдуетъ, стала выть. Это нисколько его не удивило сначала, потому за нею водились такія штуки, и онъ ожидалъ, что вотъ -- повоетъ немного, а потомъ все же начнетъ играть, Но шарманка, на этотъ разъ, играть и не думала. Воетъ себѣ да и только, и такъ то протяжно, жалобно, ажъ на душѣ тошно. Съ дива проснулся, слушаетъ; что за чортъ?.. Не на шутку, какъ будто его шарманка воетъ?.. Не зная, что бы это такое значило, онъ сталъ шарить рукою и въ потемкахъ, вмѣсто шарманки, нащупалъ Волчка, какъ вскрикнетъ...-- Ай! Дьяволъ!.. А Волчку, со сна, почудилось, что его Волкъ деретъ, и онъ завизжалъ:-- Караулъ! Поднялась суматоха страшная. Кони въ конюшнѣ шарахнулись, бьются, храпятъ... Пѣтухъ на насѣстѣ, проснувшись, началъ орать неистовымъ голосомъ. Свинья съ поросятами, возлѣ, въ хлѣву, захрюкала. Шарманщикъ вскочилъ и кинулся было вонъ; но на встрѣчу ему, со двора, собаки бросились съ лаемъ и это заставило его воротиться. Онъ высѣкъ огня, засвѣтилъ сѣринку и только тогда, увидѣвъ въ углу Волчка, догадался въ чемъ дѣло.

-- Ты чего воешь,-- чортъ?-- сказалъ онъ сердито; но убѣдясь изъ отвѣта Волчка, что бѣдняга голоденъ, сжалился, досталъ, изъ своей котомки краюху хлѣба, -- все свое достоянье, и отломилъ ему добрую половину; ибо онъ зналъ по опыту, что такое голода, и какъ обидно ложиться спать, не поужинавъ .-- На,-- ѣшь, сказалъ онъ;-- только не вой пожалуйста.

Послѣ того, въ конюшнѣ, все успокоилось и всѣ уснули.

Рано по утру обозъ сталъ сбираться въ путь. Отворили ворота;-- шарманщикъ проснулся и вышелъ. Смотритъ: за нимъ вышелъ Волчокъ и вышла Кобыла.-- Эхе! сказалъ онъ.-- Да насъ тутъ трое... Ну, ночевали вмѣстѣ,-- вмѣстѣ и въ путь пойдемъ, Убѣдясь, что Кобыла безъ вьюка, онъ попросилъ ее довезти до города его инструментъ. Той это было нетрудно и она согласилась охотно.

Дорогой, Кобыла съ Волчкомъ, перемигнувшись, разсказали Шарманщику о ихъ бѣдственномъ положеніи и стали просить совѣта: что имъ теперь предпринять?

-- Эхъ вы, голубчики!-- сказалъ онъ.-- Нашли у кого спросить! Да я и самъ не знаю, куда мнѣ дѣваться. Старъ сталъ совсѣмъ; ноги не носятъ, инструментъ тоже совсѣмъ отказывается, -- послѣ сырой погоды, иной разъ, -- по цѣлымъ днямъ, бѣдняга, только хрипитъ, и ни копѣйки ты съ нимъ не заработаешь.

-- А что, любезный, сказала Кобыла;-- правда это, что говорятъ, что въ городѣ, тутъ у васъ, есть богадѣльня для престарѣлыхъ?

-- Есть, отвѣчалъ старикъ.-- Такъ чтожъ?

-- Да я бы думала понавѣдаться: не примутъ ли?

-- Тебя то?.. Нѣтъ, не примутъ; потому богадѣльня эта купеческая и туда принимаютъ только однихъ купцовъ.

-- А я, сказалъ Волчокъ; -- хочу понавѣдаться: не найметъ ли кто въ дворники, домъ стеречь.

-- Нѣтъ, отвѣчалъ старикъ.-- Народъ, тутъ въ городѣ, скупъ и сторожей не держатъ. Да и стеречь то нечего. Какъ только смеркнется, всѣ ворота на запоръ и до утра ни души не встрѣтишь. Не пустятъ даже тебя никуда. Такъ и ночуешь другой разъ на паперти.

-- У тебя, значитъ, и дома нѣтъ? сппосили попутчики старика.

-- Нѣту, голубчики;-- какой домъ?.. Такъ шляюсь себѣ весь день подъ окошками; да иной разъ на кухнѣ дадутъ посидѣть, пообогрѣться. А зимой, ухожу тутъ за городъ, въ слободу, къ кузнецу знакомому, и у него, на кузнѣ, ночую.

-- Что же ты намъ посовѣтуешь?

-- А право ужъ и не знаю что... Подумавъ однако, онъ сталъ, ихъ спрашивать: что умѣютъ дѣлать?.. Ты, старая, можешь мой инструментъ возить на себѣ?-- спросилъ онъ Кобылу.

-- Могу.

-- Сдается мнѣ, что съ конемъ оно будетъ важнѣе, и мы это попробуемъ... Ну, а ты, хохлатый, чему ученъ?.. Танцовать смыслишь?

-- Нѣтъ, не смыслю.

-- А хочешь, выучу?

-- Выучи.

Шарманщикъ сошелъ съ пыльной дороги, на травку, сѣлъ, поставилъ Волчка на заднія лапы, и началъ учить его танцовать.

IV.

Не ожидалъ онъ отъ этого ничего особеннаго; а такъ, больше изъ жалости, принялъ своихъ попутчиковъ въ часть. Но супротивъ ожиданія, дѣло, какъ это нерѣдко случается, удалось. Зрѣлища въ городѣ были рѣдки; вѣрнѣе сказать, никакихъ не было и новая свита его бросилась всѣмъ въ глаза...-- Смотри-ка! Смотри-ка!.. Старикъ то какую штуку показываетъ!-- заговорили, высовываясь въ окно. А штука была такая. Шарманщикъ шелъ впереди, безъ шарманки. За нимъ шелъ Волчокъ въ красной курткѣ и съ палкой въ зубахъ. За ними,-- Кобыла, покрытая старымъ ковромъ, съ шарманкою на спинѣ. Она была въ лентахъ, съ пучкомъ какихъ то огненныхъ перьевъ на головѣ, и въ этомъ видѣ смахивала на черномазую, разряженную старуху. Когда народъ высовывался въ окошко, дивясь,-- процессія останавливалась, Шарманщикъ снималъ шарманку и начиналъ играть. Тогда Кобыла, покачиваясь подъ музыку и вертя головой, начинала ходить кругомъ, какъ дѣвка, что въ праздники ведетъ хороводъ; а Волчокъ, на заднихъ лапахъ, вертѣлся возлѣ нея, потряхивая, какъ парень, своею косматою головой.

Зрители, въ городѣ, были очень довольны этой продѣлкой; выбѣгали даже на улицу, чтобы поглазѣть поближе, и Шарманщикъ, вдругъ, сталъ получать хорошую выручку.

Онъ дѣлилъ ее каждый день на четыре части, честно и безобидно. Одна шла ему, другая Волчку, третья кобылѣ, а четвертую онъ откладывалъ про запасъ. И всѣ были сыты, и всѣ стали веселы;-- Кобыла даже поправилась въ тѣлѣ. Только Волчокъ порой сокрушался, вспоминая, что онъ отпущенъ на срокъ и что не сегодня -- завтра, посредникъ можетъ потребовать отъ него, чтобы онъ исполнилъ условіе. Но время шло, а его все не требовали и даже о мѣстѣ жительства его не было никакого запроса. Ссылаясь на это, товарищи утѣшали его, говоря, что условіе вѣрно забыто; а если и не забыто, то Бога, милостивъ, какъ нибудь обойдется.

Такимъ образомъ прошло съ мѣсяцъ и въ теченіе этого времени ихъ полюбили; -- Волчка особенно. Всѣ въ городѣ знали его по имени и не было почти дома, изъ котораго онъ не получалъ бы подачки въ родѣ остатковъ отъ пирога или кусочка сала.

Но больше всѣхъ полюби въ ихъ одинъ купецъ, богатый, больной старикъ, который жилъ въ подгородной, на хуторѣ, и не могъ ужъ ходить отъ слабости, а цѣлый день сидѣлъ у окна. Для купца былъ истинный праздникъ, когда къ нему приходилъ Шарманщикъ со свитой, потому что онъ былъ бездѣтенъ и вдовъ, и въ своемъ одиночествѣ очень скучалъ. Натѣшившись представленіемъ, которое онъ заставлялъ повторять по нѣскольку разъ, онъ приказывалъ отвести Кобылу въ стойло и накормить овсомъ; а Шарманщика и Волчка зазывалъ къ себѣ и держалъ иногда до утра, угощая, чѣмъ Богъ послалъ. На Волчка онъ не могъ насмотрѣться, такъ онъ казался ему забавенъ съ своей лохматою рожею, въ красной курткѣ...-- А ну-ка, Волчокъ,-- покажи какъ солдатъ маршируетъ съ ружьемъ?-- говаривалъ онъ. Шарманщикъ тотчасъ бралъ въ руки шарманку и начиналъ играть маршъ. А Волчокъ становился на заднія лапы и выступалъ по комнатѣ, чинно въ ладъ, съ своею палочкою за мѣсто ружья.

-- Ай -- молодецъ! Молодецъ! Гренадеръ! говорилъ старикъ, катаясь со смѣху;-- Смотри-ка! Смотри! И усы самые гренадерскіе! что у другого фельдфебеля нѣту такихъ!.. А ну-ка, Волчокъ,-- попляши!.. Шарманщикъ сейчасъ начиналъ играть: "Во саду ли въ огородѣ"... и Волчокъ начиналъ плясать. Послѣ чего купецъ его подзывалъ къ себѣ и долго гладилъ по головѣ. Ну, однимъ словомъ, такого почета и такой ласки -- бѣдняга, даже и въ годы цвѣтущей юности не могъ бы себѣ ни отъ кого ожидать. Понятно, что если до сей поры ему не мила была смерть, то теперь и подавно; -- при одной мысли идти на съѣденіе Волку, ему становились не любы, подъ часъ, и ласки и лакомства; -- казалось, сейчасъ воротился бы съ радостію на старый мужицкій дворъ, гдѣ ему доставались только пинки, да черствыя корки хлѣба, лишь бы эта бѣда не висѣла надъ головой. Товарищъ его, старый Шарманщикъ, смотрѣлъ на это совсѣмъ иначе.-- Эхъ, милый! говаривалъ онъ.-- О чемъ сокрушаешься? Всѣ мы, и бѣдные, и богатые, осуждены на смерть, и всѣ въ отпуску на срокъ, и ни единый изъ насъ не вѣдаетъ -- когда этотъ срокъ настанетъ... Но ему хорошо было такъ говорить, потому что онъ не былъ повиненъ идти на казнь и не боялся, что Волкъ сдеретъ съ него шкуру. А бѣдный Волчокъ ждалъ этого каждый день... Раза два или три онъ подсылалъ даже тайкомъ знакомыхъ, къ посреднику, навѣдаться, какъ идетъ его дѣло; но знакомые возвращались съ отвѣтомъ, что посредника не нашли; удралъ куда-то и никому неизвѣстно, когда вернется.

V.

А между тѣмъ, счастье ему, какъ на смѣхъ, валило. Случилась такая вещь, что ужъ подлинно ни одной собакѣ и въ голову не придетъ. У купца былъ пріемышъ, малый лѣтъ 18-ти, большой негодяй и повѣса, которому еще съ дѣтства отказано было, по духовной, имущество старика. Но товарищи, купеческіе сынки, въ трактирѣ, за рюмочкой, часто надъ нимъ подсмѣивались.-- Погоди, молъ, когда то еще получишь. Твой старый хрѣнъ только видъ показываетъ, что собирается умирать; -- а гляди: протянетъ ѣ еще лѣтъ съ десять.

Пріемышу было досадно слушать такіе рѣчи, тѣмъ болѣе, что въ карманѣ его часто бывало пусто. скрыть это отъ товарищей, онъ занималъ потихоньку деньги. Но такъ какъ платить ему было нечѣмъ, то и это скоро не помогло. Ему перестали вѣрить. Тогда, вмѣсто того чтобъ идти къ старику и признаться ему откровенно во всемъ, онъ сдѣлалъ то, что будь сказано не въ укоръ, у купцовъ нерѣдко дѣлается. Подпивши съ товарищами, ночью вернулся домой и залѣзъ въ сундукъ къ своему нарѣченному тятинькѣ. Штука, на другой день, открылась и окончилась для пріемыша очень скверно. Первый же разъ послѣ этого, когда онъ явился домой, Купецъ позвалъ его, изорвалъ при немъ завѣщаніе и выгналъ изъ дому вонъ.

Этотъ случай разстроилъ въ конецъ старика и онъ слегъ. Смерть была близка, а вокругъ ни дѣтей, ни жены, никого кто былъ бы милъ ему хоть на грошъ, кромѣ Шарманщика да Волчка. Въ послѣднее время онъ поселилъ ихъ совсѣмъ у себя и они до конца не отходили отъ смертной его постели. Старикъ охалъ и жаловался и только одно утѣшеніе у него было объ эту пору -- Волчокъ...-- Поди-ка сюда, голубчикъ, говаривалъ онъ; и Волчекъ, въ красной курткѣ, съ жалобнымъ визгомъ подползши къ нему, лизалъ его исхудалую, желтую руку...-- Вотъ, говорилъ онъ Шарманщику,-- вотъ братецъ, смотри:-- что онъ такое?.. Собака! Гіесъ! А, воистину тебѣ говорю, онъ лучше нашего брата. Смиренно сердце его и не кроется въ немъ корыстныхъ, лукавыхъ мыслей... Въ сундукъ не залѣзешь, Волчокъ?.. Нѣтъ!-- вижу ужъ по глазамъ, что не залѣзешь. Милый ты мой! Ты не такой! Ты и за малое благодаренъ отъ всей души.

...И затѣмъ опять Шарманщику:-- А ты, молъ, не обижайся, пріятель. Я не въ укоръ тебѣ говорю... И я ничего о тебѣ дурнаго не думаю. Ты человѣкъ простой и честный... Скажи мнѣ по правдѣ, какъ передъ Богомъ, могу я на тебя положиться, что ты исполнишь мою послѣднюю волю свято и неуклонно?

Шарманщикъ ему поклонился въ ноги и отвѣчалъ, что исполнитъ все.

-- Ну, слушай же. Завтра придетъ сюда строкулистъ и будетъ писать мое духовное завѣщаніе. По этому, новому завѣщанію, дѣлаю я тебя своимъ душеприказчикомъ. Знатную часть моего имущества, которое велико, я отказываю монастырю, что здѣсь у насъ за городомъ, на вѣчное поминаніе моего имени и молитвы за упокой души. Другую, какая будетъ указана въ завѣщаніи, ты раздашь больнымъ, престарѣлымъ, калѣкамъ и нищимъ нашего города. А третью, тоже немалую, я довѣряю на совѣсть твою, и о ней въ завѣщаніи уже не будетъ сказано ничего, а кромѣ того, что я повелѣваю употребить ее согласно волѣ моей, какъ она тебѣ, со словъ моихъ передъ смертью, стала извѣстна, и что въ этомъ никто, ни подъ какимъ предлогомъ, не можетъ требовать у тебя отчета. Часть сія, къ которой причтется и это мое земное жилище, будетъ принадлежать Волчку; а ты, за него, будешь всѣмъ управлять по усмотрѣнію; но такъ, чтобы всѣ твои дѣйствія клонились на пользу Волчка и къ его удовольствію. И ты всегда долженъ помнить, что онъ Волчокъ, по смерти моей, тутъ настоящій хозяинъ, а ты у него только приказчикъ. Но затѣмъ, ты и самъ можешь всѣмъ пользоваться, насколько то будетъ по чести и совѣсти, не въ убытокъ Волчку. Кобылу тоже не забывайте, что вамъ не въ убытокъ, ибо ей малое нужно. Живите всѣ трое тутъ, до самой смерти, и поминайте меня.

VI.

Недѣлю спустя послѣ этого умеръ купецъ и Шарманщикъ съ Волчкомъ остались въ домѣ его хозяевами. Звали они и Кобылу къ себѣ; но сдѣлали это больше изъ вѣжливости, потому -- и она и они понимали, что ей тамъ не мѣсто.

И зажили они втроемъ, дружно, что называется душа въ душу. И было у нихъ всего въ изобиліи; домъ какъ полная чаша. Чего только захочется, сейчасъ въ городъ пойдутъ и купятъ. И всегда вмѣстѣ, т. е. Шарманщикъ съ Волчкомъ; а Кобыла-то больше любила уединеніе и оставалась все время въ стойлѣ.

Бывали нихъ я гости. Къ Шарманщику приходили изъ города его знакомые: сперва только нищая братья; а потомъ завелись и другіе, повыше. Самъ городничій даже бывалъ иногда. Но старикъ не дѣлалъ разбору и всѣхъ принималъ одинаково, т. е. радушно и ласково.

Къ Волчку приходили тоже его друзья, сперва собаки изъ города, а потомъ, когда слухъ прошелъ по всей окрестности, что онъ живетъ хорошо, стали его навѣщать и бывшіе его сослуживцы изъ деревень... И всѣ оставались довольны его угощеніемъ.

Наконецъ, провѣдалъ и тотъ мужикъ, у котораго онъ жилъ на дворѣ столько лѣтъ. Пришелъ вмѣстѣ съ женой, покаялся въ прежней своей неблагодарности и слезно просилъ у Волчка прощенія. Волчокъ былъ незлобливъ и все простилъ. Тогда, стали его навѣщать и мужикъ съ женою; приходили самъ другъ и порознь, ѣли и пили въ домѣ его до отвалу и каждый разъ выпрашивали себѣ какую нибудь подачку: то ржи на посѣвъ, то овсеца, то на пряники для дѣтей или на рубашку. И Волчокъ все давалъ охотно.

Самъ онъ обходился со всѣми скромно и старшимъ оказывалъ должное уваженіе. Жилъ безъ затѣй, не чванился;-- прислуги, кромѣ одной кухарки, не заводилъ;-- платья опричь новой куртки не шилъ;-- сапоговъ даже себѣ не заказывалъ; а ходилъ всегда на босую ногу и ѣлъ изъ простой скудельной посуды. Не взирая однакоже на его смиреніе, многіе начинали догадываться, что Купецъ завѣщалъ все ему и что онъ -- настоящій хозяинъ въ домѣ, а не Шарманщикъ... И стали ему завидовать.

-- Вишь псу то нашему, -- волкъ его рѣжь!-- счастье какое! говорилъ однажды мужикъ, старый его хозяинъ, возвращаясь къ себѣ отъ Волчка, съ женой... Оба несли по мѣшку на плечахъ и въ тѣхъ мѣшкахъ были подарки Волчка.

-- Да, отвѣчала жена.-- Даромъ что песъ, а вотъ поди!.. бариномъ зажилъ!.. Я чай успѣлъ ужъ забыть какъ бывало, у насъ, по цѣлымъ днямъ, голодалъ?

-- И какъ я его плетью будилъ, когда бывало, поутру, заспится? сказалъ мужикъ.

-- Да, отвѣчала жена.-- Гдѣ ужъ теперь это помнить! Теперь не онъ намъ, а мы ему должны кланяться.

И стало обоимъ очень обидно, что они, хозяева, должны теперь кланяться своему старому псу.. Молчали, молчали,-- вдругъ мужикъ сталъ; сбросилъ мѣшокъ свой на земь и хлопнулъ себя ладонями по бокамъ.

-- Чего ты?-- спросила жена.

-- Дуракъ я,-- дуракъ! молвилъ мужикъ.-- 14 какъ это мнѣ до сихъ поръ на умъ не пришло?

-- Да что такое?

-- Какъ -- что?... Да песъ-то вѣдь нашъ!

-- Нашъ и есть.

-- И если правда теперича, что въ городѣ говорятъ, что Купецъ ему завѣщалъ свое богатство, такъ вѣдь и все это, что его,-- все теперь наше?

-- Вѣстимо наше!

-- Чего-жъ мы плошаемъ?.. Шарманщика испугались, что-ли?.. Да нешто я ему продалъ пса то?.. Вотъ погоди, я ему носъ утру!.. Приду, да возьму Волчка на веревку, и уведу къ себѣ... А тамъ поди, тягайся.

-- Ну, нѣтъ; такъ нельзя, сказала жена.

-- Нельзя?.. А почто нельзя?

-- По то, отвѣчала жена, -- что Волчка то мы уведемъ, либо нѣтъ, это еще неизвѣстно; а то извѣстно, что ни дома его, ни сундуковъ съ казною мы этимъ путемъ не получимъ. Потому гдѣ ужъ намъ, бѣднымъ людямъ, съ такимъ богачемъ тягаться? Всѣ за него заступятся; а насъ осрамятъ и осудятъ.

Мужикъ почесалъ въ головѣ...-- Какъ же теперича дѣлать то?

-- А такъ, отвѣчала жена;-- что надо сперва попытаться миромъ.

И рѣшили они попытаться миромъ.

VII.

А тѣмъ временемъ и другая бѣда угрожала Волчку.

Лѣтомъ, покуда лѣса были густы и всякой добычи вдоволь, Волка не больно манило на старое мясо Волчка и онъ не спѣшилъ заявить свое право, тѣмъ болѣе, что онъ не зналъ даже, гдѣ Волчокъ находится. Но когда наступила глубокая осень, и ловля въ лѣсу стала плоха, и охотнику нашему доставалось иной разъ, цѣлую ночь, бродя у жилья, на голодное брюхо, заниматься только одною музыкой,-- тогда бѣдняку, само собой, припомнилось и условіе. И сталъ онъ всѣмъ горько жаловаться, что вотъ молъ какъ нынче народъ сталъ нечестенъ!.. Въ когтяхъ держалъ, и отпустилъ съ уговоромъ, и при посредникѣ было заключено условіе; -- и все ни почемъ!.. Нѣтъ, ужъ другой разъ его такъ не надуютъ!.. Ужъ если бы онъ только зналъ, гдѣ найти этого подлеца Волчка, такъ ужъ онъ бы ему спуску не далъ!..

И вотъ, этакъ жалуючись, встрѣтилъ онъ какъ то однажды посредника.

-- Чтожъ это, молъ, господинъ посредникъ, такъ развѣ можно?

-- А что?

-- Да Волчокъ то!.. Вѣдь ни кобылы замѣсто себя не поставилъ, ни самъ не пришелъ!

-- Послушай, братецъ, молвилъ ему на это посредникъ.-- Ты самъ виноватъ,-- далъ маху. Вольножъ тебѣ было такое условіе заключать.

-- А что?

-- Да вѣдь ты забылъ ему срокъ назначить. Сказано: долженъ вернуться. А когда? про то ничего не сказано. Ну, вотъ онъ и отлыниваетъ... Некогда, молъ, дѣлами важными занятъ;-- послѣ когда нибудь, на досугѣ, зайду.

-- Да развѣ же это честно?

-- Конечно, не честно. Да что будешь дѣлать? Умирать то вѣдь никому не хочется.

-- И куда только этотъ шельмецъ запрятался? Ужъ если бы мнѣ только провѣдать, ужъ я бы не посмотрѣлъ, что сидитъ крѣпко;-- добрался бы.

-- Слушай, сказалъ ему на это посредникъ: -- по правдѣ тебѣ сказать, я и самъ до него добираюсь. Потому что имѣю въ дѣлѣ этомъ свои разсчеты; и если теперича ты обѣщаешь мнѣ вести себя осторожно, слушаться, значитъ, меня во всемъ, то я тебя научу, гдѣ его найти.

Волкъ обѣщалъ и тогда посредникъ сообщилъ ему подъ секретомъ, удивительное извѣстіе о томъ, что Волчокъ получилъ наслѣдство и живетъ теперь у себя на хуторѣ, бариномъ. И сталъ онъ его уговаривать:-- Что, молъ, тебѣ въ его старомъ мясѣ? Это плохая пожива и мы можемъ теперь отъ Волчка почище что получить.

Потолковавъ этакъ еще немного, вышли они изъ лѣсу и, пробираясь тайкомъ, безъ дороги, отправились вмѣстѣ на хуторъ.

VIII.

Лежитъ Волчокъ у себя на хуторѣ, на дворѣ, на новомъ, тесовомъ крылечкѣ, на чистой соломкѣ;-- ковровъ онъ не любилъ и комнаты днемъ тоже не жаловалъ, ибо всю жизнь прожилъ на свѣжемъ воздухѣ и очень къ нему привыкъ.

Дѣло шло къ вечеру и онъ успѣлъ уже вкусно поужинать. Кухарка изжарила для него нарочно, сегодня, курчонка, котораго онъ запилъ молочкомъ... У него на дворѣ была своя корова...

Смеркалось; по небу шли густыя, сѣрыя тучи; за воротами осенній вѣтеръ гудѣлъ, постукивая въ калитку и то разыгрываясь, то упадая.. Вотъ стихло, и по тесовой крышѣ,-- капъ! капъ!-- закапалъ дождикъ. Лежитъ Волчокъ;-- слышитъ -- калитка скрипнула и на дворъ къ нему шасть самъ господинъ посредникъ; -- франтомъ такимъ,.что твой купецъ,-- въ рыжей шубѣ съ бѣлою выпушкой,-- съ большимъ, пушистымъ хвостомъ, и съ своими косыми, хитрыми глазками.

Увидѣвъ его, бѣдный Волчокъ весь обомлѣлъ отъ страха; -- хотѣлъ вскочить, чувствуетъ -- ноги подкашиваются;-- хотѣлъ, завизжать,-- голосу нѣтъ, но посредникъ и самъ, повидимому, былъ не совсѣмъ спокоенъ. Вошедши, онъ долго нюхалъ, осматривался, и только когда убѣдился, что на дворѣ нѣтъ никого посторонняго, подошелъ ближе, вошелъ на крылечко и сѣлъ.

-- Здорово, любезный другъ, сказалъ онъ.-- Какъ поживаешь?

Волчокъ, весь дрожа, отвѣчалъ:-- ничего, молъ;-- живу помаленьку.

-- Ну что дѣлишки?.. Поправился?

-- Да, славу Богу, сказалъ Волчокъ.-- А ты?

-- А я къ тебѣ, братецъ, по дѣлу. Условіе помнишь?

-- Помню.

-- Ну что же, какъ думаешь?... Не пора ли намъ наконецъ пойти туда, куда мы обѣщали пойти?

Волчокъ не зналъ, что и сказать.

А тотъ ему: -- Что это, молъ, любезный, -- у тебя лихорадка, что ли, что ты весь дрожишь?... Это напрасно... Ты меня не бойся... Ты мнѣ какъ отцу родному, по правдѣ скажи;-- не хочется -- что-ли?

-- Не хочется, провизжалъ Волчокъ.

-- Ну что-жъ; если не хочется, то вѣдь я тебя не тащу сію минуту... Мы подождемъ, посмотримъ. Только вотъ что... Тому то, другому, теперь круто приходится и больно ужъ онъ надоѣлъ мнѣ. Все пристаетъ:-- Терпѣлъ, терпѣлъ, -- говоритъ,-- наконецъ моченьки нѣтъ. Пойду, говоритъ, я самъ къ нему и какъ бы онъ тамъ ни запирался, а ужъ я найду случай, ужъ доберусь до этого шельмеца... То есть это онъ такъ говоритъ, потому очень ужъ онъ сердитъ на тебя за твои отсрочки. А я ему говорю: подожди. Я де къ Волчку самъ пойду и постараюсь уладить дѣло твое безъ ссоры. Изъ чего вамъ теперь ссориться? Онъ живетъ въ избыткѣ и, помня свой долгъ, не откажетъ тебѣ пособить въ нуждѣ... Правда?... Вѣдь не откажешь?

-- Нѣтъ, отвѣчалъ Волчокъ:-- не откажу.

Тогда посредникъ завелъ обиняками рѣчь о его хозяйствѣ и о томъ, что дескать нѣтъ ли тутъ у него на дворѣ какой нибудь живности, куръ, напримѣръ, или индюшекъ, -- и получилъ отъ него въ отвѣтъ, что есть и то и другое.

-- А не дашь ли покуда мнѣ парочку? Я бы ему отнесъ теперь же, чтобы его успокоить. Кстати онъ тутъ недалеко.

Волчокъ отвѣчалъ, что дастъ охотно; -- только надо сперва поговорить объ этотъ съ прикащикомъ, чтобы не вышло шуму; потому, тутъ у него, въ сѣняхъ, гости,-- собаки изъ города, которыя если почуютъ тревогу и увидятъ его, посредника, на дворѣ, по глупости ихней, могутъ ему попортить шубу.

Услыхавъ это, посредникъ проворно вскочилъ.

~ Ну, говоритъ:-- если такъ, то ты безъ меня поговори съ прикащикомъ; да приготовь мнѣ парочку покрупнѣе;-- я зайду къ тебѣ завтра, объ эту пору, и буду ждать тебя тамъ, за воротами. Только чуръ у меня, смотри, чтобы твоихъ городскихъ пріятелей завтра и духу тутъ не было.

Волчокъ обѣщалъ исполнить все въ точности и когда посредникъ ушелъ, кинулся со всѣхъ ногъ къ пріятелю своему, Шарманщику.-- Бѣда! говоритъ.-- Такъ и такъ. Приходилъ посредникъ, -- уплаты требуетъ., и разсказалъ ему все.

-- Ну, молвилъ Шарманщикъ: -- это еще не большая бѣда. Парочку куръ можно имъ дать; -- можно пожалуй даже барана дать, лишь бы только отъ нихъ отвязаться. Предоставь это дѣло мнѣ. Я завтра пойду къ нему самъ и потолкую съ нимъ обо всемъ по своему.

IX.

На другой день, рано поутру, явился мужикъ, старый хозяинъ Волчка, -- прямо къ Шарманщику въ горницу;-- помолился на образа, поздоровался и погладивъ бороду, сѣлъ.

-- Чайку не хочешь ли? молвилъ Шарманщикъ.

-- Много благодаримъ. Стаканчикъ можно.

И вотъ, стали чаи распивать. Мужикъ, какъ ни въ чемъ не бывало, повелъ разговоръ о своихъ дѣлишкахъ... Трудно, молъ... Бьемся какъ рыба объ ледъ... Неурожаи, подушные... Малыя дѣти совсѣмъ заѣли... ртовъ больше чѣмъ рукъ и т. д.-- говоритъ, а самъ на Волчка поглядываетъ:-- не уйдетъ ли изъ комнаты.

На третьемъ стаканѣ, Волчокъ ушелъ. Тогда мужикъ притворилъ двери, вздохнулъ, погладилъ бороду и началъ такую рѣчь:

-- Песъ то, молъ, у тебя давно ли?

-- Съ весны, отвѣчалъ Шарманщикъ -- А что?

-- Такъ; ничего... Купилъ или самъ присталъ?

-- Самъ присталъ.

-- Такъ-съ... Я это больше на счетъ того что какъ таперича онъ былъ мой, такъ значитъ, мой и остался. И воленъ я его, когда захочу, увести къ себѣ.

-- Какъ увести къ себѣ?

-- А такъ, что я ему отпуску не давалъ; и онъ, сколько теперича лѣтъ, мою хлѣбъ-соль ѣлъ,-- мою скотину стерегъ... Какъ есть -- мой. Хочу тутъ оставлю, хочу на веревкѣ съ собой уведу.

Шарманщикъ перепугался.-- Что ты! Что ты, голубчикъ! Побойся Бога!.. Да вѣдь онъ тебѣ былъ ненуженъ, и ты его утопить хотѣлъ?

-- А что-жъ?... Хотя бы и утопить?... Моя животина,-- что хочу, то съ нею и дѣлаю.

Видитъ Шарманщикъ, мужикъ -- кремень, и совѣсти у него не болѣе чѣмъ у Волка. Надо, значитъ, съ нимъ иначе какъ нибудь... Взялъ, да какъ стукнетъ по столу кулакомъ, даже посуда запрыгала...-- Ахъ ты, говоритъ, Іуда! Такъ то ты, говоритъ, платишь за всѣ наши ласки и милости?... А ты забылъ, какъ ты съ женою Волчку тутъ земно кланялся, и просилъ у него прощенія?... Хорошо же; -- вотъ я пойду сейчасъ къ исправнику: -- онъ у насъ тутъ, на прошлой недѣлѣ, закусывалъ. Вотъ онъ те ужо турнетъ!... Будешь ты у меня тутъ куражиться! Ахъ ты неумытая рожа! Ну ты помысли только:-- ну съ кѣмъ ты тягаться вздумалъ?... Да ты знаешь ли, дурень ты этакой, -- что такое теперь Волчокъ?... Волчокъ теперь, въ городѣ, два магазина имѣетъ; прикащиковъ держитъ... Контору завелъ... Купцомъ первой гильдіи дѣлается!

Мужикъ почесалъ въ головѣ и стало оно ему того, не то совѣстно; а такъ, какъ то несообразно... Ну какъ, въ самомъ дѣлѣ, купца первой гильдіи на веревкѣ къ себѣ тащить?.. И тоже, если это правда, что самъ исправникъ тутъ былъ,-- закусывалъ,-- и это тоже неладно. Однако онъ былъ себѣ на умѣ, и сдѣлалъ видъ, что нисколько не сумнѣвается. Только сталъ чуточку посмирнѣе.

-- Эхъ ма! молвилъ онъ.-- Вишь ты какой прыткій!.. Сейчасъ и къ исправнику!.. А чего ершишься то, самъ не знаешь... Нешто я пса обижать хочу?.. Ни-ни!.. И въ мысляхъ того не имѣлъ... А я такъ, къ слову приплелъ; то есть больше на счетъ того, что какъ теперича, значитъ, онъ сталъ богатъ, а мнѣ почитай ѣсть нечего, то и не подобаетъ ему, собакѣ, жить лучше своего господина... Пущай онъ со мною честно подѣлится.

-- Какъ такъ -- подѣлится?

-- А такъ... Пущай, какъ слѣдуетъ, отъ меня на волю откупится. Тогда и живи себѣ тутъ какъ хошь. Записывайся въ мѣшане, а либо въ купцы; -- мнѣ это все единственно... Мнѣ только мое подай.

-- Безсовѣстная твоя душа! возопилъ Шарманщикъ.-- Да ты у насъ тутъ выпилъ и съѣлъ, и деньгами, подарками всякими, получилъ больше, чѣмъ самая дорогая собака стоитъ!

А мужикъ усмѣхается.-- Собака собакѣ рознь, молъ. Былъ дешевъ песъ; а вотъ, по милости Божіей, выросъ теперь въ цѣнѣ. Самъ говоришь:-- два магазина имѣетъ въ городѣ и контору... Купцомъ первой гильдіи дѣлается... Счастіе, значитъ, такое -- мое, и мнѣ отъ счастія своего нече отказываться.

Шарманщика ажъ въ вотъ бросило.-- Ну, думаетъ,-- попалъ я на кулака! какъ есть ничего ты съ нимъ не подѣлаешь!

-- Выкупу, значитъ, желаешь?-- спросилъ онъ.

-- Да, если милость будетъ.

-- А много?

Мужикъ вздохнулъ...-- Да какъ те сказать? Я и самъ не знаю... Мы люди темные; денегъ большихъ и счесть не умѣемъ... Дѣлить тоже хитрое дѣло. Того и гляди обидишь либо себя, либо товарища. А мы лучше, теперича, такъ порѣшимъ. Пустите вы насъ сюда и будемъ жить вмѣстѣ,-- что ваше, что наше, -- все, значитъ, единственно.

Какъ услыхалъ это Шарманщикъ, такъ и стало ему совсѣмъ уже ясно, чего отъ нихъ хочетъ мужикъ. То есть значитъ: отдай ему все и пусти его тутъ, на хуторъ, хозяйничать. А онъ надъ тобой величаться будетъ и будетъ тобой помыкать, какъ своимъ холопомъ... И стало это ему обидно... Сидитъ, молчитъ.

А тотъ, подождавши немалое время, опять къ нему:

-- Такъ какъ же, молъ?.. По рукамъ, что-ли?

-- Нѣтъ братецъ, такъ нельзя.

-- Отчего?

-- Да такъ, молъ;-- тутъ есть одно препятствіе... Это Шарманщикъ такъ говоритъ; а самъ себѣ думаетъ:-- Погоди, пріятель, я те загну штуку!

-- Препятствіе, ты говоришь?

-- Да... Волчокъ не властенъ распоряжаться своимъ добромъ, пока не уплатитъ долга.

-- Какого такого долга?

-- А такъ... Случай такой съ нимъ былъ... Не по своей винѣ... Запутался бѣдный... Великій и тяжкій долгъ принялъ на себя. Вотъ выслушай, я тебѣ разскажу. Послѣ того, какъ выжилъ ты отъ себя Волчка, попался онъ въ лапы Волку, и этотъ Волкъ, также, какъ ты, хотѣлъ его извести; но, будучи поумнѣе тебя и разсудивъ, что ему отъ того мало пользы, отпустилъ его съ уговоромъ:-чтобы, дескать, поставилъ ему вмѣсто себя, что нибудь поцѣннѣе, а не поставитъ, такъ чтобъ вернулся самъ. Договорившись объ этомъ, избрали они себѣ посредника и у посредника заключили условіе.

Мужикъ почесалъ въ головѣ...-- Такъ-съ... Ну, а далѣе что?

-- А далѣе то, что бѣднягѣ, значитъ, не посчастливилось. Не поставилъ онъ вмѣсто себя ничего, и долженъ теперь заплатить, что обѣщалъ.

-- Да ты не врешь?

-- Нѣтъ, братецъ, не вру. По этому самому дѣлу, вчера и посредникъ сюда приходилъ. Толковали они съ Волчкомъ, тамъ на дворѣ, безъ меня, и Волчокъ мнѣ разсказывалъ; говоритъ,-- на мировую согласны; только теперича, также какъ ты, выкупа просятъ... Такъ вотъ, это оно и есть -- препятствіе. Потому, какъ же теперича всѣмъ угодить?.. И тебѣ выкупъ, и ему выкупъ!..

-- Эхъ ты, простота! молвилъ мужикъ.-- Да ты бы ему сказалъ, что Волчокъ не воленъ самъ распоряжаться своимъ добромъ, потому у него есть хозяинъ. Пущай ко мнѣ обратится; а я ему носъ утру.

-- О! въ самомъ дѣлѣ?

-- Право-слово -- утру.

-- Ну хорошо; я съ нимъ поговорю сегодня вечеромъ. А ты завтра зайди, понавѣдайся... Ладно?

-- Ладно... И съ этимъ мужикъ ушелъ

X.

Вечеромъ, въ сумерки, услыхали на хуторѣ, что кто то стучитъ въ калитку.

-- Кто тамъ?-- отозвался Волчокъ.

-- Это я,-- отвѣчалъ Лисъ.

-- Одинъ?

-- Нѣтъ, -- съ Волкомъ. Онъ самъ пришелъ; хочетъ съ тобою поговорить.

Волчокъ испугался страшно и сейчасъ побѣжалъ, сказалъ Шарманщику.

-- Иди, говоритъ Шарманщикъ;-- не бойся; -- они тебя не тронутъ; потому имъ теперь мало тебя. Иди, и зови ихъ сюда.

Но Волчокъ воротился съ отвѣтомъ, что на дворъ не хотятъ войти, а просятъ ихъ обоихъ за ворота.

-- Ну, нечего дѣлать,-- пойдемъ.

Вышли они за ворота,-- тѣ двое стоятъ, дожидаются. И началъ Шарманщикъ имъ такъ говорить:

-- Вотъ что, молъ, любезные. Господинъ мой, Волчокъ, радъ бы всею душою вамъ угодить,-- значитъ, выдать вамъ за себя такой выкупъ, какого вы пожелаете;-- только тутъ есть препятствіе. Отыскался, молъ, старый его хозяинъ, мужикъ такой, самый что ни на есть, человѣкъ завидующій;-- пришелъ къ намъ сюда и говоритъ:-- мой -- говоритъ -- это песъ и со всѣмъ добромъ, то есть все -- значитъ -- что господинъ Волчокъ имѣетъ, весь хуторъ, и живность, и деньги, все это его, мужиково. А коли кто, говоритъ, отъ Волчка, по долгу, уплаты требуетъ, то пусть ко мнѣ обращается... Такъ вотъ, я уже и не знаю, что намъ теперь дѣлать... Боюсь того мужика.

-- А гдѣ, говорятъ,-- этотъ мужикъ?

-- Мужикъ, молъ, дома теперича; -- но будетъ сюда завтра поутру.

Потолковали тѣ между собою...-- Ну, ладно, молвилъ посредникъ.-- Завтра поутру и мы придемъ.

На другой день поутру явился мужикъ и, слѣдомъ за нимъ, другіе. Стучатся въ калитку. Мужикъ говоритъ Волчку съ Шарманщикомъ: -- оставайтесь вы тутъ, на дворѣ, я одинъ пойду;-- и вышелъ.

-- Здорово, молъ, господа! Зачѣмъ пожаловали?

Они ему разсказали зачѣмъ.

Крякнулъ мужикъ; погладилъ бороду:-- Эхъ-ма! говоритъ.-- Мудреный вы народъ, какъ я вижу. Дѣло, какъ есть, совсѣмъ простое; а вы тутъ крючки загибаете... Что вамъ Волчокъ обѣщалъ?

Волкъ говоритъ;-- Обѣщалъ, говоритъ, твой Волчокъ вмѣсто себя поставить Кобылу, а не поставилъ, должонъ, по условію, самъ прійти,

А мужикъ ему:-- Ну, говоритъ,-- нечего дѣлать. Уговоръ лучше денегъ. Обѣщалъ такъ долженъ придти.

-- А выкупу не желаешь дать? спросилъ посредникъ.

-- Нѣтъ, не желаю.

-- Да вѣдь тебѣ въ убытокъ?

Мужикъ вздохнулъ.-- Да, говоритъ, это правда; въ убытокъ! И мнѣ его оченно жалко;- одначе я такъ хочу.

Не повѣрили тѣ; думаютъ:-- шутишь любезный! Это ты такъ только разговоры ведешь, чтобы не дорого запросили.

-- Ну, коли такъ, сказалъ Волкъ,-- то пусть приходитъ. Я его буду ждать сегодня ночью, вонъ тамъ у лѣсу.

А мужикъ ему:-- Ладно молъ, жди, безпремѣнно придетъ.

Тѣ постояли,-- видятъ -- мужикъ молчитъ... Чтожъ больше дѣлать то?.. Повернулись и прочь пошли.

А мужикъ воротился на дворъ.

-- Ну, говоритъ:-- скажите мнѣ, братцы, спасибо.-- Я съ ними покончилъ,

-- Какъ такъ?

-- А такъ, говоритъ:-- Волчокъ долженъ по условію самъ идти, ну и пойдетъ. Сегодня ночью пойдетъ. И мѣсто назначили: тутъ недалече, у лѣсу. Да только вы, братцы, не бойтесь, я его въ обиду не дамъ. Я самъ съ нимъ пойду, и вотъ те Христосъ! приведу назадъ цѣлаго.

Шарманщикъ смекнулъ въ чемъ дѣло. Онъ понялъ, что мужику теперь не разсчетъ, чтобы собаку съѣли. Но бѣдный Волчокъ плохо вѣрилъ своему хозяину и боялся его пуще Волка;-- а потому онъ весь дрожалъ, и не ѣлъ, не пилъ ничего; а когда, наступила ночь, забился куда то за хуторъ, въ хворостъ, такъ что насилу нашли. Наконецъ, однако, Шарманщику удалось его какъ то уговорить и онъ пошелъ. Мужикъ тоже пошелъ... И Шарманщикъ пошелъ за ними поодаль, на всякій случай.

Ночь была темная, вѣтеръ гудѣлъ и ни въ какую сторону не видать ни эти; такъ что они съ великимъ трудомъ добрались до лѣсу и еслибъ не волкъ, который давно уже ихъ поджидалъ, -- ни за что не отыскали бы мѣста. Но у Волка глаза горѣли въ потемкахъ, какъ фонари, и ничего не ѣвши уже два дня, онъ щелкалъ зубами отъ голоду... Поэтому только его и нашли.

И вотъ, какъ стали они подходить, слышутъ окликъ:-- кто идетъ?

-- Отвѣчай, шепнулъ потихоньку мужикъ.

Волчокъ, весь дрожа отъ страху, и говоритъ:-- Это я, молъ, Волчокъ; пришелъ къ тебѣ самъ, по условію.

-- Такъ выкупу, значитъ, не хочешь дать?

-- Нѣтъ, не хочу.

-- Ну такъ я тебя съѣмъ,-- сказалъ Волкъ и кинулся на него съ разинутой пастью. Только ошибся немного. Въ потемкахъ, съ разбѣгу, вмѣсто Волчка, угодилъ на рогатину.

Какъ взвоетъ бѣдняга.-- Разбой!.. Караулъ!.. Надули!..

А мужикъ ему:-- Полно, дуракъ! не ори! Нешто не видишь я: это я за Волчка тебѣ выкупъ принесъ.

Но тому не до выкупа:-- Разбой! кричитъ.-- Караулъ!

- А!.. тебѣ, этого мало? сказалъ мужикъ.-- Такъ на вотъ еще. Выхватилъ острый топоръ изъ за пояса, да какъ свиснетъ Волка по головѣ;-- тутъ и духъ вонъ.-- Ну, говоритъ, -- теперь онъ больше жъ вамъ не придетъ за уплатою... Помни же ты, Волчокъ, мою услугу. Помни, скотина, по гробъ -- какъ я тебя сегодня отъ лютой смерти избавилъ.

Сказавъ это, взялъ, споролъ съ Волка шубу, чтобъ даромъ не пропадала и, попрощавшись, ушелъ.

XI.

Волчокъ съ Шарманщикомъ были ужасно рады. Какъ бы то ни было, все ужъ однимъ злодѣемъ меньше. Волчокъ даже плясалъ, возвращаясь домой... Да только они недолго радовались.

Дня черезъ два, рано поутру, къ нимъ по стучался кто-то. Отворили ворота;-- смотрятъ: большущій возъ съ сундуками, тряпьемъ и всякаго рода хламомъ. На возу сидитъ мужикова жена,-- такая веселая, развеселая,-- и правитъ; а возлѣ нея ребятишки. Сзади мужикъ, съ мѣшкомъ на спинѣ, ведетъ въ поводу лошаденку; на лошаденкѣ навьючены борона и соха. За мужикомъ, дѣвка скотину гонитъ;-- и все это, гурьбой, къ нимъ на дворъ... Шарманщикъ такъ и руками всплеснулъ:-- Господи Іисусе! Что это?

А мужикъ ему: -- Ничего, говоритъ, -- любезный;-- это я на зиму къ вамъ. У васъ тутъ, сдается мнѣ, потеплѣе будетъ. Ну что глаза то пялишь? Не татары какіе наѣхали, а свои. Ступай, шевелись,-- отводи намъ мѣсто пошире.

А дѣти, тѣмъ временемъ, увидавъ Волчка, очень обрадовались. Повыскакали къ нему, кричатъ:-- Мамка! Мамка! Гляди-ка,-- Волчокъ то нашъ! Нашъ Волчокъ!.. Да какая на немъ красная куртка!..

И Волчокъ кинулся къ нимъ со всѣхъ ногъ, визжитъ, ласкается. Такая ужъ у него была душа -- простая, незлобивая. И не помыслилъ онъ, что вотъ, попалъ опять къ мужику въ неволю.

Но Шарманщику это было крѣпко не по нутру. Думалъ онъ, -- думалъ: что дѣлать то?.. Вытолкать вонъ,-- силы нѣту; самъ старъ, а въ домѣ, опричь его, только одна кухарка. Да и боялся онъ мужика. Думаетъ, -- озорникъ,-- долго ли до грѣха?.. А пойти въ городъ жаловаться, наживешь, пожалуй, еще и хуже бѣду. Нарядятъ слѣдствіе; станутъ таскать каждый день къ допросу, станутъ затягивать и не кончутъ, покуда не оберутъ тебя до чиста... Надумавшись, онъ рѣшилъ потерпѣть маленько, то есть, значитъ, на первый разъ, ссоры не заводить; а посмотрѣть что будетъ.

И вотъ, повелъ онъ пріѣзжихъ гостей по хутору. Мужикъ съ женою глядятъ -- не нахвалются.-- А ну-ка, молъ,-- отвори: это у васъ тутъ, что за комната?

-- А это, молъ, опочивальня покойнаго нашего благодѣтеля. Вотъ и постель его собственная... А вотъ и кивотъ съ образами... Лампадка передъ Святымъ Меѳеодіемъ Мученикомъ такъ и теплится все это время, ни разу не загасала съ тѣхъ поръ, какъ померъ старикъ... и это блюдется по его завѣщанію.

Идутъ они дальше...-- А это что?

-- А это трапезная... Вотъ и столъ, за которымъ, какъ былъ здоровъ, онъ гостей своихъ угощалъ. Самъ тутъ вотъ сидѣлъ, въ головѣ... А вотъ и портретъ его... съ больного ужъ списанъ.

Глядятъ мужикъ съ бабою и дивятся -- какъ хорошо написано. А изъ рамки глядитъ на нихъ, словно живой, блѣдный, сухой старикъ; густая бѣлая борода по поясъ; глаза такіе большіе и строгіе... И стало имъ словно жутко, какъ разглядѣли они эти глаза. Отошли въ сторону, чтобъ ихъ не видать; -- а глаза словно какъ бы повернулись и все смотрятъ прямо на нихъ.-- Пойдемъ прочь,-- шепнула жена, и они ушли.

Осмотрѣвъ хуторъ, мужикъ выбралъ себѣ съ семьей двѣ лучшія горницы: опочивальню купца и другую, рядомъ. Шарманщикъ съ Волчкомъ помѣстились въ чуланѣ, съ другой стороны; а трапезная, гдѣ висѣлъ портретъ, осталась порожнею.

На первый день все обошлося ладно. Мужикъ, на новосельи, былъ веселъ, потряхивалъ головой, потиралъ руки и гладилъ бороду. Обѣдали, какъ и прежде, всѣ за однимъ столомъ; только мужикъ занялъ, на этотъ разъ, хозяйское мѣсто, а Волчка посадилъ съ правой руки и былъ къ нему очень милостивъ, гладилъ его по спинѣ и самъ накладывалъ ему кушанье. Съ Шарманщикомъ тоже онъ обошолся ласково, звалъ его братцемъ, и, выпивъ, сталъ послѣ обѣда его обнимать. Ты де, такой-сякой! Отецъ! Благодѣтель!.. И мы съ тобой душа въ душу, по гробъ пріятели!.. Никому, молъ, тебя въ обиду не дамъ... Я за тебя, да за Волчка -- въ огонь готовъ, потому люблю васъ все единственно какъ своихъ родныхъ дѣтей.-- Ну, словомъ, разсыпался такимъ сахаромъ, что у Шарманщика даже слезы выступили -- съ радости или съ горя -- этого мы не знаемъ, но знаемъ, что и онъ тоже выпилъ.

Только вотъ теперича, выспавшись, на другой день поутру, мужикъ и говоритъ Шарманщику.-- А гдѣ, говоритъ,-- у Волчка казна хранится?

Шарманщикъ глядитъ...-- На что тебѣ?

-- А на то, говоритъ, что какъ, значитъ, теперича я ему господинъ и старшій тутъ въ домѣ, такъ мнѣ это слѣдуетъ знать и я долженъ смотрѣть, чтобъ все было цѣло.

-- Не хлопочи,-- будетъ цѣло и безъ тебя.

Слово за слово,-- поспорили. Мужикъ осерчалъ... Веди, говоритъ, -- сейчасъ къ сундуку! Подавай ключи! А не то я те въ бараній рогъ скручу!

-- Ну, нѣтъ, братъ, молодъ еще! Шалишь! Не скрутишь!

-- А вотъ ты у меня поершись еще! Вотъ я тебя пошалю!.. Ключи!

-- Отстань!

-- Подавай ключи, говорю!

-- Отстань!.. Убирайся къ дьяволу!

-- Не дашь -- значитъ?

-- Не дамъ.

Мужикъ подскочилъ, -- хвать его за бороду. Шарманщикъ какъ заоретъ... Прибѣжала жена мужикова, и та на него. Вдвоемъ повалили, стали искать ключей;-- туда, сюда, въ сапоги, въ карманы, за пазуху... нѣтъ ничего. Тогда они бросили старика; только ругались весь день и за столъ вмѣстѣ съ собой не пустили. Волчка тоже обидѣли: на этотъ разъ не посадили вмѣстѣ съ другими, а дали ѣсть на полу, на плошкѣ... Прошло еще нѣсколько дней, его ужъ и въ чистыя горницы перестали пускать. Какъ только сунется, а мужикъ за плеть, и кричитъ:-- вонъ отсюда, лохматое рыло!-- И уходилъ онъ, поджавши хвостъ, въ холодный чуланъ, къ Шарманщику. И красную куртку отняли у него;-- баба ее на своего меньшаго надѣла... День за день этакъ, стали ихъ прибирать къ рукамъ, и стало имъ очень плохо. Мужикъ завладѣлъ всѣмъ домомъ; одного только ему не доставало -- ключей отъ хозяйскаго сундука. Чего ужъ только они съ женой не дѣлали, чтобъ выманить ихъ у Шарманщика! И обѣщали то ему, что ничего на тронутъ и сманивали подѣлить казну, и туда, и сюда,-- ничего не беретъ... Уперся старикъ. Ни ласками, ни угрозами ничего съ него не возьмешь; -- былъ, значитъ, вѣренъ старому своему благодѣтелю и хранилъ послѣдній его завѣтъ, какъ святыню... И думалъ онъ про себя думу крѣпкую; думалъ и день и ночь о томъ, какъ бы ему освободиться отъ этой напасти? Но долгое время не могъ ничего придумать.

XII.

Только вотъ началъ онъ замѣчать, что новые ихъ жильцы не любятъ той горитцы, гдѣ висѣлъ портретъ покойнаго старика... Совсѣмъ перестали въ нее ходить и заперли на замокъ... Потомъ, тѣсно что-ли имъ показалось, дверь отворили, вошли, взяли портретъ, сняли его съ гвоздя и вынесли на чердакъ.

-- Хе! хе! смекнулъ про себя Шарманщикъ.-- Вотъ оно дѣло то какъ! Совѣсть то, значитъ, есть и у васъ, у разбойниковъ!

Около этого времени, ходилъ онъ какъ то однажды въ городъ;-покупки разныя по хозяйству дѣлалъ. Въ одной лавкѣ спросилъ мѣлку на 5 копѣекъ, и дали ему мѣлку. Потомъ, пошелъ въ другую;-- дайте-ка, говоритъ, -- холста кусокъ... И дали ему холста... Купилъ еще кой чего; воротился домой, заперся у себя въ чуланѣ и что то такое работалъ тамъ потихоньку.

А мужикъ, между тѣмъ, имѣлъ на умѣ другое. Большой дубовый сундукъ, съ желѣзными скобами и съ тяжелымъ нѣмецкимъ замкомъ, стоялъ подъ постелью, въ опочивальнѣ; и въ сундукѣ томъ, какъ онъ догадывался, спрятана была вся казна, доставшаяся въ наслѣдство Волчку. Мужикъ, само-собою, считалъ эту казну своею собственностью и ему разумѣется не терпѣлось прибрать ее поскорѣе къ рукамъ; ибо безъ этого, думалъ онъ, что толку и въ хуторѣ? Только слава одна, что сталъ тутъ хозяиномъ, а на самомъ дѣлѣ, хозяинъ тотъ, у кого ключи отъ казны и кто можетъ ходить въ сундукъ, когда ему вздумается. И крѣпко это было ему обидно, что вотъ, сколько ужъ дней тутъ живетъ, а до сихъ поръ не добился до своего, не видалъ даже что въ сундукѣ... Что дѣлать-то? Жаловаться?.. Но онъ боялся суда, какъ огня, ибо чувствовалъ, что и совѣсть то у него нечиста, да и порядки судейскіе ему неизвѣстны. Пожалуй еще придерутся и, за его самовольство, отнимутъ все. А разломать сундукъ тоже не смѣлъ; боялся, чтобы за это хуже еще не досталось. Думалъ онъ, думалъ,-- ночи, иной разъ, не спалъ отъ этого думанья... И вотъ, наконецъ, пришло ему въ голову:-дай-ка попробую не удастся ли отворить замокъ безъ ключа... Тогда дѣло въ шляпѣ:-- бери что хочешь, все можно свалить потомъ на Шарманщика, потому у него ключи... Не сказалъ онъ объ этомъ ни слова женѣ, дабы не проболталась; выгналъ даже ее изъ опочивальни.-- Я, говоритъ,-- тутъ одинъ буду спать; а у тебя и тамъ, съ дѣтьми, мѣста довольно.

И вотъ, когда ночью все стихло, всталъ онъ тихонько съ постели, засвѣтилъ у лампадки грошовую свѣчку, поставилъ ее на сундукъ, досталъ, нарочно для этого изготовленную у слесаря, пару отмычекъ и принялся за замокъ.

Пытаетъ... хочетъ отмычку ввести и не можетъ попасть. Руки трясутся, а по лицу потъ крупными каплями... Вдругъ,-- что это такое?.. Въ сѣняхъ собака завыла!.. И вотъ слышитъ онъ, по лѣстницѣ съ чердака,-- стукъ! стукъ! кто то идетъ... Вотъ въ сѣни сошелъ... вотъ въ смежной комнатѣ: стукъ! стукъ! стукъ! стукъ!.. дверь скрипнула и на порогѣ явился покойный купецъ;-ни дать ни взять какъ на портретѣ, только вмѣсто кафтана, саванъ, и самъ весь блѣдный какъ полотно. Взглянулъ онъ на мужика сердито и погрозилъ ему пальцемъ.

А тотъ ни живъ, ни мертвъ. Въ очахъ помутилось; затрясся весь, какъ осиновый листъ и бухъ лицомъ на полъ. Долго ли такъ лежалъ, онъ послѣ не могъ и припомнить; но когда, наконецъ, очнулся и поднялъ голову, то въ комнатѣ уже не было никого.

На другой день поутру, всталъ онъ не веселъ; -- не пьетъ, не ѣстъ ничего... Глядитъ,-- жена тоже какъ будто сама не своя... Чего ты?-спрашиваетъ.

А она ему: -- Охъ! говоритъ,-- плохо дѣло!

-- А что?

-- Да что, говоритъ:-- приходилъ сегодня ночью ко мнѣ покойный купецъ!

-Какъ такъ?

-- Атакъ, говоритъ.-- Слышу я ночью, въ просонкахъ, Волчокъ этотъ, проклятый, воетъ;- открыла глаза, смотрю: -- а покойникъ то тутъ, въ дверяхъ и стоитъ!.. Еле не умерла со страху!

-- Ахти! молвилъ мужикъ.-- Это значитъ онъ у насъ, у обоихъ былъ!

Однако, за день, страху поубыло. И вотъ, пришла опять ночь;--и легли они спать.

На другой день жена видитъ: мужикъ самъ не свой,-- не пьетъ, не ѣстъ ничего, и такъ то все косо на двери поглядываетъ...-- Что съ тобой?-- спрашиваетъ.

А онъ ей:-- Охъ! плохо, молъ!.. Приходилъ этотъ проклятый купецъ опять. Да на этотъ разъ, мало видно ему показалось вчерашняго, подошелъ къ самой постелѣ, да какъ хватитъ кнутомъ по спинѣ!.. Вонъ, говоритъ,-- отсюда!.. Чтобъ духу твоего тутъ завтра не было.

-- Ахти! отвѣчала жена.- Вѣдь онъ и у меня тоже былъ!

-- Какъ такъ?

-- Да такъ, молъ... Вошелъ тоже въ комнату и тоже стегнулъ кнутомъ. До сихъ поръ вся спина горитъ; словно огнемъ лизнуло!

И стали они совѣтоваться что дѣлать. Жена говоритъ:-- уберемся отсюда скорѣй! но мужикъ былъ жаденъ и ему не хотѣлось этого.

И вотъ, рѣшили они подождать еще денекъ. Авось, молъ, угомонится, оставитъ въ покоѣ; -- а чтобъ отдѣлаться отъ него, призвали попа изъ города. Попъ отслужилъ молебенъ и окропилъ весь домъ святою водой.

Пришла опять ночь. Ни мужикъ, ни жена не спятъ -- боятся. Въ полночь, вдругъ слышитъ баба: въ почивальнѣ мужа идетъ возня и кто то охаетъ. Перепугалась до смерти; знаетъ уже, что сейчасъ и ея чередъ;-- скорѣе, долой съ постели, въ одной сорочкѣ, изъ комнаты вонъ, на дворъ. Дрожала, дрожала тамъ, наконецъ слышитъ: тихо все.. Шасть потихоньку въ сѣни, глядитъ: а покойникъ то тутъ какъ тутъ, словно ее дожидается. Хвать ее за косу, да какъ учнетъ по спинѣ, кнутомъ... Возилъ, возилъ! Насилу живая ушла!

Поутру встрѣчаются... Ни на одномъ лица нѣтъ.

-- Ну, что, говоритъ мужикъ,-- былъ?

-- Охъ! Чтобъ его!.. былъ!.. А у тебя?

-- И у меня былъ.

-- Выпоролъ?

-- Выпоролъ ужасти какъ!. А тебя?

-- Охъ! Ужъ не спрашивай! Самъ видишь, едва на ногахъ стою.

И не стали ужъ больше разспрашивать. Скорѣе давай собираться прочь. Пожитки взвалили на возъ; впрягли лошаденку; -- другую навьючили; -- дѣвкѣ велѣли скотину гнать, и кричатъ старику:-- Голубчикъ! Пожалуйста отвори ворота.

А тотъ дивится:-- Куда это?-- спрашиваетъ.

-- Домой,-- отвѣчаетъ мужикъ;-- во свояси.

-- Чтожъ такъ? Али вамъ у насъ тутъ не нравится?

-- Не, отвѣчала баба.-- Не ладно у васъ тутъ... и хотѣла еще что то сказать, да глянула на мужика, видитъ,-- тотъ плетью грозитъ;-- боится, значитъ, чтобы не проболталась... Влѣзла на возъ, сама охаетъ, спину почесываетъ; зоветъ дѣтей. Влѣзли и дѣти... Старикъ отворилъ ворота.

-- Ну, съ Богомъ! говоритъ.-- Счастливый вамъ путь.

А Волчокъ, простая душа, визжитъ, подъ лошадь бросается, словно какъ бы обидно ему, что вотъ -- пріятели уѣзжаютъ.

Такъ и убрались вонъ. И съ той поры, на хуторѣ, больше ихъ не видали.

И остались Шарманщикъ съ Волчкомъ, да съ Кобылой -- по прежнему. И жили они, по завѣщанію ихъ благодѣтеля,-- мирно, дружно... Волчокъ купцомъ первой гильдіи сдѣлался; -- и бывала на хуторѣ, у него въ гостяхъ, вся городская знать; но чаще бывали нищіе и бездомные... Собаку ли выгонютъ, прямо къ нему. Онъ приметъ, накормитъ и помѣститъ у себя:-- живи сколько душѣ угодно. Лошадь ли продаютъ на убой живодерамъ, онъ уже заранѣе знаетъ, сейчасъ перекупитъ, поставитъ къ себѣ въ конюшню и кормитъ и холитъ до смерти.

И жилъ онъ долго, поминаючи купца, своего благодѣтеля... И когда умеръ, многіе горько о немъ сожалѣли.

Нѣсколько словъ о педагогическомъ значеніи сказки.

Много было говорено о вредѣ, который будто-бы дѣлаютъ дѣтямъ, давая имъ въ руки сказки; но это многое имѣло такой ничтожный практическій результатъ, что мы поневолѣ должны допустить одно изъ двухъ: или что сказка принадлежитъ къ числу тѣхъ старыхъ и крѣпко укоренившихся золъ, противъ которыхъ наука покуда еще безсильна; или что всѣ усилія отнять ее у дѣтей суть только продуктъ слѣпыхъ опасеній и но естественной силѣ вещей должны оставаться безплодны. Не во гнѣвъ наукѣ, мы вѣримъ послѣднему.

Чего требуютъ, для дѣтей педагоги, желающіе отнять у нихъ сказку? Чтобы они строили свое дѣтское міровоззрѣніе въ строгой чертѣ дѣйствительности, изъ матеріала однихъ только трезвыхъ, наукою патентованныхъ представленій? Но они забываютъ, какъ тѣсенъ удѣлъ положительныхъ свѣдѣній въ головѣ у ребенка и какъ мало доступенъ ему тотъ матерьялъ, который они ему предлагаютъ. Въ реальномъ его міровоззрѣніи слишкомъ много пробѣловъ и пробѣлы эти нужно пополнить чѣмъ нибудь для того, чтобы мысль ребенка не оставалась холодной пустынею. Чѣмъ же мы ихъ пополнимъ? Чѣмъ свяжемъ, въ его представленіи, то, что слишкомъ еще отрывочно и не полно, чтобы вязаться само собою? Логическими абстракціями? Алгебраическими формулами? Пустыми квартирами мышленія, ожидающими отъ опыта и науки какихъ-то будущихъ, неизвѣстныхъ жильцовъ?.. По счастію, дѣти насъ избавляютъ отъ этой трудной задачи и сами рѣшаютъ вопросъ. Воображеніе ихъ работаетъ съ неудержимою силою и на зло всѣмъ теоріямъ трезваго воспитанія, создаетъ въ дополненіе къ лоскуткамъ положительныхъ свѣдѣній, медленно ими пріобрѣтаемыхъ, свой сказочный міръ яркихъ образовъ и мифическихъ воплощеній. Міръ этотъ не проченъ, явленія его эфемерны, измѣнчивы; но они исполняютъ отлично свое назначеніе, заселяя пустыню мрака и неизвѣстности яркими, радужными жильцами, которые не требуютъ для себя никакихъ правъ и всегда готовы уступить мѣсто чему нибудь болѣе положительному; но уступаютъ его только тогда, когда это положительное дѣйствительно ихъ смѣняетъ, и по мѣрѣ того, какъ оно является Вникните въ умственную жизнь дѣтей и вы убѣдитесь, что ни одинъ поэтъ не создаетъ такого множества вымысловъ, какъ они Ежеминутно они сочиняютъ, сами для себя, сказки. Всякая новая вещь, всякое маленькое событіе въ ихъ ежедневной жизни, все, что они слышутъ отъ взрослыхъ, всякое слово, имя, понятіе, все это не болѣе какъ зерно, вокругъ котораго, въ ихъ головѣ, немедленно создается и развивается мифъ. Дѣти разыгрываютъ между собою сказки, разсказываютъ другъ другу-сказки и, наконецъ, видятъ во снѣ тѣ же сказки. И эта черта не дѣлитъ ихъ отъ взрослаго человѣка столь рѣзко, чтобъ мы могли указать на такой предѣлъ въ жизни послѣдняго, за чертою котораго онъ совершенно уже перестаетъ быть ребенкомъ и строитъ свое міровоззрѣніе изъ матерьяла однихъ положительныхъ свѣдѣній; не пополняя пробѣловъ собственными или чужими вымыслами, то есть такими-же сказками. Даже ученые не обходятся безъ этого суррогата. За исключеніемъ одной математики всѣ удѣлы наукъ были недавно еще полны и до сихъ поръ изобилуютъ вымыслами. Физика, химія, астрономія, физіологія, патологія; не говоря уже о психологіи, до сихъ поръ еще не успѣли вполнѣ освободиться отъ мифовъ и упреки въ мифическомъ толкованіи фактовъ до сихъ поръ еще слышатся не только между отдѣльными представителями этихъ наукъ, но даже и между цѣлыми школами.

И такъ, если мы не рѣшимся прямо противорѣчить опыту, то мы должны признать, что вымыселъ, выдумка, мифъ, сказочное сочетаніе вещей въ такомъ отношеніи, котораго между ними въ дѣйствительности нѣтъ и не можетъ быть, и которое существуетъ только у насъ въ головѣ, есть самый обыкновенный и фактически-неизбѣжный суррогатъ всякаго несовершеннаго процесса мышленія. А изъ этого слѣдуетъ, что педагогическій вопросъ о пользѣ или вредѣ сказки не можетъ быть распространенъ на сказку въ обширномъ ея значеніи. Въ исходной точкѣ своей онъ долженъ признать за истину, что дѣтскій процессъ мышленія не можетъ никоимъ образомъ обойтись безъ сказки, мало того, что сказочный элементъ всегда участвуетъ въ немъ ровно на столько, на сколько онъ самъ въ себѣ не полонъ, не точенъ и слабъ. Затѣмъ, не можетъ ужъ быть и рѣчи:-- полезна или вредна дѣтямъ сказка, а весь вопросъ сводится просто къ тому: полезно-ли предлагать ребенку, вмѣсто сказокъ, которыя онъ самъ себѣ сочиняетъ, другія, созданныя народомъ въ эпоху его первобытнаго дѣтства и служившія ему, въ продолженіи долгихъ вѣковъ, живымъ источникомъ его поэтическаго міровоззрѣнія.

Чтобы рѣшить вопросъ въ этой, конечно болѣе опредѣленной и правильной его постановкѣ, взглянемъ, безъ всякаго предубѣжденія, на доводы тѣхъ, кто рѣшаетъ его отрицательно.

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что мифы и сказки, которые ребенокъ самъ себѣ сочиняетъ, очень безсвязны и слабы и потому живутъ въ его памяти очень недолго, смѣняютъ быстро другъ друга, и въ общемъ итогѣ не оставляютъ послѣ себя яркихъ и ясно опредѣленныхъ слѣдовъ. Съ другой стороны, сказки, которыя ребенку читаютъ или разсказываютъ, по связи и силѣ, превосходятъ далеко все, что онъ самъ для себя въ состояніи сочинить, а потому сохраняются въ его памяти долго и неоспоримо могутъ оставить нѣкоторые слѣды. Вотъ эти-то именно слѣды и пугаютъ иныхъ воспитателей.

Они говорятъ,-- во первыхъ,-- что не всѣ сказки могутъ быть признаны строго нравственными по своему содержанію, а потому нѣкоторыя изъ нихъ могутъ имѣть дурное вліяніе на шаткій нравственный смыслъ ребенка.

Во вторыхъ,-- что большая часть изъ нихъ содержить въ себѣ разсказы о небывалыхъ, мифическихъ личностяхъ и неестественныхъ происшествіяхъ и что этого рода разсказы развиваютъ въ дѣтяхъ суевѣріе.

И въ третьихъ, -- что, заставляя сильно работать воображеніе, они развиваютъ эту способность въ болѣзненной и уродливой степени, и въ ущербъ разсудку.

Самое дѣльное изъ этихъ трехъ-опасеній, конечно, первое. Есть, безъ сомнѣнія, сказки, которыя хотя и нельзя назвать въ собственномъ смыслѣ безнравственными, потому что онѣ разсказываются и слушаются народомъ во всей простотѣ его дѣтской души, безъ задней мысли, но въ которыхъ простая удаль и ловкость, обнаруженныя героемъ разсказа, выхваляются безъ оговорки и безъ всякаго отношенія къ нравственному или безнравственному характеру его подвиговъ. Примѣромъ могутъ служить народныя сказки о ловкихъ ворахъ и прочія. Но сказки этого рода составляютъ, во первыхъ, ничтожное меньшинство; а во вторыхъ-онѣ, по содержанію своему, меньше всего могутъ быть названы сказками въ собственномъ смыслѣ, такъ какъ мифическій, сказочный элементъ въ нихъ или очень слабъ или вовсе отсутствуетъ. Въ сущности это не болѣе какъ простыя, анекдотическія повѣствованія. Въ большей же части дѣйствительныхъ сказокъ, нравственное чувство такъ чисто и такъ неподдѣльно въ своей чистотѣ, что всякія опасенія этого рода съ перваго взгляда могутъ быть признаны совершенно излишними.

Что касается до того, что сказки будто-бы могутъ развить суевѣріе въ дѣтяхъ, то люди, которые опасаются этого результата, конечно, не дали себѣ ни разу Ч'руда припомнить тѣ сказки, которыя они слышали въ дѣтствѣ, и спросить себя искренно,-- не говорю ужъ о томъ, осталась ли въ ихъ головахъ хоть тѣнь сомнѣнія, что лѣшіе, вѣдьмы и проч., -- не существуютъ въ дѣйствительности, а просто о томъ:-- помнятъ ли они въ дѣтствѣ своемъ хоть одинъ моментъ, когда они дѣйствительно были убѣждены, что сказка, слышанная ими не такъ себѣ, просто сказка, то есть нѣчто въ родѣ картинки, которую имъ показываютъ, или музыки, которую имъ играютъ, а правдивая повѣсть о событіяхъ, нѣкогда происходившихъ дѣйствительно? Дѣло въ томъ, что дѣти, съ одной стороны, далеко не такъ легковѣрны, чтобы принять все, что они слышутъ отъ взрослыхъ, за строгую истину Они сами себѣ сочиняютъ сказки ежеминутно и знаютъ, конечно, что между этими сочиненіями и событіями ихъ жизни дѣйствительной есть разница очень чувствительная, только они себѣ не даютъ отчета, въ чемъ состоитъ эта разница. Но эту разницу они чувствуютъ, и никто изъ нихъ, напримѣръ, не смѣшаетъ того, что онъ видѣлъ во снѣ, съ тѣмъ, что дѣйствительно происходило въ его присутствіи, на яву, также какъ ни одинъ ребенокъ, какъ бы онъ ни былъ простъ, легковѣренъ и умственно неразвитъ, не приметъ картинки, изображающей лошадь или собаку, изваянной изъ papier-machè, за собаку и лошадь дѣйствительныя.

Съ другой стороны, убѣжденія, какія бы ни было, а въ томъ числѣ и суевѣрныя, не суть вовсе продуктъ дѣтскаго возраста. Убѣжденіе, какъ бы ни было оно безтолково, есть всегда результатъ мысленнаго процесса уже оконченнаго и такъ сказать-осадокъ его.

Прежде чѣмъ человѣкъ увѣруетъ въ дѣйствительное существованіе чего бы то ни было, что ему не случалось видѣть своими глазами, и о чемъ онъ только слыхалъ по разсказамъ, въ умѣ его долженъ возникнуть вопросъ о разницѣ между предметомъ воображаемымъ и предметомъ дѣйствительно существующимъ, и этотъ вопросъ, худо-ли, хорошо-ли, долженъ быть имъ рѣшенъ. Но различіе это для дѣтей существуетъ и ими чувствуется только въ моментъ непосредственнаго впечатлѣнія, производимаго на ихъ мысль предметомъ или его изображеніемъ, или разсказомъ о немъ, и далѣе этого минутнаго чувства они не въ силахъ идти. Они не въ силахъ поставить вопросъ абстрактнымъ образомъ и спросить себя: правда-ли это? И отъ этого мы такъ рѣдко встрѣчаемъ у нихъ признаки какого-нибудь сомнѣнія или недовѣрія къ тому, что имъ говорятъ. Но заключать изъ этого, что дѣти дѣйствительно вѣрятъ всему, что мы имъ разсказываемъ, было бы также ошибочно, какъ и вывести изъ какого нибудь наивнаго вопроса, случайно ими намъ заданнаго, что они не вѣрятъ или сомнѣваются. Ни того, ни другого нѣтъ. Ихъ просто не занимаетъ этотъ вопросъ и они никогда не задумываются надъ нимъ серьезно. Кто наблюдалъ игры дѣтей, тотъ могъ-бы легко убѣдиться," что различіе между настоящимъ предметомъ и игрушечною его поддѣлкою очень мало интересуетъ ребенка. Часы дѣйствительные и часы оловянные для него почти равноцѣнны. Онъ видитъ, конечно, различіе; но если его самолюбіе при томъ но замѣшано, предпочтетъ, можетъ быть, оловянные. Палка, красиво окрашенная съ конскою головой и двумя передними ногами изъ кожи, если и не вполнѣ равноцѣнна въ его глазахъ живому коню, то конечно немногимъ менѣе занимаетъ его. Воображеніе его такъ живо, что ему не стоитъ никакого труда представить себѣ, вмѣсто этой палки, живого коня, а думать о томъ, что это все таки не живая лошадь-ему не приходится, потому что мысленные процессы этого рода для него не имѣютъ цѣли. Выводъ, къ которому они приводятъ взрослаго, если бы онъ и былъ по силамъ ребенку, такъ мало еще интересуетъ его, что неспособенъ остановить на себѣ его вниманіе. Ему это или все равно или почти все равно.

Сообразивъ этого рода данныя, мы убѣдимся, что суевѣрныя убѣжденія въ смыслѣ стойкихъ, твердо осѣвшихъ и не легко поддающихся измѣненію выводовъ или итоговъ мысли, для ребенка есть дѣло несбыточное. Это продуктъ позднѣйшаго возраста, когда его голова три четверти времени занята будетъ строгой и точной работою мысли, и когда наука съ одной стороны, жизненный опытъ съ другой, уведутъ его на сто верстъ отъ всякой возможности увѣровать въ существованіе какой нибудь Бабы-Яги или Кащея Безсмертнаго. И если намъ еще нуженъ опытъ для подтвержденія этой истины, то опытъ этого рода исторія просвѣщенія даетъ намъ въ избыткѣ. Количество суевѣрія распредѣляется въ массѣ народа вовсе безъ всякаго отношенія къ количеству сказокъ, которыми занимаютъ дѣтей въ разныхъ сословіяхъ, но въ самомъ тѣснѣйшемъ отношеніи, хотя и въ обратной пропорціи съ количествомъ просвѣщенія, доступнаго разнымъ классамъ и состояніямъ. Дѣти людей достаточныхъ слышатъ отъ своихъ нянекъ тѣ же сказки, какія старуха бабушка или старый дѣдъ разсказываетъ въ крестьянской избѣ своимъ внукамъ; отчего жъ, въ наше время нѣтъ между первыми взрослаго человѣка, который не разсмѣялся-бы, если-бы вы вздумали его увѣрять, что вы видѣли Вѣдьму или Домоваго, тогда какъ въ массѣ крестьянскаго сословія трудно найти человѣка, который не вѣрилъ-бы болѣе или менѣе твердо, по крайней мѣрѣ въ возможность того или другаго? Такіе повальные результаты должны-бы были открыть глаза алармистамъ но воспитательной части и успокоить ихъ на счетъ послѣдствія сказокъ. Туда, гдѣ отъ сказки могутъ оставаться какіе нибудь слѣды въ убѣжденіяхъ взрослаго человѣка, туда педагогія еще не заглядывала, да тамъ безъ сказокъ и обойтись нельзя. Уничтожьте сегодня старыя, завтра же явятся новыя. А тамъ, гдѣ есть какая нибудь возможность изгнать изъ воспитанія сказку, тамъ она не разовьетъ суевѣрія, потому что хотя суевѣріе и могло лежать въ основаніи иныхъ сказокъ, но въ основаніи суевѣрія лежатъ уже конечно не сказки, а страхъ и невѣжество, подъ гнетомъ которыхъ работаетъ мысль человѣка въ томъ возрастѣ, когда его умственные процессы приходятъ къ своимъ окончательнымъ результатамъ и образуютъ прочный осадокъ, стойкіе выводы, нисколько не интересные и недоступные для дѣтей.

Остается послѣднее опасеніе; но о немъ мы не имѣемъ нужды говорить много. Есть, безъ сомнѣнія, дѣти съ такою болѣзненною чувствительностію воображенія, что всякій излишній стимулъ, его раздражающій, можетъ для нихъ быть опасенъ, также какъ есть и другіе, которымъ сытная пища вредна,-- есть и такіе, которыхъ опасно учить, которыхъ зимою нельзя выводить на воздухъ, которымъ гимнастика можетъ сдѣлать вредъ. По что-же изъ этого слѣдуетъ? Здоровое состояніе одно, болѣзненныхъ измѣненій несчетное множество и нѣтъ такого занятія или рода пищи, которые, при извѣстномъ разстройствѣ, не могли-бы быть признаны нездоровыми для больныхъ; но изъ этого еще никакъ нельзя заключить, чтобы они, обратнымъ путемъ, могли сдѣлать больнымъ здороваго. Ребенку, который, выслушавъ одну сказку, послѣ этого ночью не спитъ, конечно не слѣдуетъ разсказывать сказокъ, но за такого, который выслушавъ три, на четвертой уснетъ, мы смѣло поручимся, что сказки ему не вредны.

По, -- говорятъ, и у здоровыхъ дѣтей воображеніе дѣйствуетъ несравненно сильнѣе разсудка; для чего же еще усиливать этотъ естественный перевѣсъ, давая воображенію лишнюю пищу? Не лучше ли занимать дѣтей такими вещами, которыя упражняютъ разсудокъ?.. Пожалуй... Да кто-же мѣшаетъ его упражнять? И гдѣ найдется такой разсказчикъ, который взялся бы разсказывать дѣтямъ съ утра и до вечера однѣ только сказки. Да они сами бѣгали бы отъ него, потому что онъ надоѣлъ бы имъ хуже всякаго учителя ариѳметики. Затѣмъ, мы спрашиваемъ, есть ли какой нибудь смыслъ въ обратной крайности? И не будетъ ли крайне нелѣпо развивать преждевременно исключительно и насильственно такой органъ мысленной жизни ребенка, который болѣе другихъ слабъ, а тотъ, который естественнымъ образомъ развивается прежде другихъ и потому требуетъ большаго упражненія, оставлять на собственный произволъ или вовсе лишать здоровой пищи? Если воображеніе у дѣтей естественно дѣйствуетъ сильнѣе разсудка, то это не есть какое нибудь болѣзненное уклоненіе и прискорбный фактъ, которымъ усилія воспитателя должны противодѣйствовать. Это такое же естественное явленіе, какъ и то, что легкія и желудокъ дѣтей начинаютъ дѣйствовать прежде чѣмъ ноги пріобрѣтаютъ силу и навыкъ ходить. Никому же вѣдь не приходитъ въ голову сожалѣть о томъ, что грудной ребенокъ все только сосетъ да дышетъ, а вовсе не ходитъ. Если воображеніе у дѣтей до того перевѣшиваетъ разсудокъ, что имъ нужны непремѣнно сказки и за недостаткомъ готовыхъ они ихъ сами выдумываютъ, то почему жъ имъ не дать и готовыя? Тѣмъ болѣе, что эти послѣднія гораздо связнѣе, толковѣе и гораздо ближе къ дѣйствительности, а потому, сравнительно, могутъ дать болѣе пищи разсудку, чѣмъ первыя...

Но, съ этого пункта, доводы педагогическихъ противниковъ сказки принимаютъ совсѣмъ другой оборотъ. Они говорятъ: достаточно для дѣтей и той чепухи, которую сами они для себя выдумываютъ; незачѣмъ имъ навязывать еще лишнюю долю нелѣпостей. Какая польза отъ этихъ сказокъ? И что въ нихъ хорошаго?.. На это мы отвѣчаемъ прямо:-- сказка не есть нелѣпость, иначе пришлось-бы назвать нелѣпостью единственныя произведенія народной поэзіи, въ которыхъ выразилась не личность того или другаго поэта, какъ узкій итогъ ограниченной сферы, на почвѣ которой она взросла, а духъ всего народа, въ его совокупности, и то древнее, коренное его міровоззрѣніе, которое въ теченіи долгихъ вѣковъ, проходя различные фазисы своего историческаго развитія, не потеряло своей самобытности. Сказки писалъ не Петръ или Яковъ для маленькой кучки своихъ современниковъ, ихъ создалъ цѣлый народъ и въ нихъ отпечаталась цѣликомъ его могучая, характерная личность. Заботливыя попеченія отца и матери, ихъ разговоры съ дѣтьми, учителя и учебники могутъ дать много ребенку, но они не дадутъ ему знакомства съ народомъ, къ которому онъ принадлежитъ, потому что сами они знакомы съ нимъ очень плохо. Воспитываясь въ полунѣмецкомъ городѣ, между людьми, разговорный языкъ которыхъ давно уже сталъ на половину сколкомъ съ французскаго, а образъ жизни и взглядъ на жизнь утратили слѣдъ народной особенности, -- гдѣ можетъ онъ встрѣтить, лицомъ къ лицу,-- народъ,-- свой родной, настоящій, неискаженный народъ,-- гдѣ услыхать его мѣткую, бойкую рѣчь; гдѣ познакомиться съ его преданіями и его кореннымъ, самобытнымъ, ни у кого не заимствованнымъ міровоззрѣніемъ? Конечно, не на чухонскихъ дачахъ, гдѣ онъ проводитъ лѣто и не въ бесѣдахъ съ извощиками или лакеями. Тутъ все уже сбито, смыто и подтасовано. И конечно остатки народной поэзіи, доходящіе до него въ образѣ сказки, могутъ одни познакомить его хоть нѣсколько съ настоящимъ, неискаженнымъ лицомъ его народности.

Смотря съ такой точки зрѣнія на русскія сказки, мы признаемъ ихъ не только безвредными, но еще и полезными, а потому ставимъ теперь вопросъ съ другой стороны и спрашиваемъ уже не просто: слѣдуетъ ли знакомить дѣтей съ народными сказками; -- а какимъ образомъ слѣдуетъ это дѣлать?

Съ перваго взгляда, казалось-бы, что это вопросъ излишній, или, вѣрнѣе сказать, что онъ рѣшается самъ собой. Сборники есть и очень богатые; остается только ими воспользоваться, то-есть читать ихъ дѣтямъ, или давать читать, или же предоставить нянькамъ и тѣмъ, кто помнитъ сказки, слышанныя имъ нѣкогда, разсказывать ихъ изустно. Но кто знакомъ съ нашими сборниками, тотъ знаетъ, конечно, что они издавались не для дѣтей и потому содержатъ въ себѣ, во-первыхъ, такія вещи, которыя для дѣтей негодятся; а во-вторыхъ, полны варьянтами, большая часть изъ которыхъ такъ голы и сухи, или искажены и спутаны, что выборъ часто бываетъ весьма затруднителенъ. А что касается до изустныхъ разсказовъ, то ихъ достоинство совершенно зависитъ отъ памяти или таланта разсказчика, хорошіе же разсказчики чрезвычайно рѣдки. Отъ этого-то, нерѣдко, мотивъ, который въ одномъ разсказѣ является намъ поэмою, полною жизни и смысла, въ другомъ такъ искаженъ или стушеванъ, что весь внутренній смыслъ и вся поэзія его исчезаютъ. Причины такого разительнаго различія заключаются въ самомъ свойствѣ того отношенія, которое существуетъ между душою или мотивомъ народной сказки и тѣмъ воплощеніемъ, которое они получаютъ въ живомъ разсказѣ.

Коренные мотивы нашей русской народной сказки дошли до насъ изъ глубокой древности, изъ такихъ временъ, которыя, но всѣмъ признакамъ, мы должны отнести къ періоду доисторической жизни народа. Большая часть этихъ мотивовъ, конечно, уже существовала въ ту пору, когда племена, нынѣ вполнѣ разъединенныя и повидимому совершенно чужія другъ другу, составляли еще одно и говорили однимъ языкомъ или такими подраздѣленіями одного языка, разнорѣчіе между которыми не мѣшало имъ хорошо понимать другъ друга. Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только сличить внимательно, напримѣръ, русскія сказки въ собраніи Аѳанасьева съ германскими сказками въ собраніи Гриммовъ. Число общихъ мотивовъ составляетъ конечно болѣе половины и если пропорція эта не простирается далѣе, то причиною нельзя не признать отчасти неполноту самыхъ сборниковъ, а отчасти и то, что самъ народъ забываетъ иные мотивы; а иные перерождаются въ его памяти такъ, что ихъ уже невозможно узнать. Потому что мотивы народной сказки не суть что-нибудь застывшее и разъ навсегда установившееся въ извѣстной, строго опредѣленной формѣ. Они живутъ жизнью народа, сростаются съ новыми идеями, которыя онъ себѣ усвоиваетъ, развиваются и обособляются вмѣстѣ съ нимъ. Поэтому то, не смотря на близкое сходство или вѣрнѣе сказать родство исконныхъ мотивовъ у нѣкоторыхъ племенъ, воплощеніе и развитіе ихъ, у каждаго племени, совершенно свое, ему одному свойственное и носящее на себѣ всѣ черты его особеннаго воззрѣнія на жизнь и его личной физіономіи.

Такого обособленія не могло бы быть, и сказка не могла бы принадлежать дальнимъ потомкамъ также всецѣло и неотъемлемо, какъ она принадлежала ихъ предкамъ на разстояніи тысячи лѣтъ и далѣе, если-бы сказка разсказывалась всегда одинаково. Такая законченность формы сдѣлала бы ее поэтическимъ произведеніемъ одной, данной эпохи или даже литературнымъ памятникомъ одного момента въ народномъ существованіи. Закованный въ эту форму, ея живой смыслъ долженъ бы былъ неизбѣжно, со временемъ, или со всѣмъ затеряться, или стать недоступнымъ безъ ученыхъ, археологическихъ коментаріевъ. И такимъ образомъ, сказка перестала бы быть общею, движимою собственностію всего народа, переходящею вмѣстѣ съ нимъ черезъ всѣ вѣка его существованія, черезъ всѣ фазисы его историческаго развитія и всегда служащею для него живой связью съ далекимъ прошлымъ, живымъ отпечаткомъ его кореннаго характера.

Изъ этого мы заключаемъ, что подвижная, текучая форма народной сказки не есть процессъ искаженія ея первообраза, или путь, ведущій его къ упадку и окончательному исчезновенію, а совершенно напротивъ вѣрнѣйшій залогъ его долговѣчности. Но не смотря на такое существенно важное преимущество, связанное съ подвижностью формы, эта подвижность имѣетъ безспорно и нѣкоторыя ей свойственныя невыгоды. Она дѣлаетъ мотивъ сказки не болѣе какъ программою или темою, которую всякій привычный или непривычный, даровитый или бездарный разсказчикъ имѣетъ не только возможность, но вмѣстѣ и право развивать, одѣвать, украшать и обособлять по своему. Правда, разсказчики изъ простаго народа почти никогда не пользуются этимъ правомъ умышленно или сознательно, и всѣ усилія ихъ обыкновенно направлены чтобы передать сказку буквально такъ, какъ они ее слышали; но время между сказкой услышанною и сказкой разсказанною, часто бываетъ довольно длинное и чѣмъ длиннѣе оно, тѣмъ сильнѣе, въ его промежуткѣ, воображеніе работаетъ на счетъ памяти. А потому, хотя разсказчикъ самъ обыкновенно бываетъ вполнѣ увѣренъ, что онъ передаетъ сказку слово къ слово такъ, какъ онъ ее слышалъ, но въ дѣйствительности этого никогда не случается. Въ дѣйствительности, всякій разсказъ есть варьянтъ и какъ-бы ничтожно ни было различіе между двумя варьянтами, непосредственно одинъ за другимъ слѣдующими, съ накопленіемъ ихъ- оно неизбѣжно должно рости, и но мѣрѣ того какъ оно ростетъ, новое мало но малу примѣшивается къ старому и постепенно его измѣняетъ. Измѣненіе это бываетъ весьма различно. Чаще всего оно состоитъ въ постепенномъ принаровленіи сказки къ измѣнившимся обстоятельствамъ жизни народной, къ новому складу понятій, къ характеру, къ юмору того времени, которому принадлежитъ варьянтъ, и это есть перерожденіе формы самое неизбѣжное, самое естественное и нормальное, то именно, которое не позволяетъ жалѣть о подвижности формы, напротивъ, даетъ ей смыслъ и составляетъ лучшее ея оправданіе. Но наряду съ такимъ измѣненіемъ, неизбѣжно случается иногда и другое. Иногда сказка, перерождаясь, просто бѣднѣетъ- связь между отдѣльными частями ея теряется, краски вянутъ, внутренній смыслъ исчезаетъ и увлекательная поэма превращается мало по малу въ нелѣпый, скучный, сухой разсказъ. А иногда завязка или развязка, бѣднѣя, съ теченіемъ времени совсѣмъ исчезаетъ и сказка является то безъ начала, то безъ конца. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ часто бываетъ, что чувство неполноты, заставляя память работать сверхъ силы, даетъ ей толчокъ по ложному направленію, и двѣ, совершенно различныя, но обѣ неполныя сказки связываются насильственно или случайно въ одинъ уродливо-искаженный разсказъ. Отъ этого происходитъ далѣе, что нѣсколько сказокъ имѣютъ нерѣдко одинъ и тотъ-же, какъ будто скроенный по шаблону -- конецъ, который въ собственномъ смыслѣ принадлежитъ одной изъ нихъ, а другимъ навязанъ случайно. А нерѣдко бываетъ и такъ, что въ разсказѣ, полномъ живаго смысла, мы находимъ звено, нѣкогда совершенно естественное и столь-же осмысленное, но съ теченіемъ времени высохшее и потерявшее жизнь;-- явное доказательство, что всѣ остальные элементы мотива жили и двигались и успѣли принаровиться къ измѣнившемуся воззрѣнію народа на жизнь, и къ современной, новой его обстановкѣ;-- а этотъ одинъ, отставая въ общемъ движеніи отъ другихъ, мало по малу остановился и окаменѣлъ.

Насколько ученыя розысканія филологовъ могутъ помочь этой бѣдѣ и реставрировать то, что можетъ еще подлежать реставраціи, а остальное отбросить, какъ мертвое или отжившее, этого мы не беремся рѣшить. Мы просто ведемъ нашу рѣчь къ тому, что можетъ сдѣлать литература изъ матерьяла народныхъ сказокъ съ цѣлію выбора и приведенія ихъ въ такой видъ, который-бы сдѣлалъ ихъ пригодными для дѣтей. Самый простой и легко исполнимый трудъ, это конечно составленіе сборниковъ, исключительно предназначенныхъ для дѣтей. Въ такіе сборники могло бы войти весьма небольшое число сказокъ, старательно выбранныхъ и перепечатанныхъ цѣликомъ или съ ничтожными редакціонными измѣненіями, изъ числа лучшихъ варьянтовъ, записанныхъ прямо со словъ разсказчика. Не оспаривая нисколько первостатейной заслуги этого рода труда въ томъ отношеніи, что онъ отвѣчаетъ прямо указанной нами цѣли, мы не можемъ однакоже не замѣтить, что выборъ, доступный этимъ путемъ, весьма ограниченъ и множество превосходныхъ, если не лучшихъ мотивовъ, дошедшихъ до насъ въ болѣе или менѣе сбитой и искаженной формѣ, было бы неизбѣжно утрачено для дѣтей. И ничто впослѣдствіи не вознаградило бы имъ этой утраты, потому что ничто не вернуло бы имъ, въ зрѣлыхъ лѣтахъ, той силы и свѣжести впечатлѣнія, которыя составляютъ одну изъ счастливѣйшихъ привилегій ихъ возраста.

Чтобы пополнить хотя отчасти эту утрату, существуетъ только одинъ путь:-- это свободное воспроизведеніе искаженныхъ мотивовъ въ духѣ имъ свойственномъ и языкомъ, по возможности близкимъ къ изустной, оригинальной формѣ ихъ изложенія. Такія воспроизведенія, конечно, теряютъ право считаться созданіями народной поэзіи въ обширномъ смыслѣ и становятся просто литературными чадами того времени, къ которому принадлежитъ ихъ авторъ. Но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы живая связь ихъ съ источниками, изъ которыхъ они почерпнуты, была неизбѣжно порвана, такъ какъ нѣтъ причины, которая мѣшала бы творчеству нашего времени, быть вѣрнымъ, хотя и временнымъ отголоскомъ народной поэзіи въ ея непосредственномъ и широкомъ смыслѣ. Конечно, найдутся пуристы, которые будутъ оспаривать у поэзіи нашего времени даже и это право, на томъ основаніи, что народная сказка, это такая святыня, до которой рука человѣка, непосвященнаго въ высшія таинства археологіи, не должна дерзновенно касаться; но при всемъ уваженіи къ ихъ наукѣ и къ полновѣсному авторитету сужденій, на ней основанныхъ, мы позволяемъ себѣ надѣяться, что опытъ, въ дѣлѣ этого рода, не можетъ быть такъ уже оскорбителенъ для теоріи, чтобы она сочла его совершенно лишнимъ; и потому мы рѣшаемся сдѣлать опытъ {Статья эта, составлявшая предисловіе къ первому изданію, осталась безъ измѣненія и при слѣдующихъ. Прим. Издателя }.

Изъ семи русскихъ сказокъ, предлагаемыхъ нами здѣсь, три представляютъ собою воспроизведеніе, сохранившее не одинъ только духъ и основную канву оригинальнаго ихъ мотива, но вмѣстѣ и нѣкоторыя, подлинныя черты его воплощенія въ лучшихъ варьянтахъ, принадлежащихъ прямо народу.

Въ остальныхъ, удержаны только одна идея и тонъ народныхъ сказокъ, имъ соотвѣтствующихъ, а потому мы и не видимъ нужды говорить о нихъ что-нибудь, кромѣ того, что онѣ сами могутъ сказать о себѣ. Но о трехъ, вышеозначенныхъ, мы должны сказать нѣсколько словъ.

Въ Дунѣ -- мотивъ и нѣкоторыя подлинныя черты заимствованы изъ сказки Катигорошекъ, записанной со словъ разсказчика въ Новогрудскомъ уѣздѣ Гродненской губерніи, и помѣщенной, на мѣстномъ нарѣчіи, въ 3-мъ выпускѣ собранія Аѳанасьева подъ No 2-мъ. Сличая этотъ варьянтъ съ. другимъ, напечатаннымъ въ томъ же собраніи, въ 5-мъ выпускѣ, подъ No 24, и доставленнымъ автору сборника М. А. Максимовичемъ, мы находимъ, что во второмъ недостаетъ конца, а въ первомъ привязанъ конецъ, не только вовсе не подходящій къ началу, но очевидно склеенный, въ свою очередь, изъ разныхъ мотивовъ. Одинъ изъ нихъ, а именно: битва богатырей съ шестиглавымъ змѣемъ и бѣгство отъ разъяренныхъ змѣиныхъ женъ повторяется нѣсколько разъ и почти совершенно тождественно въ развязкѣ другихъ, совершенно различныхъ между собою сказокъ, а другой, составляющій переходъ къ этой развязкѣ въ сказкѣ Кати горошекъ, мы находимъ въ собраніи Гримма, въ сказкѣ Der starke Hans. Затѣмъ, въ основѣ существенной части, которая у обоихъ варьянтовъ одна, скрывается, по словамъ Аѳанасьева, древній мифъ... Темная туча (Змѣй) похищаетъ красавицу-солнце и потемняетъ собою ея свѣтлый ликъ. Освободителемъ является молнія (герой Катигорошекъ, по другимъ сказаніямъ -- Мальчикъ съ пальчикъ), которая разбиваетъ тучу. Мы не станемъ здѣсь повторять ученыхъ доводовъ Аѳанасьева, доказывающихъ такъ остроумно правдоподобіе этого послѣдняго воплощенія, а скажемъ просто, что никаго другого объясненія, кромѣ этого, невозможно дать, и что безъ этого объясненія, сказка, въ той части ея, которая относится до чудеснаго зарожденія богатыря и до нѣкоторыхъ изъ подвиговъ, имъ совершаемыхъ, становится рѣшительно непонятна. Но допустивъ, безъ оговорокъ, подобное толкованіе, мы спрашиваемъ, что же осталось отъ древняго мифа въ тѣхъ двухъ варьянтахъ, о которыхъ мы говорили, и можно ли прочитавъ ихъ не убѣдиться, что первобытный мотивъ, въ постепенной переработкѣ его и принаровленіи, потерялъ совершенно свой старый смыслъ? Кому изъ нынѣ слушающихъ этотъ разсказъ придетъ въ голову догадаться, что крестьянская дѣвушка, несущая своимъ братьямъ обѣдъ,-- это солнце; а Змѣй, переложившій мѣтки, оставленныя ей въ лѣсу ея братьями, для того, чтобы она не сбилась съ пути, и этимъ способомъ заманивающій ее къ себѣ,-- это Туча?.. Но если, съ одной стороны, догадка этого рода не можетъ придти сама собой, безъ филологическихъ коментаріевъ, недоступныхъ дѣтямъ и народу, то съ другой -- это сказка, въ главныхъ частяхъ своихъ очень связная и весьма поэтическая, могла бы легко обойтись и безъ коментарія, еслибъ всѣ части ея переродились равно въ нѣчто, само по себѣ хотя и далекое отъ первобытнаго ихъ мотива, но тѣмъ не менѣе связное и живое. Съ сожалѣнію, этого не было, и между живыми звеньями осталось одно, которое въ древности могло имѣть связь съ остальными, а теперь не имѣетъ уже рѣшительно никакой и поэтому смотритъ какой-то сухой, ненужной приставкою. Это именно -- чудесное рожденіе третьяго брата изъ горошины, проглоченной матерью, и та часть его подвиговъ, гдѣ онъ совершаетъ вещи, совершенно невообразимыя для человѣка, не знающаго, что этотъ герой, въ древнемъ мифѣ служитъ олицетвореніемъ молніи. Такъ, напримѣръ, онъ мизинцемъ разбиваетъ въ щепы огромную желѣзную колоду, и дуновеніемъ устъ превращаетъ ее въ пепелъ. Въ итогѣ, мы видимъ передъ собою поэтическій, яркій мотивъ, въ одномъ варьянтѣ развитый до крайности бѣдно и безъ развязки, въ другомъ съ приклеенною къ нему случайно и явно чужою ему развязкою; въ обоихъ варьянтахъ и въ самой существенной части сказки, звено переставшее быть звеномъ, руину стараго мифа, едва ощутительно связанную со всей остальною, живою структурою и потерявшую совершенно свой первобытный смыслъ... На вопросъ, что дѣлать съ подобными данными, мы отвѣчаемъ фактически нашимъ разсказомъ: Дуня. Мы не рѣшились ни ампутировать текста, ни исправлять его. Мы предпочли разсказать сказку но своему, сохранивъ изъ народныхъ варьянтовъ ея, старательно, тѣ яркія и типическія черты, которыя намъ казались неподражаемы.

Тоже, только по совершенно другимъ причинамъ, мы сдѣлали и въ другихъ двухъ разсказахъ: Морока и Емеля.

Въ оригинальныхъ варьянтахъ сказки Морока, матросъ или солдатъ надуваетъ трактирщика запросто, безъ малѣйшаго повода со стороны послѣдняго, способнаго извинить хоть сколько нибудь, продѣланную съ нимъ штуку, которая такимъ образомъ и является чистымъ мошенничествомъ. Намъ показалось это немного жестко для дѣтскаго пониманія, чтобъ не сказать болѣе, и мы, опять таки не рѣшаясь переправлять текста предпочли изложить содержаніе сказки но своему.

Причины опять инаго рода побудили насъ сдѣлать тоже съ извѣстной сказкою: Емеля-Дурачокъ. Лучшій варьянтъ этой сказки въ сборникѣ Аѳанасьева, взятъ изъ лубочнаго изданія и въ немъ замѣтна уже рука, исказившая нѣкоторыя черты основного мотива. Характеръ Емели, съ одной стороны переходитъ въ грубую каррикатуру, гдѣ все утрировано,-- съ другой просто не выдержанъ. Не было никакой нужды изображать молодого, героически-лѣниваго и безпечнаго парня отвратительнымъ идіотомъ или юродивымъ, у котораго нѣтъ никакихъ человѣческихъ побужденій, которому нравятся только красный цвѣтъ, да тепло,-- котораго поятъ до пьяна, чтобы отвести къ Королю и который кончаетъ однако же тѣмъ, что кается въ своемъ безобразіи и желаетъ исправиться. Типъ Емели, по существу своему, чисто-русскій, но вмѣстѣ съ тѣмъ -- идеальный типъ и потому онъ имѣетъ въ себѣ черты широкія, общечеловѣческія. Это нашъ Діогенъ; это циникъ, который пренебрегаетъ удобствами жизни и не хочетъ работать не потому, чтобы крайняя глупость мѣшала ему оцѣнить выгоды, доставляемыя работой, а потому, что онъ стоитъ выше этого рода выгодъ и можетъ безъ нихъ обойтись. Волшебный даръ, который онъ получаетъ отъ щуки, не просто даръ, а фантастическая черта, очень мѣтко дорисовывающая идеальную сторону его характера. Онъ инстинктивно стремится, въ своихъ мечтахъ, въ той царственной власти, которая отдавая ему въ распоряженіе невѣдомыя до толѣ силы природы, освобождаетъ его отъ черной работы;-- и вотъ, онъ узнаетъ такое словцо, въ силу котораго ему только стоитъ велѣть, чтобы работа сама собой исполнялась. Но тонкая поэтическая угадка будущаго, скрывающаяся въ этой наивной фантазіи, въ лубочномъ варьянтѣ сказки непонятна и затеряна. Словцо, которое узнаетъ Емеля, является какою-то безпредѣльною и потому совершенно безхарактерною силою исполнять всякое дурацкое желаніе, какое только придетъ ему въ голову, но между этими желаніями встрѣчаются и такія, которыя прямо противорѣчатъ его характеру. Нашъ Діогенъ, выйдя изъ бочки, въ которую онъ былъ посаженъ съ влюбленною въ него Королевою, и изъ которой онъ не желалъ выходить, находя, что ему и тамъ тепло, немедленно вслѣдъ за тѣмъ открываетъ, что онъ безобразенъ и глупъ, и что быть Королевскимъ зятемъ, красавцемъ и умникомъ гораздо желательнѣе, чѣмъ лежать на печи, въ мужицкой избѣ. Открытіе само но себѣ очень не хитрое; но оно вовсе нейдетъ къ типу Емели, который перестаетъ уже быть Емелею въ ту минуту, когда онъ сдѣлалъ его, и превращается въ человѣка самаго обыкновеннаго, дюжиннаго.

Въ итогѣ мы были убѣждены, что тонкій юморъ кореннаго мотива этой прекрасной сказки, въ современномъ ея изложеніи, утратилъ нѣкоторыя, весьма существенныя черты, и это, вмѣстѣ съ чувствительной примѣсью книжной сухости языка въ лубочномъ варьянтѣ, къ сожалѣнію, все-таки лучшемъ, заставило насъ изложить сказку по своему.

Вотъ все, что мы имѣли сказать въ качествѣ объясненія къ этому небольшому изданію, которое мы предлагаемъ нашимъ читателямъ въ видѣ опыта.