Назад тому несколько лет, в начал августа, я гостил у приятеля моего, военного землемера Б**, в ту пору работавшего на Пулковской обсерватории. Это был один из милейших людей и большой хлебосол, но человек по горло занятый своим делом и не имевший досуга, который он мог бы со мной разделить. В течение первого дня, однако, он показал мне все сколько-нибудь замечательное в этом святилище недоступной профанам науки и с большим терпением объяснял мне множество сложных, в последнее время высокоусовершенствованных приспособлений. Но это видимо было с его стороны не больше как вежливое внимание к гостю; ибо он мог понять, что самая ценная часть его объяснения потрачена даром вследствие почти полного моего незнакомства с практикою астрономических наблюдений и бесчисленными ее затруднениями. К утешению моего приятеля, некоторые из виденных мною предметов и помещений все-таки интересовали, или, вернее сказать, забавляли меня своею необычайностью. Так, например, я помню и до сих пор стеклянный купол одной из башен, диаметром сажени в три, который весь, с защищенными им инструментами и площадкой обсерватории, вращался очень легко, по воле занятого в нем наблюдателя. Помню часы, занимающие своим механизмом около четырех кубических саженей и помещенные, во избежание колебаний температуры, в глубоком подземном склепе, -- часы с электрическим проводом в Петербург, регулирующим там выстрел полуденной пушки. Помню оптический инструмент такого размера, что в нем, по нужде, уместился бы рельсовый путь... И помню еще, как курьез, просторный стол, покрытый ватным, стеганым одеялом, под которым явственно слышно было, немало интриговавшее меня стрекотанье, словно там квартировал целый полк сверчков. Когда мой приятель снял одеяло, я увидал под ним штук 50 хронометров, большая часть которых шла в ногу, как рота пехотных солдат на плацу.
Но в результате трехчасового осмотра и объяснения, я остался все-таки недоволен, ибо приятель мой, по какому-то странному, как казалось мне, опущению, не дал себе труда показать мне самое для меня интересное, -- а я молчал из вежливости, воображая, что он бережет это самое интересное, как эффект, для конца; и только когда осмотр был уже явно кончен, я не без некоторого укора решился его спросить:
-- А звезды-то, Александр Иваныч?
-- Звезды? -- отвечал он, с оскорбительным равнодушием. -- Да разве они у нас тут спрятаны? Звезды вы можете видеть из окон вашей квартиры.
-- Но в ваши сильные телескопы?..
-- Вы не увидите ничего любопытного. Свет, без сомнения, концентрирован и звезды, которых вы простыми глазами совсем не увидите, или едва разглядите, видны в них явственно; но ни в какой телескоп, ни у одной звезды даже первой величины, вы не увидите диска, т. е. определенного светового кружка с каким-нибудь измеримым диаметром. А увидите те же, неуловимо малые точки... Простыми глазами смотря, пожалуй даже эффектнее.
-- Вот те и на!.. А я думал...
Б** засмеялся:
-- Что вы увидите морду Сириуса?..
-- Морду -- не морду; а все же хоть что-нибудь.
-- Да я же вас уверяю, что положительно ничего. Пучок лучей исходящих из центра, -- и только.
-- Ну, а планеты с их спутниками и кольцами, -- и Луна наконец, -- Луна?
-- С Луною вы опоздали, так как теперь новолуние; а из планет, то немногое, что помимо научных целей имеет какой-нибудь интерес, теперь недоступно для наблюдения. Низко над горизонтом и пасмурно, т. е. нет нужной прозрачности в воздухе. Для этого надо сюда приехать в марте, или в ноябре. А впрочем, когда я занят, вы можете быть при мне и смотреть сколько угодно в свободные инструменты. Сами удостоверитесь.
Я конечно воспользовался предоставленной мне свободой, но после двух-трех вечеров был очень разочарован. "Стоило приезжать за этим!" -- думал я про себя; и бросив обсерваторию, шлялся по пулковским высотам, довольствуясь свежим воздухом и красивым местом. За обедом и чаем, однако, и изредка, когда он имел возможность сопровождать меня на моих прогулках, мы с ним беседовали о высших вопросах мироустройства, затронутых мимоходом астрономами; но все попытки мои добиться от Б** какого-нибудь определенного утверждения на их счет, оставались напрасны.
-- Да неужели же, -- говорил я, по обыкновению, горячась, -- вас вовсе не интересуют такие факты как например громадное время, которое тратит свет, чтобы дойти до нас от некоторых из самых далеких звезд? Ведь если верно, что от иных это время считается тысячелетиями, то ведь это в сущности равносильно полному отрицанию времени.
-- Каким образом?
-- А вот как. Представьте себе например какое-нибудь мировое событие, случившееся у нас на земле две тысячи лет назад, или около; и представьте себе, что там, где-нибудь на окраинах видимого пространства, до которых свет достигает от нас в такой же период времени, смотрят сюда какие-нибудь живые и мыслящие создания с гораздо более могущественным зрительным аппаратом и с соответственно более сильными оптическими орудиями, чем наши; смотрят и видят, конечно не то, что здесь делается теперь, а то что происходило две тысячи лет назад.
-- Ну-с, представляю; что ж дальше?
-- Но при таких условиях они могут видеть... ну скажем, примерно: Христа распятого на кресте.
-- Положим; так что ж?
-- Как что! Да разве же это не изумительнее всего, что может нас изумлять? Ведь для них, таким образом, это событие будет событием настоящего времени.
-- Да, если они, с их усовершенствованным зрительным аппаратом, такие невежи, что не состоянии рассчитать отдаление и понять, что событие представляющееся им в настоящем, в действительности давно прошло.
-- Но если они его видят во всей его полноте, если оно происходит на их глазах, то почему же оно для них, во всех существенных отношениях, не настоящее?.. И разве это не опрокидывает вверх дном все наши понятия о времени, как о непреложном...
-- Бросьте вы эту фантасмагорию! -- перебил с досадой Б**, -- если хотите остаться в границах здравого смысла, и поймите, что астрономии нет никакого дела до этого рода метафизических кувырков на воздухе! Сколько бы раз вы ни перекувырнулись сами вокруг себя, вы все-таки кончите тем, что упадете ногами на землю. Да хорошо еще если ногами, а то, не дай Бог, треснетесь как-нибудь головой!.. Это не астрономия, а шутихи, брошенные наукой, под пьяную руку, в толпу.
-- Зачем вы прячетесь за науку? -- возразил я запальчиво. -- Выйдите, сделайте милость, хоть раз из-за ее ретраншаментов! [ Ретраншемент (фр., от retrancher -- укреплять, обносить окопами). Вал, окоп для защиты, преграда против нападения неприятеля. ]Я спрашиваю вас наконец не как ученого, а просто как человека с душой... Оставим время; скажите просто и коротко: неужели вам все равно: есть ли где-нибудь, кроме нашей планеты, живые, мыслящие и любящие создания, -- или вне этого маленького мирка все пусто?
-- Решительно все равно. Я просто считаю вздором эту возню с вопросами, к разрешению которых мы не имеем данных.
-- Но мы имеем однако же вероятия.
-- Да, пожалуй, только они не приводят все-таки ни к чему. Почем мы знаем в каких условиях там, где-нибудь, неизвестно где, существуют какие-нибудь такие, или совсем не такие, -- ну скажем для краткости -- люди? Если они и есть, то по всей вероятности они так непохожи на нас, что я не могу составить себе о них никакого понятия.
-- Ну вот, я вас и поймал! -- воскликнул я торжествуя. -- Если вы раз допускаете вероятия, то я вас спрошу: разве правдоподобно, чтобы условия человеческого существования, везде и всегда без изъятия, были вполне несхожи? Насколько мы знаем, напротив, все говорит до сих пор в пользу сходства... Спектральный анализ...
-- Оставьте спектральный анализ! -- гаркнул он топнув ногой. -- Терпеть не могу этих заигрываний с наукой, и прочее.
Споры у нас доходили не раз до того, что мы начинали в вежливой форме ругаться. Но дело кончалось обыкновенно какой-нибудь шуткой, отпущенной Б**, которая заставляла нас покатиться со смеху.