Всем нашим читателям, без сомнения, известно, что в ряду преобразований, предпринятых нашим правительством, не последнее место занимает -- пересмотр старых и сочинение новых законов о книгопечатании. Правительство, освободившее 20 миллионов крестьян от крепостной зависимости, не может не желать освобождения русской печати от зависимости, стеснявшей до сих пор ее правильное, спокойное развитие, -- а русское общество вправе ожидать, что вслед за улучшением материального быта значительной части русского народа, неминуемо произойдет и улучшение общественного положения мысли и слова в России. Впрочем, по нашему личному убеждению, реформе законов о книгопечатании приличнее было бы стать не только не на последнем, но на первом месте в ряду реформ, непосредственно следовавших за уничтожением крепостного права, и предшествовать всем правительственным преобразованиям, не исключая даже и судебного: освобожденная печать приготовила бы для них надежную опору в общественном сознании, вспахала бы и разрыхлила почву для всякого доброго правительственного насаждения. Нельзя ни проветрить, ни очистить, и тем менее убрать дома -- в темноте, с заколоченными наглухо окнами: необходимо растворить настежь двери и ставни, впустить воздуха и света, как можно более воздуха, как можно более света!.. А что же такое свобода мысли и слова, как не воздух и свет, -- необходимые условия общественного бытия, вне которых нет ни развития, ни жизни, -- а только плесень и смерть!
Наше правительство, понимая всю необходимость реформы еще весною нынешнего года составило особую комиссию для пересмотра старых и сочинения новых постановлений о печати, -- и комиссия тогда же обратилась к литературе с приглашением -- оказать ей, комиссии, свое, вполне опытное, содействие. Наша журналистика не осталась безгласною на этот вызов, и многие, в том числе и "День" (в NoNo 31 и 32), занялись публичным обсуждением вопроса о цензуре -- этого вопроса жизни и смерти, to be or not to be для русской литературы. Затем всякие печатные толки об этом предмете прекратились, и наконец, после 8-месячных усердных занятий, комиссия сочинила проект, который в скором времени поступит на рассмотрение Государственного Совета, и -- говоря словами "Русского Вестника", "с будущего года в положении литературы должны произойти весьма важные перемены".
Будут ли эти перемены к худшему или к лучшему? Вот тревожная забота в настоящую минуту всех мыслящих и пишущих, всех литературных деятелей, всех тех, кому дорого русское просвещение. Отвечает ли проект комиссии всем тем ожиданиям, которые так законно возбуждены были в обществе ее учреждением и самим личным составом? Признана ли гражданская полноправность слова, или же оно (как бывало во время оно) является в русской жизни каким-то незваным, непрошеным, докучным гостем, от которого приятно было бы избавиться и которому только по необходимости или из сострадания отводится место?..
Новое преобразование, так как оно задумано комиссией, принесет с собою значительные льготы для литературы: достаточно упомянуть, что книги, превышающие объемом своим 20 листов (отчего же не 10, как было первоначально предположено комиссией?) совершенно освобождаются от всякой цензуры; благодетельная важность этой меры будет, разумеется, оценена всею Россией, -- но, вообще говоря, проект едва ли удовлетворит общественным требованиям и ожиданиям. Было бы, конечно, несправедливо обвинять в этом комиссию, которая, вероятно, сделала с своей стороны все, что могла -- в тех пределах и условиях, в которые она была поставлена. Ей приходилось соглашать и примирять разные радикально-противоположные воззрения и, кроме того, в течение 8-месячного своего существования подвергаться влиянию извне -- многих неблагоприятных обстоятельств. Нет сомнения, что весенние "прокламации" (да простит Бог их авторам все то зло, которого они виною) были значительною помехою либеральным стремлениям комиссии, -- и подвиги подпольной, потаенной литературы отразились грустными последствиями на судьбах литературы -- ясной и честной.
Главные основания нового проекта следующие: предварительная или предупредительная цензура сохраняется, по-прежнему, для книг менее 20 листов в объеме, и для всех периодических изданий, но редакторы последних могут, по своему желанию, с разрешения министра внутренних дел, переходить в состояние бесцензурное -- со взносом залогов, довольно значительных, и с обязательством подчиниться особому административному контролю министра. Министр внутренних дел подвергает редакторов, по своему соображению, разным административным взысканиям; министр внутренних дел предает их суду; от него же, министра, единственно зависит и разрешение всяких новых изданий. Вообще цензура как предупредительная, так и административный контроль над печатью, цензурные комитеты, одним словом, все литературное дело в России поступает в исключительное и безраздельное заведование Министерства внутренних дел. Особое управление, предполагаемое при министре, по делам книгопечатания, имеет только значение совещательное, и -- как выражается "Русский Вестник", "вся ответственность по этому управлению должна сосредоточиться в лице министра". "Одно из самых важных начал, принятых в основание нового проекта", -- говорит почтенная редакция этого журнала в своей заметке, помещенной в октябрьской книжке, -- "состоит в том, чтобы управление по делам печати не прикрывалось Высочайшим именем и не вовлекало в свои распоряжения верховную власть. Нельзя не оценить великой важности этого правила, которое еще так ново у нас и без которого администрация никогда не может развить в себе чувства полной ответственности... Все распоряжение министра внутренних дел по делам печати будут производиться им под своею собственною ответственностью, и в этом одном будет уже не малое обеспечение для печати...". Мы бы охотно согласились с мнением почтенной редакции, если бы могли понять, в чем и пред кем будет нести ответственность будущий распорядитель судеб русской литературы. Из проекта этого не видно, а "Русский Вестник" поясняет далее, что эта ответственность чисто нравственная и пред судом потомства... Мы не думаем, чтоб этот отдаленный суд заключал в себе какое-либо обеспечение. В таком случае отчего же и нам всем, литераторам и редакторам, не нести за свои действия ответственности, хотя бы и самой строгой, пред потомством? Это было бы и удобно, и дешево, не нужно было бы никаких судов и контролей, и в этом одном заключалось бы не малое обеспечение для правительства и для общества!! Очевидно, что про ответственность пред судом потомства говорить серьезно нельзя, -- она равняется совершенной безответственности пред живыми; такая безответственность может принадлежать только верховной власти одного лица и ни с кем другим разделена быть не может. При самодержавной форме правления личный суд царев есть единственное прибежище всякого подданного, поэтому никто и не должен быть его лишаем: он один может быть вполне беспристрастен, потому что один не причастен ни к каким партиям, один вполне свободен и независим, один, пред которым все равны: дальше этого суда идти некуда, и вот почему русский народ до тех пор не удовлетворяется никакими административными распоряжениями, покуда не удостоверится, что они исходят из самого источника власти. Один царь несет ответственность нравственную пред судом истории, но все остальные власти, следовательно, и министр внутренних дел, не могут быть безответственными или, что все равно, подлежать ответственности только потомства. Что значат эти слова, что "все распоряжения министра по делам печати будут производиться им под собственною своею ответственностью", когда на эти распоряжения нельзя приносить жалобы никому и никуда, когда министр, по проекту комиссии, освобождается от всякой обязанности мотивировать или оправдывать свои распоряжения законными основаниями, когда он, в своих действиях, имеет право ссылаться на свое личное усмотрение, которое, по самому существу, ускользает от всякого законного определения?
Разрешить издание или же разрешить редактору освободиться от предварительной цензуры зависит, на основании проекта, единственно и исключительно от личных соображений министра, которые он может даже и не объяснять просителю. Таким образом, вся литература и все ее развитие поставлены в полную зависимость не от высшей верховной власти, восполняющей формализм внешней правды элементом живой, нравственной личности, вознесенной над остальным миром, и по тому самому способной явиться вполне свободной и беспристрастной; не от закона, являющего каждому, как в зеркале, его права и обязанности, а от личного усмотрения, личного разумения, личных способностей и качеств министра или, выражаясь словами "Русского Вестника", от степени его распорядительности, проницательности и умеренности... Нет, мы не видим здесь обеспечения для печати... "Ответственный министр... ведь это значит -- un ministre responsable, точь-в-точь, как там, на Западе", -- скажут, может быть, многие и порадуются, потому что у нас очень многие радуются и утешаются громкими фразами. Но ведь на Западе министры отвечают палатам или общественному мнению, которого палаты служат выражением: у нас же кому они будут ответствовать, если отнимется законный повод приносить на их распоряжения жалобы сенатору или верховной власти? Нам возразят, вероятно, что это право жалобы нисколько не уничтожается... Нет, оно вполне уничтожается, как скоро министр освобожден от обязанности подкреплять свои распоряжения законом, объяснять причину своих распоряжений и опирается в своих действиях на свое личное усмотрение.
Самое стеснительное и тягостное, по нашему мнению, для литературы нововведение, предполагаемое проектом, -- это административный контроль, образец которого заимствован из Франции, -- впрочем, с значительными смягчениями. Не можем не заметить при этом случае, что современное французское высшее управление едва ли может служить для России примером, или источником заимствований. Оно создалось при условиях совершенно исключительных, небывалых и невозможных в России, оно есть порождение целого ряда последовательных внутренних политических переворотов, -- оно поддерживается искусственными подпорками и постоянно ограждает себя стенами, шанцами, палисадниками и всеми средствами военной обороны. Подражание этим оборонительным мерам французского правительства -- не может быть и мыслимо в России, где верховная власть и народ связаны между собою естественным, свободным, органическим союзом, скрепленным целыми веками истории. Заимствовать у французского правительства его способы самосохранения, его систему непрерывной тайной атаки против нравственной силы образованного общества, руководствоваться, например, образом действий французского министра Персиньи относительно литературы, -- значило бы признать, что власть в России утверждается на таких же основах, как и во Франции, -- а с этим мы, с своей стороны, по крайней мере, согласиться не можем, -- да и русский народ, сколько нам кажется, не очень-то похож на французов.
Мы, напротив того, держимся такого мнения, что именно в России, именно при ее форме правления, может и должна существовать такая свобода печати, какая немыслима во Франции и в других государствах Европейского материка. Русский народ, образуя русское государство, признал за последним, в лице царя, полнейшую свободу действия, неограниченную свободу власти, а сам, отказавшись от всяких властолюбивых притязаний, от всякого вмешательства в правительственное действие, признает за землею мысленно -- полную свободу жизни, неограниченную свободу мнения (мнения, а не действия). И тем крепче должен бы быть этот союз свободной власти и свободного мнения (как разумеется он русским народом), что он утверждается не на контракте, где контрагенты стараются каждый оттягать что-либо друг у друга и обманывают себя взаимно, -- как в западных конституциях, -- а на отчетливом народном сознании, создавшем русское государство. Для того, чтобы власть не перешла в неразумную вещественную силу, необходимо, чтобы граничила с нею полнота и свобода целого мира нравственной жизни, самостоятельно развивающейся и самоопределяющейся, полнота и свобода духовного и бытового народного существования в государстве. Свободное мнение в России есть надежнейшая опора свободной власти -- ибо в союзе этих двух свобод заключается обоюдная крепость земли и государства. Всякое стеснение области духа внешнею властью, всякое ограничение свободы нравственного развития подрывает нравственные основы государства, нарушает взаимное доверие и то равновесие, ту взаимную равномерность обеих сил, которых дружное, согласное действие составляет необходимое условие правильного и успешного развития русской народной и государственной жизни. Одним словом, мы убеждены, что свобода слова, свобода мнения и критики не только не несовместна с существующею у нас формою правления, как полагают люди, наблюдающие Россию сквозь европейские очки, но должна быть ее неотъемлемою принадлежностью. Без спасительного света общественной критики легко заблудиться. Без свободной критики не может выработаться общественное сознание, -- а поддержка общественного сознания составляет необходимое условие успеха всяких правительственных предприятий.
Без всякого сомнения -- полная свобода слова не исключает возможности злоупотребления этой свободой, -- именно тогда, когда слово, не ограничиваясь нравственною областью мнения, переходит в область действия, становится уже само действием противозаконным. Сильному правительству, крепкому сознанием своего права, не страшны такие злоупотребления: оно может подавить их в самом начале и возвратить слово в свои пределы, -- но так как с точностью определить общим правилом ту черту, за которую переступая, слово становится действием, -- невозможно, то всякий подобный случай должен бы, по нашему мнению, подлежать разрешению и обсуждению суда, а не усмотрению административного контроля, основанного на начале личного произвола. Может быть, мы ошибаемся, но мы думаем, что административный контроль, предположенный проектом, совершенно излишен, даже как переходная мера. Какая цель этого учреждения? Остановить распространение преступных идей и мнений? Но неужели еще нужно доказывать, что мысль, если она вредна, может быть побеждена только мыслью, слово -- словом, мнение -- мнением, доводы разума -- таковыми же доводами; что внешняя материальная власть не в состоянии бороться с силою чисто духовного качества, которая требует, для своего одоления, такой же духовной силы; что, наконец, опытом всех народов и нашим собственным несомненно дознано, что никакие внешние вещественные преграды не могут остановить распространения преследуемой мысли, и только роняют достоинство преследующей власти? Если правительство предает виновного суду, -- тут нет гонения, потому что суд, и именно суд с присяжными, -- является сам выражением общественного мнения и, следовательно, нравственною силою: суд может, наконец, и не признать вины за обвиняемым; если правительство преследует мысль одною административною властью, оно, как мы сказали, не разрушает вреда мысли, а наделяет ложь обаятельным колоритом гонимого убеждения. Спрашивается опять: к чему же контроль с административными взысканиями, к чему такое стеснение в разрешении новых изданий, -- которое, по проекту, зависит только от личного усмотрения министра? Давать -- направление литературе, вообще умственному и нравственному развитию русского народа? Но это значило бы подчинить миллионы умов единичному уму индивидуума, -- и поставить директора общественной мысли и совести -- в лице министра, нынче одного, завтра другого, сделать духовную жизнь народа зависимою от личных качеств одного человека... Впрочем, повторяем, -- такого странного намерения со стороны правительства мы даже и предположить не смеем.
Можно, конечно, ожидать, что на первое время, обрадовавшись свободе, поток литературы, долго задерживаемый, хлынет с необыкновенною силою и помчит, в своих мутных волнах, много илу и грязи... И пусть себе помчит, скажем мы; было бы в высшей степени неблагоразумно ставить плотину этому двинувшемуся потоку: он выступил бы из берегов и завалил бы дно целой горой ила и грязи. Но не ставьте плотины, дайте потоку пронестись свободно и верьте: исчезнет и муть и грязь, и поток побежит снова ровно и величаво, мирными, прозрачными, многоводными струями.
Впервые опубликовано: "День". 1862. N 51, 22 декабря.