"Русь", 28-го августа 1882 г.
По словамъ петербургскихъ гавотъ, въ Министерствѣ внутреннихъ дѣлъ вновь озабочены пересмотромъ и измѣненіемъ законовъ о печати. Такой ужъ это, но истинѣ, "чувствительный предметъ", говоря языкомъ автора "Мертвыхъ Душъ", что онъ не перестаетъ шевелить самыя затаенный душевныя струны у всѣхъ лицъ власть имѣющихъ, одновременно съ лицами вовсе безвластными, но составляющими такъ-называемую публику. Трудно даже рѣшить -- на чьей сторонѣ сильнѣе отзывчивость, хотя конечно на каждой -- особаго свойства и большею частью противоположнаго. Еще болѣе "чувствителенъ" сей предметъ для самихъ пишущихъ или печатающихъ, да чувствителенъ онъ и самъ но себѣ, но своей природѣ. Всякое чуть-чуть неосторожное прикосновеніе къ нему не только даетъ ощущеніе грубаго толчка, если не удара, но сопровождаете" на практикѣ большею частью послѣдствіями ни для кого не желанными. Что тамъ ни говори, какъ ни глумись, а все же вѣдь этотъ предметъ -- слово, знаменіе мысли,-- самое драгоцѣннѣйшее достояніе, самое неотъемлемое право человѣческое! Нѣтъ сомнѣнія, что -- въ принципѣ -- слову должно принадлежалъ полная свобода, но
Надъ вольной мыслью Богу неугодно
Насиліе и гнетъ!...
Это однакоже вовсе не значитъ, чтобъ не могло быть и злоупотребленія словомъ. Напротивъ, оно само можетъ стать орудіемъ дѣйствіи или престо дѣйствіемъ (какъ, напримѣръ, воззваніе къ мятежу, къ совершенію убійствъ и т. д.), и съ этой точки зрѣнія понятно стремленіе правительствъ-примѣнить и къ области печати, законодательнымъ способомъ, мѣры наказаній и предупрежденія преступленій. Но въ томъ-то и дѣло, что провести, теоретически точную юридическую черту между словомъ и дѣйствіемъ оказывается невозможнымъ; обозначить внѣшніе признаки -- гдѣ кончается одно и начинается другое, гдѣ рубежъ между "вольной мыслью" и преступнымъ умысломъ,-- это не поддается никакому формальному закону. Позволительно сказать, что вопросъ о свободѣ печатнаго слова для положительнаго законодательства теоретически неразрѣшимъ, да и не разрѣшенъ онъ удовлетворительно ни однимъ законодательствомъ въ мірѣ, хотя все-таки наилучшимъ видомъ разрѣшенія является судъ просв ѣ щенныхъ присяжныхъ. Очевидно, что за совершенствомъ формальныхъ законовъ, способныхъ предупреждать и обуздывалъ злоупотребленія печати, и гнаться, особенно нечего. Въ Англіи, гдѣ на практикѣ существуетъ такой свобода слова, какой остальная Европа и не знаетъ, уставы о печати самые драконовскіе! Свобода елозя зиждется тамъ на общественныхъ нравахъ и регулируется общественною, такъ-сказать самопроизвольною дисциплиною.. Обычай переросъ и пересилилъ писанный законъ. Но даже и въ самой Англіи еще недавно, конечно по суду, было прекращено изданіе газеты Моста, проповѣдывавшей цареубійство, а въ Ирландіи, вслѣдствіе аграрныхъ и политическихъ смутъ лишенной парламентомъ, ни время, всѣхъ существеннѣйшихъ гарантій британской свободы, печать въ настоящую минуту поставлена почти въ совершенную зависимость отъ "усмотрѣнія" административныхъ властей. Если однако такимъ образомъ доктрина безусловной вольности слова оказывается несостоятельною даже въ Англія, и злоупотребленій свободою не терпитъ даже и его, по выраженію Хомякова, "дочь любимая свободы"" то столько же нетерпимы тамъ, немыслимы, невозможны злоупотребленія и въ противоположномъ направленіи, т. е. стѣсненія властью того простора, который подобаетъ "вольной мысли" по самому ея существу, но праву естественному. Но эта невозможность гарантируется не внѣшнимъ писаннымъ закономъ, а всѣмъ строемъ британской жизни."
Вотъ мы привели стихъ Хомякова, и теченіе нашей мысли невольно перерѣзалось воспоминаніемъ, которымъ не можемъ не подѣлиться съ читателями, тѣмъ болѣе, что оно не совсѣмъ некстати. Знаютъ ли читатели" что этотъ стихъ; "дочь любимая свободы" цѣлыхъ соромъ пять лѣтъ, до 1881 г", благодаря тупоумію первоначальной цензуры, гулялъ въ печатномъ русскомъ мірѣ въ такомъ видѣ; "дочь любимая свободы"" --что совершенно, безсмысленно! Почему же Англія -- любимая дочь природы, а де Италія съ ея благословеннымъ климатомъ?!.. Цѣлыхъ сорокъ пять лѣтъ русское общество, до милости цензуры, вынужденно потерялось повтореніемъ такой безсмыслицы! Да одной ли этой? Не приходится ли теперь вновь перепечатывать всѣхъ нашихъ писателей,-- съ тѣмъ, чтобы очистить ихъ отъ безобразнѣйшихъ, нелѣпѣйшихъ цензурныхъ искаженій?... Всякій драконовскій законъ, если только въ немъ есть, смыслъ, логика, способенъ еще мирить съ собою какъ съ неизбѣжнымъ временнымъ зломъ; если же чрезмѣрная суровость распоряженій власти требуется, притомъ явною пользою отечества, то доблестный духъ гражданскаго долга можетъ побудить людей даже съ охотою возложить на себя такое иго. Но иго глупости... это и для доблести самое тяжкое испытаніе! Подъ нимъ невольно чувствуешь, себя нравственно уничиженнымъ; подъ нимъ душа вянетъ... Но это мимоходомъ.
Мы, очевидно, не Англія, и никакой свободной дисциплины въ нашихъ литературныхъ нравахъ выработаться еще не могло, какъ за недостаткомъ довольнаго простора для печати, такъ еще болѣе потому, что и тотъ относительный просторъ, которымъ мы пользовались въ послѣднее время, подверженъ постоянному колебанію. Это колебаніе кажется вамъ вреднымъ даже съ точки зрѣнія правительственной. Вредно именно потому, что не даетъ установиться никакой дисциплинѣ и лишаетъ мысль необходимаго спокойствія въ выраженіи. Русское печатное слово, даже когда выражаетъ самую честную и даже по правительственному критеріуму, казалось бы, "благонамѣренную" мысль, никогда не обладаетъ вполнѣ нравственнымъ достоинствомъ искренности и простоты (драгоцѣннѣйшее качество?) потому именно, что не чувствуетъ себя свободнымъ; прозвучавъ печатно, оно или какъ будто само дивится и хвалится, Что "вотъ-дескать какую я честную правду молвлю", Или же тревожно оглядывается: все ли благополучно, не задѣла ли его правда чувствительность какого-либо вѣдомства или оффиціальнаго лица? А съ этою чувствительностью никто, если бы даже и хотѣлъ, сообразиться не можетъ, ибо ей никакой законъ не писанъ и не можетъ быть писанъ. Но развѣ такое положеніе печати, лишающее самую благую мысль надлежащей нравственной силы, выгодно -- уже не говоримъ дли общества, а для самой власти? Наконецъ, эти правительственныя колебанія относительно правъ печати вредны уже, по нашему мнѣнію, и потому, что отнимаютъ у правительственнаго критеріума самое существенное достоинство -- устойчивость, и, являя болѣе или менѣе тщету административныхъ усилій, роняютъ самый правительственный авторитетъ. Но эти колебанія, разумѣется, неизбѣжны и станутъ безконечно возобновляться, пока правительство не перемѣнитъ Своей основной точки зрѣнія и не выяснить себѣ существенныхъ свойствъ своей задачи и своего отношенія къ печатной рѣчи. Ни формально-юридическимъ, не полицейско-усмотрительнымъ путемъ никакое, самое могущественное правительство Къ мірѣ не въ силахъ достигнуть той ц ѣ лы, которую многіе у насъ намѣчали и прежде, а повидимому расположены намѣтить, или по крайней мѣрѣ рекомендовать и теперь русской администраціи. Эта цѣль указывается не въ томъ только, чтобъ печатное слово подвергалось заслуженной карѣ, когда перестаетъ быть лишь словомъ, а становится преступнымъ дѣйствіемъ, но главнымъ образомъ въ томъ, чтобъ всѣ въ печати даже мыслили и чувствовали хорошо, правильно, благонамѣренно, выражались въ мѣру, съ тактомъ, но только прилично, но и пріятно, не доставляя никому изъ штата правящихъ ни малѣйшаго ѣдкаго ощущенія. На пути къ подобной цѣли всякая работа будетъ лишь Сизифовой работой, и всякая власть истощится въ напрасныхъ усиліяхъ. Это и представляетъ намъ хроника цензуры и правительственныхъ, въ этомъ смыслѣ направленныхъ мѣропріятій во всѣхъ странахъ, но въ Россія въ особенности. Въ правилахъ о печати 1865 года проявилась у насъ, хотъ и въ слабой степени, попытка ввести въ облаетъ государственныхъ отношеній къ печати участіе формальнаго) суда, но администрація тѣмъ не менѣе отъ упомянутой выше цѣли не отказалась. Такъ какъ опредѣлить формальнымъ образомъ внѣшніе признаки "хорошаго, правильнаго, мѣры и такта" съ точки зрѣнія правительственной и возвести ихъ на степень значенія точныхъ юридическихъ положеній оказалось не возможнымъ, то и пришлось, конечно, снова отъ судебнаго разбирательства перейти къ "личному усмотрѣнію" цензоровъ и ихъ начальствъ, расположенныхъ, по выраженію "Новаго Времени", въ трехъ-этажномъ порядкѣ (теперь же проектированъ и 4-й этажъ). Лѣтопись "личнаго усмотрѣнія" или лѣтопись нашей цензуры предварительной и карательной представляетъ такое разнообразіе, такую прихотливость цвѣтовъ и тѣней, умственныхъ кругозоровъ, нравственныхъ мѣрилъ, а также и степеней просвѣщенія усмотрителей, что общіе выводы изъ нея не возможны. Никакихъ опредѣленныхъ правилъ, никакихъ заключеній пригодныхъ для руководства въ будущемъ эта лѣтопись не даетъ, кромѣ одного -- отрицательнаго. Это самый печальный вкладъ въ исторію русскаго государственнаго и общественнаго развитія, и по нашему личному, глубокому убѣжденію принесшій, въ общемъ своемъ результатѣ, во сто разъ болѣе вреда, чѣмъ пользы. Почему -- мы это объяснимъ послѣ, а теперь остановимся пока на проектѣ новыхъ измѣненій или, Какъ насъ увѣряютъ, только "дополненій" къ правиламъ 1865 года, сообщаемомъ газетою "Голосъ".
Правила эти, утвержденныя законодательнымъ порядкомъ, потерпѣли впрочемъ уже давно, какъ мы сказали выше, существенное, радикальное измѣненіе, которое однако, если не ошибаемся, произошло вн ѣ законодательнаго порядка, т. е. не восходило за Высочайшее утвержденіе чрезъ Государственный Совѣтъ. На основаніи правилу 1866 года, "первые обрадовавшихъ русскихъ писателей возможностью выпускать книгу или газету безъ предварительной цензуры (о которой мы лично и теперь вспоминаемъ не иначе какъ съ чувствомъ глубоко оскорбленнаго человѣческаго достоинства), книга или газета, отпечатанная безъ цензуры, могла быть задержана цензурнымъ управленіемъ только при непремѣнномъ условіи одновременнаго преданія издателя суду. Точнѣе сказать -- дѣло въ такомъ случаѣ поступало на разсмотрѣніе суда и уже отъ послѣдняго, зависѣло разрѣшить или запретить изданіе, нее ли цѣликомъ или только нѣкоторыя мѣста. Вскорѣ, разумѣется, обнаружилось, что судъ, но самому характеру этого учрежденія, не способенъ обратиться въ послушное гибкое орудіе административнаго усмотрѣнія, притомъ же всегда мѣняющагося съ перемѣною администраторовъ, а потому генералъ Тимашевъ эмансипировался отъ суда, испросивъ разрѣшеніе: задерживать выходъ въ свѣтъ изданій безъ судебнаго разбирательства Такимъ образомъ, дѣло сошло въ сущности опять на ту же безапелляціонную зависимость издателя отъ цензуры, только съ рискомъ большихъ убытковъ: какъ, извѣстно, издателя заставляютъ теперь перепечатывать иногда цѣлыя страницы въ статьѣ, а иногда даже и цѣлую книгу. На дворѣ Басманной части въ Москвѣ совершалось не одно литературное аутодафе,-- т. е, истребленіе пламенемъ статей и книгъ въ силу административнаго опредѣленія. Это измѣненіе правилъ 1860 г. такъ вошло въ силу, что потеряло характеръ нововведенія, хотя, сколько, мы знаемъ, оно не было утверждено тѣмъ же законодательнымъ порядкомъ, какъ и самыя правила. Въ настоящее время послѣднія обогащаются предоставленіемъ министру новаго права: вмѣсто пріостановки изданія на 6 мѣсяцевъ послѣ третьяго предостереженія, сажать издателя на предварительную цензуру, но словамъ "Голоса", министръ будетъ имѣть право: "издателя, внесшаго установленный залогъ за право изданія безъ предварительной цензуры, обивать, послѣ третьяго предостереженія, доставлять NoNo своей газеты въ цензурный комитетъ въ 11 часовъ вечера наканунѣ ихъ выхода въ свѣтъ". Обязательство это не ограничено никакимъ срокомъ; о томъ -- возвращается ли при этомъ издателю залогъ, также не упомянуто. Нѣтъ сомнѣніи, что для большихъ ежедневныхъ газетъ, печатающихся всегда позднѣе полуночи, такое обязательство въ высшей степени неудобно. Такъ какъ въ предостереженіяхъ вольно лишь личное усмотрѣвшіе министра, то отъ, него будетъ зависѣть: свести, еслибы онъ того пожелалъ, всѣ газеты, въ срокъ самый короткій, къ предварительной цензурѣ, избѣгая такимъ образомъ и скандала (непріятнаго и для самаго правительства), всегда сопряженнаго съ пріостановкой изданія на долгое время. Предварительная же цензура всегда способна, въ рукахъ опытнаго и умнаго цензора, или подчинить газету казенному камеръ-тону, или обезцвѣтить ее до ничтожества. Нельзя впрочемъ не замѣнить при этомъ, что, наоборотъ, въ рукахъ цензора неумнаго или неопытнаго предварительная цензура нерѣдко заставляетъ правительство играть самую странную, почти комическую роль, налагая правительственное "дозволеніе" (всегда, равнозначительное "одобренію") на такія статьи, гдѣ, при безукоризненности внѣшняго смысла, изловчившійся авторъ проводитъ, а опытный читатель воспринимаетъ -- смыслъ внутренній, междустрочный, подчасъ самый злокачественный, ядовитый! Это мы видимъ и сейчасъ. Нельзя винить и цензора: онъ вѣдь не инквизиторъ; доискиваться тайнаго смысла, лазить въ душу автора онъ не уполномоченъ, да такого уполномочія, разумѣется, и дано быть не можетъ,-- а въ результатѣ все-таки выходитъ -- обманъ, правительственная санкція противоправительственной проповѣди! Спрашивается: служитъ ли такой способъ цензуры къ подъему общественной нравственности? И выгодно ли для правительства то, что содѣйствуетъ ея урону?
Далѣе "Голосъ" сообщаетъ о слѣдующемъ предположенномъ дополненіи къ правиламъ 65 года: вмѣсто 1 департамента Правительствующаго Сената, куда, въ силу этихъ правилъ, министръ внутреннихъ дѣлъ обязанъ былъ вносить представленіе о совершенномъ изданія, министръ будетъ вносить таковыя представленія, какъ свои, такъ и всѣхъ министровъ и главноуправленій (? кажется, изъ главноуправленій осталось только -- коннозаводства, да развѣ тюремъ) въ особо учрежденную "Высшую Коммиссію". Эта "Высшая Коммиссія" будетъ состоять изъ четырехъ членовъ: изъ министровъ внутреннихъ дѣлъ, народнаго просвѣщенія и юстиціи, и оберъ-прокурора Святѣйшаго Синода Такимъ образомъ этотъ административный синклитъ замѣнятъ отнынѣ собою административный судъ старѣйшаго въ Россійской имперіи учрежденія, личный составъ котораго всегда состоялъ и состоитъ изъ заслуженныхъ сановниковъ имперіи... Впрочемъ, опытъ съ Правительствующимъ Севатомъ на основаніи правилъ 1866 г. былъ произведенъ, въ теченіи 17 лѣтъ, всего только одинъ разъ, въ 1868 г., когда министръ внутреннихъ дѣлъ Тимашовъ взошелъ въ Сенатъ "съ представленіемъ о прекращеніи газеты "Москва". Правительствующій Сенатъ оказался не на высотѣ административнаго міросозерцанія и административныхъ требованій генерала Тимашова, не оправдалъ его ожиданій. Генералъ предполагалъ, что Сенатъ, получивъ отъ министра представленіе (въ формѣ рапорта,-- эта старинная особенность, напоминающая былое значеніе Сената, все еще сохраняете!), посмѣшитъ принять министерскій "рапортъ" къ безусловному "исполненію", т. е. поспѣшитъ, безъ всякихъ разсужденій, облечь министерскую волю въ форму сенатскаго указа. Можетъ-быть оно такъ бы и случилось, еслибъ одно обстоятельство не вызвало въ Сенатѣ сознаніи, что одновременно съ административною онъ имѣетъ еще и юридическую или судебную функцію. Узнавши стороною о рапортѣ генерала Тимашева, издатель "Руси", бывшій тогда издателемъ "Москвы", тотчасъ же представилъ 1-му департаменту прошеніе съ такого рода аргументаціей: "Газета есть одинъ изъ видовъ частной собственности, составляетъ имущество издателя (какъ это разъяснено рѣшеніемъ кассаціоннаго департамента Правительствующаго Сената по такому-то дѣлу). Окончательное запрещеніе изданія, стало-быть, тождественно съ упраздненіемъ собственности; но на основаніи русскихъ гражданскихъ законовъ никто не можетъ быть лишенъ собственности безъ предоставленія собственнику надлежащихъ средствъ къ своей защитѣ. Въ мотивахъ Государственнаго Совѣта, послужившихъ основаніемъ статья 30 Отд. И Высочайше утвержденнаго законоположенія о печати 1805 г. драно сказано: "Прекращеніе изданія, задовъ чая въ себѣ конфискацію частной собственности, должно быть изъято изъ круга текущей одноличной администраціи и предоставлено всецѣло Пр. Сенату".... Въ такомъ случаѣ, сказано далѣе, прекращеніе изданія, исходя отъ высшаго судебно-административнаго учрежденіи въ имперіи, будетъ имѣть надлежащее значеніе наказаніи опредѣленнаго съ соблюденіемъ вс ѣ хъ установленныхъ для охраненія частной собственности формъ и съ устраненіемъ всякаго вида произола ".
Въ силу этого издатель "Москвы" и проситъ дозволить ему прочесть рапортъ министра внутреннихъ дѣлъ Тимашова и представить Сенату свое объясненіе". Такова была наша аргументаціи. Высшее въ имперіи судилище единогласно признало этотъ призывъ къ гражданскимъ законамъ имперія правильнымъ и уважило ваше прошеніе. Но съ этой минуты, безъ сомнѣніи, участь 30 статьи правилъ 1865 г. была уже рѣшена въ умѣ бывшаго министра внутреннихъ дѣлъ, а что затѣмъ послѣдовало -- только укрѣпило его рѣшеніе. Въ понятіяхъ многихъ рьяныхъ администраторовъ, Правительствующій Сенатъ окончательно на ту пору скомпрометировался, такъ какъ даже въ общемъ собраніи трехъ департаментовъ, въ сеймѣ 34-хъ сановниковъ, болѣе или менѣе убѣленныхъ сѣдинами и украшенныхъ знаками высочайшей признательности за государственныя заслуги, не составилось надлежащаго большинства, согласнаго съ мнѣніемъ генерала Тимашева. Дѣло окончательно рѣшилось уже въ Государственномъ Совѣтѣ, къ удовольствію генерала (весь этотъ процессъ напечатанъ въ "Руси" 1881 года), но за то Сенату уже не пришлось въ другой разъ разсматривать подобныя представленія! Аппаратъ судебный оказался слишкомъ тяжеловѣсенъ. Запрещеніе газетъ и журналовъ стало совершаться затѣмъ болѣе сокращеннымъ способомъ, мимо Сената, посредствомъ а спрашиванія каждый разъ министромъ внутреннихъ дѣлъ особаго Высочайшаго ловедѣнія. Но все же до сихъ поръ признавалось по крайней мѣрѣ необходимымъ испросить Высочайшее повелѣніе, такъ какъ одна Высочайшая воля имѣетъ право рѣшенія сверхзаконнаго. Въ разсматриваемомъ же нами проектѣ (если только вѣрно сообщеніе "Голоса") не признается надобности и въ Высочайшемъ повелѣніи, а прекращеніе изданія будетъ зависѣть всецѣло отъ постановленія "Высшей Коммиссіи"... Но вѣдь вышеизложенная аргументація издателя "Москва" со ссылкою на мнѣніе Государственнаго Совѣта, обставляющее конфискацію собственности всѣми законными гарантіями для собственника,-- аргументація, признанная правильною верховнымъ истолкователемъ закона, Правительствующимъ Сенатомъ, остается и теперь во всей силѣ? Да, во всей силѣ -- отвѣтимъ мы" -- но притомъ въ вопіющемъ противорѣчій съ новымъ дополненіемъ къ правиламъ о печати 1865 года,-- если только, разумѣется, это дополненіе изложено "Голосомъ" съ надлежащею точностью. Затѣмъ въ "Голосѣ" прибавляется, будто "редакторъ прекращеннаго но постановленію Высшей Коммиссіи изданія лишается навсегда права издавать что-нибудь ". Этому мы положительно отказываемся вѣрить, до тѣхъ поръ пока не прочтемъ собственными глазами въ оффиціальномъ текстѣ, когда онъ будетъ обнародованъ. Такого права не могъ бы согласиться предоставить себѣ, хотя бы и въ числѣ прочихъ, ни одинъ министръ юстиціи -- высшій блюститель закона и генералъ-прокуроръ. Еще право изданія газеты можетъ подлежать нѣкоторымъ ограниченіямъ, такъ какъ на изданіе испрашивается разрѣшеніе, которое правительство властно обставить разными условіями,-- но изданіе книги или брошюры есть право каждаго гражданина Русской земли, отъемлемое, какъ мы сказали, лишь по суду или дѣйствіемъ самодержавной власти.
Вотъ и всѣ дополненія или измѣненія, вводимыя въ правила 65 года. Все это новыя погудки на старый ладъ. Учрежденіе кокмисеіи, этого четвертаго яруса въ ряду надзирающихъ за литературою начальствъ, возникло, полагаемъ мы, лишь изъ желанія министра внутреннихъ дѣлъ раздѣлитъ съ нѣкоторыми коллегами "удручающее его бремя отвѣтственности за печать. Во время он о за печать отвѣчало Министерство народнаго просвѣщенія, а при извѣстной впечатлительности нашихъ вѣдомствъ, кромѣ -- отдадимъ имъ полную справедливость -- министерствъ военнаго (при Милютинѣ), морскаго (также въ прежнее время) и иностранныхъ дѣлъ, такая отвѣтственность была не легка. Всякое неосторожное, хотя бы и правдивое слово редактора А., всякій отзывъ, хотя бы и несправедливый, но выражающій личное мнѣніе редактора Б., поставлялись въ вину несчастному министру. Стоило ему появиться въ то или другое "высокое собраніе", какъ со всѣхъ сторонъ обрушивались на него возгласы: "что, да зачѣмъ, да почему такъ у васъ пишутъ, да на что это нужно, да на что похожа ваша пресса, да вы ее распустили, да вы запретите, да я бы печать бы"... и т. д. Словомъ, со всѣхъ сторонъ предъявлялись счета къ уплатѣ за обиды, нанесенныя журналистикой. Наконецъ, министру Народнаго просвѣщенія удалось свалить обузу съ своихъ плечъ на плечи министра внутреннихъ дѣлъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ образовалась при послѣднемъ цѣлая коллегія подъ названіемъ Главнаго Управленія. Надзираютъ усердно, надзираютъ сколько возможно, пріостанавливаютъ, прихлопываютъ... Все мало. Избытокъ чувствительности къ отзывамъ печати не убылъ нисколько, а въ послѣднее время,-- вслѣдствіе ли общаго подъема нервовъ, вслѣдствіе ли проступающаго все яснѣе и яснѣе въ самой бюрократической средѣ внутренняго сознанія своего безсилія,-- онъ сталъ переходить въ раздражительность. И для графа Лорись-Меликова, и для графа Игнатьева одну изъ самыхъ тяжкихъ заботъ причиняла печать, но не столько печать сама по себѣ, сколько впечатлительность правительственныхъ сферъ. Понятно, что привлеченіе къ отвѣтственности за печать и другихъ министровъ облегчитъ значительно положеніе министра внутреннихъ дѣлъ, и въ этомъ именно смыслѣ мы и разумѣемъ учрежденіе Высшей Коммиссіи.
Выводъ изъ сообщеній "Голоса" для насъ одинъ: что въ коренномъ воззрѣніи правительства на его отношеніе къ печати не произошло никакой перемѣны и что положеніе ея остается также мало обезпеченнымъ отъ случайностей, зависящихъ отъ личнаго состава надзирающихъ за нею, отъ чувствительности и впечатлительности вѣдомствъ, какъ и прежде. А пора бы, очень бы пора взглянуть на печать нѣсколько шире, съ высоты историческаго, а вмѣстѣ съ тѣмъ и государственнаго созерцанія; установить на печать точку зрѣнія твердую, на которой и удерживаться мужественно, не впадая лихорадочно ни въ ту, ни въ другую крайность,-- ни въ потворство совершенно нелишнее, ни въ репрессію болѣе или менѣе недостигающую цѣли и деморализующую общество,-- ни въ погоню за популярностью, ни въ презрѣніе въ обществу, Пора отказаться отъ притязанія регулировать путемъ предостереженій, пріостановокъ, превращеній и иными орудіями предварительной и карательной цензуры -- теченіе общественной мысли; пора уже прямо поставить себѣ вопросы: что невыгоднѣе для государства -- лишній гнетъ или лишній просторъ печати? Что безвкуснѣе и потому менѣе опасно: плодъ дозволенный или плодъ запрещенный? Что вреднѣе: ядъ ли выступившій изнутри наружу, или ядъ вогнанный внутрь? Что желательнѣе для правительства: прозрачность и гласность со всѣми ея подчасъ неизбѣжными неудобствами или совершенная темь, глушь и безмолвіе? Что согласнѣе съ интересами власти: вѣдать, или не вѣдать кодъ и развитіе мысли въ разныхъ слояхъ русскаго общества? имѣть дѣло съ явнымъ, или тайнымъ врагомъ? вовсе не признавать никакого общественнаго мнѣнія, или имѣть опору въ здоровомъ общественномъ мнѣніи страны, которое только тогда вѣдь и годно, т. е. тогда лишь и способно сослужить полезную службу правительству и странѣ, когда слову вообще предоставлена возможность выражаться свободно и искренно? На всѣ эти вопросы отвѣтъ подсказывается самъ собою,-- онъ подсказывается и опытомъ послѣднихъ двухъ слишкомъ лѣтъ,-- но объ этомъ до другаго раза.