I

Либерал и кавалер -- назовем его хоть Семен Иваныч -- один из наших старых знакомых, говаривал обыкновенно: "Дали бы мне власть, я создал бы тотчас общественное мнение!" А его превосходительство либерал Иван Семеныч, также наш старинный приятель, постоянно возмущавшийся "косностью, смирением и раболепством" русского народа, о котором вообще изволил отзываться с просвещенным негодованием, -- его превосходительство либерал разрешал обыкновенно всякой гордиев узел общественных и административных недоумений и затруднений проектами разных законодательных мер и строгих либеральных указов. К счастию, ни тот, ни другой не достигли столь желанной ими, для пользы общества, власти. Мы сказали: к счастию. И действительно, будь у Ивана Семеныча и Семена Иваныча право и возмущаться и распоряжаться отечеством по своему вольнодумному благоусмотрению, они бы предписали указом либеральничать в известном, опробованном, а не в другом каком-либо направлении; они бы заставили умолкнуть всякий голос, противоречащий их "благонамеренным либеральным видам"; они бы проповедовали в официальных газетах необходимость, важность и прелесть свободы и свободного общественного мнения, а литературу пригласили бы разыгрывать мелодии в "мажорном или минорном тоне", согласно их собственному камертону; они бы принудили общество с покорностью идти к той свободе, которую они для него и за него придумали, или безмолвно и послушно выжидать, пока изготовятся ими, на их кухне, разные благополезные, благопригодные и благовременные либеральные гостинцы и сюрпризы!

Таких людей много, и очень много, в нашем обществе, -- но не спешите осуждать их, читатель! Если мы все, без исключения, беспристрастно и пристально вникнем в самих себя, подсмотрим наши внутренние движения, подслушаем наши собственные, невольно вырывающиеся первые, необдуманные восклицания и речи, мы должны будем сознаться, что в каждом из нас, более или менее, обитает такой же Иван Семеныч или Семен Иваныч. "Я бы указом ", "будь я министр, я бы дал предписание ", "надо бы издать закон, распорядиться, принять энергические меры, приказать ", "чего смотрит правительство или начальство!" и пр., и пр. в таком же роде: все эти выражения каждый из нас может частехонько подловить на собственных устах, и все эти выражения свидетельствуют только о том, что мы привыкли всего ожидать сверху, всякое спасение полагать в законодательной мере или учреждении, в форме внешнего принуждения, -- а не во внутреннем побуждении, не в собственном начинании или инициативе, не в самостоятельной деятельности личной или общественной.

Справедливо заметил в этой же газете г. Елагин, что "недобросовестно слагать вину на правительство в таком деле, в котором могут действовать только такие усилия общественные, на которые недостанет средств ни у какого правительства". В самом деле, есть целые области общественных отношений и общественной деятельности, куда не в силах достать сверху, распоряжением, никакая самая отважная благонамеренность начальства; есть многочисленные явления духа, которые не могут быть вызваны на свет Божий указом, и которые не терпят никакой, извне налагаемой формулы. Наконец, мы знаем и по теории, и уже достаточно научены опытом, что всякие внешние, принудительного характера, попытки: создать духовную жизнь, деятельность, нравственную силу, производят только одно подобие жизни, деятельности и силы, лишенное, разумеется, всякой внутренней энергии, и не только не плодотворное, но и положительно вредное, как всякая ложь, внесенная в нравственную жизнь общества. Мы убеждены, что органические силы человеческого общества не могут быть заменены никаким искусственно придуманным механическим снарядом, что правительство не может брать на себя или "исправлять должность" организма и жизни, -- и тем не менее мы сами, собственным бездействием, собственной слабостью хотенья и убежденья, собственною леностью мысли и воли, постоянно обращаясь к верху, вызываем правительство на ненужное и бесплодное вмешательство, часто вопреки его собственному желанию и воле!

За примерами ходить не далеко. В 1861 году двенадцать губернских присутствий по крестьянскому делу "входили куда следует" с представлением о том, чтобы дозволено было стеснить, -- допущенный Положением 19 февраля, -- свободный самосуд волостных судов разными формальностями и введением сельского судебного Устава, сочиненного для крестьян государственных имуществ. Такое административное усердие со стороны лиц, составляющих присутствия и приглашенных большею частью к "почетно либеральной" деятельности из среды самого образованного общества, усердие, к тому же и несогласное с духом либерализма, вмещенным в параграфы и статьи Положения, -- вынудило правительство к ответу, распубликованному во всех газетах, что, предоставив волостным судам свободу руководствоваться совестью и местными обычаями, оно находит такое требование присутствий преждевременным и для крестьян стеснительным. Конечно, такой пример составляет редкое исключение, но в большей части случаев мы только не додумываем или не договариваем последнего слова, или же вносим то же административное, государственное, внешне принудительное начало в собственную деятельность.

Проникнуты ли мы чувствами сострадания и желания помощи ближнему -- и у нас как раз заведется чуть-чуть не целое министерство благотворительности, со всеми бюрократическими порядками! Честным человеком когда-то было высказано негодование на то, что ради доброго дела употребляется нередко соблазнительный способ собирания денег посредством лотерей и маскарадов, более или менее вредных для общественной нравственности, -- тотчас же многие пожелали и добились-таки запрещения этих увеселений, впоследствии отмененных! Путем разных умозаключений доходим мы, например, до сознания необходимости живой миссионерской проповеди между раскольниками или иноверцами, -- но не обретая внимательного слуха в сонном обществе, -- делать нечего, пишем проект, который и представляем по порядку службы. Живая мысль, которой бы следовало тотчас же, свободно, перейти в живое дело, -- проходит, зашнурованная, занумерованная, чрез всевозможные канцелярские мытарства и, утратив все живое и животворящее, становится бумагой, требующей очистки, и наконец преобразуется в какой-нибудь штат апостолов или миссионеров. И, скажем откровенно, было бы недобросовестно и несправедливо обвинять правительство в неуспехе такого миссионерства. Государство, какое бы оно ни было, самодержавное, конституционное или республиканское, не может, по самому существу своему, действовать и совершать свои отправления иначе как посредством разных бюрократических форм и порядков, захватывая область внешней правды, внешнего действования и внешних отношений, и никакой указ императорский, конституционного короля, парламента или законодательного собрания республики не в силах создать апостола или проповедника! Мы сильно хлопочем в настоящее время о народном и общественном образовании, придумываем тот или другой способ устройства народных школ и высших учебных учреждений, -- и не находим других причин осуществить наше предположение, как чрез принудительное распоряжение правительства, тогда как сами убеждены, что принудительное распоряжение не дает жизни и легко порождает официальную ложь!.. Но как иначе достигнуть нашей цели, мы не знаем, не умеем, не видим ни путей, ни способов, ни средств! Мы так вжились в официальные привычки и приемы, что почти всякое наше предположение и рассуждение ложится в форму проекта законодательной меры, просит параграфов и пунктов, удобоутверждаемых, и редко походит на живое слово убеждения, обращенное к живым силам самого общества.

Какое печальное, и по-видимому безвыходное положение! С одной стороны, жизнь дает смутно чувствовать потребности каких-то улучшений и преобразований, непрерывно встают вопросы, вызываемые или действительною надобностью, или отвлеченными соображениями, -- но сама жизнь упорно, безответно молчит, не дает разрешения, не облегчает труда положительным указанием! С другой -- постоянное, искусственное разрешение, налагаемое извне, -- искажение, часто невольное, государственным началом свободных отправлений этой безмолвной общественной жизни, постоянные противоречия, разлад с жизнью и болезненное чувство всеобщей неудовлетворенности! С одной стороны, бездействие или испорченность, инерция организма, с другой -- невозможность его исправления и оживления -- мерами принудительными, силою официальною, единою, действующею неослабно и на просторе! С одной стороны, бессилие, умеющее только раздражаться, отрицательно, пассивно противодействовать или же проявлять свое противодействие в бесплодности, непроизводительности и безобразии жизни; с другой, -- сила, сила положительная, но не способная по существу своему творить и созидать в области духа, осужденная на производительность чисто внешнюю и на невольное искажение внутреннего и живого!

Мы полагаем, что в более ясном истолковании слова наши не нуждаются, и что читатели сами могут дополнить картину нашего современного положения...

Нам недостает внутренней, общественной жизни, недостает глубоких убеждений, недостает самодеятельности, недостает силы, силы общественной, той силы, которая есть единственная могучая, нравственная, человеческая сила, достойная человеческого общества, животворящая, всепобеждающая, ведущая народы к совершению предназначенного им подвига в истории человечества! Проснуться, ее, эту силу, вызвать, ею поработать, ее созидать -- вот к чему мы должны стремиться, все, всем обществом, от мала до велика, вот в чем наше спасение и охрана, вот единственное условие нашего развития и преуспеяния!..

Но каким образом? И почему недостает нашему обществу этой силы? И что такое общество? И какое его значение у нас, в России, между землею и государством?.. На все эти вопросы мы попытаемся дать ответ в следующей статье.

II

В последний раз, заканчивая статью, мы поставили вопрос: что такое общество и какое его значение у нас в России, между землею и государством? Не знаем, насколько ответ наш покажется удовлетворительным, но во всяком случае предлагаем его читателям. Чтобы яснее выразить нашу мысль, нам придется повести речь издалека, обратиться к свидетельству истории и к отвлеченным, теоретическим построениям.

Было ли у нас общество до Петра? Не было, отвечаем мы, точно так же, как не было и литературы, без которой в позднейшие времена немыслимо никакое общество, -- а почему так -- вот наши доводы.

Говоря: общество, мы разумеем здесь не то юридическое определение, которое прилагается ко всякому соединению людей: случайному ли, для какой-либо цели, как например торговля компании; по образу ли жизни или занятиям, как например цехи, гильдии; или в самом широком смысле, в смысле народа, противополагаемого государству. В последнем случае нередко вместо общества употребляется слово народ, и вместо народа -- общество. Впрочем, все эти определения читатели найдут в замечательных статьях г. Лешкова, помещенных в нашей газете. Г. Лешков первый сделал у нас опыт создать науку "общественного права", до сих пор отвергаемую юристами, -- но не об этом обществе и не об этом праве хотим мы говорить. То общество, или, вернее, то, что мы разумеем под словом общество, ускользает от всякого юридического определения, не укладывается ни в какую юридическую рамку, ненаделимо и неограничимо или, другими словами, не способно быть наделяемо или ограничиваемо никакими юридическими "правами, преимуществами и обязанностями". А между тем, оно имеет жизнь, и жизнь действительную; оно не фикция, не мечта, а реальность, явление положительное; оно наделено страшною силою, существующею вне всякого формального закона, -- силою общественного мнения. Но эта сила есть сила нравственная, это положительное явление есть явление нравственного мира.

В этом смысле слово общество часто употребляется и в нашем разговорном языке, но большею частью безотчетно, и, по недостатку строгого определения, беспрестанно смешивается с другими, часто противоречащими понятиями. Французское слово societe и английское soc iety, хотя и соответствуют нашему обществу, но в смысле более узком, или, по крайней мере, не столь широком. Замечательно, что у немцев нет слова для идеи общества: Gesellschaft значит собственно товарищество, -- и для выражения понятий об обществе в широком смысле вы должны прибегнуть не к немецкому слову, например общественный вопрос, une question sociale, eine sociale Frage и проч. Любопытно видеть, как выражается идея общественного мнения на трех главных языках Европы: I'opinion publique, public opinion, offentliche Meinung. Нельзя не сказать, что русское слово всего вернее и точнее соответствует этому явлению общественной жизни и передает идею общественности, -- и это недаром, точно так же, как и не случайно отсутствие у немцев слова: общество. Мы поговорим о том подробнее в своем месте.

Ознакомив некоторым образом читателей с самою областью вопроса, попытаемся теперь определить и самое понятие: общество. Общество, по нашему мнению, есть та среда, в которой совершается сознательная, умственная деятельность известного народа; которая создается всеми духовными силами народными, разрабатывающими народное самосознание. Другими, словами: общество есть народ во втором моменте, на второй ступени своего развития, народ самохознающий. Постараемся разъяснить читателям это определение.

Что же такое народ?

Все, в каждой стране, граждански живущей, существует из народа, народом, ради народа, -- и вне народа, вне его участия, прямого или косвенного, положительного или отрицательного, не могло бы и существовать то, что существует. В обширном смысле, народом называется все население известной страны, представляющее цельность нравственную и физическую, единство происхождения и предания, единый общий тип физический и духовный. Такое определение объемлет все сословия, все ступени общественные, от царя до последнего крестьянина: все равно как говоря: дерево, мы разумеем и корень, и семя, и ствол, и ветви, и листья. Но в тесном смысле и более строгом, народом называется простой народ, то народное множество, которое живет жизнью непосредственной и, как зерно, сосредоточивает в себе всю органическую силу, все развитие организма. В самом деле: как семя хранит в себе всю будущность дерева, с красотой, шумом и зеленью листьев, -- и дерева именно этого, а не какого-либо другого, так что семя дуба родит дуб, а не березу, -- так и народ, в тесном смысле, хранит в себе всю будущность предстоящего ему подвига, развития своей духовной особенности, своего типа. Но этот тип, эта особенность являются в нем на степени и с характером силы стихийной, -- разумеется, не в физическом, а в духовном смысле, силы духовной, но еще не покоренной личному сознанию, не ставшей предметом сознания. Народ состоит из отдельных единиц, носящих каждая свою личную разумную жизнь, деятельность и свободу; каждая из них, отдельно взятая, не есть народ, -- но все вместе составляют то цельное явление, то новое лицо, которое называется народом и в котором исчезают все отдельные личности. Поэтому народ не есть агрегация или совокупность лиц с их совокупною деятельностью, а живой, цельный, духовный организм, живущий и действующий самостоятельно и независимо от лиц, составляющих народное множество. Процесс мысли, сознания, творчества в этом организме, его физиологические и психические законы составляют такую же тайну, как и самая тайна жизни. Возьмите, например, язык в народе, хоть наш русский. По свидетельству филологов, он поражает мудростью, стройностью, логичною последовательностью своих законов; он являет как бы работу мысли, раскрытие которой и составляет задачу филологии, почти неисчерпаемую. Между тем ни одна отдельная личность в народе не мыслила, не работала над языком. Предположить, что вот люди подумали-подумали, да и решились принять тот или другой закон в языке, сочинили такой-то суффикс, условились в какой-то флексии, разумеется, невозможно. Каким же образом, когда ни одно отдельное лицо не обдумывало системы языка и все вместе не условливались в ее строении, создается однако язык, весь как бы проникнутый сознанием? Очевидно, что те же самые лица, как народ, составляют особый цельный организм, в котором духовные отправления и процесс сознания совершаются иным путем и иным порядком, нежели в отдельном человеке.

Собственно говоря, это и не есть сознание в обыкновенном смысле: здесь совершается бессознательное творчество народного разума и воли. Народные единицы не замечают здесь участия своей личной мысли, участия однако несомненного; здесь нет посредствующего действия мысли между отдельною личностью в народе и народом. Как самое народное творчество принадлежит всему народу, а не отдельным лицам, так всему же народу принадлежит пока и сознание этого творчества. Отдельные лица уже особым, новым действием пересознания постигают мысль, вырабатываемую народным творчеством. Это постижение народной мысли личным сознанием есть уже новая ступень в жизни народной -- народное самосознание. Это самосознание совершается в обществе.

Итак, народ не есть сосуд, как думали некоторые, ибо сосуд безучастен к своему содержанию; не есть масса, как выражаются другие, ибо масса бессознательна и не имеет в себе ничего органического; не есть и материал, потому что этому материалу нельзя давать произвольного назначения извне и подчинять его своей личной воле, а напротив, он подчиняет себе чужую волю, развиваясь изнутри себя, по своим внутренним органическим законам.

Народное самосознание есть новое движение в бытии народном, новая ступень народной жизни; но не следует думать, чтобы чрез это непосредственная народная жизнь или тот особенный процесс народной мысли, о котором мы выше говорили, становились излишними. Как семени для исполнения своего назначения необходимо проявить свою жизнь в корнях, стебле, стволе, ветвях и листьях, так и народ не может оставаться при одном непосредственном творчестве в жизни духовной, при первоначальном виде внешнего бытия в жизни вещественной. Но как внутренняя жизнь корней не прекращается оттого, что выросло, цветет и зеленеет дерево, так и акт непосредственного творчества не может быть однажды завершен и покончен оттого, что он сознается. Напротив, точно так, как сохнет дерево вместе с прекращением деятельности корней, как скоро исчезла деятельность непосредственной силы -- гибнут и исчезают народы.

Обращаясь к истории, мы видим, что, как птица прежде всего свивает себе гнездо, так и первым действием всех народов было: создать себе внешнюю государственную форму, форму, в которой бы они могли свободно совершать свое развитие и таким образом исполнить свое назначение в человечестве. Общества еще нет, а уже возникает государство над народом, продолжающим жить жизнию непосредственной. Но не выражает ли государство народного самосознания? Нет, оно есть только внешнее определение, данное себе народом; деятельность его, то есть государства, и сфера его деятельности чисто внешние. Государство является, как органический покров, или, по сравнению К.С. Аксакова, как кора на дереве, которая должна подаваться, растягиваться, видоизменяться, согласно с внутренним развитием и деятельностью сердцевины. "Беда, -- говорит К.С.Аксаков, -- если вся сила дерева пойдет в кору: растет и толстеет кора, сжимается и слабеет сердцевина, а чем слабее сердцевина, тем ближе и гибель дерева, которую никакая толщина коры отвратить не может: не в том дело, крепка ли кора, а в том, здорова ли сердцевина". В человеческом организме есть также болезнь: отолщение кожи. Кожа, разумеется, есть часть того же организма, как и государство, по отношению к народу, -- но при слабой деятельности организма или при неправильности его отправлений все обращается в кожу, которая, распространяясь насчет прочих органов, становится как бы во враждебное отношение к организму, будучи сама его частью. В этой болезни нет другого лекарства, как противодействовать уродливому развитию, такому мятежническому поведению кожи возбуждением жизни и деятельности в прочих органах.

Эта деятельность в народном организме выражается деятельностью общества, или, лучше сказать: общество есть не что иное, как народный организм в деятельном развитии, не что иное, как сам народ, в его поступательном движении. Здесь уже не бессознательный процесс народного сознания и творчества, которого пример мы видели на народном языке, не непосредственное бытие и пребывание в нем, а деятельность самого народа на второй ступени своего бытия, деятельность самосознания. Личность, поглощаемая в народе, существующая и действующая в нем не сама по себе, а как часть, атом народного организма, получает вновь свое значение в обществе, но с тем, чтобы путем личного подвига и личного сознания утвердить свою связь с народом и воссоздать новую высшую, духовную цельность народного организма.

Если читатели припомнят или перечтут сказанное нами выше определение общества, то оно, вероятно, не покажется им теперь непонятным. Просим извинения у читателей, если утомили их внимание, и продолжаем.

Итак, мы имеем: с одной стороны, народ в его непосредственном бытии; с другой -- государство как внешнее определение народа, заимствующее свою силу от народа -- и усиливающееся на его счет, при бездействии его внутренней жизни, при долговременном его пребывании в непосредственном бытии; наконец, между государством и народом -- общество, то есть тот же народ, но в высшем своем человеческом значении, не пребывающий только в известных началах своей народности, но сознающий их, сознательно развивающий и обособляющий их в явлениях, постоянно действующий и совершающий свой земной исторический подвиг. Государство есть начало внешней деятельности внутренней, нравственной, умеряющей деятельность внешнюю, полагающей ей нравственные пределы. При отсутствии общества, при бездействии его, государственное начало, захватывая все шире и шире круг своей деятельности, внутри государства, может наконец, как кора -- сердцевину, сдавить и почти заглушить жизнь народа, находящегося на степени непосредственного бытия; народность, не вооруженная сознанием, не всегда надежный оплот против врагов внутренних и внешних. Только сознание народных начал, только общество, служащее истинным выражением народности, являющее высшую сознательную деятельность народного духа, может спасти народ и остановить растущее внутрь государство.

Теперь посмотрим поближе, что такое общество.

Во-первых, имеет ли оно какую-либо политическую, внешнюю организацию? Никакой. Это не есть ни сословие, ни цех, ни корпорация, ни кружок, ни какое-либо иное, условленное соединение людей. Это даже не собрание, а совокупная деятельность живых сил, выделяемых из себя народом, деятельность людей, которые вышли из народа, но не состоят уже под законом непосредственного быта, не поглощаются в народе, а напротив, делают непосредственное творчество народное и самый народ предметом своего сознания и деятельности, получая в то же время от народа жизнь, питание и силу. Разумеется, мы говорим не про то, что есть, а что должно быть. Выделяться из народа, в нравственном смысле, дает право только образование и притом не в значении известного количества познаний, и даже не в значении одного умственного образования, а в значении личного духовного развития вообще, такого развития, которым нарушается однообразие и безличность непосредственного народного бытия, но нарушается именно тем, что дух народа сознается и самое единство народное ощущается яснее и живее. Такое развитие есть расширение умственного взора, а потому самому и усиление нравственного сочувствия к народу. Тут не может быть ни определенного числа лиц, ни патентов, ни других примет на принадлежность к обществу; оно образуется из людей всех сословий и состояний -- аристократов самых кровных и крестьян самой обыкновенной породы, соединенных известным общим уровнем образования. Чем выше умственный и нравственный уровень, тем сильнее и общество.

Во-вторых, общество, как само собою разумеется, не должно кристаллизироваться, костенеть, мертветь, а должно постоянно освежаться, обновляться новым притоком сил из народа, одним словом, состоять к нему в таком же отношении, как дерево к корню. Впрочем об аномалиях в этом отношении, об уродливом развитии общества, которое уже, в таком случае, есть какое-то не настоящее, а самозванное общество, мы будем говорить подробнее, когда коснемся русского общества.

В-третьих, общество, разумеется, существует только там, где есть цельное народное тело, цельный организм с соответствующим ему цельным органическим покровом, то есть внешней, государственной формой. Встречая общество во Франции и Англии, мы его не видим в Германии; то есть оно существует, как германское, но лишено живой, реальной действительности, потому что германского цельного народа не существует, Германии нет, как целого тела, а есть Бавария, Гессен-Гомбург, Гессен-Кассель, Рейс-Шлейс-Крейц-Лобенштейн и проч. Немец может обресть единство германского организма только в области отвлеченной, в Шиллере, Канте, Гете, Гегеле. Вот почему у немцев нет в языке и выражения, соответствующего нашим словам: общество, общественность, общественный; вот почему в немецкой литературе нет не только общественного романа, вроде сочинений Диккенса, Гоголя или Бальзака, потому что в области действительности германец превращается в гессенца, мекленбургца, баварца и проч. Вот почему также такое стремление в немцах, подобно Италии, сплотиться в единую сильную Германию, чтобы создать себе внешнюю форму, которая бы вполне соответствовала цельности народного германского организма, -- вопреки всяким учениям о преимуществе федерации и о вреде крупных государств.

В-четвертых, сила общества, как явления не политического, есть сила нравственная, сила "общественного мнения". Орудие деятельности общества есть слово, и по преимуществу печатное слово, разумеется, свободное. Напрасно воображают некоторые, что свобода слова, устного или печатного, есть политическая свобода. После этого, и свобода есть, пить, спать, дышать воздухом, двигать руками и ногами, есть также политическая "прерогатива"! Между тем свобода слова, свободный обмен мыслей, чувств, мнений, необходимый для нравственной деятельности, относится точно также к стороне нравственной человека, как свобода спать, есть к стороне физической. Злоупотребление слова так же возможно, как и злоупотребление рук, но если бы в предупреждение зол, которые можно учинить руками, связать всем людям руки за спину, то уничтожилась бы всякая возможность деятельности, следовательно и существования как связываемых, так и вяжущих.

Впрочем, как об этом орудии общественной деятельности, так и вообще о силе общественной, мы желаем поговорить пространнее, -- а так как статья наша вышла и без того чересчур длинна, то мы отложим рассуждение об этом предмете до следующего N , равно как и соображения наши о русском обществе в особенности.

III

Мы просим читателей припомнить все, что было нами сказано в статье 10 марта об обществе, его значении, его месте между народом и государством. Мы говорили, что общество не есть явление политическое, что сила его есть сила нравственная, сила общественного мнения, и что орудие деятельности общества есть слово, по преимуществу печатное и, разумеется, свободное.

Мы идем далее. Мы решаемся даже утверждать, что где нет деятельности слова, там нет и общества (разумеется, если отсутствие таковой деятельности происходит не от внешних, случайных причин) или иначе: в истории позднейших времен, без литературы немыслимо никакое общество. Постараемся доказать это. Дело в том, что общество есть та среда, в которой совершается сознательная, умственная деятельность народа, которая создается всеми духовными силами народными, разрабатывающими народное самосознание. Другими словами: общество есть народ на второй степени своего развития, народ самосознающий. Но для того чтоб стать на эту ступень, чтоб от непосредственности двинуться к самосознанию, от безличности народного бытия перейти к совокупной деятельности лиц, воссоздающих новую высшую духовную цельность народного организма, -- необходимо образование. Мы уже объяснили прежде, что мы разумеем под образованием. Оно принимается нами не в смысле известного количества познаний, не в смысле одного умственного образования, а в значении личного духовного развития, такого развития, при котором личность, поглощаемая до сих пор в народе и не существующая в нем сама по себе, обретает себя вновь, ощущает себя как единицу народную, разрешает плен непосредственного бытия (подобно тому, как пускаемый зерном росток пробивает поверхность зерна) и получает возможность постижения мысли народной личным сознанием. Это постижение народной мысли, народного непосредственного творчества, личным сознанием единиц, народ составляющих, есть уже народное самосознание, которое и совершается в обществе. Следовательно, только образование, в том значении, как мы его объяснили, полагает начало народному самосознанию, или другими словами: только образование дает бытие обществу. Поэтому-то общество необходимо предполагает известный общий уровень образования, и чем выше уровень, тем сильнее и общество.

Но как определить этот уровень образования? Как обозначить границу, где кончается непосредственность бытия и начинается деятельность народного самосознания в единицах? Как указать ту ступень личного развития, на которой действие личного сознания получает значение народного самосознания? Как определить: когда личная деятельность единиц имеет право назваться общественною, когда именно народные единицы являются обществом?

Как провести в истории черту, откуда деятелем (фактором) истории становится общество?

Определить этот уровень и обозначить его пределы нет никакой возможности, да нет в том и надобности. Область нравственного мира не терпит никаких внешних рубрик и формул, никаких сигнатур и штемпелей, не поддается ни весам, ни мерам, ни горнилу, и все подобные попытки были бы не только тщетны, но и положительно вредны для свободного проявления его внутренней деятельности. Общество дает знать о своем существовании тем, что оно существует и действует; деятельность общественная есть, сказали мы, деятельность народного самосознания; деятельность народного самосознания выражает себя в слове, которое есть плоть сознания, плоть человеческой мысли; стало быть, выражение общественного сознания есть общественное слово; следовательно, только там, где есть общественное слово есть и общество, и наоборот -- нет и общества там, где нет общественного слова. Постоянная деятельность общественного слова есть то, что называется словесностью или литературою.

Мы можем предположить себе весь народ умеющим читать и писать. Будет ли это общество? Нет; грамота есть только орудие слова, но самой деятельности личной мысли может еще и не быть. Предположим, наоборот, простой народ погруженным в невежество, -- а над ним другие верхние классы, досужие, отличающиеся от народа бытом, образом жизни и даже более развитые. Составляют ли эти верхние классы общество? Опять нет, если им недостает деятельности мысли, если они заключены в тесных границах сословного быта, если они только чувствуют себя как народ, в силу своего естественного сродства с остальными народными классами, а не сознают себя как народ, не разрабатывают народного самосознания. Ни рыцари средних веков, ни купцы в России, в нашем XIX веке (мы говорим про большинство, а не про частные явления), не составляли и не составляют общества. В том-то и дело, в том-то и сила, что общество создается не верхним и не средним сословием, не мужиками и не дворянами, а создают его только образованные люди или, вернее, люди всех сословий и состояний безразлично, -- связанные между собою тем уровнем образования, при котором становится возможною деятельность общественная, выражающаяся в наше время в литературе.

Само собою разумеется, что чем больше живых сил, выделяемых из себя народом, тем сильнее и деятельность общества, которая, идеально понимаемая, должна обхватить свою совокупность единиц, народ составляющих, не уничтожая через это нисколько ни непосредственной силы народного творчества, ни цельности народного организма, но воссоздавая (как мы уже сказали) его новую высшую духовную цельность. Чем больше образованных людей в какой-либо стране, тем скорее возникает в ней общество, но определить потребное для того число образованных людей также невозможно, как невозможно при учислении долей веса указать, где начинается тяжесть и кончается легковесность. Как скоро раздается общественное слово, как скоро оно является как власть имеющее, -- мы познаем существование общества.

Не забудем также, что общество ни в какой данный момент не может назваться полным выражением народного самосознания. Оно есть деятельность народного самосознания, оно есть самосо- знавание, которое, постоянно возрастая и усиливаясь, приближает народ в его конечной цели, к самосознанию.

Чтобы еще яснее выразить нашу мысль о значении слова вообще и печатного слова как общественной силы, обратимся к истории. В Риме и Греции было общественное слово, было и общество, которое и дало человечеству все, что мог дать ему мир языческий; но Рим и Греция находились в других условиях, не существующих для мира новейшей эры. Возьмем Западную Европу, Германию, Францию, Англию. Можем ли мы признать в них существование общества в первые тринадцать или четырнадцать, или даже пятнадцать веков по Рождестве Христовом? Мы видим власть королевскую, правителей -- даже мудрых, деятельность правительственную... Но это не общество. Деятельность государственная есть деятельность внешнего строения, это не есть деятельность общественная, сознательная деятельность духа и мысли народной. Вообще можно сказать, что деятельность народов в первые четырнадцать или даже пятнадцать веков истории Европы поглощается работою над внешнею формою, над внешним определением, которое давал себе каждый народ. Тогда только и начинается возможность общественной деятельности, когда сложилась уже сколько-нибудь внешняя форма, что, конечно, еще не значит, чтобы эта форма не могла впоследствии видоизменяться. Итак, с одной стороны мы видим в средние века в Европе -- королей, герцогов, всяких властителей с их дружинами военными и гражданскими; мы видим начало государственное и его деятельность заменяющими всякую другую жизнь в общем организме страны -- вне среды непосредственной жизни самого народа. Это не общество. С другой стороны представляется нам сословие рыцарей, аристократических владельцев, которых вся жизнь и деятельность были чисто внешние. Их, конечно, никто не назовет обществом; никто не скажет, что они составляли тогда общественное мнение! С этим едва ли кто станет спорить. Простой народ, порабощенный и угнетенный, находился на самой низшей ступени безличного бытия; следовательно, об нем не может быть и речи. Городские общины жили жизнью замкнутою, поглощенною интересами преимущественно вещественными и заботами об ограждении себя от всяких грубых сил, бродивших и еще не перебродивших тогда в организующихся государствах. Они еще не составляли тогда общества, не предъявляли своего мнения, как мнения общественного. Заметим кстати, что при существовании резкого разделения сословий, бытового и юридического, с великим трудом вырабатывается среда для совокупной умственной деятельности народных единиц, как общества. Кроме названных сословий, существовало в средние века единственное образованное сословие -- духовенство. Оно сберегало, без сомнения, умственное наследие мира древнего для мира нового; оно было хранителем того просветительного начала, которое дало смысл, направление и характер всему просвещению, всему духовному развитию, следовательно всей последующей деятельности общества на Западе, но это просветительное начало являлось как данное извне, усвоенное бытом, но не усвоенное народным самосознанием; оно, конечно, способно было возбудить и возбуждало деятельность народного духа, но еще не как народное сознание, а как деятельность человеческого духа вообще. Одним словом, ученые монахи и схоластики средних веков не были обществом. Была ли Сорбонна выражением общества? Нисколько. Даже университеты того времени устремляли всю свою деятельность на внешнее одоление того готового материала просвещения, который завещан был Римом и Грецией христианскому миру, и были отрешены от действительной жизни. Без всякого сомнения, на Западе, в течение этого времени, подготовлялись все материалы для будущего здания, все внешние орудия деятельности, расширялся круг познаний, личная мысль не дремала, но она являлась одиноко-личною, не общественною, и резкая, неприязненная разделенность сословий, как мы сказали, еще препятствовала сложиться той среде, которая потом явилась как общество, тому простору, в котором бы оно могло действовать. Мы не пишем истории западного общества. Мы предоставляем нашим читателям поверить нашу мысль и наш вывод более подробным сопоставлением фактов, но едва ли они не согласятся с нами, что общества на Западе не было до того времени, как изобретение книгопечатания дало возможность возникнуть деятельности общественного слова. Это не значит, что случайное изобретение Гутенберга, или кто бы ни был настоящий изобретатель, породило общественную деятельность: наоборот, необходимость общественной деятельности, необходимость, сознание которой было подготовлено одиноко личною деятельностью ученых, еще не составлявших общества, но выражавших собою стремление и требование народного духа, вызвала изобретение печати. Только с того времени и возникает литература в собственном смысле слова, литература, как выражение общественной жизни.

Печать есть единственная арена, где, при современном внешнем устройстве народного организма, может раздаваться общественное слово. На площадях Рима оно не нуждалось в печати, ибо исчерпывалось вполне в совещаниях, на форуме, в речах, в публичных преподаваниях, в письменной литературе, ибо для Рима не было римского народа вне Рима; но история нашей эры создала иную формацию государств и призвала к жизни самые народы. Никакие парламенты, генеральные штаты, собрания государственных чинов не выскажут настоящей мысли всенародной; они составляют меньшинство, по отношению к тому множеству, которого думают быть представителями и которого мысль, со всем разнообразием личной деятельности единиц, составляющих это множество, никогда не может быть вполне передана необходимо ограниченным числом народных представителей. Английский парламент не был бы тем, что он есть без английской прессы. При всем том, часто случается, что решение народных представительных собраний на Западе не выражает мнения народа, находится в противоречии с ним. Выше народных, ограниченных в числе и во времени и в пространстве представительных собраний стоит сам народ, или общество, как тот же народ, несамосознающий и развивающийся; верховный контроль над всеми этими собраниями принадлежит обществу, общественному мнению для него узка арена законодательных или каких бы то ни было представительных собраний, ему надо поле пошире, и такое вполне соответственное поле для общественного слова есть печать.

Поэтому стеснение печатного слова, когда явилась в нем потребность, когда, стало быть, в народе возникло общество, есть нарушение правильных отправлений общественного организма, есть умерщвление жизни общества, и следовательно, опасно для самого государства, допускающего это стеснение. Как дерево может существовать только до тех пор, пока в нем есть жизнь сердцевины; как с прекращением этой жизни сохнет и каменеет кора, -- так и государство, когда уже раз возникло общество, когда уже раз совершилось это новое движение в бытии народном, может существовать только до тех пор, пока живет общество. Зерно способно долго сохраняться как зерно, но если оно раз начало жить как дерево, в корнях, стволе и листьях, дерево уже не может быть лишено воздуха, света, тепла, -- иначе оно погибнет. Никакие в мире либеральные учреждения не заменят свободы общественного слова, никакие консервативные охраны не заменят охранительной силы свободного слова (если только есть что достойное охранения), никакие законы не имеют прочности и живительного действия без помощи общественного сознания, следовательно, без его деятельности и жизни в свободном слове. Как против отолщения кожи нет другого лекарства, кроме возбуждения деятельности прочих органов, так и государство, против его болезненного роста внутрь, может спасти только общество с своею свободою деятельности, свободою критики, свободою слова.

Общество не есть явление политическое, говорили мы не раз, и деятельность его не должна быть политическою, в смысле деятельной, политически организованной власти. В противном случае оно перестает быть обществом -- и жизнь или находит себе другой, часто неправильный исход, или же уходит в корни, или же совсем замирает. Воспользуемся приведенным выше примером, чтобы пояснить нашу мысль. Вообразим себе, конечно не без усилия для воображения, что желая остановить возрастающую толщину коры на дереве, желая спасти сердцевину, мы наставим перегородки внутри, между корой и сердцевиной. Что выйдет? Сердцевина еще более стеснится, объем ее простора уменьшится, ее будет давить перегородка, вгоняемая внутрь внешним напором коры. Делать нечего: вы подпираете перегородку какой-нибудь новою подпоркою, и еще более сжали сердцевину! Но и это не помогает: новая подпорка не может устоять против общего давления коры и перегородки; вам приходится утверждать подпорку новою подставкой, но опять бесполезно, и т.д. до бесконечности, то есть до того, что вы сами этими же ограждениями от болезненного роста коры убьете сердцевину. Так и общество, ставя себе ограждения от болезненного роста государства во внешних учреждениях, основанных на начале государственном, то есть политическом, изменяет характеру своей деятельности, стесняет само свою свободу, вносит начало принуждения в свою собственную жизнь. Это начало будет тем тяжелее и болезненнее для общества, что оно не налагается извне, внешнею, чужеродною силою, а исходит от самого общества. Общество в таком случае заражается болезнью государственности, убивающею его внутреннюю свободу, его общественную жизнь. Нет ничего опаснее и вреднее политического элемента, к которому так влекутся наши публицисты. Мы говорим здесь не о критике явлений политического мира, которая есть неотъемлемое право общества, но о политическом элементе, как начале внешнего принуждения, внешней условной правды, внешней организации, какой бы формы последняя ни была. Так, например, Америка, по замечанию К.С. Аксакова, можно сказать, отравилась духом государственности, который, внедрившись там в душу и плоть человека, обратил каждого человека в квартального самого себя, заглушая полицейским принципом принцип совести. Государство и государственное начало должны быть отвлечены от жизни народа и общества на поверхность и оставаться в тех скромных пределах, какие полагает им духовная и нравственная деятельность самого общества.

Впрочем, более подробное рассмотрение отношения общества к государству и государства к обществу, а равно и того, что должно разуметь под самоуправлением общественным, что такое партии, охранительные и прогрессивные начала, в каких отношениях находится начало сословности к обществу, и как все это отражалось в русской истории и отражается в современной нашей общественной жизни -- мы отлагаем до следующего раза...

IV

Мы обещали в последний раз рассмотреть подробнее взаимные отношения общества и государства. Просим читателей не забывать, что, по нашему определению, ни простой народ, ни верхние сословия, ни государство с своими чиновниками, отдельно взятые, не составляют общества, и наоборот -- общество не есть ни сословие, ни цех, ни корпорация, ни государственный политический орган. Напротив, всякая попытка организовать общество политически противоречила бы самому существу общества, убила бы внутреннюю свободу его развития, внесла бы в стихию его духовной деятельности начало внешнего принуждения. При всем том, общество такое имеет значение в организме народа, граждански живущего, что без него бессилен народ и несостоятельно государство. Сословия могут меняться и исчезать, дворянство может быть и не быть -- общество само от того нисколько не уничтожается, ибо его сила не в том или другом сословии, а в сумме образования всех сословий. Но там, где нет общества, там народ лишен возможности деятельного поступательного движения, деятельной, активной силы; он беззащитен против государства и может противопоставить ему только силу пассивную, силу в охранении, в сбережении своих начал, существенных элементов своей народности. Если, при отсутствии или бездействии общества, эта пассивная непосредственная сила переходит в активную, как это случалось в истории, то она является всегда внешнею силою, иногда благодетельною, иногда гибельною, но никогда ничего прочно не созидающею. Такого рода разлив народной силы, такая внешняя деятельность народа есть явление само по себе анормальное. Оно никогда не бывает продолжительным, и только крайняя историческая необходимость, после долгого сопротивления со стороны самого народа, способна вызвать его к такой несвойственной ему деятельности. Но если, в обеспечение народу, не возникает деятельность общественная, как деятельность народного самосознания, то такой разлив силы нисколько не уберегает народ от новых посягательств государства на его жизнь и самостоятельное развитие. Даже наше разумное народное движение в 1612 году не только не слабило значения государственной стихии в России, но напротив, -- после того, как народ, посадив на престол Михаила, удалился, вошел в берега, государство стало расти, и выросло до ужасающих размеров...

В Англии с XIII века была и конституция, и парламент, и независимое политическое сословие (в которое некоторым нашим публицистам так хочется пожаловать российское дворянство!), была и революция 1649 года: однако ж начало английской свободы считается с революции 1688 года, с той революции, которая не пролила почти ни капли крови, и которая была скорее общественным движением, чем народною революциею в обыкновенном смысле этого слова. В самом деле, не перемена династии Стюартов на Оранскую, не перемена законов (никакие органические законы не были изменены), не создание аристократии (она была и прежде) дали силу парламенту, конституции и всем прежним формам и положили начало истинной свободе, а нравственное усиление общества, общественное самосознание, выразившееся в знаменитом акте "декларации прав" (Declaration of Right), как о том свидетельствует и Маколей, и потом издание закона о свободе печати.

С другой стороны, там, где нет общества, государство рано или поздно оказывается несостоятельным. Оно ощущает для своих действий потребность в сознательной опоре народной, которой не может дать народ, находящийся на ступени непосредственного бытия; потребность в поверке и критике, в том разуме народном, который выражается в постоянной деятельности общественной, а не в одном представительном собрании. Поясним это тем же вышеприведенным примером. Состав парламента внешний был в Англии с немногими изменениями тот же в XIV веке, что и в XVII, но деятельность государственной власти, вследствие слабости, вследствие неприготовленности общества, была несравненно сильнее, почти захватила среду, теперь предоставленную деятельности общественной, и, оказавшись несостоятельною, вызвала переворот 1688 года. Стало быть, представительное собрание само по себе еще не заменяет общества ни для народа, ни для государства, еще неспособно, само по себе, сдержать рывок государственной стихии: была даже опасность в английской истории, по замечанию Маколея, чтобы сам парламент не обратился в деспотическое правительство. Истинные пределы государственной власти положены были в Англии не парламентом, а обществом.

Далее: есть целая область отношений, на которую не может простираться чисто внешняя, формулированная, ограниченная в своих средствах деятельность государственная, такая область, куда, как мы сказали однажды, не в силах достать сверху распоряжением никакая самая отважная благонамеренность начальства; есть многочисленные явления духа, которые не могут быть вызваны на свет Божий указом и которые не терпят никакой извне налагаемой формулы. Между тем участие таких явлений, жизненная деятельность таких отношений необходимы в общей государственной жизни, и, если общества нет, если оно бездействует, если оно задавлено, -- правительству приходится разыгрывать роль самой жизни, исправлять должность самой органической силы. Мы уже достаточно показали в статье 21-го номера {От 3 марта, см. выше.}, что все подобные попытки со стороны правительства производят только одно подобие жизни, деятельности, силы, обременяя действительную жизнь новыми оковами и тяжеловесною ложью; мы объяснили это примером казенных миссионеров и многими другими. Мало этого, там, где само общество бессильно или его нет вовсе, правительство нередко создает подобие самого общества, точно так же, как и подобие свободы, подобие независимости от правительства, подобие вольной общественной деятельности, одним словом, старается обзавестись обществом. Разумеется, все такие старания тщетны, потому что правительство в таких случаях пытается в то же время дать направление общественному развитию, создать общество в известном духе и на известных началах согласно с своими целями. Большею частью выходит так, что создаваемое правительством общество, лишенное внутренних залогов самостоятельной жизни и положительной деятельности, обретает себе жизнь и деятельность в отрицании себя самого и создавшего его правительства, -- но об этом мы поговорим подробнее в своем месте. Мы хотели здесь только заявить, что там, где общества нет или где оно подавлено, правительство ожидает неминуемая несостоятельность, хотя бы оно было окружено всевозможными политическими сословиями и учреждениями. Как мало значат последние, видим мы примеры в нашей собственной истории. Так, назначив в уездные суды представителей от крестьян (сельских заседателей), заставивши их восседать рядом с представителями аристократии -- простых мужиков с потомками Рюрика, -- Екатерина II могла, пожалуй, пред всей Европой похвастаться такой либеральной мерой, которой ничего подобного не представляет сама свободная Англия, -- но этот либерализм не прибавил ни на волос ни свободы народной, ни правды в судах и служит только ярким доказательством, что сила и свобода даются не одними учреждениями!

Итак, все сказанное нами приводит нас к следующим выводам: Никакие учреждения, как бы свободны они не были, никакие представительства, никакие политические сословия, никакие аристократии и демократии не могут заменить общества и своею деятельностью восполнить недостаток деятельности общественной; отсутствие общественной деятельности или бездействие общественной жизни как жизни народного самосознания делает народ бессильным и беззащитным, а государство несостоятельным, хотя бы и существовали политические сословия и даже представительные учреждения. Следовательно, без общества все эти политические обеспечения силы и свободы служат ненадежною опорою государства и слабой гарантией для народа; следовательно, истинное обеспечение силы и свободы лежит в существовании общества, в общественной силе и в общественной деятельности. Другими словами: вне нравственной, неполитической силы того неполитического явления, которое мы называем обществом, бессильна сила политических учреждений; вне свободы нравственной, неполитической, вне свободы духовной общественной жизни -- нет истинной свободы, ничтожна всякая политическая свобода. И так как государство, государственные формы создаются народом ранее общества, ранее, чем начинается деятельность народного самосознания, то подтверждение наших слов читатели могут найти в истории любого из западных государств и даже нашего русского.

Теперь же мы попросим читателей припомнить статью одного из наших публицистов, который полагает спасение России в заведении сословий -- политического дворянства и среднего сословия, а также в организации партий. Очевидно, что он сам не отдавал себе ясного отчета в том, что такое общество и откуда берется эта сила, которую нельзя ни осязать, ни уловить в юридическую формулу; очевидно, что он искал ее в сословиях и партиях и, спутывая все понятия, хотел между народом и государством создать, государственным жезлом, жизнь общественную и политическое сословие с обязанностью жизни и творчества! В этом сказалось, между прочим, не только раболепное умственное отношение к историческому ходу европейского развития, но чисто внешнее знакомство с этой историей или просто неразумение внутренней органической жизни европейских государств. Впрочем, чего же можно и требовать от того наивного публициста, который явления нашей русской истории понимает только сквозь призму непонимаемых им явлений западной истории, и помирился с нашею табелью о рангах не прежде, как назвавши прапорщика noblesse d'epee, а коллежского асессора -- noblesse de robe!

Все эти сословные деления, все эти силы: аристократия и демократия, теряют значительную долю своей важности, как скоро взглянем на них с точки зрения, предлагаемой нами читателям. Мы поймем необходимость иной опоры и найдем ее не в политической только деятельности, не в том или другом сословии, а в обществе с его общественною деятельностью и силою общественного мнения, -- обществе, образующемся независимо от всяких сословий. Напротив того, резко разделенное существование сословий только препятствует свободному образованию той среды, в которой совершается общественная деятельность; мы видим из истории, что общество везде возникает и развивается, так сказать, вопреки сословности, несмотря на нее, поборая постепенно препятствия, полагаемые его деятельности всякими юридическими перегородками, сглаживая и уравнивая сословия своею победоносною силой! Чем меньше сословий, чем меньше перегородок, разделяющих людей между собою, тем легче их соединение, тем возможнее дружная деятельность единиц. Следовательно, не создавать вновь, а уничтожать по возможности все разъединяющее -- вот к чему мы должны стремиться, чтобы усилить общество, его значение, его силу -- единую, могучую, нравственную, человеческую силу, вполне достойную человеческих обществ, силу, без которой ничтожна сила политических учреждений и не свободна политическая свобода.

Общество по существу своему имеет всегда характер прогрессивный; мы сказали, определяя общество, что оно есть народ в его поступательном, то есть прогрессивном движении. Просим, однако же, читателей не понимать этого выражения в том пошлом смысле, который прилагается у нас словами: прогресс, прогрессивность, консерватизм, прогрессивные и охранительные начала. Все эти понятия, заимствованные целиком из области условной политической деятельности Запада и без толку применяемые к нашей общественной жизни, ровно ничего у нас не выражают, хотя и пользуются большим почетом со стороны некоторых наших публицистов. Что такое прогрессивное, что такое консервативное начала, разграничить которые так хочется одному русскому писателю -- разграничить, а вместе с тем и рассортировать людей на две половины, повесив над каждой вывеску: партия прогрессивная, партия охранительная? По крайней мере в отношении к обществу и к деятельности чисто общественной подобный полицейский распорядок решительно неуместен.

Зерно пускает стебель, стебель пробивает землю, превращается в ствол, в дерево с ветвями и листьями. Как назвать это развитие зерна, этот рост стебля? Прогрессом? Но вы чувствуете, что это название не соответствует делу. Смотанный клубок разматывается длинною нитью... Эта разматываемая нить прогресс или нет? Где искать тут охранительного начала? Точно то же и в обществе. Развитие народных начал, деятельность народного самосознания -- это жизнь зерна, это разматываемая нить клубка народной непосредственной силы. Нельзя назвать это консерватизмом, потому что тут есть поступательное движение; нельзя назвать и прогрессом, потому что у нас под "прогрессом" разумеется не сама жизнь, не развитие свободное и естественное, не логический вывод из последующего, а неизвестно что, какая-то гоньба за всякою новизною, известие о которой привезено с последнею заграничною почтой.

Нельзя сказать: я состою по части охранительных начал, а я по части прогресса, потому нельзя, что вся задача общества есть именно жизнь, движение, сознание основных народных начал, следовательно прогресс так называемых "охранительных" начал. Таких штемпелеванных основных начал, которые бы не способны были к жизни, к развитию, не допускали бы прогресса в своем практическом осуществлении, не имеется; точно так же, как и прогресс, как скоро он является извне, не в виде органического продукта или развития, а готового результата чужой жизни и истории -- безобразен и неживуч. Это все равно, что назвать позолоченные деревянные яблоки, подвязанные к ветвям ели, -- прогрессом ели! Мы хотели бы спросить наших публицистов, которые заботятся об образовании этих двух партий и заранее тешатся их взаимной игрой, что, собственно, они разумеют под охранительными началами? Если они скажут: начала народности, то тут и представляется вопрос: какие именно начала признают они народными? Например, начало общинное, которое всегда отвергалось одним из поклонников мнимого консерватизма, народное или нет? Таким образом возникает спор о самих началах. Но положим, что он решен; тогда придется спросить: в каких отношениях состоит существующий порядок к народным началам? Если бы, по поверке, оказалось, что существующий порядок противоречит народным началам, так защитники существующего порядка, везде и всегда именуемые консерваторами, явились бы врагами "охранительных", то есть консервативных начал, то есть "прогрессистами", а защитники консервативных начал -- врагами, разрушителями существующего порядка. Но тогда роли партий до такой степени перемешаются, что и сами публицисты не доберутся в них никакого толка. Очевидно, что все эти слова лишены у нас всякого значения и, перенесенные на русскую почву, способствуют только к затемнению, к большей путанице понятий, которою и без того страждет наше общество.

По нашему мнению, консервативно только то, что народно, то есть что действительно живет и способно к жизни; и только то, что народно (и потому консервативно); -- только то и прогрессивно. Следовательно, вопрос не в том, что принадлежит к ведомству охранительному, что к прогрессивному, а в том, что народно и что не народно. Не потому должен являться человек последователем известного начала, что оно охранительно или прогрессивно, а потому единственно, что признает его за единое истинное и живое. Если же оно истинно, то оно и охранительно, и способно к прогрессу, и противоречия между этими словами нет. Повторяем: нельзя не пожелать, чтоб эта рутина, чтоб эти пошлые понятия -- охранительные начала, консерватизм и прогресс, в том смысле, как они употребляются у нас в России, были изгнаны из нашей литературы как решительно ничего не выражающие и только сбивающие с толку, призраком какого-то смысла, нашу читающую публику.

Итак, общество, правильно организовавшееся, есть среда, в которой совершается деятельность народного самосознания, развитие и жизнь народных начал. О консерватизме и прогрессе не может быть тут и речи, потому что развитие, чуждое основным началам народности, не есть прогресс, а искажение общественной деятельности, расстройство органических отправлений, уродство, болезненное состояние, которое излечивается только возвращением к народным началам. Это возвращение разумеется не в смысле консерватизма, а в смысле восстановления правильного кровообращения, правильного развития, в смысле возвращения к живой истине, -- хотя бы это возвращение и разрушило дорогой для "консерваторов" существующий порядок!

Конечно, такова деятельность общества, рассматриваемого как целое; но, состоя из единиц, оно представляет такое же разнообразие частной деятельности, какое существует и между единицами. Естественно, что образуются группы единиц, сходных в стремлениях и воззрениях, образуются свободно и свободно же уничтожаются, сливаются с другими или разбиваются на мельчайшие группы. Но эти группы нисколько не партии, как ошибочно думают некоторые, перенося готовое определенное понятие из западной политической жизни на нашу общественную почву. Мы сейчас объясним это примером.

"Combien etes-vous? Сколько вас?" -- спросил однажды давно уже тому назад член бывшей французской палаты депутатов одного из так называемых славянофилов, с таинственным видом наклонившись к нему на ухо. Дело было в Москве, на каком-то рауте. Француз-депутат вздумал посетить Москву и, познакомившись с теми, кого литература только что окрестила прозванием славянофилов, был озадачен оригинальностью и дерзостью их воззрений. Впрочем, дерзкими они казались гораздо более тогдашнему русскому обществу, чем иностранцу, искавшему в России самобытных проявлений русской мысли и русского духа. "Combien nous sommes, сколько нас?" -- отвечал славянофил и рассмеялся. Он живо вообразил себе, как должно было сложиться и сложилось в голове француза представление о славянофилах. Француз не мог их понять иначе, как партией, а партию измерял, разумеется, числом лиц, партию составляющих. "Нас три, четыре, пять человек, да и то не во всем согласных: вы были свидетелями наших споров," -- продолжал славянофил и попробовал было объяснить изумленному французу, что партии славянофильской нет и быть не должно (никогда и не было, прибавим мы), попробовал да и оставил. Это было выше французского понимания.

В самом деле, что такое партия! Партия в том смысле, как она понимается на Западе, есть союз людей, не просто согласных между собою в своих убеждениях, но согласивших, сладивших, "скомпоновавших" свои действия для достижения известной определенной цели. Партия предполагает непременно вождя и условный план действий; в искреннем внутреннем согласии членов партии, даже ратующей за какой-либо принцип, вовсе нет надобности: нужно только одно внешнее согласие, признание всеми -- общего способа действования; достаточно условиться чисто внешним образом, как поступать, как достигать предположенной цели. Очень может случиться, что все члены партии одушевлены одним убеждением, но самое понятие о партии не предъявляет такого нравственного требования. Она полагает свою силу, как партия, не во внутреннем содержании своего лозунга, а в его соединительном внешнем значении, не в истине своего принципа, а в своей числительности. На Западе это вполне объясняется характером политических учреждений, где истина познается по чисто внешнему признаку, то есть по большинству шаров при баллотировке: следовательно, количество голосов, которыми располагает партия, и их дружное действие при парламентских маневрах обусловливают успех и торжество партии. Так и у нас, например, на дворянских выборах, ищущий звания предводителя набирает себе партию, потчуя дворян шампанским и кулебякою.

Одним словом, партия есть явление западной политической жизни и предполагает: или чисто внешнюю цель, например успех лица в достижении известного звания, -- или же, имея своим знаменем какой-либо нравственный или политический принцип, способ действия условленный и внешний. Очевидно, что нельзя применить название партии, например, к миссионерству, к вере; никто не скажет "партия христиан", если дело идет о внутреннем отношении христиан к их вере и т.п.

Условность, неразрывно связанная с идеею партии, конечно, стесняет внутреннюю личную свободу лиц, к партии принадлежащих, и несколько оскорбительна для самого убеждения, делая его искренность как бы ненужною, относясь к нему со стороны внешней. Таких партий не должно существовать вне сферы политической, в обществе, да и не существует, по крайней мере у нас, в России. Не посредством партий и их столкновения совершается деятельность народного самосознания. То, что у нас называется ложно партиями, может называться направлениями, или даже школами, учениями, но никак не партиями. Направление, свободно разрабатываясь, может видоизменяться в бесчисленных оттенках, жить своею внутреннею жизнью, приниматься другими не вполне, а отчасти; оно не предполагает никакой условности, не обязательно ни для кого, а требует только искренности от человека, становится его самостоятельным убеждением, его личною жизнью. Поэтому на вопрос, недавно возбужденный в нашей литературе -- к какой кто принадлежит партии, мы отвечали бы, что к партии мы не принадлежим никакой, но принадлежим к известному направлению.

Таким образом, мы, кажется, довольно полно и обстоятельно определили: что такое народ, государство и общество, какое значение имеет последнее в общей деятельности народного организма, в каких отношениях состоит оно к народу, к государству, к сословиям, в чем заключается общественная деятельность, в чем ее выражение, что такое общественная сила и какое ее орудие; мы объяснили, что общество не есть явление политическое и чуждо всякого политического элемента, всякого начала условности, внешнего принуждения и внешней организации; мы указали на некоторые понятия, которые многими из наших публицистов ошибочно прилагаются к обществу, и старались, по возможности, очертить как характер, так и самый путь общественного развития. Не знаем, решили ли мы эту задачу удовлетворительно для читателя, но мы во всяком случае обязаны выполнить дальнейшую нашу программу.

Говоря об обществе, об отношении его к сословиям, об его чисто нравственной деятельности, мы предполагали, стало быть, существование сословий, целый ряд особенных отношений между ними и государством, целую область деятельности, не подходящей под наше определение деятельности общественной, и которую однако же мы не называем и государственною? Действительно, мы это предполагали: сюда относится самоуправление, местная жизнь, участие в политических делах государства и своей местности и т.п. Какое имя всей области этих отношений? Мы не вправе назвать ее государством, потому что она может быть и чужда элемента государственности, например жизнь общин; не можем назвать ее только народною, потому что этому слову придается смысл совершенно особый: или смысл простонародности, или же такое широкое значение, которое объемлет собою и государство, и простой народ, и сословия; мы не назовем ее общественною, потому что дали этому слову особое определение. На русском языке существует слово: земля, земство, земщина, земский, которым может назваться вся внешняя гражданская жизнь народа, без различия сословий, в противоположность правительству и правительственной среде. Мы не употребим, например, выражения: общественная дружина, общественная рать, но скажем: земская дружина, земская рать, земская повинность, земская полиция, земское управление.

Об этой-то земщине или земской стихии, представляющей обратную сторону общества, как мы его понимаем, поговорим мы в следующий раз и для большей ясности обратимся прямо к русской истории.

Впервые опубликовано: День. 1862. NN 21-24, 3, 10, 17, 24 марта.