Москва, 17-го января.
Петербургъ -- великій сочинитель. Плодовитый сочинитель, неутомимый. Болѣе полутораста лѣтъ упражняется онъ въ сочинительствѣ. И чего-то онъ не насочинилъ на своемъ вѣку! Законы, уставы, уложенія, вкусы, моды, нравы, понятія, всевозможныя формы и формочки для Русской общественной жизни, Нѣмецкіе чины для Русскихъ людей, духовный генералитетъ для Русской церкви, -- мусульманскій фанатизмъ для Киргизовъ, сочинилъ свою историческую повѣсть о Россіи, въ которую самъ вѣритъ, сочинилъ цѣлую дѣйствительность, которою самъ движется и живетъ. И все это собственнымъ умомъ или занятымъ на прокатъ у культурныхъ странъ, а ужъ никакъ ни простымъ, грубымъ смысломъ своей некультурной земли. Нѣкоторыя сочиненія уже вышли изъ обращенія, стоятъ запылившіяся на полкахъ; есть кое-какія, которыя совсѣмъ не увидѣли свѣта, но многія, многія еще въ ходу. Онъ и теперь продолжаетъ трудиться и сочинять, -- богатство фантазіи его неистощимо, -- сочиняетъ даже самую Россію съ фантастическими потребностями, интересами и задачами -- о-бокъ съ Россіею не призрачною, а сущею, съ потребностями, интересами и задачами истинными, а не мнимыми... Но это сочиненіе все какъ-то не удается, все еще требуетъ исправленія, да передѣлокъ, -- съ матеріаломъ совладать трудно.
Петербургъ, впрочемъ, понятіе коллективное или сборное. Самый "градъ" на то и созданъ былъ, -- т. е. ради удобствъ безпрепятственнаго сочинительства; но сочиняетъ не только "градъ", а и горожане -- порознь. И кто пріобщится къ граду, не только мѣстомъ жительства, но и душою, -- такъ и пойдетъ сочинять. Сочинительствующій Петербургъ далеко перешелъ свои предѣлы и разнесъ повсюду манію сочинительства, но родоначальникомъ, вдохновителемъ, смѣлымъ иниціаторомъ -- все-таки онъ. Сочиняетъ не одинъ міръ административный, такъ-называемый бюрократическій, занимающійся авторствомъ сколько по побужденію своей природы, столько и по обязанности. Здѣсь, въ этомъ мірѣ, нужно замѣтить, имѣетъ мѣсто и силу табель о четырнадцати рангахъ; до V-го, до статскаго совѣтника, почти не сочиняютъ, а только воспитываются на сочиненіяхъ, вчитываются въ нихъ или послушно прилагаютъ ихъ къ жизни. Статскіе совѣтники -- тѣ уже сочиняютъ... Съ статскаго совѣтника начинаетъ обыкновенно складываться будущій Петербургскій государственный сочинитель. Но это сочинитель серьезный и важный, почти всегда честный, искренно вѣрующій въ свое сочиненіе. Онъ чуждъ сознательнаго, умышленнаго обмана; онъ самъ себя обманываетъ, -- притомъ безъ пыла, не по увлеченію или легкомыслію, -- обманывается добросовѣстно, хладнокровно, тяжеловѣсно. Конечно, это можетъ служить не малымъ ему извиненіемъ, но все же не устраняетъ невольно возникающаго вопроса: да зачѣмъ же даваться обману? Не происходитъ ли уже такая способность самообольщенія отъ невѣдѣнія или непониманія жизни родной страны, пожалуй отъ нѣкотораго привычнаго пренебреженія именно къ тому, что гдѣ-то и кѣмъ-то называется "народною самобытностью"?... За то въ мірѣ не административномъ, вольномъ, тамъ сочиняютъ -- безъ чиновъ! Тамъ чѣмъ юнѣе -- тѣмъ сочинительнѣе. Выключатъ кого изъ гимназіи за плохіе успѣхи въ наукахъ, -- сейчасъ пристроится къ газетному фельетону, -- даже иногда ни къ чему, и давай радѣть о благѣ общемъ, а о болѣе возрастныхъ ужъ и толковать нечего... Не хватаетъ своего измышленія, подсказываютъ суфлеры -- Еврейскіе, Польскіе, Нѣмецкіе, всѣхъ земель и національностей... И сочиняютъ, сочиняютъ...
Все это, повидимому, только забавно. Но иронія тотчасъ же смолкаетъ и улыбка мгновенно сбѣгаетъ съ лица, какъ скоро отъ сочинителей обратишься къ тѣмъ, о комъ и про кого сочиняютъ. Трагично положеніе міра дѣйствительнаго -- заслоненнаго міромъ измышленнымъ, сочиненнымъ, -- и таково, большею частью, положеніе нашего отечества. Дѣйствительность живая, истинная постоянно сталкивается съ дѣйствительностью искусственною, и тѣмъ не менѣе властною, облеченною въ реальное могущество... А между тѣмъ все такъ перемѣшалось въ нашемъ сознаніи, что трудно и грань провести, трудно и распознать: гдѣ жизнь, -- гдѣ подобіе жизни; гдѣ сила настоящая, всамомдѣлѣшняя -- гдѣ мнимая, напускная; гдѣ лицо, -- гдѣ личина, гдѣ правда, -- гдѣ ложь... Если обязательное сочинительство одарено властью матеріализовать свою отвлеченность, воплощать въ вещество свои абстракты, то вольное сочинительство плодитъ за то, съ своей стороны, страшную путаницу, ужасающій хаосъ понятій въ умахъ... Словно всѣ мы играемъ въ жмурки и съ завязанными глазами ловимъ правду, правду жизни, -- ловимъ и не поймаемъ. Чувствуется разладъ, немощь во всемъ составѣ нашего тѣла, ощущается ноющая боль, но гдѣ именно она, откуда она, что ей причиной -- добраться, допытаться мыслію мы еще не умѣемъ.
Но благо уже и то, что мы ее ощущаемъ, что сомнѣніе въ своей авторской состоятельности начинаетъ уже нѣсколько смущать нашу душу. Прежде сочинялось такъ легко, такъ борзо, безъ малѣйшей застѣнчивости! А теперь дрогнулъ въ насъ сочинитель; прежней внутренней самоувѣренности нѣтъ, какъ бы мы ни старались подогрѣвать себя и восполнять оскудѣніе вѣры усиленною дерзновенностью... Съ одной стороны усиленная дерзновенность, съ другой усиливающаяся меланхолія. Меланхоликовъ развелось теперь столько, что ими хоть пруды пруди. "Уныніе" теперь motto всей музыки вашихъ общественныхъ рѣчей... Но ни дерзать съ отчаянія, ни унывать разводя руками -- нечего. Всѣхъ насъ спасаетъ и спасетъ именно то, что ускользало до сихъ поръ отъ вашего сознанія, что пренебрегалось, не признавалось нами, что не дало себя переиначить, а если и уродовалось, то не въ конецъ, а вновь заживало, -- что, тѣснимое, сживаемое со свѣта уходило въ глубь земли или же долготерпѣливо скрывалось подъ маской, нами же на него надѣтой, какъ ни спиралось его дыханіе, какъ ни душно было подъ ней... Такъ подъ куцымъ Нѣмецкимъ мундиромъ или супервестомъ, въ штиблетахъ, съ пудреной косою или буклями на головѣ, Русскій солдатъ не переставалъ быть все тѣмъ же Русскимъ крестьяниномъ, благодушнымъ и вѣрующимъ, билъ нещадно враговъ, щадя побѣжденныхъ, освобождалъ народы, выручалъ Европу, искупалъ доблестнымъ страстотерпствомъ грѣхи вождей и неправо-правящихъ, и возвеличивалъ Русское государство. Да, къ счастію для Россіи, въ ней было и остается нѣчто вполнѣ самобытное -- внѣ сферы вольнаго и властнаго сочинительства; это -- то органическое начало жизни, которымъ создалась, стоитъ, движется, ширится, ростетъ Россія, о которомъ жили и были цѣлы, и доселѣ живутъ сами сочинители... Но пора же и намъ смириться, и не создавать новыхъ и новыхъ затрудненій свободному развитію органическаго жизненнаго начала, не путать его и себя самихъ путами сочинительства...
Но возможно ли это для Петербурга и въ Петербургѣ, -- городѣ сочиненномъ, городѣ, зачатомъ не только въ духѣ протеста противъ исключительной въ то время, въ себѣ самой замкнутой національности, но и въ духѣ подобострастнаго поклоненія началамъ совсѣмъ иной жизни, даже діаметрально противоположнымъ? Онъ и доселѣ остается воплощеніемъ этого поклоненія и этого протеста. Хотя теперь уже не противъ чего и протестовать, хотя уже не размывать, а вновь смывать и сосредоточивать на національности приходится намъ обезсиленный, обезличенный духъ Русскаго общества. Онъ съ своимъ Нѣмецкимъ названіемъ Русской столицы и понынѣ живое выраженіе отрицанія, -- родоначальникъ того отрицательнаго отношенія въ Русской народности и ея духовнымъ жизненнымъ основамъ, въ которомъ со временъ Петра развиваются у васъ преемственно поколѣнія, и которое наконецъ охватило, отравило всѣ стороны нашего духа. Освободиться отъ отрицанія Петербургъ можетъ только отрекшись отъ самого себя, но это самоотреченіе мыслимо лишь тогда. когда исправится самое сознаніе Русскаго общества и выяснятся ему положительныя начала Русской жизни. Ботъ какая работа намъ необходима, и въ необходимости ея не должно бы, кажется, быть теперь повода къ сомнѣнію ни для кого изъ легіона нашихъ сочинителей, такъ какъ всѣ вольные уже хоромъ начинаютъ пѣть о своей несостоятельности, а властные... Да вѣдь и они стоятъ, недоумѣвая, предъ тщедушными результатами своей напряженной сочинительской дѣятельности, -- но традиціонная рутина еще такъ сильна, старыя колеи такъ привычны, да и всѣ пріемы мышленія и дѣйствія такъ уже сложились у нихъ, что и чувствуя потребность исцѣленія, они уклоняются отъ исцѣленія, коснѣютъ двинуться на самый путь къ исцѣленію...
По-истинѣ замѣчательно то отношеніе къ прошлогоднему опыту созыва "свѣдущихъ людей", которое стало теперь господствующимъ въ Петербургскомъ, болѣе или менѣе руководящемъ и правящемъ мірѣ, словно ему нанесена какая обида. Дѣйствительно обида, и обида кровная -- бюрократизму; но едва-ли кто изъ руководителей и правителей рѣшится исповѣдывать открыто бюрократизмъ какъ правительственное начало въ отношеніяхъ власти въ странѣ и народу. Не обличаетъ ли, однако, обидчивость въ настоящемъ случаѣ внутреннюю нравственную и умственную солидарность обидѣвшихся именно съ бюрократизмомъ и ихъ неспособность воспринять на себя непосредственное воздѣйствіе жизни? А между тѣмъ свѣта, струи свѣжаго воздуха, дуновенія жизни -- какъ манны небесной должны бы, казалось, алкать всѣ сколько-нибудь добросовѣстные дѣятели Петербурга! Вѣдь всѣмъ имъ не по себѣ, вѣдь всѣ они изнурены и тощи, всѣ чахоточны волей и духомъ... Или чахотка такая болѣзнь, которой, по увѣренію врачей, именно и не сознаютъ больные?... Какъ бы то ни было, но едва-ли не требовалось самымъ благоразуміемъ не смущаться даже и неудачею перваго опыта со "свѣдущими людьми", еслибъ таковая была (что ничѣмъ не доказано), а обновлять, развивать этотъ опытъ, ввести его въ обычай и затѣмъ ужъ произносить о немъ сужденіе.
Вотъ и теперь предстоитъ въ Петербургѣ рѣшеніе вопроса о транзитѣ, возбуждающаго, волнующаго умы во всей промышленной Россіи -- къ крайнему удивленію и досадѣ Петербургскаго бюрократическаго міра. Вся эта исторія съ постройкой Бакинской желѣзной дороги и съ транзитомъ служитъ наилучшею иллюстраціей отношеній Петербурга въ Россіи и прямымъ подтвержденіемъ всего сказаннаго нами. Дѣло, захватывающее кровные интересы Русской промышленности и торговли, важное и для политическихъ и военныхъ интересовъ Россіи въ Азіи, оказывалось чуть не предрѣшеннымъ: до такой степени національное самосознаніе и чувство слабо въ нашей бюрократической высшей средѣ. На первомъ планѣ у нея забота о томъ, что скажетъ о насъ Европа, не назоветъ ли она закрытіе транзита мѣрою "зулусскою", нелиберальною, -- тогда какъ въ самой Европѣ никогда ни одна держава не справляется съ чужимъ сужденіемъ, когда дѣло идетъ о пользахъ ея народа; еще менѣе въ такомъ случаѣ, когда дѣло идетъ не о какомъ-либо незаконномъ, насильственномъ пріобрѣтеніи для своего народа новыхъ удобствъ и выгодъ, а только о томъ: нанести ли или не нанести искусственно, самовольно, по собственному почину подрывъ своимъ собственнымъ производительнымъ силамъ ради предоставленія, нежданнаго и непрошеннаго, важныхъ льготъ иностранцамъ? Вопроса, подобнаго нашему вопросу о транзитѣ чрезъ Кавказъ, не могло бы даже и возникнуть ни въ Германіи, ли въ Англіи, еще менѣе въ Америкѣ. Если бы даже существовала только тѣнь сомнѣнія о возможности ущерба для Русской промышленности и торговли, то и тогда было бы полное основаніе воздержаться отъ допущенія свободнаго транзита: это было бы только благоразумною осторожностью. Но что же мы видимъ? Излюбленный органъ Петербургскихъ чиновниковъ подсмѣивается, трунитъ надъ безпокойствомъ и надъ протестами почти всего Русскаго промышленнаго и торговаго міра, и наивно увѣряетъ его, что онъ ошибся и не умѣетъ считать того, что у него въ карманѣ. Но отъ подобныхъ увѣреній, отъ подобнаго образа дѣйствій безпокойство можетъ только рости, а не малиться!... При такомъ направленіи бюрократіи легко уразумѣть, почему ей такъ не по-сердцу "свѣдущіе люди" и почему, напротивъ, живой, не сочиненной и не сочинительствующей Россіи такъ желательно имѣть возможность доводить до Верховнаго рѣшителя правду о своихъ нуждахъ и потребностяхъ, хотя бы именно этимъ самымъ скромнымъ путемъ -- черезъ "свѣдущихъ людей" -- почему-то было открывшимся и понятно, увы! почему закрывшимся...
Не безъ нѣкоторой тревоги прислушивается также общество и къ тѣмъ немногимъ слухамъ, которые проникаютъ въ печать о комиссіи, состоящей подъ предсѣдательствомъ статсъ-секретаря Каханова, называемой въ нашихъ газетахъ обыкновенно по-просту Кахановскою комиссіей и обсуждающей вопросъ о мѣстномъ -- сельскомъ уѣздномъ, губернскомъ административномъ и земскомъ устройствѣ. Поприще для сочинительства обширное, но не это одно возбуждаетъ чувство тревоги: работа комиссіи, какъ сводъ матеріаловъ и воззрѣній, какъ подготовительная программа, могла бы быть въ самомъ дѣлѣ полезна, -- а тревожитъ мысль, что эта работа прямо изъ комиссіи пройдетъ черезъ бюрократическія и иныя сочинительскія мытарства: голосъ же тѣхъ, кто всѣмъ своимъ бытомъ непосредственно заинтересованъ въ вопросѣ объ условіяхъ новаго строя областной жизни, не будетъ услышанъ... "Новое Время" недавно сообщило, что Кахановская комиссія соблаговолила оставить сельское общество, какъ оно есть. Слава Богу. Мы, впрочемъ, не предполагали и возможности посягать на эту единственную живую, историческую у насъ, общественную единицу...
Петербургъ не перестаетъ толковать о невѣжествѣ, "некультурности" Русскаго народа, о правѣ, татарщинѣ, варваризмѣ нашей до-Петровской исторіи... А между тѣмъ въ этой самой мрачной или невзрачной исторіи, "допросивъ сокрытаго въ ней глубоко духа жизни", по выраженію Хомякова, въ этомъ пресловутомъ невѣжествѣ, въ этой постоянно осмѣиваемой "самобытности" Русскаго народа -- только тамъ въ глуби обрѣтемъ мы и зерна спасительнаго для насъ вѣдѣнія, и начала руководящія, указывающія намъ путь въ разрѣшенію нашихъ политическихъ и соціальныхъ задачъ. Сколько нужно было насочинить всякой неправды, напустить туману себѣ въ глаза, наклепать на себя самихъ, извратить умъ, оглушить слухъ, омертвить сердце, искривить сознаніе, чтобы зайти наконецъ въ тотъ тупикъ, въ которомъ мы теперь, по мнѣнію нѣкоторыхъ, находимся, или очутиться въ томъ почти трагическомъ недоразумѣніи, которымъ характеризуется отношеніе Русскаго общества въ... Россіи. Съ сфинксомъ недавно сравнилъ ее Тургеневъ, -- предлагающимъ непонятныя загадки, для разрѣшенія которыхъ не нашлось еще Эдипа... Но вольно же было намъ утратить самое разумѣніе ея языка!..
Нѣтъ страны въ мірѣ, поставленной въ болѣе благопріятныя политическія и соціальныя условія для развитія, какъ наша страна. Нѣтъ страны въ мірѣ, гдѣ бы связь народа съ верховной властью была такъ искренна, такъ проста и такъ -- не по принужденію или невѣжеству, а свободно и сознательно прочна какъ въ Россіи. Нѣтъ страны въ мірѣ, гдѣ бы верховная власть была полномочнѣе, свободнѣе въ своихъ дѣйствіяхъ, и какая же власть? власть, источникъ которой -- въ народномъ избраніи... И нѣтъ народа болѣе преданнаго, болѣе послушнаго этой власти, болѣе дисциплинированнаго для государственной жизни, какъ народъ Русскій: онъ дисциплинированъ и самою своею тысячелѣтнею исторіею, и своимъ общиннымъ или мірскимъ устройствомъ, онъ воспитанъ къ тому и тѣмъ высшимъ духовнымъ началомъ, которое лежитъ во главѣ угла его земнаго существованія. Нѣтъ за то и народа болѣе способнаго къ внутреннему самоуправленію (разумѣется, самородному, а по тому, которое подъ этимъ названіемъ измышляется бюрократами), -- это, впрочемъ, доказывается всего его исторіей; нѣтъ народа менѣе исключительнаго, менѣе завистнаго и болѣе расположеннаго чтить права нравственнаго и умственнаго превосходства, въ силу убѣжденія, "что ученье -- свѣтъ, а неученье -- тьма". Въ то время, какъ Западъ, вслѣдствіе иныхъ условій своего государственнаго созиданія и цѣлой совокупности причинъ, о которыхъ здѣсь распространяться не мѣсто, волнуется, мучается задачами политическими и соціальными и почти не находитъ разрѣшенія имъ инаго, какъ путемъ кровавыхъ насилій, намъ все дано въ природномъ такъ-сказать видѣ, что для нихъ есть только мечтаемое, искомое, предметъ отвлеченнаго измышленія. Такъ, "демократія", напримѣръ, есть или неизбѣжное грядущее зло или призываемое обновляющее благо, но во всякомъ случаѣ съ характеромъ революціоннымъ: нѣтъ земли съ болѣе широкимъ "демократическимъ" основаніемъ, какъ наша Рос сія" но такимъ, которымъ именно обусловливается незыблемость и крѣпость государства, въ которомъ для него наинадежнѣйшій залогъ мира и тишины. Тамъ ассоціація, общинный строй являются искусственнымъ созиданіемъ, т. е. то самое, что у насъ живетъ подъ названіемъ артели, въ формѣ сельскаго общества, общиннаго землевладѣнія, мірскаго устройства, и на что наши доморощенные иностранцы такъ легкомысленно посягаютъ... На-дняхъ прочли мы въ "Revue des deux Mondes" статью извѣстнаго публициста Лавеле, трактующую о децентрализаціи въ управленіи страны, о трудной дилеммѣ сохранить при ней сильную центральную власть, и о невозможности разрѣшить удовлетворительно въ настоящее время этотъ вопросъ во Франціи при республиканскомъ режимѣ... Мы же обладаемъ, какъ присущими самой природѣ нашего политическаго организма и наимощною центральною властью, и способностью, преданіями, зачатками децентрализаціи самой естественной: она такъ-сказать въ крови и плоти нашей, въ какихъ бы неудачныхъ формахъ ни воплощалась порой, благодаря бюрократіи...
Государство, стерегущее, охраняющее заботливо земскій строй; земскій строй, берегущій, охраняющій государство (а какъ земля соблюла и умѣла соблюсти государство -- объ этомъ краснорѣчиво и поучительно гласятъ помѣщаемыя у насъ статьи Голохвастова); государство, постоянно вызывающее голосъ земли, ищущее добраго совѣта для свершенія своего великаго служебнаго подвига; земля не безгласная, совѣтная, на притомъ безпрекословно покорная велѣніямъ государственной власти; центральная власть самая свободная, самая мощная -- при самомъ широкомъ земскомъ мѣстномъ самоуправленіи; власть -- не механическій бездушный снарядъ (въ родѣ случайнаго большинства нѣсколькихъ голосовъ), а живая, личная, съ человѣческимъ сердцемъ; земство -- не формальное представительство, а живое, органическое выраженіе интересовъ и духа самой земли... и оба эти начала, обѣ эти силы -- въ единеніи любви и довѣрія, въ постоянномъ живомъ общеніи, сливающіяся въ одно органическое цѣлое... Вотъ основы нашего политическаго организма, лежащія въ духѣ народномъ, нашедшія себѣ, хотя бы и не полное, выраженіе въ старой Руси и которыхъ полное развитіе -- тотъ идеалъ, къ которому должны мы теперь стремиться. И таковы эти начала, что при правильномъ ихъ развитіи, при воздѣйствіи истиннаго просвѣщенія, подъ высшимъ водительствомъ Вѣры, они одни могутъ дать людямъ блага такой гражданской свободы, какой не въ силахъ создать и вынести никакія извѣстныя и искомыя на Западѣ формы правленія...
И вотъ, при такихъ-то основахъ нашей жизни, коренящихся въ духѣ народномъ, проявившихся и въ исторіи, -- что же мы видимъ, что же мы слышимъ въ нашей Русской современности?.. Это ли Россія, объ идеалѣ которой мы только-что говорили? Не признать ея лица..." переряженная, набѣленная. Не слыхать ея голоса: какіе-то подмѣненные, фальшивые голоса, иноземные командные звуки, да порою чей-то глухой стонъ изнутри... Вездѣ фасады, декораціи, подмостки, на подмосткахъ непонятныя представленія. Ворочаетъ всѣмъ, скрипя, какой-то громадный механизмъ, да еще развинтившійся, -- механизмъ, но не жизнь творческая, зиждительная. Вмѣсто жизни -- цѣлый міръ подобіи, цѣлый міръ сочиненій и насочиненныхъ заботъ, задачъ, вопросовъ, идеаловъ, потребностей, опасеній и недоразумѣній... Петербургъ -- великій сочинитель.
И все-таки сочинитель уже дрогнулъ. самъ собою, во глубинѣ души. И сдается намъ, что наставшее царствованіе положитъ мало-по-малу конецъ эпохѣ отвлеченнаго сочинительства и переводовъ съ иностранныхъ оригиналовъ, освободивъ изъ-подъ нихъ сдавленный ростъ Русской жизни съ ея простымъ, но глубокимъ смысломъ, съ ея высокими міровыми задачами... Въ этой надеждѣ, съ особенною радостью прочли мы въ отвѣтномъ Московскому генералъ-губернатору на новый годъ рескриптѣ Государя Императора -- какъ бы возвѣщеніе близости срока для торжественнаго вѣнчанія Государя на царство въ старомъ священномъ Кремлѣ и предстоящаго видимаго общенія Царя съ своимъ народомъ. Дай же Богъ скорѣе наступить тому праздничному дню, когда и намъ въ свою очередь можно будетъ повторить съ Хомяковымъ, привѣтствовавшимъ 26-е августа 1856 года:
Нашъ Царь въ стѣнахъ издревле славныхъ, --
Среди ликующихъ сердецъ,
Пріялъ вѣнецъ отцовъ держанныхъ, --
Царя-избранника вѣнецъ.