"Русь", 18 апрѣля 1881 г.
Только выраженіями искренней признательности можемъ мы помянуть кратковременную, къ сожалѣнію, дѣятельность H. С. Абазы въ должности Начальника Главнаго Управленія по дѣламъ печати. Таковъ, кажется, единодушный отзывъ и всѣхъ органовъ русскаго періодическаго печатнаго слова, безъ различія направленій; но у газеты "Русь" есть и личный поводъ почтить его доброй памятью. Почти двѣнадцать лѣтъ сряду, за все время управленія Министерствомъ внутреннихъ дѣлъ генералъ-адъютанта Тимашева и тайнаго совѣтника Макова, при начальствованіи надъ печатью Лонгинова и Григорьева, мы были лишены права имѣть свой органъ. Всѣ наши ходатайства о дозволеніи намъ издавать журналъ или газету оставлялись "безъ уваженія" или "безъ послѣдствій": послѣднее ходатайство было въ концѣ 1879 и въ началѣ 1880 г., стало-бытъ уже послѣ того, какъ наша, такъ-называемая революціонная партія заявила себя цѣлымъ рядомъ злодѣйствъ, покушеній на жизнь Царя, взрывами и подкопами. Неивелѣдимы пути мысли, руководившей сими обоими министрами при такомъ, если не особенно мудромъ, то, во всякомъ случаѣ, мудреномъ образѣ дѣйствій; но для ясной мысли новаго министра внутреннихъ дѣлъ, графа М. Т. Лорисъ-Меликова, вопросъ о возвращеніи намъ литературной полноправности наравнѣ съ подателями "Голоса", "Молвы", "Страны", "Слова", "Дѣла", и проч. и проч., не представилъ никакой головоломности. Ему мы обязаны правомъ изданія нашей газеты, а въ помощникѣ его по дѣламъ печати мы встрѣтили самое радушное и, признаться, вовсе непривычное намъ вниманіе и содѣйствіе.
Нигдѣ вопросъ о печати не представляетъ столько затрудненій для своего рѣшенія какъ въ Россіи. Съ одной стороны, небольшая часть народа, точнѣе сказать -- его верхній слой не только вполнѣ причастенъ умственной я духовной жизни современныхъ европейскихъ обществъ, но даже зараженъ и всѣми ихъ историческими влеченіями и недугами; съ другой стороны, громадное большинство русскаго населенія живетъ еще чуть ли не въ XII вѣкѣ и при всей природной своей разумности, погружено въ темное невѣжество. Конечно, такъ-называемая интеллигенція сильна и у насъ по своему общественному положенію, по своему непосредственному участію въ управленіи страною, но реальная политическая охранительная сила все же въ массахъ народа: историческій инстинктъ, органическая стихія, источникъ здоровья и крѣпости, положительныя національныя начала -- блюстителемъ ихъ народъ. Тѣмъ не менѣе нельзя отрицать историческаго права на бытіе и такъ-называемой интеллигенціи. Въ виду этихъ-то двухъ различныхъ факторовъ или силъ, съ ихъ различными, нерѣдко взаимно себя исключающими потребностями, приходится дѣйствовать русскому правительству,-- и нельзя не сознаться, что задача его не легкая. Такъ напримѣръ, готовое признать законность настояній "образованной публики" относительно печатнаго слова, оно не можетъ не помнить однако, что для огромнаго большинства русскаго народонаселенія даже и до сихъ поръ "печатный каждый листъ быть кажется святымъ". Вотъ почему, при сужденіи о дѣятельности правительственныхъ лицъ, завѣдывающихъ судьбами русскаго слова, слѣдуетъ добросовѣстно принимать въ расчетъ трудности ихъ положенія и сложность задачи.
Первымъ дѣломъ графа Лорисъ-Меликова и H. С. Абазы при вступленіи ихъ въ должность -- было прекратить ту монополію, которая, не къ пользѣ дѣла, была предоставлена небольшому числу органовъ печати: иначе какъ монополіей нельзя и назвать странное распоряженіе прежняго Управленія о недопущеніи на русскій божій свѣтъ новыхъ газетъ и журналовъ! По мысли вышеупомянутыхъ лицъ необходимо было, напротивъ, не только допустить, но даже вызвать открытую, возможно -свободную литературную борьбу уже существующихъ въ обществѣ взаимно-противоположныхъ мнѣній и направленій. Эту мысль мы признаемъ безусловно вѣрною.
Новому Управленію въ 1860 г. вопросъ о печати могъ представляться въ слѣдующемъ видѣ: или запретить вовсе печатное періодическое слово; или дозволить его въ ограниченномъ числѣ органовъ и только въ извѣстномъ "политически-благонадежномъ" направленіи; или же, наконецъ, устранить, насколько возможно, прежнія затрудненія къ появленію новыхъ изданій, т. е. разрѣшать ихъ безъ ограниченія числа и безъ строгаго различія направленій, разумѣется, однако, съ соблюденіемъ нѣкоторыхъ условій предосторожности при утвержденіи отвѣтственныхъ редакторовъ. Первое рѣшеніе (т. е. безусловный запретъ всякаго печатнаго періодическаго слова), конечно, немыслимо и останавливаться на немъ было нечего. Равномѣрно немыслимъ, потому что для интересовъ истины положительно вреденъ, и другой или средній выходъ, т. е. допущеніе только ограниченнаго количества органовъ и лишь одного, яко бы благонадежнаго направленія: это имѣло бы видъ опеки надъ обществомъ, словно надъ какимъ-то малолѣткомъ,-- опеки вполнѣ обидной, которая дала бы, разумѣется, какъ разъ противоположные результаты. Она только отвратила бы общество отъ привилегированныхъ органовъ и возбудила бы страстный нездоровый аппетитъ ко всему запрещенному, не смѣющему высказаться,-- нерѣдко пустому, гнилому само по себѣ, но почерпающему силу и значеніе именно въ недосказанности, именно въ гоненіи и запретѣ. Какъ бы ни было истинно направленіе, но предоставленіе права слова ему одному, но насильственное навязываніе его обществу -- способно лишь безвозвратно, или по крайней мѣрѣ надолго, дискредитировать не только литературный органъ, но и самую истину. Все это уже давно доказано нашимъ многолѣтнимъ горькимъ опытомъ за время царствованія Императора Николая. Да и какъ опредѣлить признаки и границы благонадежности направленія? Отъ кого именно должно зависѣть такое опредѣленіе? Вотъ, напримѣръ, въ прошлое царствованіе (впрочемъ и позднѣе, при управленіи Министерствомъ внутреннихъ дѣлъ генералъ адъютанта Тимашева) направленіе такъ-называемое "славянофильское", т. е. по просту русское народное или національное, признавалось неблагонадежнымъ, да и теперь еще вѣроятно таковымъ признается со стороны многихъ сановныхъ и чиновныхъ петербургскихъ либераловъ-бюрократовъ. Нельзя упускать также изъ виду, что о политической неблагонадежности этого національнаго, т. е. русскаго, направленія не перестаютъ внушать русскимъ властямъ и оффиціозные органы германскаго канцлера. Даже и послѣ 1 марта берлинскія газеты продолжали съ прежнею настойчивостью возглашать о тождественности "славизма" или "московитизма" съ нигилизмомъ, и достойно замѣчанія, что съ таковымъ воззрѣніемъ патріотически поспѣшилъ согласиться старѣйшина, doyen d'âge петербургской "либеральной" и чиновничьей прессы "Голосъ": онъ прямодушно объявилъ, что хотя нигилизмъ и направленіе газеты "Русь" не одно и то же, однакожъ почти одно и то же!...
Но мы уклонились въ сторону. Мы хотѣли только ссылкою на нашъ личный опытъ пояснить и оправдать (многими теперь осуждаемую) систему дѣйствій, принятую въ 1880 г. Главнымъ Управленіемъ по дѣламъ печати. Очевидно, что изъ трехъ видовъ рѣшенія, допускаемыхъ вопросомъ о печатномъ словѣ въ Россіи, единственно разумнымъ представлялся третій, т. е. допущеніе возможно- широкой свободы для періодической печати, какъ относительно числа органовъ, такъ и относительно направленій, которыхъ выраженіемъ они служатъ. Такая система прежде всего удовлетворяла естественной и законной потребности жизни умственной, жизни духа,-- той потребности образованныхъ классовъ общества, съ которою не можетъ не считаться никакое, самое могущественное правительство и пренебреженіе къ которой, какъ всѣмъ извѣстно, только плодитъ скрытую и подпольную литературу. Очевидно затѣмъ, что большій просторъ слова, допускаемый новой системой, въ нѣкоторой степени долженъ былъ облагородить и самую нашу печать: т. е. внести въ нее большую честность, избавить ее отъ той, не выраженію Щедрина, "рабьей манеры писать", въ которой она такъ изловчилась, которая,-- междустрочнымъ подразумѣваемымъ смысломъ рѣчей и полунамеками, неуловимыми для цензуры, не поддающимися и прямому литературному обличенію,-- умѣла совершенно безнаказанно проводить въ публику все что хотѣла. Наконецъ -- и это главное -- система, принятая Главнымъ Управленіемъ по дѣламъ печати, открывая большее удобство для гласнаго проявленія дѣйствующихъ въ обществѣ отрицательныхъ направленій, тѣмъ самымъ будила, вызывала къ борьбѣ, къ бодрой самозащитѣ все то доброе, истинное, что къ несчастію такъ склонно у насъ къ лѣни и косности: склонно отчасти потому, что легко убаюкивается сознаніемъ своей внутренней правоты, отчасти же потому, что полагается на внѣшнюю оборону (а это ужъ некуда не годится).
Само собою разумѣется, что такая система могла и можетъ держаться только при разумномъ содѣйствіи самой періодической печати, на что, сколько намъ извѣстно, и разсчитывало Главное Управленіе. Не трудно было сообразить, что нельзя же вдругъ изъ 1880 г" перескочить въ 1890; что расширеніе свободы печатнаго слова способно еще сильно тревожить непривычный слухъ и щекотливое самолюбіе многихъ; что дѣло вообще обставлено такими подводными камнями, которые созданы исторіей, никѣмъ въ мірѣ тотчасъ же устранены быть не могутъ и плаваніе между которыми требуетъ осторожнаго, искуснаго кормчаго. Нужно было, чтобы свобода слова вошла у насъ постепенно въ обычай и нравы: въ этомъ самая существенная ея гарантія, посущественнѣе всякихъ формальныхъ внѣшнихъ законовъ. Но для этого, повторяемъ, необходимо было искреннее содѣйствіе самой печати. Къ сожалѣнію, нѣкоторые органы нашей прессы, въ своемъ отвлеченномъ доктринерскомъ радикализмѣ, проявили съ самаго начала странную несообразительность и затрудняли прочное водвореніе новой системы. Вмѣсто того, чтобы благословлять небо и довольствоваться установившимся statu quo, они дѣтски пренебрегали препятствіями, не вымышленными, а реальными, созданными не прихотью лица, а временемъ и цѣлою совокупностью условій и обстоятельствъ". Забывая французскую пословицу, что иногда le mieux est l'ennemi du bien -- или русскую, что отъ добра добра не ищутъ,-- нѣкоторыя газеты стали предъявлять такія притязанія на гарантію дарованной имъ относительной свободы, которыя легко могли скомпрометтировать и самую эту долю свободы...
Положеніе дѣла еще болѣе затруднилось и усложнилось 1 марта,-- истинно "проклятаго 1 марта", какъ выражаются "Современныя Извѣстія". Иначе и быть не могло. Событіе это такого рода, что -- говоря по совѣсти -- грѣшно было бы негодовать на какія бы то ни было мѣры строгости, которыя могли бы быть временно приняты правительствомъ въ видахъ огражденія общественной безопасности. Можно было бы только разсуждать объ ихъ цѣлесообразности, но странно было бы не принимать въ расчетъ злобы -- подлинно злобы нашего историческаго дня! Мы знаемъ, что и въ столицѣ сосѣдней конституціонной Имперіи послѣ двукратныхъ покушеній на жизнь Императора, введено было осадное положеніе и въ нѣсколько дней выпровожено изъ Берлина свыше 8000 "соціалистовъ". Нельзя поэтому не пожалѣть о нѣкоторой безтактности, обнаруженной у насъ кое-какими органами публичнаго слова въ пережитыя и еще переживаемыя нами минуты законнаго общественнаго возбужденія и раздраженія. Положеніе нашей великой страны, созданное событіемъ 1 марта, по истинѣ возмутительно и унизительно для русскаго чувства: нѣтъ жертвъ, которыхъ Россія не согласилась бы принести, еслибъ только могла этими жертвами возвратить себѣ миръ и свободу органическаго развитія. Тѣмъ болѣе неумѣстно притязаніе нѣкоторыхъ газетъ, страха ради "реакціи",-- какъ бы не замѣчать или умалять значеніе настоящаго историческаго мгновенія,-- тѣмъ болѣе удивительно это постоянное глумленіе надъ излишнимъ будто бы опасеніемъ или негодованіемъ общества,-- это неумолимое доктринерство, эта непреклонная отвлеченность -- въ виду такого реальнаго страшнаго зла!
Мы пишемъ все это именно потому, что горячо, всею душою желаемъ сохраненія той, относительно немалой свободы, которою пользовалась наша печать со времени вступленія въ должность министра внутреннихъ дѣдъ графа Лорисъ-Меликова, и которая, въ несчастію, компрометируется неосторожными дѣйствіями нѣкоторыхъ органовъ самой печати, увлекаемыхъ, повторяемъ, вовсе не какою-либо злоумышленностью, а дѣтскимъ легкомысленнымъ доктринерствомъ. Оставленіе г. Абазою его служебнаго поприща въ званіи Начальника Главнаго Управленія подало естественный неводъ къ толкамъ о перемѣнѣ системы... Хотя имя новаго начальника, князя П. П. Вяземскаго, связаннаго и личною дѣятельностью, и семейными преданіями съ интересами литературы и публицистики, служитъ нѣкоторымъ ручательствомъ, что эти интересы не потерпятъ ущерба, однако же слухи подобнаго рода не могутъ насъ не тревожить. Мы отстаиваемъ свободу слова,-- до крайней мѣрѣ въ тѣхъ предѣлахъ, въ которыхъ она существовала до послѣдней поры,-- именно въ интересѣ того, что мы признаемъ истиною, чему всегда служили въ литературѣ и чему служить именно теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, считаемъ "благовременнымъ и благопотребнымъ". Мы дорожимъ возможностью открытой прямой борьбы, а такая борьба возможна и не только возможна, но я способна привести къ торжеству истины лишь въ томъ случаѣ, если борющіеся вполнѣ равноправны, если и противники наши пользуются одинаковою съ вами свободой. Пора же наконецъ убѣдиться въ томъ, что излишнее стѣсненіе свободы слова клонится къ выгодѣ именно лжи, создаетъ ей ретраншементъ, за которымъ она становится неуязвимой. Сила лжи именно въ вынужденной недосказанности, въ ореолѣ "угнетенной невинности", въ возможности обезоруживать честнаго своего противника упрекомъ въ "доносѣ" или въ нападенія на "лежачаго". Десятки лѣтъ упражняются поборники лжи въ подобномъ пріемѣ,-- къ прямому ущербу для истины. Вашъ противникъ, напримѣръ, проповѣдуетъ матеріалистическое ученіе, отвергаетъ бытіе "абсолютной истины", и т. д., но если вы позволите себѣ вывести его на чистую воду и скажете, между прочимъ, что онъ отвергаетъ бытіе Божіе, поднимается крикъ: "доносъ, доносъ"! Другой, разбирая въ журналѣ историческое изслѣдованіе изъ временъ французской революціи, порицаетъ Марата и Робеспьера за излишнюю кротость и излагаетъ теорію терроризма. Попробуйте обличить его -- непремѣнно раздастся вопль: "доноситель"! Тысячу примѣровъ могли бы мы привести въ доказательство, что отъ стѣсненія свобода слова "въ неавантажѣ обрѣтается" только сама истина. Да уже и теперь, сбиваемые съ позиціи доводами логики и правды, многіе наши противники спѣшатъ прикинуться, къ счастію еще безъ достаточнаго основанія, гонимыми, жертвами... Этого ореола слѣдуетъ ихъ лишить. Нужно ихъ вызвать на борьбу въ области мысли и слова. Нужно заставить ихъ высказаться, и тогда предстанетъ явно предъ всѣми ихъ безсодержательность, ничтожество и пустота. Нужно неуклонно вѣрить, что истина препобѣдитъ, хотя бы и была предоставлена только себѣ самой,-- что помощь внѣшней грубой силы только, роняетъ ея достоинство; что искать въ этой силѣ опоры" -- есть признакъ маловѣрія или даже безвѣрія въ истину, причемъ немыслима и побѣда.
Само собою разумѣется, что есть предѣлы, гдѣ слово становится уже само внѣшнимъ дѣйствіемъ. Газеты въ родѣ газеты Рошфора, или Моста -- это уже не свобода слова, а свобода разбоя. Мы понимаемъ всю трудность разграниченія этихъ обѣихъ сферъ,-- въ этомъ отношеніи легко могутъ быть допущены и ошибки, не только административнымъ усмотрѣніемъ, во и всякимъ судомъ. Вообще сочиненіе законовъ о печати -- задача почти неразрѣшимая ^ даже теоретически,-- но мы придаемъ не малое значеніе уже самому успѣху сознанія въ нашихъ правительственныхъ сферахъ, что свобода слова есть цѣль, къ которой необходимо стремиться,-- непремѣнное условіе общественнаго развитія, добро, которое надо неуклонно насаждать, холить, беречь, растить непрерывно, хотя бы и неторопливо, воспитывать съ любовью, хотя бы и строгою....