Дающая предостережения рука не оскудевает. Из непроницаемой выси "личного усмотрения", от щедрот поставленной над литературою власти ниспослано на нас, в течение 10 1/2 месяцев, три предостережения, три месяца вынужденного молчания, и по возобновлении "Москвы" с 1 июля - два предостережения снова. Такое внимание, такое "систематическое охуждение" (выражаясь языком пятого предостережения), затрудняя издание, нанося ему значительный ущерб имущественный и нравственный, не смутило бы, однако, нас в отправлении нашего редакторского долга, не побудило бы нас к напрасному ропоту или немощному отпору. Но на сей раз предостережение, данное нам, такого свойства, что мы не можем молчать, не должны молчать: молчание с нашей стороны было бы преступлением. Мы вполне сознаем опасность, которой подвергаем свою газету, но тем не менее мы обязаны пред собой, пред обществом, пред правительством, пред всею Россией, поднять голос в защиту нашей долгой общественной, всем ведомой, всем открытой, ныне оклеветанной деятельности. Со всею силой негодования оскорбленного чувства чести, мы громко, во всеуслышание, протестуем против несправедливого, оскорбительного обвинения. Мы оскорблены в нашем достоинстве гражданина, писателя, русского. Предостережение обвиняет нас "в систематическом (то есть предумышленном) охуждении действий правительства, в систематическом возбуждении к нему недоверия и неуважения"; оно утверждает, что такое направление "нередко составляет отличительный характер статей и корреспонденции, печатаемых в газете "Москва". Затем оно же обвиняет нас, как увидят ниже читатели, в умышленном насилии логического смысла и искажении фактов, "направленном к возбуждению страстей и общественного неудовольствия"! Таким образом, предостережение пытается заклеймить нашу честность гражданскую, нашу добросовестность как писателя и как человека и выставить наши отношения к правительству не только преступными, но и непростительно легкомысленными, обличающими совершенное непонимание условий русской действительности, - следовательно, до постыдности недостойными серьезного публициста.
Мы, с своей стороны, утверждаем, что никогда систематическое охуждение, ни тем менее возбуждение чувств неуважения и недоверия к правительству, не только не входили в наши помыслы и виды, не только ни редко, ни нередко, не составляли отличительного характера статей и корреспонденции "Москвы", но ни в каких статьях и корреспонденциях нашей газеты не находили себе проявления. Отличительный характер нашей газеты есть, прежде всего, отсутствие всякой предумышленности - понятие, выраженное предостережением в слове "систематическое", - есть полнейшая независимость и искренность в оценке явлений и событий нашей внутренней политической жизни. Мы с непритворною, вполне свободною радостью приветствовали и приветствуем правительство во всех его благих начинаниях; мы постоянно и неутомимо оказывали нашу посильную поддержку всем современным благим преобразованиям, исходившим - заметим мимоходом - от той верховной власти, которая одна в России и может назваться правительством. Мы, правда, систематически отделяли понятие о правительстве от понятия об администрации; мы никогда не смешивали этих двух понятий, и всякий раз, как приходилось нам подвергать критике меры и распоряжения различных властей, мы систематически выгораживали достоинство основного начала власти, выделяли из критики верховный правительственный принцип. Признавая его неприкосновенность, мы пользовались правом обсуждения во всей широте пределов, законом дозволенных. Эти пределы довольно просторны; они не обязывают нас относиться сочувственно к тому, что нам несочувственно, ни тем менее благоговеть сердцем и словом пред всяким распоряжением администрации.
"Систематическое охуждение действий правительства, возбуждение к нему недоверия и неуважения"! Это обвинение - характера уголовного; оно предусмотрено в 1-ом п. 9-й статьи IV отдела законоположения 6 апреля о печати ("колебание доверия", "возбуждение неуважения"и пр.) и подвергает виновного, конечно только по суду, значительному уголовному наказанию. Никто не может быть обвинен - гласят основные наши законы - в уголовном преступлении, не быв привлечен в то же время к следствию и суду. Между тем гласно и всенародно обвиненные министром внутренних дел в действии, отнесенном законами к проступкам уголовного свойства, мы не только не привлечены к следствию и суду, где всякому обвиняемому, будь он даже вор, укравший гривенник из чужого кармана, предоставляются все средства к защите и оправданию, но лишены всяких средств к защите и оправданию, лишены права протеста, жалобы и апелляции. Наш сегодняшний протест, вынуждаемый нравственною необходимостью, есть, конечно, в глазах Главного управления по делам печати, дело незаконное! Мы спрашиваем всех: может ли быть брошено в лицо кому бы то ни было, да еще печатно, обвинение такого преступного характера, с лишением обвиненного способов к оправданию? Может ли быть нанесено чьей-либо гражданской чести такое публичное оскорбление со стороны администрации, без законных, взвешенных судом оснований? Не имеем ли мы права, если не формального, то нравственного, требовать удовлетворения, требовать суда, требовать доказательств, наконец, от той власти, которая дозволяет себе налагать клеймо обвинения на всю деятельность и самую личность человека, даже не предъявляя доказательств?
"Систематическое охуждение действий правительства и возбуждение к нему неуважения и недоверия"! В каких статьях? В каких корреспонденциях? Пересматриваем все статьи наши с 1 июля (то есть по возобновлении газеты, - чтобы не поднимать старых, поконченных счетов) и спрашиваем смело: разве в том систематическое охуждение действий правительства, что мы систематически ратуем за совершенное правительством уничтожение крепостного права, против всяких нападений на эту меру, глухих и даже явных? Разве в том систематическое возбуждение чувств недоверия и неуважения, что мы систематически возбуждаем чувства доверия и уважения к новым судебным уставам 20 ноября? Разве в том систематическое охуждение правительства, что мы отстаиваем основные начала земских учреждений, введенных правительством, против тех, которые называют их исчадием учения французской революции? В том ли охуждение, что мы выразили такое громкое одобрение дипломатическим действиям нашего кабинета на Востоке и так высоко превознесли значение последней декларации? В том ли охуждение, что мы таким горячим приветом встретили "новую благодетельную бытовую реформу", касавшуюся устройства быта отставных и бессрочноотпускных солдат? ("Москва", No 91). В том ли охуждение, что мы поспешили заявить сочувствие правительственным требованиям о введении русского языка в официальное делопроизводство прибалтийских губерний? В том ли, наконец, сказалось наше стремление возбудить к русскому правительству чувства неуважения и недоверия, что мы так долго, так упорно вступались за честь и достоинство как его, так и России, против ожесточенных нападок, угроз и клевет немецкой заграничной печати и ее прибалтийских корреспондентов?..
Мы не окончили бы нашего перечня в пределах газетной статьи, если бы вздумали перечислять все сотни статей, посвященных этим и другим вопросам, по которым мы всегда шли заодно с нашим правительством. Не выразили мы - это правда - сочувствия к системе предостережений, за что и получили предостережение, по счету 4-е; но, не говоря уже о том, что само правительство не признало закона 6 апреля о печати органическим, а только временною мерой, мы, при всем нашем нерасположении к системе "личного усмотрения", от которой уже терпели так много и так часто, ни разу не думали "колебать ее обязательной силы", что собственно только и воспрещается законом при обсуждении правительственных действий. Мы не отнеслись с восхвалениями к новейшему ограничению свободы печати по поводу прений и протоколов общественных собраний, но мы не призывали никого к неповиновению этой стеснительной мере, напротив, подчинились ей вполне и доказали это на деле. Мы заявили о несогласии своем с проектом Министерства внутренних дел о рабочих ротах из неплательщиков недоимок; но разве можно видеть в разборе этого проекта, напечатанного с целью вызвать его обсуждение, систематическое охуждение самого правительства? Мы сетовали на неудачные распоряжения нашего финансового ведомства, вредные для нашей промышленности и торговли, но тут же заявляли и о сочувствии своем, и о благодарности публики к тем мерам, которые обещали быть благодетельными. Где же, спрашиваем, систематическое охуждение действий правительства, где же систематическое возбуждение неуважения к нему и недоверия? Можем ли мы сносить покорно такое всенародное поношение нашей публицистической деятельности? Можем ли, наконец, не видеть, по отношению к нам, со стороны высшей литературной полиции, "систематическое охуждение" нашей газеты, возбуждение к ней в публике "недоверия и неуважения"?..
Обратимся теперь к самой статье 183-го номера "Москвы", подавшей повод к предостережению и к тем предварительным "соображениям", которых мы не могли не отвергнуть и не перестаем отвергать всею силою нашего слова. По словам предостережения, характером "систематического охуждения правительства и возбуждения чувств недоверия к нему и неуважения" отличается именно эта статья, вообще вся, и в особенности в некоторых местах. Мы же скажем: эта статья отличается одним, резко выдающимся характером: защиты русских промышленных и торговых интересов против деспотизма теории, против доктринерства чиновников - фритредеров. Она посвящена разбору некоторых заседаний комиссии, составленной для пересмотра тарифа как из чиновников, так и из частных лиц. Как бы резки ни были наши отзывы о мнениях и прениях этой комиссии, о словах гг. Бутовского, Семенова и Тернера, - мы не думаем однако же, чтобы такая комиссия могла назваться правительством. С нашею склонностью к систематичности, мы никак не можем допустить такого смешения понятий, не можем даже дозволить себе ставить правительство и комиссию на один уровень, или признавать вышеупомянутых почтенных чиновников за "правительственные власти". Если наша статья и возбуждает некоторое недоверие к их практичности и даже неуважение к их мнениям о кофе, о пользе пикулей и консервов, так разве это то же, что систематически возбуждать чувство недоверия и неуважения к самому правительству? Мы могли, конечно, предположить, что сами гг. фритредеры не прочь для себя от протекционизма власти и что ревностные друзья свободы торговли - не в той же мере друзья и свободного слова, но мы не могли никогда догадаться о существовании какой-либо логической связи между правительством и комиссией, не имеющей даже утверждения в законодательном порядке, - между гг. Тернером, Бутовским, Семеновым и "установленными властями". Мы вступились между прочим именно за то, что комиссией не соблюдается требование докладной записки г. министра финансов и что вместо "увеличения таможенного дохода" она начала с уменьшения его, по приблизительному расчету, на 1 1/2 миллиона рублей.
Мы сочли нужным, в ограждение чести правительства, обратить внимание лиц, власть имеющих, на слова "Гамбургской газеты" и на то ее, невыгодное для русского правительства, мнение, повод к которому, к сожалению, подает именно эта комиссия. Мы приглашаем всех наших читателей перечесть статью 183-го номера: мы откровенно сознаемся, что первоначальные действия комиссии подверглись в ней полному охуждению, но не правительства; наши слова способны возбудить к ней недоверие и, может быть, даже неуважение к взглядам некоторых ее членов, но не к правительству.
В пример уже известного читателям отличительного нашего характера, предостережение опирается в особенности на следующие два места: первое из них - это первые 13 строк нашей статьи. Мы сказали:
"Удивительное время мы проживаем. Никто не в состоянии сказать - при чем он, где он и имеет ли возможность и право пользоваться своим трудом, своим капиталом. Никто не чувствует под собою твердой почвы. Колеблется кредит, потому что нет веры ни во что, ибо самые торжественные заявления, хоть бы, например, о водворении русского землевладения в Западном крае, - оказываются совершенною тщетой, как это можно видеть из отчета о последнем общем собрании Общества взаимного поземельного кредита".
Мы позволим себе предположить вопрос: справедливо или нет описанное нами состояние нашего кредита? Имея своею задачей способствовать, всеми зависящими от нее литературными средствами, развитию отечественной торговли, промышленности и их жизненной основы - кредита, могла ли наша газета выразиться иначе? Основа кредита - доверие; если он колеблется, то мы не вправе утверждать, что он крепок, и отрицать логический вывод, истекающий из связи кредита с доверием. Когда мы говорим об отсутствии доверия, так разумеем, конечно, не правительство, а ту компликацию лиц и обстоятельств, которая полагает помехи наилучшим намерениям и начинаниям правительства. В пример мы привели именно дело о водворении русского землевладения в Западном крае, где благому, всем известному, не однажды в нашей газете провозглашенному начинанию правительства дан такой противоположный исход Обществом взаимного поземельного кредита. Или уже лишены мы права охуждать действие даже и этого, сколько нам известно, частного общества? Или уже и его должны мы считать правительством? Или волей-неволей обязаны мы признавать, что, приняв в свою кассу пятимиллионный фонд, назначенный правительством для дела русского землевладения в Западном крае, и затем, давши ему совсем другое употребление, Общество подвигает к исполнению вышеупомянутое благое начинание правительства? Но сколько бы ни давали нам предостережений, пока есть у нас возможность писать и печатать, мы не перестанем утверждать, что действие Общества поземельного кредита значительно поколебало веру в успех дела русского землевладения; мы не перестанем отстаивать свое право выражать о действиях Общества то мнение, которое признаем справедливым; не перестанем отделять понятие о правительстве от понятия об этом Обществе. Точно так же не можем мы не признать, что первоначальные действия тарифной комиссии не совсем согласны с уверением докладной записки г. министра финансов о том, что цель пересмотра тарифа - это: увеличение таможенного дохода, не касаясь коренных начал охранительной системы; а если не совсем согласны, то и не способны содействовать упрочению кредита. Где же тут с нашей стороны систематическое охуждение действий правительства? Где нарушение дозволенных нам законом 6 апреля пределов критики правительственных мер и распоряжений?
Второе место из нашей статьи, приведенное предостережением в подкрепление своих considerants, говорит о странном выборе времени для обнародования докладной записки г. министра финансов: известно, что заявление о предстоящем пересмотре тарифа разразилось подобно громовому удару на Нижегородской ярмарке, - и мы привели не наши, а чужие подлинные выражения одного из известных и почетных лиц, сказанные им публично в одном из собраний, именно по поводу, и только по поводу, времени заявления. Ни в каком случае слова эти не относятся к правительству в настоящем смысле этого слова, а к действиям второстепенных чиновников, - действиям, обличившим со стороны последних "совершенное незнание нужд народных".
Вот и все доводы, на которых основано взводимое на нас обвинение "в систематическом охуждении действий правительства и возбуждении к нему неуважения и недоверия". Отвергая это обвинение, как несправедливое и для нас оскорбительное, мы утверждаем напротив, что наши статьи именно содействуют восстановлению уважения и доверия к правительству - посредством указания на все то, что так или иначе, в действиях исполнителей, роняет к нему уважение и доверие.
Перейдем к другой категории обвинения, поводом к которой послужило следующее заключение нашей статьи: "Неужели же комиссия, - спрашиваем мы, - собрана для того, чтобы заниматься праздными разговорами, и в такое время? Когда из Шуи пишут, что рабочие сидят без дела, не знают, чем заплатить подати и на что купить хлеба, когда... - приводим теперь подлинные наши выражения, отмеченные в предостережении - когда повсеместно в центральной полосе недостанет хлеба до декабря, и народ гурьбами ищет заработков, ради насущного пропитания! Ей Богу, не время облизываться при мысли о дешевых страсбургских пирогах, устрицах и консервах и вести прения о понижении пошлины с шампанского, фабрикуемого на германских фабриках".
В этих наших словах предостережение находит:
"Направленное к возбуждению страстей и общественного неудовольствия сопоставление некоторых тарифных статей о привозимых из-за границы съестных припасах, очевидно не имеющих никакого отношения к продовольственным нуждам рабочего населения, с преувеличенным изображением этих нужд по случаю бывшего в некоторых губерниях неурожая".
Прежде чем приступить к разбору обвинения, заметим некоторую неточность редакции: дело идет вовсе - не о тарифных статьях, то есть не о статьях высочайше утвержденного тарифа, сопоставляемых будто бы с продовольственными нуждами, - а о предполагаемых некоторыми членами комиссии изменениях в этих статьях, изменениях, заботиться о которых в настоящее время мы считаем излишним. Это маленькая разница. Предостерегаемому позволительно желать, чтобы предостережение, обилующее такими серьезными для него последствиями, не упускало из виду подобных различий.
Обвинение делится на три части: 1) умышленное "сопоставление некоторых тарифных статей о привозимых заграничных съестных припасах, очевидно не имеющих никакого отношения к продовольственным нуждам рабочего народонаселения": здесь мы обвиняемся в очевидном нарушении, даже насилии логики, видя связь там, где, по словам предостережения, ее вовсе не существует; 2) в преувеличенном изображении продовольственных нужд рабочего населения по случаю бывшего в некоторых губерниях неурожая, наконец, 3) в том, что это насилие логического смысла и преувеличенность изображения направлены нами к возбуждению страстей и общественного неудовольствия.
Подробным разбором этого обвинения мы надеемся только угодить предостерегающей власти, доказывая ей - с каким вниманием относимся мы к предостережению. Приступим к разбору первой части.
Предостерегающая власть не усматривает никакой логической связи между вопросом о тарифе на заграничные съестные припасы и продовольственными нуждами рабочего населения; для нее отсутствие этой связи очевидно. Мы искренно жалеем об этом, так как именно Министерство внутренних дел всего более заинтересовано в верном разумении связи тарифного пересмотра с положением многомиллионного рабочего класса и считаем своею обязанностию раскрыть министерству эту логическую связь доказательствами a priori и a posteriori, по теории и на практике.
В заседании комиссии, о котором идет речь в 183-м No, положено сбавить ввозных пошлин с съестных заграничных припасов, вроде кофе, пикулей, страсбургских пирогов, шампанского и разных вин. "Москва" доказала, что таможенного дохода, от понижения пошлин, убавится на 1 1/г миллиона рублей, которые никоим образом не покроются усиленным ввозом этих припасов, так как все они - предметы роскоши, и, по удостоверению торговцев, в цене не убавятся. Этот значительный убыток таможенного дохода очевидно должно будет покрыть усиленным привозом других иностранных, по преимуществу мануфактурных произведений, и - судя по предположениям о пересмотре тарифа, изданным от самого финансового ведомства, - таких иностранных произведений, усиленный привоз которых будет иметь непременным своим последствием: упадок нашей отечественной промышленности, сокращение работы на фабриках, закрытие многих из них, - следовательно, и лишение миллионов рабочего класса средств к заработкам и пропитанию. Ясна ли теперь та логическая связь, отсутствие которой казалось для предостерегающей власти до такой степени очевидным, что послужило одним из поводов к предостережению!
Теперь укажем на практические доказательства связи тарифа с торговлею, а следовательно, и с продовольственными нуждами рабочего населения.
В "С.-Петербургских Ведомостях" мы читаем в корреспонденции из с. Иванова, этого главного представителя русской мануфактурной производительности:
"Фабрики почти все остановились, производства нет, рабочий люд без работы, повсюду боязнь приняться за дело: если будет допущен беспошлинный ввоз иностранных мануфактурных товаров, то наша богатая фабриками местность превратиться в груду развалин".
В берлинскую "Bank-und Handelszeitung" пишут из Лейпцига, что "русское купечество, находившееся там с самой Михайловской ярмарки, встревожилось слухами о скором введении в России тарифа на совершенно новых началах и до такой степени стало крайне осторожным в покупках, что это заставило лейпцигскую торговую палату отнестись с запросом о тарифе к королевско-саксонскому посольству в Петербурге".
В "Харьковских Ведомостях" пишут то же самое о Покровской ярмарке, на которой "ожидание скорого уменьшения тарифа парализировало" совершенно некоторые отрасли торговли.
Наконец, возвещенное телеграммой из Петербурга, напечатанной в нынешнем No "Москвы" высочайшее повеление об отсрочке изменений в существующем тарифе до 1869 года свидетельствует, что правительство приняло в уважение просьбу об этой отсрочке купечества и фабрикантов. В этой просьбе, как известно читателям "Москвы", обстоятельно изложено было влияние ожидаемых изменений на положение торговли, промышленности и рабочего класса, столь стесненного в удовлетворении своих продовольственных нужд неурожаем хлеба в средней России.
Не вправе ли мы были, - сопоставляя толки членов комиссии о понижении ввозных тарифных пошлин на предметы съестной роскоши с положением рабочего класса, находящимся в такой зависимости от этих толков, напомнить членам комиссии, что для этого рабочего класса дело идет не о съестной роскоши, не о шампанском и страсбургских пирогах, а о насущном хлебе, о возможности заработков? Не вправе ли мы были настаивать на том, чтобы прежде всего было приложено старание вывести наше фабричное и промышленное производство, кормящее такую массу русского рабочего населения, из состояния неопределенных ожиданий? Предоставляем затем самой предостерегающей власти судить, в какой степени "очевидно отсутствие всякого отношения" нашего разбора прений комиссии к продовольственным нуждам рабочего класса...
Перейдем теперь ко 2-ой части обвинения - в "преувеличенном изображении продовольственных нужд рабочего населения, по случаю бывшего в некоторых губерниях неурожая". Предостережение в подкрепление этого своего обвинения сослалось на наши слова: когда повсеместно в центральной России недостает хлеба до декабря и народ гурьбами ищет заработков ради насущного пропитания.
Это преувеличено?..
Раскрываем официальную газету (ведомства Министерства внутренних дел) одной из центральных губерний, Орловской, именно 40-й No "Орловских Губернских Ведомостей", и читаем:
"Хлеба у большей части крестьян едва достанет до декабря. Вследствие этого много из них начинает уже теперь продавать, по весьма низким ценам, свой домашний скот, не предвидя никакой возможности содержать его в предстоящую зиму".
По поводу голода в той же губернии писали в "С.-Петербургских Ведомостях":
"Мы получили красноречивые своею печальною осязательностью сведения из Малоархангельского уезда. Напечатать их мы не можем, потому что они заключаются в двух кусках того хлеба, которым питаются теперь с новины тамошние крестьяне. Хлеб этот так ужасен по виду и по вкусу, что с трудом верится, чтобы крестьянин Орловской губернии мог не иметь лучшего черного хлеба. Любопытно было бы разложить химически, во-первых, этот хлеб на составные его части, чтоб убедиться, как мало в нем питательных веществ, а во-вторых, и самое положение крестьян тех местностей, где неурожай лишает их человеческой пищи".
Начальник Тульской губернии, открывая, 1 ноября, заседание земского собрания, в речи своей, напечатанной в 44-м No "Тульских Губернских Ведомостей" и, полагаем, небезызвестной и Министерству внутренних дел, сказал, между прочим:
"В настоящем году бережливость, более чем когда-либо, необходима, вследствие крайне скудного урожая в губернии. По имеющимся сведениям, он далеко не будет достаточен для местных потребностей".
В No 275 "С.-Петербургских Ведомостей" от 5 октября, пишут:
"Мы продолжаем получать заявления о голоде, претерпеваемом крестьянами в разных местностях России. Печальные вести в этом смысле доходят к нам также из губерний Новгородской и Владимирской".
В 22-м No "Костромских Губернских Ведомостей" напечатано следующее о Макарьевском уезде:
"Теперь почти от каждого крестьянина слышатся стоны: что делать? Ни хлеба, ни дела, и заработать не на чем: сами и скотина умираем почти с голода".
Из Стариц, Тверской губ., писали в "С.-Петербургских Ведомостях" от 30 октября (в No 305), что по собранным уездною управою сведениям:
"На годичную пропорцию, для удовлетворения потребности уезда, недостанет 109440 четв. ржи. Управа признала необходимость отпуска хлеба, и так как хлебные магазины истощены, необходимость выдачи пособий из продовольственного капитала". С берегов Волги писали в "Народную Газету" 11 октября, No 40: "Закромы положительно пусты; во многих из уездов, земство, еще бессильное в своих средствах, отказало в помощи, то есть как в деньгах, так и в зерне".
Это известия из центральной России. Нужно ли говорить о бедствиях Новгородской губернии, пораженной неурожаем и сибирскою язвой, о которых писали во всех газетах и по поводу которых, по словам "С.-Петербургских Ведомостей", новгородское земство отправило депутацию к г. министру внутренних дел с просьбою оказать земству кредит из центрального продовольственного капитала? Мы можем сослаться тоже на статьи г. Рожнова, помещенные в официальной газете Министерства внутренних дел, "Северной Почте", "Псковские Губернские Ведомости", в No 45, пишут, что торопецкая уездная управа нашла, что "хлебные запасы все розданы, а капитал народного продовольствия истощен"; поэтому, "в предотвращение могущего быть весною голода", управа представила о необходимости принять целый ряд мер. Описанием голода между жителями Олонецкой губернии переполнены все постановления местных губернской и уездных управ, печатаемые в губернских ведомостях. Губернская управа, получив уже значительную ссуду, вновь представила г. министру внутренних дел "о таких, по ее выражению, поистине стесненных обстоятельствах". Точно такими же известиями наполнены "Архангельские Губернские Ведомости". Чтобы показать, в каком положении находится эта губерния, приведем выписку из тех ведомостей о положении Пинежского уезда:
"Плач детей, которых мать укладывает спать голодными... толки крестьян, рассуждающих о предстоящей необходимости покинуть свои дома с тем, чтоб отправиться побираться, с мешком за плечами, в иные губернии, - вот что говорится, видится и слышится по деревням уже и в настоящее время. На днях, чрез Великодворское селение прошла партия мезенцев в 40 человек, которые, разбившись на маленькие группы, вместе с женами и детьми, шли, хорошенько и сами не зная куда, искать пропитания".
Мы ни разу не сослались на корреспондентов "Москвы", ибо они уже обвинены в систематическом возбуждении чувств неуважения и недоверия к правительству; но укажем только на сапожковского корреспондента, простого крестьянина, писавшего нам, от 17 сентября (No 140), что у крестьян, после посевов, не осталось ни зерна ржи и овса.
Спрашиваем: преувеличено наше изображение или нет? Не гораздо ли слабее и бледнее оно изображения продовольственных нужд в официальных органах печати? Между тем мы в "преувеличении" обвинены; мы за "преувеличение" подвергнуты предостережению, то есть весьма значительному, по своим последствиям для нас, взысканию, и от кого же? От той власти, в ведомстве которой состоит большая часть упомянутых нами официальных органов печати и стекаются все приведенные нами сведения о продовольственных нуждах!
Нам нет надобности говорить затем о 3-ей части обвинения, то есть о том, что это "преувеличение" и "сопоставление с ним тарифных статей" направлены нами "к возбуждению страстей и общественного неудовольствия". Это обвинение падает само собою. Если что способно производить возбуждение страстей и общественного неудовольствия, так именно те толки и действия, против которых мы ополчились: предложенные нами советы клонились именно к успокоению страстей и неудовольствия, возбужденных - не нами.
Мы кончаем. Мы отнеслись, как видит предостерегающая власть, с полным вниманием к данному нам предостережению. Мы не остались равнодушными к нанесенному ею оскорблению нашей публичной чести, нашему достоинству как русского, выставленного каким-то безрассудным врагом своего отечества; нашему достоинству как писателя, уличенного будто бы в легкомысленном отношении к своему призванию, к своему редакторскому долгу; нашему достоинству как гражданина, обвиняемого в злоумышленном будто бы искажении истины фактов, для возбуждения слепых народных страстей. Мы не принимаем, не можем и не должны принять, - мы с негодованием отвергаем обвинение в "систематическом охуждении действий правительства и возбуждении неуважения к нему и недоверия". Конечно, не предостережению поколебать, говорим это с гордостью, доверие к нашему имени русского общества, приобретенное долголетнею публичною деятельностью, - но самая попытка заклеймить наше имя подобным обвинением, исходящим не от суда, а от административной власти, на которую нет ни суда, ни апелляции, исполняет нас понятного негодования и дает законное основание нашему протесту. Говорим - законное, ибо такие обвинения, на основании формального закона, произносятся только судом и подвергают обвиненного установленному наказанию. Мы готовы предстать суду; мы желаем суда.
Мы ответили на предостережение. Мы достаточно привели доказательств и доводов в защиту своей газеты и будем спокойно ожидать решения ее участи от предостерегающей власти, - конечно, довольно сильной, чтобы пренебречь всякими доводами и доказательствами, но, - мы обязаны полагать, - и довольно разумной, чтобы признать их справедливость и уважить наши законные требования.
Впервые опубликовано: "Москва". 1867. N 189, 28 ноября.