Москва, 7-го февраля 1881 г.
Истинно событіемъ стала для нашего общества смерть Достоевскаго, событіемъ внутреннимъ, нравственнаго и духовнаго міра. Бываютъ минуты въ жизни частныхъ лицъ и цѣлыхъ обществъ, когда внезапно озарится свѣтомъ все невѣдомое, сокровенное души, когда нежданно-негаданно воспрянетъ со дна ея несознанная, забытая или презрѣнная правда и властительнымъ порывомъ высвободить ее, хоть на мигъ, изъ сѣтей лжи и лукаваго мудрованія. Задержать эту минуту, утвердить ее въ сознаніи, поставить ее себѣ ступенью -- это уже значитъ двинуться впередъ... Но не всегда такъ бываетъ и приходится ждать новыхъ событій -- новыхъ потрясающихъ ударовъ...
Глубоко знаменателенъ этотъ единодушный всеобщій взрывъ скорби и сочувствія въ умершему, о которомъ сообщаютъ намъ петербургскія газеты. Отъ Царя (къ Его вящей славѣ) до послѣдняго студента -- всѣ почтили писателя. Еще никогда никого такъ не хоронили; ничего подобнаго не видывалъ Петербургъ. Всѣ эти внезапныя, не предуготовленныя, не предумышленныя, а потому несомнѣнно искреннія изъявленія участія, признательности, уваженія, какъ со стороны представителей власти и церкви, такъ со стороны общества безъ различій партій и направленій, и особенно со стороны учащейся молодежи, -- все это чествованіе, такъ нечаянно, само собою, вдохновенно сложившееся, исполнено важнаго смысла. Въ самомъ дѣлѣ, кого же и за что чествовали въ Петербургѣ съ такимъ непритворнымъ, безотчетнымъ увлеченіемъ и общество, и молодежь? Да и въ одномъ ли Петербургѣ, и теперь ли только? Это и чѣмъ, мѣсяцевъ восемь тому назадъ, вызвалъ цѣлую бурю восторговъ, въ приснопамятные дни Пушкинскаго празднества, на Московскомъ литературномъ соборѣ, среди Московской молодежи и Московскаго общества? Мы тогда же назвали рѣчь Достоевскаго и впечатлѣніе имъ произведенное "событіемъ", но оно было лишь предтечею того великаго смятенія любви и горя, которымъ объятъ былъ весь мыслящій городъ при вѣсти о кончинѣ, когда не то или другое, случайное слово, а весь нравственный образъ, весь жизненный подвигъ писателя мгновенно предсталъ предъ обществомъ во всей своей цѣлокупности (по его собственному, любимому выраженію).
Кого же чествовали и за что? Проповѣдника ли иностранныхъ политическихъ доктринъ? Сторонника ли извѣстныхъ западныхъ государственныхъ и гражданскихъ учрежденій? "Либерала" ли въ томъ смыслѣ, въ какомъ употребляетъ это слово наша печать, такъ-таки и величающая себя "либеральною", -- такого "либерала"-писателя, который если не прямо, открыто, то въ художественныхъ образахъ, между строкъ или намеками, давалъ подразумѣвать о своихъ симпатіяхъ? Но никто рѣшительнѣе, энергичнѣе Достоевскаго не возставалъ на Европейскій либерализмъ Русской интеллигенціи: бороться съ нимъ считалъ онъ необходимымъ, "доколѣ перо будетъ въ его рукахъ", какъ выразился онъ самъ въ "Дневникѣ" 1880 года.
Но, возразятъ намъ, такихъ закоренѣлыхъ чистокровныхъ западниковъ, какіе бывали прежде, теперь уже мало. Либералы новѣйшаго завала мечтаютъ о политическихъ формахъ свободы -- въ Русскомъ вкусѣ и образѣ, и Достоевскій, можетъ статься, былъ не чуждъ этого направленія? Кому же однако не вѣдомо, что для Достоевскаго все дѣло било не во внѣшней формѣ, а въ духѣ; что онъ въ душѣ своей былъ искреннимъ врагомъ всякой политической формальной свободы, которая бы могла лишь усилить власть и значеніе нашей европействующей интеллигенціи и исказить органическій саморостъ Русскаго народа, своеобразность и свободу его духовнаго развитія. Да и вообще политическія государственныя формы мало его занимали: не въ нихъ видѣлъ онъ главное зло, не въ нихъ и спасеніе. Однимъ словомъ: политическія убѣжденія Русскаго народа были и его убѣжденіями.
Кого же чествовали, спросимъ снова: соціалиста ли, соціалъ-демократа? Да, пожалуй, онъ былъ соціалистомъ, посколько само Евангеліе можетъ почитаться соціалистической доктриной! и не въ смыслѣ даже Германской соціально-христіанской школы, а въ смыслѣ его собственныхъ словъ въ первомъ и послѣднемъ выпускѣ его "Дневника" на 1881 годъ: "не въ коммунизмѣ -- говоритъ онъ -- не въ механическихъ формахъ заключается соціализмъ Русскаго народа: онъ вѣритъ, что спасется лишь въ концѣ концовъ всѣсвѣтнымъ единеніемъ во имя Христово.... Вотъ нашъ Русскій соціализмъ! вотъ надъ присутствіемъ въ народѣ Русскомъ этой высшей единительной "Церковной" идеи вы и смѣетесь, господа Европейцы наши"... Послѣ этой выписки, кажется уже совершенно излишнимъ ставить вопросъ: чествуется ли Достоевскій какъ поборникъ позитивизма, матеріализма и тому подобныхъ ученій?!...
Что же могло нравиться въ немъ, въ особенности молодымъ людямъ? Смѣлыя ли выходки противъ предержащихъ властей, язвительный ли протестъ противъ оффиціальныхъ "существующихъ порядковъ", мѣткая ли злая сатира гражданскаго строя, художественная ли проповѣдь отрицанія? Но даже тѣни ничего подобнаго не встрѣчается въ его сочиненіяхъ, -- потому что и въ самомъ сердцѣ этого бывшаго каторжника не было и слѣда озлобленія или ропота; потому что не процессомъ мертвящаго отрицанія, но преизбыткомъ любви, жизненною силою вѣрующаго духа, торжествомъ нравственной правды въ сердцахъ человѣческихъ училъ онъ превозмогать неправду внѣшнихъ явленій. Не онъ ли, напротивъ, превозносилъ долготерпѣніе и смиреніе Русскаго народа? не онъ ли, въ лицѣ "страждущихъ" и "гонимыхъ", въ своихъ художественныхъ созданіяхъ благословляетъ самое страданіе и наказаніе, какъ путь къ очищенію, въ возрожденію въ себѣ новаго человѣка?... Пусть и такъ, скажутъ намъ, но именно его сочувствіе въ "униженнымъ и оскорбленнымъ", въ презрѣнному мелкому, бѣдному люду, его "гуманитарное" направленіе, оно-то и влекло къ нему сердца... Несомнѣнно влекло, -- но приводило къ иному нравственному выводу, нежели такое же повидимому сочувствіе прочихъ нашихъ "гуманитарныхъ" романистовъ и поэтовъ. Относительно разницы, вѣрнѣе сказать противоположности этихъ выводовъ нельзя ошибаться. Тотъ, кто смѣшиваетъ ихъ, для кого Достоевскій представляется только наставникомъ гуманности за одно съ другими нашими писателями отрицательнаго направленія, тотъ или поступаетъ недобросовѣстно или ничего не смыслитъ. У послѣднихъ сочувствіе относилось не столько въ человѣку, сколько къ представителю извѣстнаго общественнаго класса или сословія, страждущаго отъ внѣшней неравноправности, отъ неправильности соціальнаго положенія, а потому всегда болѣе или менѣе окрашено тенденціозностью условной, политической или соціальной доктрины. Задача писателей этого разряда -- вызвать, вмѣстѣ съ участіемъ къ соціальной обстановкѣ воспроизведенныхъ лицъ, негодованіе и бунтъ въ душѣ читателя противъ неравномѣрности въ распредѣленіи матеріальныхъ благъ и несправедливости общественныхъ условій. Негодованіе на несправедливость, конечно, благое и честное дѣло; это вопль самой правды, уязвленной въ душѣ человѣка, -- но только то негодованіе, которое само не переступаетъ предѣловъ истины, не переходитъ въ вожделѣніе мести, не сдвигаетъ человѣка съ строго-нравственной почвы на путь внѣшняго насилія. Совсѣмъ иную задачу имѣлъ въ виду Достоевскій. Идея внѣшней, соціальной равноправности блѣднѣла и исчезала для него въ высшей идеѣ -- въ христіанской идеѣ братства. Эти униженные, эти оскорбленные, эти презираемые міромъ -- это наши братья о Христѣ, это тѣ евангельскіе мытари и блудницы, къ которымъ, какъ во дни оны, такъ и теперь, нерѣдко входитъ и пребываетъ въ ихъ смрадныхъ жилищахъ Христосъ, минуя богатыхъ и гордыхъ. Не презирай, -- твердитъ намъ Достоевскій съ первой до послѣдней написанной имъ строки, -- не презирай ни униженнаго, ни злодѣя, ни преступника, потому что вся вселенная не стоитъ единой души человѣческой, потому что каждая куплена дорогою цѣною -- крестомъ и кровью Христа, -- потому что нѣтъ души, въ которой бы божественная искра не могла вспыхнуть очищающимъ пламенемъ, предъ немъ же померкнетъ вся твоя заурядная добродѣтель: вотъ любимая тема писателя, столько лѣтъ прожившаго бокъ-о-бокъ съ клейменными злодѣями и умѣвшаго въ каждомъ признать человѣка, опознать брата и Бога...
Такъ вотъ какого писателя почтило такъ единодушно наше общество, вотъ кому несла наша Русская учащаяся молодежь, движимая благороднѣйшими, чистѣйшими, лучшими инстинктами юности, дань горячей любви и благодарности. Не матеріалисту несла она эту дань, не позитивисту, не соціалисту, не европейцу-либералу и не наставнику гуманитаризма, а писателю- мистику: безстрашному (ибо въ наши дни нужно для сего мужество), непостыдному исповѣднику имени Господня...
Нечего себя обманывать и утверждать, будто такое исповѣданіе не касается его значенія какъ романиста-художника, такъ какъ вѣра-де есть "субъективное чувство" и обстоятельство въ настоящемъ случаѣ совершенно безразличное: его вѣра сама по себѣ, а литературная его заслуга сама по себѣ... Другими словами: идеалъ человѣка, объектъ, къ которому онъ стремится, то что составляетъ душу, смыслъ, содержаніе всей его жизни и авторской дѣятельности -- это не важно! это дѣло побочное, которое можетъ и должно быть устранено при оцѣнкѣ его какъ писателя! Но Достоевскій не далъ никому права ошибаться на его счетъ, дѣлить его на-двое и производить изъ его твореній какіе-то экстракты съ очищеніемъ отъ "мистическихъ" примѣсей. Онъ единъ во всемъ разнообразіи своихъ сочиненій, онъ цѣленъ или -- повторимъ его слово -- цѣлокупенъ съ начала и до конца своего авторскаго поприща. Все у него исходило изъ одного и сводилось къ одному -- изъ Христа и къ Христу. Конечно, проповѣдники гуманитаризма не безъ благоволенія относятся и въ нравственному ученію христіанства, даже принимаютъ все-какіе евангельскіе принципы, напримѣръ любви, милосердія, братства, тщательно вылущивая ихъ изъ той догматической скорлупы, въ которой предлагаетъ ихъ Евангеліе; не безъ уваженія относятся они и въ лицу Христа, хотя и полагаютъ, что онъ немножко обманывалъ или самъ на свой счетъ обманывался, -- допускаютъ, наконецъ, что и Евангеліе, revu и corrigé, пересмотрѣнное и исправленное ими -- книга не безполезная... Но Достоевскій училъ и доказывалъ, что гуманность, отрицающаяся Бога, логически приводитъ въ безчеловѣчію; цивилизація безъ просвѣщенія Христова -- къ одичанію; прогрессъ безъ Христа -- къ регрессу; свобода, гдѣ нѣтъ духа Божія -- къ деспотизму и тиранніи; что безъ "личнаго самоусовершенствованія въ духѣ христіанской любви" невозможно, въ концѣ концовъ, истинное разрѣшеніе ни для какихъ соціальныхъ и гражданскихъ задачъ. И эту-то возможность личнаго самоусовершенствованія усиливался онъ показать во всякой душѣ человѣческой, какъ бы низко она ни падала, и вмѣстѣ съ этою возможностью самоусовершенствованія о Христѣ свидѣтельствовалъ онъ и о непрестанно стерегущей человѣка опасности паденія, на какой бы высотѣ онъ ни стоялъ, если онъ на мигъ отклонится отъ Христа, и "осуетится"... Вотъ существенное содержаніе всѣхъ его сочиненій. Душа человѣческая, съ ея святая святыхъ и сатанинными глубинами -- вотъ что призывало его въ себѣ, вотъ куда проживалъ его безтрепетный художественный анализъ при согрѣвающемъ свѣтѣ любви Христовой... Нѣтъ, это не билъ ни литераторъ-виртуозъ, ни доктринеръ или теоретикъ, -- это былъ христіанинъ, исполненный живой, дѣвственной вѣры, послужившій даннымъ ему талантомъ Христову дѣлу до самой смерти... Но это былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и Русскій, истинно Русскій человѣкъ, -- не въ смыслѣ тѣхъ "Русскихъ націоналовъ", которыми обзавелись и у насъ въ родѣ Прусскихъ Nationale и такъ-сказать съ разрѣшенія и по примѣру Европы, и не въ смыслѣ "патріотовъ", которые любятъ свое Русское отечество, но. не Русскую народность. Онъ былъ Русскій, потому что былъ причастенъ самой душѣ народной, самой ея сути, по его выраженію. "Нашъ народъ", говоритъ онъ въ своемъ "Дневникѣ" (августъ 1880 г.), "просвѣтился уже давно, принявъ въ свою суть Христа и Его ученіе. При такомъ основномъ запасѣ просвѣщенія (потому что христіанство народа нашего есть и должно остаться навсегда самою главною и жизненною основою просвѣщенія его) науки Запада конечно обратятся для него лишь въ истинное благодѣяніе. Христосъ не померкнетъ отъ нихъ у насъ какъ на Западѣ, гдѣ впрочемъ не отъ наукъ Онъ и померкъ, а потому что сама церковь западная исказила образъ Христовъ; гдѣ хотя много еще есть христіанъ, да и никогда не исчезнутъ, но гдѣ католичество во истину переходитъ въ идолопоклонство, а протестантизмъ исполинскими шагами переходитъ въ атеизмъ и въ зыбкое, текущее, измѣнчивое, а не вѣковѣчное ученіе... Пусть, пусть народъ нашъ грѣшенъ и грубъ, пусть "звѣринъ еще его образъ"! Но вотъ что въ немъ есть неоспоримо: это именно то, что онъ -- въ своемъ цѣломъ по крайней мѣрѣ -- никогда не принимаетъ, не приметъ и не захочетъ принять своего грѣха за правду!.. То именно и важно, во что народъ вѣритъ какъ въ свою правду, въ чемъ ее полагаетъ, что возлюбилъ, о чемъ молитвенно плачетъ. В идеалъ народа -- Христосъ"... "Народъ Русскій ("Дневникъ" 1881 г.) въ огромномъ большинствѣ своемъ православенъ и живетъ идеей православія въ полнотѣ, хотя и не разумѣетъ эту идею отвѣтчиво и научно... Въ сущности въ народѣ нашемъ все изъ нея одной и исходитъ, по крайней мѣрѣ народъ нашъ такъ хочетъ, всѣмъ сердцемъ хочетъ, чтобъ все, что есть у него и что даютъ ему, изъ этой одной лишь идеи и исходило, не смотря на то, что многое у самого же народа является смраднаго, варварскаго и грѣховнаго... Вся глубокая ошибка нашихъ интеллигентныхъ людей въ томъ, что они не признаютъ въ Русскомъ народѣ церкви. Но кто не понимаетъ въ народѣ нашемъ его православія и окончательныхъ цѣлей его, тотъ никогда не пойметъ и самого народа нашего. Никогда и народъ не приметъ такого Русскаго Европейца за своего человѣка: "полюби сперва святыню мою, почти ты то, что я чту, и тогда ты точно таковъ, какъ я, мой братъ, не смотря на то, что ты одѣтъ не такъ, что ты баринъ, что ты начальство"... вотъ что скажетъ народъ, ибо народъ нашъ широкъ и уменъ".
Вотъ что говоритъ Достоевскій въ своемъ послѣднемъ "Дневникѣ", который есть какъ бы его завѣщаніе, обращенное къ Русской интеллигенціи. Вниметъ ли она загробному слову человѣка, котораго съ такими почестями, съ такимъ порывомъ скорби и сочувствія проводила въ могилу? Или же произойдетъ то же, что случилось и послѣ произнесенія Достоевскимъ рѣчи на Пушкинскомъ празднествѣ, когда -- увлеченные общимъ движеніемъ, сами подвигнутые проснувшеюся въ нихъ правдою и вспыхнувшимъ Русскимъ народнымъ чувствомъ, -- многіе стали потомъ стыдиться своего увлеченія и своихъ восторговъ -- можетъ-быть лучшей, искреннѣйшей минуты въ своей жизни! Подъ всѣми возможными предлогами устраивали они себѣ -- не почетное, а позорное отступленіе, и въ досадѣ на самихъ себя, за то что впали въ противорѣчіе съ собственными доктринами и невольно обличили всю шаткость своего мудрованія, даже озлобились на оратора и обрушились на него съ такою бранью, -- какъ будто, по словамъ Достоевскаго, "онъ совершилъ какое-либо преступленіе, растратилъ общественныя деньги"! Но ни обвиненія въ ретроградствѣ, ни упреки въ узкости міросозерцанія, въ приверженности къ постному маслу и т. п. не помогли ничему: не предупредили ни новыхъ выраженій сочувствія, ни той колоссальной общественной манифестаціи, которою (при ихъ же участіи!) ознаменовалась его кончина; не предохранили и ихъ самихъ отъ новыхъ противорѣчій, отъ новой уступки искушеніямъ собственной совѣсти, -- искушеніямъ правды. Пусть снова, спустя нѣкоторое время, начнутъ они отчураться и открещиваться отъ такого навожденія истины. но для насъ знаменательна и утѣшительна самая возможность такихъ минутъ въ нашей Русской общественной жизни, когда правда беретъ свое, является въ торжествѣ, все покоряетъ себѣ своею властью, все и всѣхъ единитъ собою: это правда христіанская, это правда Русскаго, глубоко-народнаго чувства...
Достоевскій принадлежитъ весь будущему. Кумиры настоящаго времени, учители отрицанія забудутся или займутъ приличное себѣ мѣсто въ историческихъ архивахъ, а наслѣдіе, оставляемое Достоевскимъ, еще ожидаетъ достойныхъ наслѣдниковъ въ грядущихъ поколѣніяхъ. Онъ любилъ, онъ вѣрилъ въ Русскую молодежь... Обманется ли его надежда и вѣра?..