Москва, 15-го декабря.
"Въ наше время поворота отъ фразы къ дѣлу"... такъ недавно гласило, безчисленно повторяясь, объявленіе о переходѣ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей" въ руки новой редакціи". Пріятно для слуха, но не новая ли это, увы! въ свою очередь фраза? Точно ли поворачиваемъ мы отъ фразы въ дѣлу, а не въ бездѣйствію или дѣловому бездѣлью? Гдѣ это "дѣло" -- общее, совокупное, хотя бы многообразное и развѣтвленное, надъ которымъ бы работали одновременно, хотя бы каждая въ своей сферѣ и соотвѣтственнымъ ей способомъ, всѣ силы правительственныя и общественныя, -- которое бы одушевляло, объединяло въ трудѣ, участіи и сочувствіи и власть, и страну? Его нѣтъ, и мы его не усматриваемъ даже въ туманѣ. Канцеляріи разныхъ вѣдомствъ, между которыми, вѣдѣнія ради, распредѣлены порознь и механически функціи нашего государственнаго организма, конечно не предаются праздности: онѣ размѣренно и аккуратно усердствуютъ, муштруя и трепля этотъ организмъ въ подлежащемъ порядкѣ... Но кто же когда-либо эту механическую дѣятельность канцелярской машины возводилъ на степень живаго дѣла и верченіе ея колесъ почиталъ за самостоятельный признакъ жизни самого организма? Да и когда же эта дѣятельность превращалась? Канцеляріи на то и канцеляріи, чтобы даже изъ воздуха вить веревки, -- но многаго ли стоютъ, на что годятся такія веревки?.. Извѣстно, что канцеляріи способны проявлять и развивпть усиленную дѣятельность и при совершенномъ бездѣйствіи, даже при оцѣпенѣніи ввѣреннаго имъ живаго матеріала, пожалуй еще съ большимъ удобствомъ и удовольствіемъ. Не такое, безъ сомнѣнія, канцелярское труженическое бездѣлье разумѣлъ и г. Авсѣенко подъ словомъ "дѣло", но жаль, что онъ не сдѣлалъ подобающей оговорки: она не излишняя для Петербурга. Въ Петербургѣ -- кто же этого не знаетъ?-- очень и очень наклонны "движеніе" бумагъ въ канцеляріяхъ признавать за движеніе самой жизни, а инымъ начальникамъ навѣрное и не вдомекъ: почему это въ обществѣ жалуются на "застой", когда за ними не стоитъ ни одна бумага, каждая въ тотъ же день получаетъ "установленный ходъ", каждый No очищается къ вечеру! Какъ очищается -- это другой вопросъ, да и ходъ бываетъ не всегда впередъ, а подчасъ попятный, -- но тоже вѣдь сходъ"! Едвали нашъ "поворотъ отъ фразы въ дѣлу" будетъ успѣшенъ, если не совершится поворота и отъ канцелярской фразеологіи въ дѣланію живому и плодотворному. Въ доказательство сошлемся на тѣ же "С.-Петербургскія Вѣдомости", которыя въ очень интересной статьѣ подробно разсказываютъ, какъ еще въ 1867 г. генералъ-губернаторъ Юго-Западнаго края Безакъ возбудилъ государственный вопросъ первостепенной важности -- объ упраздненіи вотчинныхъ правъ владѣльцевъ 8 городовъ и 322 мѣстечекъ въ Подольской и Волынской губерніи, -- которые города и мѣстечки принадлежатъ почти исключительно Полякамъ, а иные, по крайней мѣрѣ фактически, даже Евреямъ-капиталистамъ (напр. Старо-Константиновъ -- купцу Эпштейну); какъ наконецъ генералъ Безакъ добился разрѣшенія образовать комиссію для обсужденія этого жизненнаго для края вопроса; какъ потомъ эта комиссія выработала и представила въ концѣ 1869 г. цѣлый законодательный проситъ выкупа вотчинныхъ правъ генералъ-губернатору кн. Дондукову-Корсакову, который, вслѣдъ за симъ, съ своимъ одобреніемъ внесъ его въ министерство внутреннихъ дѣлъ (конечно при входящей бумагѣ за No, которая, конечно, въ свое время была доложена и "очищена"), и какъ это великое государственное дѣло вотъ уже четырнадцать лѣтъ остается безъ разрѣшенія... Года два тому назадъ, ничего не зная о трудахъ вышеупомянутой комиссіи, наша газета подняла вновь вопросъ объ этихъ городахъ, указывая на опасность подобнаго частнаго владѣнія въ Польскихъ и Еврейскихъ рукахъ въ Русскихъ пограничныхъ губерніяхъ, -- въ министерствѣ, какъ мы слышали, зашевелились, обмѣнялись нѣсколькими "входящими" и "исходящими", и затѣмъ все снова заглохло... Тѣмъ же генераломъ Безакомъ и тогда же былъ возбужденъ вопросъ о пропинаціонномъ правѣ, т. е. объ исключительномъ правѣ владѣльцевъ Западнаго края на продажу питій въ принадлежащихъ имъ городскихъ поселеніяхъ: вопросъ этотъ остается неразрѣшеннымъ и понынѣ! Укажемъ кстати и на вопросъ о землевладѣніи вообще въ Юго-Западныхъ губерніяхъ, по которому составлена, какъ намъ извѣстно, превосходная записка по распоряженію генералъ-губернатора Дрентельна, и который, сколько мы знаемъ, тоже залетъ въ Петербургскихъ канцеляріяхъ словно камень, поверхъ котораго тихо, а порою и рѣзво, струится стеченіе" бумагъ, безсильное сдвинутъ этотъ камень съ мѣста... И сколько такихъ камней! Ими усѣяно дно канцелярскихъ ручьевъ, и мохомъ уже поросли нѣкоторые... А Сѣверо-Западный край -- кто и что, какая "фраза" мѣшала тутъ дѣлу? Несчастный край, вотъ уже пятнадцать лѣтъ сряду тщетно ожидающій умнаго, въ Русскомъ національномъ смыслѣ управленія, край словно преданный вновь свободному ополяченію, словно совсѣмъ выскочившій изъ короткой памяти Петербурга, гдѣ повидимому совсѣмъ и забыли о Польскомъ возстаніи 1863 года и о томъ, что Польскій вопросъ для Россіи рѣшается собственно не въ Варшавѣ, а въ Вильнѣ, и что наконецъ Вильна -- не Тула, и не Калуга, а потому требуетъ особенныхъ заботъ внутренней Русской народной политики... "Но вѣдь не въ канцелярскому же механизму могутъ быть предъявляемы притязанія на какую либо политику!.. И куда бы, въ какой уголъ Россіи ни забросила васъ случайно судьба, вездѣ поразятъ васъ вопіющія нужды, животрепещущіе вопросы, хотя и мѣстные по наружности, но несомнѣнно общаго государственнаго значенія, -- и окажется, что и прежде насъ уже поражались ими сотни заѣзжихъ наблюдателей и ревизоровъ; что всѣ эти нужды и вопросы были въ свое время даже тщательно изучены и обслѣдованы, что по всѣмъ этимъ нуждамъ и вопросамъ представлены въ свое время по начальству рапорты, донесенія, записки, старательно выработанные проекты, которые всѣ, достигая Петербурга, исчезали въ какомъ-то, точно заколдованномъ, глухонѣмомъ пространствѣ, откуда ни отвѣта, ни отзвука. И понятно: ихъ не способны даже и ухватить, -- способны лишь искромсать и исковеркать зубцы и колеса канцелярской машины... Но гдѣ же она, гдѣ эта желанная, вожделѣнная, Русская творческая внутренняя политика, которая бы направляла механизмъ, вдохновляла правителей, живила и двигала весь нашъ государственный строй? Какъ страстно хотѣлось бы ощутить ея дуновеніе, заглянуть ей въ лицо! Какъ тоскуетъ по ней Русское сердце! Можетъ быть она и существуетъ, несомнѣнно даже существуетъ, но лишь почему-то не находитъ нужнымъ проявлять теперь себя намъ, простымъ смертнымъ... Такъ ли это или не такъ, но Русскимъ людямъ отъ того не легче,
При такихъ условіяхъ трудно подмѣтить "поворотъ отъ фразы къ дѣлу", если только почтенный авторъ этого выраженія разумѣетъ подъ дѣломъ дѣланіе серьезное, государственнаго характера. Трудно потому, что такое, если не отсутствіе самой внутренней политики, то по крайней мѣрѣ несомнѣнное отсутствіе ея ощутимаго и видимаго присутствія, мало располагаетъ въ настоящее время къ работѣ, даже напримѣръ, дѣятелей мѣстныхъ, въ той даже тѣсной области, которая, казалось бы, имъ уже вполнѣ доступна. Вышеприведенные примѣры, и вообще отзывы лицъ вполнѣ компетентныхъ, свидѣтельствуютъ, что лѣтъ 15, 10 тому назадъ и даже еще короче -- эта дѣятельность, сравнительно, была довольно оживлена, но совершенная ея безрезультатность въ высшихъ сферахъ администрація обезнадежила даже самыхъ ретивыхъ. Всюду и вездѣ по Россіи услышишь унылый откликъ: "писано", "представлено", "ничего не вышло"! Могутъ возразить, что эти отклики точно такъ же относятся въ прежнему времени, какъ и въ настоящему, и еще болѣе въ первому, чѣмъ въ послѣднему... Возраженіе вѣрно, но нельзя не вспомнить, что между обѣими эпохами, прошлой и нынѣшней, была пора обновленія чаяній и надеждъ, а такъ какъ никакого измѣненія въ административныхъ порядкахъ не произошло, то и замѣчаемое теперь уныніе несомнѣнно позднѣйшаго происхожденія или, правильнѣе, оно съ той поры значительно усилилось и укоренилось. Впрочемъ, теперь это не столько уныніе, сколько оскудѣніе жизненности духовной. Отрицать этого явленія нельзя; воображать, что можно замаскировать его призрачною дѣятельностью канцелярій, или утверждать, что такое состояніе общественнаго духа именно и есть должное и нормальное, а то чувство неудовлетворенности, которое замѣчается въ обществѣ, происходитъ лишь отъ чрезмѣрной избалованности реформаторскою дѣятельностью первой половины прошлаго царствованія, вслѣдствіе чего общество и привыкло, какъ ребенокъ, къ частой смѣнѣ игрушекъ или новыхъ ощущеній, воображать, утверждать все это было бы, по нашему мнѣнію, величайшею политическою ошибкой. Слѣдовало бы, напротивъ, нашимъ государственнымъ умамъ посерьезнѣе отнестись въ настоящему нравственному настроенію Русскаго общества и углубиться мыслью въ изслѣдованіе его истинныхъ сокровенныхъ причинъ. Не могутъ же они не знать, что если, по словамъ Наполеона, духъ арміи составляетъ три четверти ея силы въ битвѣ, и лишь одна четверть силы зависитъ отъ внѣшнихъ матеріальныхъ условій, то и въ дѣлѣ гражданскаго преуспѣянія, въ дѣлѣ мирныхъ побѣдъ государственнаго порядка надъ неурядицей, не меньшее значеніе принадлежитъ и состоянію духа общественнаго.
Не лишены интереса въ настоящемъ случаѣ сужденія одной англійской газеты, мало, кажется, распространенной въ Россіи, "The Mail". Въ No ея отъ 7 декабря (и. ст.) помѣщена довольно пространная статья о нашемъ отечествѣ, по поводу послѣдняго займа, называемаго "золотой рентой". Признавая полный успѣхъ подписки на этотъ заемъ, предложенный непосредственно публикѣ самимъ Русскимъ министерствомъ финансовъ, газета, справедливо или нѣтъ, утверждаетъ, будто "первоначально операція эта была предложена иностраннымъ "банкирамъ", но "попытка потерпѣла неудачу; среди иностранныхъ финансистовъ обнаружилось колебаніе", а потому Русское правительство рѣшилось "дѣйствовать единолично". Такое дѣйствіе, по мнѣнію газеты, должно было, будто бы, обойтись, да и обошлось, дороже, на условіяхъ болѣе тяжелыхъ для Русскаго Казначейства, чѣмъ прямой заемъ на границей, порученный цѣлой группѣ банкировъ, въ посредничеству которыхъ (но уже за болѣе цѣнное вознагражденіе) все-таки пришлось-де прибѣгнуть и при "золотой рентѣ". "Слѣдуетъ сознаться, продолжаетъ газета, -- что "по своимъ внутреннимъ условіямъ новый заемъ совершился на ясныхъ и вполнѣ добросовѣстныхъ основаніяхъ. Заемщику предоставляются всѣ законныя гарантіи въ томъ, что онъ будетъ пользоваться полностью того дивиденда, который онъ имѣлъ въ виду. Добросовѣстное отношеніе въ дѣлу Русскаго Государственнаго Казначейства никогда не подвергалось ни малѣйшему сомнѣнію. Оно всегда выполняло свято всѣ свои обязательства"... Почему же однако, спрашивается, предложеніе правительства встрѣтило вышеупомянутое"колебаніе въ средѣ иностранныхъ финансистовъ?" "Русскіе патріоты, -- такъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ "The Mail", -- "не могутъ не сознавать, что въ упомянутомъ колебаніи выразилась тѣнь, только лишь тѣнь сомнѣнія -- въ какой степени Россія можетъ, при различныхъ непредвидѣнныхъ случайностяхъ, оказаться состоятельною при выполненіи принятыхъ ею на себя обязательствъ въ финансовомъ отношеніи"... Русскіе патріоты, -- замѣтимъ мы Англійской газетѣ, -- конечно никогда, ни въ какомъ случаѣ, съ своей стороны въ состоятельности Россіи сомнѣваться не могутъ, но это не мѣшаетъ имъ интересоваться причинами иностраннаго скептицизма, возбужденнаго настоящимъ положеніемъ нашего отечества. Причины же эти, по толкованію Англійской газеты, слѣдующія: "Россія, -- говоритъ она, -- вынуждена обѣщать болѣе 6% звонкою монетою не потому, чтобы она когда-либо уклонялась отъ уплаты или подозрѣвалась въ уклоненіи на будущее время, но потому, что капиталисты, сравнивая ея обязательства съ ея экономическимъ развитіемъ, не приходятъ въ твердому убѣжденію въ ихъ взаимномъ равновѣсіи... Россія не достигла того матеріальнаго развитія, котораго и она сама, и Европа отъ нея ожидали. Какъ бы ни расходились въ мнѣніяхъ относительно того направленія, котораго надлежитъ держаться, едва ли можно оспаривать, что Имперія перестала развиваться въ матеріальномъ смыслѣ, потому что она остановилась въ своемъ общественномъ развитіи. Предстоитъ сперва воодушевитъ духовными и нравственными жизненными силами народныя массы Русскаго населенія, и тогда только обнаружатся во всей своей силѣ Русскія физическія богатства".
Совершенно обочтутся въ своихъ предположеніяхъ тѣ, которымъ покажется будто Англійская газета клонитъ свою рѣчь къ "конституціи". Англичане слишкомъ хорошо вѣдаютъ исторію своего государственнаго устройства, слишкомъ твердо знаютъ цѣну правильному, органическому національному развитію, слишкомъ чужды доктринерства для того, чтобъ кому-либо предлагать въ образецъ свои Британскіе или чьи бы то ни было чужіе порядки, или же совѣтовать Россіи съ ея тысячелѣтнимъ бытіемъ и стомилліонимьгъ народомъ выскочить легкомысленно изъ своей исторической колеи, заняться умозрительнымъ сочинительствомъ себѣ государственныхъ уставовъ или же искать въ иностранныхъ отвлеченныхъ теоріяхъ разрѣшенія своихъ жизненныхъ Русскихъ задачъ!... Такая вздорная мысль не только ни у одного Англичанина въ головѣ вмѣститься не можетъ, но и ни у одного иностранца съ опредѣленнымъ національнымъ самосознаніемъ. Для этого нужны головы Русскихъ доморощенныхъ иностранцевъ, нашихъ, такъ-называемыхъ, "западниковъ", т. е. мнимыхъ "либераловъ", мнимыхъ "консерваторовъ", мнимыхъ "демократовъ" и не менѣе мнимыхъ "аристократовъ"... "The Mail" въ дальнѣйшемъ изложеніи замѣчаетъ только одно, что "великая реформа прошлаго царствованія" осталась недодѣланною, что "во многихъ отношеніяхъ выигрышъ обратился въ проигрышъ", и что, по ея мнѣнію, необходимо, между прочимъ, мирное измѣненіе, -- но какое именно "The Mail" не указываетъ, да и указать не можетъ, -- "во всемъ строѣ государственной администраціи". Англійская газета вслѣдъ за симъ горячо привѣтствуетъ вѣсть о намѣреніи будто бы Русскаго правительства уничтожитъ право чиновниковъ, по достиженіи извѣстнаго чина, пріобрѣтать потомственное дворянское достоинство. Газетѣ мерещится, будто чиновникъ станетъ отъ того демократичнѣе, ближе въ народу или "ближе въ Русской гражданственности!" Такого ошибочнаго сужденія мы не имѣемъ права даже и поставить въ вину органу чужеземной печати, мало знакомой съ подробностями нашего соціальнаго устройства, когда у насъ самихъ, дома, въ Петербургѣ, находятся природные Русскіе, которые въ упомянутой мѣрѣ видятъ возможность превратить дворянство въ замкнутую аристократію на западный образецъ. Объ этой мѣрѣ, если слухъ подтвердится, мы не упустимъ сказать свое слово. Но дѣло теперь не въ будущемъ значеніи чина дѣйствительнаго статскаго совѣтника, и даже не въ мнѣніяхъ Англійской газеты о необходимыхъ преобразованіяхъ, а въ томъ, что даже самихъ иностранцевъ поражаетъ отсутствіе того надлежащаго "воодушевленія нравственными и духовными жизненными силами", безъ котораго, по ихъ практическому, опытному соображенію, даже и физическія богатства страны не могутъ обнаружиться и развиться во всей своей силѣ. Дѣло въ томъ, что этотъ, замѣтный даже и за границею, недостатокъ общественнаго одушевленія, или, иначе, упадокъ бодрости Русскаго духа уже даетъ нѣкоторый поводъ въ фальшивому сомнѣнію въ платежныхъ средствахъ Россіи, какъ будто колеблетъ ея вредитъ!! Можетъ быть хоть замѣчаніе Англійской газеты удостоится нѣсколько большаго вниманія со стороны Русскихъ государственныхъ людей, чѣмъ указаніе своихъ публицистовъ...
Предположивъ, что фактъ упадка духа достаточно засвидѣтельствованъ, пойдемъ далѣе. Какія же его причины? Причины рааличныя, -- и внѣшнія, такъ сказать осязательныя, и внутреннія, болѣе духовнаго и нравственнаго свойства; причины, лежащія отчасти въ нашемъ административномъ строѣ, отчасти въ воспитаніи и развитіи самого Русскаго общества. Подробное ихъ изслѣдованіе потребовало бы обширной диссертаціи; мы ограничимся пока бѣглымъ очеркомъ.
Не подлежитъ и спору, что начало этому поникновенію духа въ Россіи положилъ прежде всего Берлинскій трактатъ, -- поникновенію не частному, не въ средѣ только такъ называемой интеллигенціи, не въ томъ или другомъ классѣ общества, а всенародному, во всѣхъ слояхъ и на всемъ протяженіи государства. Мы вовсе не отрицаемъ, что и ранѣе трактата было достаточно поводовъ не только въ недовольству, но даже и въ нѣкоторому унынію, но эти поводы не били такого повсемѣстно-одинаковаго свойства, а главное, настолько были не глубоки, что ни мало не помѣшали тому всеобщему возбужденію національнаго духа, которое проявилось въ Россіи въ достопамятную эпоху 1876 и 1877 годовъ. Напротивъ, всѣ эти поводы были въ то время забыты. Нѣтъ ничего ни мудренаго, ни чрезвычайнаго, когда народный патріотизмъ вспыхиваетъ и разливается по странѣ пожаромъ -- въ случаѣ, напримѣръ, нашествія непріятеля и даже только дерзкой угрозы иноплеменныхъ враговъ. Но въ упомянутыхъ нами годахъ совершилось нѣчто иное, проявился энтузіазмъ такъ сказать идейный, объявшій изъ конца въ конецъ народныя массы, и притомъ съ такою цѣльностью и единствомъ, съ такою небывалою и необычною силою, что онъ увлекъ за собою и правительство, и верхніе классы общества, и всю ту Петербургскую властительную среду, для которой онъ, разумѣется, по существу своему, былъ и чуждъ и совсѣмъ непонятенъ. Лгутъ и клевещутъ, только росписываются въ собственномъ тупоуміи, незрячести и ограниченности душевной всѣ тѣ, которые отрицаютъ глубокую искренность этого движенія. То было движеніе самой исторической стихіи; то самые составы Россіи заговорили, ея составы органическіе, православные и Славянскіе, -- то объявлялось воочію и вслухъ ея міровое призваніе. Мы имѣемъ право свидѣтельствовать объ этомъ. Мы получали, мы читали мірскіе сельскіе приговоры и изъ-за Волги, и изъ-за Хопра, о томъ, что-де и ихъ селамъ отставать никакъ непригодно, и что вотъ отъ этихъ селъ, по свободному мірскому рѣшенію, снаряжается-де ими столько-то "добровольцевъ"; мы видѣли предъ собою десятки мужиковъ на колѣняхъ, умолявшихъ, какъ о милости, отправить ихъ за Дунай "пострадать за братьевъ-христіанъ", "мученическій вѣнецъ принять"; мы хранимъ до сихъ поръ письмо какого-то дворника изъ Казани, въ которомъ безграмотно (но съ какою любовью!) полууставомъ, излагалъ онъ будущую эктенію, гдѣ послѣ молитвы о Царѣ поминаются одинъ за другимъ и "благовѣрные Славянскіе государи"... Кто же не помнитъ того восторга, что объялъ всю Россію послѣ октябрской рѣчи 1876 г., произнесенной покойнымъ Царемъ въ Москвѣ? Но если Царь, въ стѣнахъ Кремлевскихъ, принялъ на себя наитіе Русскаго историческаго духа, то какому, напротивъ, нажиму анти-историческаго и анти-національнаго духа подвергся онъ, нашъ мученикъ-Царь, въ стѣнахъ -- увы! слишкомъ роднаго и слишкомъ привычнаго ему Санктпетербурга! Недоумѣнно, растерянно, пожимая плечами или даже съ озлобленнымъ негодованіемъ внимали оттуда этому взрыву варварскихъ чувствъ и помысловъ на низинахъ народныхъ -- всѣ тѣ, которымъ приходилось волей-неволей служить оффиціальнымъ орудіемъ новаго, великаго Русскаго дѣла, -- наши дипломаты, бюрократы, весь этотъ орудующій Русскою землею міръ нашей Чухонской Пальмиры, міръ канцелярскій, чиновническій, сановническій, купно съ "либералами" разныхъ кличекъ (все это одного поля ягоды, какъ тогда, такъ и теперь!)
Дальнѣйшее извѣстно. Какое богатство нравственное, какую вѣру въ себя и въ свое призваніе, какую мощь и здоровье духа явилъ тогда нашъ народъ, -- такое здоровье, которое, проявясь на просторѣ какъ дѣятельная историческая сила, могло бы, казалось, оздоровить весь нашъ государственный организмъ, исцѣлить его недуги! И какимъ, напротивъ того, пигмеемъ въ духовномъ и нравственномъ смыслѣ явилось все то, что призвано руководить судьбами народа въ качествѣ чиновной и сановной интеллигенціи! Никогда не обнаруживался такъ рѣзво предъ всеобщимъ сознаніемъ тотъ глубокій внутренній разладъ, который существуетъ между Россіею истинною, народною, историческою и Россіею искусственною, поддѣланною, оффиціальною, -- тою, что находитъ себѣ выраженіе въ С.-Петербургѣ. Все, что сдѣлано было первою, раздѣлано было второю. Народомъ и нашею арміею были совершены истинныя чудеса мужества и доблести, неслыханныя въ исторіи, -- у народъ и армія дали все, что могли дать: достояніе, кровь, исполинскіе подвиги самоотверженнаго, вѣрующаго духа. Но какъ скоро перейдена была грань непосредственнаго, единственно доступнаго народу дѣйствія, какъ скоро началось дѣйствіе умственное, зависѣвшее отъ руководящей интеллигенціи, такъ и сорвалась Россія въ пучину срама... "Послѣ нашего отступленія отъ Константинополя", писалъ Скобелевъ, "всякому стало очевидно, что Россіи обязательно было заболѣть". Она и заболѣла...
Чѣмъ выше былъ подъемъ народнаго духа, тѣмъ глубже упалъ онъ послѣ Берлинскаго трактата; чѣмъ напряженнѣе былъ энтузіазмъ, тѣмъ жесточе было разочарованіе... Только въ Петербургѣ, гдѣ пульсъ Русской жизни никогда не слышенъ, можно было предположить, что такой великій, тысячелѣтній историческій государственный организмъ, какъ Россія, способенъ перенести безслѣдно ударъ, нанесенный ему исходомъ войны, и равнодушно принять на свое чело, вмѣсто вѣнца побѣды и славы, позорное клеймо въ видѣ обще-Европейскаго приговора, -- этой хулы на духа народнаго, этого колоссальнаго грѣха противъ чести, достоинства и историческаго призванія Русской земли! Въ то время, какъ въ Петербургѣ безъ особеннаго труда мирились съ трактатомъ, -- а многіе даже, въ томъ числѣ и та "либеральная" партія, коей газета "Голосъ" служила организмъ, воспѣвали трактату хвалебные гимны, -- Россія никла и никла духомъ. Посрамленная вѣра, пристыженный энтузіазмъ... что можетъ быть тягостнѣе и томительнѣе такого состоянія духа?.. Русскій народъ повергся въ безъисходное недоумѣніе. Онъ сохранилъ въ себѣ, разумѣется, ту же мощь патріотизма, то же богатство нравственныхъ силъ, но точно свинцомъ пригнетенныхъ сверху. Осъ исполненъ по-прежнему той же любви и вѣрности въ Царю, къ этому историческому своему государственному принципу, но проникся глубокою мнительностью относительно достоинства дѣйствующихъ въ Россіи порядковъ. Само собою разумѣется, что такое отношеніе въ народѣ не возведено на степень отчетливаго сознанія; онъ только лишь смутно чувствуетъ присутствіе надъ собой какихъ-то фальшивыхъ силъ, парализующихъ его самыя усердныя, самыя искреннія усилія. Но гораздо сознательнѣе выражается это недовѣріе въ обществѣ, даже въ тѣхъ его слояхъ, которые не носятъ названія "интеллигенціи": они уже не подвигнутся на служеніе идеѣ такъ беззавѣтно, какъ прежде, опасаясь что, благодаря администраціи, продолжающей пребывать въ неизмѣненномъ видѣ, всякую новую выдвинутую національную идею постигнетъ пожалуй такая же позорная участь, какъ и въ 1878 году; они подозрительно, пугливо относятся теперь во всякому увлеченію. Они болѣютъ сомнѣніемъ, робостью упованій...
Не легокъ былъ и Парижскій миръ 1856 г. для Россіи, но онъ не нанесъ ей нравственнаго урона; она уступила грубой соединенной внѣшней силѣ, увѣнчавшись на весь міръ славой самаго доблестнаго сопротивленія, и сознавала, что уступаетъ лишь не надолго. Дѣло въ томъ, что одновременно съ испытаніемъ началась для Россіи и новая эпоха внутренней жизни развернулась впереди блестящая перспектива плодотворной обильной дѣятельности. Тяжелое впечатлѣніе Парижскаго трактата мигомъ потонуло въ новомъ подъемѣ духа, въ освѣжающемъ чаяніи великихъ преобразованій, великихъ побѣдъ надъ собственными врагами. Не трудно было мириться съ военною неудачею въ виду упраздненія крѣпостнаго права, стараго суда, старой умобоязни!.. Послѣ Парижскаго трактата, Россія только росла и шла въ гору, обновляясь и перерождаясь... Но въ гору ли пошла Россія со временъ трактата Берлинскаго? Вступила ли рѣшительно и твердо на путь истинно-народной политики, внутренней и внѣшней? Послѣ всѣхъ содѣянныхъ нами Европѣ уступовъ, не продолжали ли Петербургскія канцеляріи поступаться послѣдовательно многимъ множествомъ Русскихъ интересовъ всевозможнаго рода? Чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, могло изгладиться или заслониться позорное впечатлѣніе Берлинскаго трактата? Чѣмъ? Событіемъ 1 марта, еще позорнѣйшимъ и ужаснѣйшимъ?.. Безъ сомнѣнія, милости, оказанныя сельскимъ народнымъ массамъ во время недавняго царскаго вѣнчанія, подѣйствовали на народъ благотворно; безъ сомнѣнія, по мудрому народному изреченію: "сердце сердцу вѣсть подаетъ", Русское сердце новаго Государя вѣщуетъ сердцу народному и лично на Царя упованіе народное незыблемо-твердо; но условія административнаго строя, столь неблагопріятныя для непосредственнаго благодѣтельнаго дѣйствія власти, остаются неизмѣнными, такими же, какъ и прежде. Никакая новая творческая живительная идея во всеоружіи твердой правительственной силы еще не осѣнила Россію со времени упомянутыхъ двухъ роковыхъ событій. Напротивъ, въ Петербургѣ чуть ли не останавливаются на мысли, что никакого оживленія и не требуется; что въ никакомъ подъемѣ духа страна и не ощущаетъ надобности; что никакихъ даже и вопросовъ такихъ для Россіи не существуетъ, съ которыми бы не справилась сама все та же старая канцелярія, обычнымъ способомъ "теченія бумагъ", что канцелярія довлѣетъ сама себѣ и Россіи, не нуждаясь въ содѣйствіи народнаго и общественнаго разума!..
Просимъ извиненія у читателей, что слишкомъ пространно увлеклись воспоминаніемъ о Берлинскомъ трактатѣ, но въ томъ и бѣда, что онъ не воспоминаніе только, а зіяющая, сочащаяся рана, дающая себя особенно живо чувствовать всякій разъ, какъ дѣло коснется нашего положенія въ мірѣ Славянскомъ, нашихъ отношеній въ Европѣ, какъ политическихъ такъ и экономическихъ. Да и не безполезно, кажется, напоминать о немъ Петербургу, гдѣ въ отчужденіи отъ Россіи такъ слабо сознается потребность уврачеванія, хотя бы только косвеннаго, въ области не внѣшней, а внутренней политики, той глубокой язвы, что нанесена была духу народному! гдѣ чуть ли вовсе не отрицается потребность одушевленія страны нравственными и духовными силами, безъ коихъ, по справедливому замѣчанію Англійской газеты, не мыслимо раскрытіе даже и нашихъ физическихъ богатствъ!..
Та "фраза", отъ которой, по словамъ редактора "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", мы теперь поворачиваемъ, потому именно и воцарилась было у насъ съ такою силою, что духъ народный былъ совершенно пришибленъ и образовалась та пустота, гдѣ всякой фразѣ раздолье. Фраза совсѣмъ примолкла въ моментъ возбужденія народнаго духа, но кто же помнитъ, какъ взвилась, какъ заголосила она вслѣдъ за пораженіемъ нашимъ въ Берлинѣ, какому "самооплеванію" и "самозаушенію" предалась Русская глаголемая интеллигенція (т. е. оплеванію и заушенію собственно Русской народности, съ превознесеніемъ лично самой себя), -- какъ пыталась она, подвергая осмѣянію всякое притязаніе Русской земли на самобытность внутренняго развитія, сдвинуть Россію съ ея историческихъ основъ?! Разумѣется, сдвинуть Россію не оказалось возможности: наперекоръ иностранному реченію, будто Россія -- желѣзный колоссъ на глиняныхъ ногахъ, у этого колосса ноги-то именно и желѣзныя. Мало-по-малу, благодаря нѣкоторому допущенному для нея простору, фраза сама себя съѣла, т. е. перепуталась, изветшала, опошлилась, обличила до конца свою совершенную безсодержательность и утратила или, по крайней мѣрѣ, начинаетъ очевидно терять прежнюю свою власть надъ умами, особенно же въ молодыхъ поколѣніяхъ. Въ этомъ отношеніи дѣйствительно совершился не малый, серьезный успѣхъ, и можно признать, что мы дѣйствительно поворачиваемъ... Но куда? Не рано ли еще ликовать и праздновать, и самодовольно выдавать условія Русской современности за нормальныя?
Кромѣ внѣшнихъ причинъ настоящаго неплодотворнаго состоянія общественнаго духа, есть, какъ мы сказали, причины и нравственныя, глубоко внутренняго свойства, связанныя съ развитіемъ самой общественной мысли въ Россіи. Извѣрившись въ фразу, которою пробавлялся цѣлый рядъ поколѣній, Русскій интеллигентный человѣкъ (разумѣемъ здѣсь его общій типъ въ такъ-называемомъ образованномъ или мыслящемъ классѣ, а не частныя видоизмѣненія) очутился теперь совсѣмъ безъ вѣры, недоумѣвая -- чему вѣрить, скептически относясь къ вѣрованію и увлеченіямъ всякаго рода. Прежніе идеалы, -- идеалы отрицательные по преимуществу, особенно по отношенію къ родной странѣ, -- разбиты и повыброшены, а положительныхъ идеаловъ онъ не вѣдаетъ, и стоить печальный и пустопорожній, тщетно ожидая или вдохновенныхъ указаній какого-либо новаго вѣщаго пророка, или властныхъ указаній самой современной дѣйствительности, т. е. какой-либо мощной исторической волны, которая бы сама подняла его и понесла къ пристани, гдѣ нашелся бы ему и предметъ вѣры, и подвигъ, и дѣло. Предшествовавшія поколѣнія оставили ему сравнительно скудное наслѣдіе духа: безконечную вереницу абстрактныхъ увлеченій, безпредметныхъ исканій, фальшивыхъ надеждъ, напрасныхъ жертвъ, безплодныхъ страданій, -- и почти никакого пригоднаго руководства для бодрой жизни и дѣятельности среди своего народа. Не даетъ ему этого и современная школа. Къ прошлому онъ не можетъ уже теперь относиться иначе какъ отрицательно, но и съ настоящимъ мириться не можетъ: будущаго же не видитъ и не можетъ видѣть: оно видимо лишь очами вѣры, -- а этой-то вѣры у него и нѣтъ... Поворотъ отъ фразы -- не долженъ бы становиться поворотомъ къ безмолвію; отреченіе отъ нигилистическихъ и тому подобныхъ лживыхъ идеаловъ не должно бы превращаться въ отреченіе отъ всякаго идеализма! Безъ идеализма не мыслимо истинное отношеніе къ дѣйствительности; безъ идеализма не можетъ быть и вполнѣ благотворной практической дѣятельности. Но вотъ именно оскудѣніемъ всякаго идеализма и томится современное общество. Вотъ почему такой большой процентъ общественныхъ силъ устремляется теперь къ наживѣ или растрачивается въ забавахъ (учрежденія для которыхъ размножаются съ удивительною быстротою).
Между тѣмъ дѣла въ Россіи много, такъ много, какъ нигдѣ въ мірѣ; способныхъ, но праздныхъ рукъ еще болѣе. Но... нѣтъ убѣжденій. Нѣтъ увѣренности въ успѣхѣ и пользѣ труда. Некому призвать, кликнуть кличъ къ работѣ, указать каждому его мѣсто, возбудить, одушевить рабочія силы, во имя высшей цѣли передъ ними поставленной, на дружную, благую, многоплодную страду. Предоставленная сама себѣ, безъ опоры въ жизни, Русская мысль кочуетъ и бродитъ; все въ Россіи стало вопросомъ; по мѣрѣ того, какъ разсѣевается туманъ фальшивыхъ представленій о Русской дѣйствительности, выступаетъ наружу противорѣчіе между требованіями Русской жизни и навязанными ей сверху формами быта и строя иноплеменнаго. Противорѣчіе видно, -- но ни примиренія ихъ достигнуть нельзя, ни новыхъ формъ, которыя бы приходились вполнѣ впору по Русской землѣ, взять не откуда: ихъ можетъ дать только органическое творчество самой жизни. Но какъ и откуда быть этому творчеству при недостаткѣ одушевленія, при отсутствіи общаго вѣянія духа жизни, оживляющаго, оплодотворяющаго всякій трудъ, объединяющаго частныя, разрозненныя усилія въ общій благой подвигъ?
По историческому складу Русской земли всякій починъ тогда только вполнѣ мощенъ, тогда только можетъ охватить ее широко и стать дѣломъ народнымъ, когда онъ нисходить съ верховыхъ высотъ власти или по крайней мѣрѣ -- въ живомъ союзѣ съ нею. Этого-то и ждетъ Русская земля, ждетъ себѣ оживленія и одушевленія сверху. Вотъ на что и должно быть обращено вниманіе серьезныхъ и умныхъ государственныхъ людей; вотъ почему и не слѣдуетъ ни имъ себя, ни намъ ихъ вводить въ заблужденіе, будто все обстоитъ нормально и благополучно, будто мы уже вошли въ періодъ "дѣла", такъ какъ уже повернули отъ фразы. Не войдемъ мы въ періодъ дѣла, -- скажемъ опять, -- пока не "поверяемъ" и отъ фразеологіи бюрократической; пока не перестанемъ канцелярское движеніе бумагъ признавать за движеніе самой жизни; пока Петербургъ будетъ по старому почитать себя сѣдалищемъ разума за всю Русскую землю; пока Россія офиціальная не станетъ одно и едино съ Россіей земской, народной, исторической; пока, однимъ словомъ, не создадутся тѣ одушевляющія условія, при которыхъ спорилось бы дѣло... "Не угашайте духа", учитъ Писаніе.
Этимъ напоминаніемъ и позволяемъ себѣ закончить 1883 годъ... Невольно, предъ наступленіемъ новаго, спрашиваешь себя: шире ли, дѣятельнѣе ли стала наша Русская жизнь? богаче ли силами и бодростью? какихъ свѣтлыхъ надеждъ и смѣлыхъ чаяній исполненъ ея взоръ, вперяемый въ будущее?..