"Что бы это такое?" - думаете вы, - "der letzte Ivan", "последний из Иванов", "сказание о последнем Иване"... Гм... Может быть, этим сказанием замыкается целый цикл народных песен и сказок об Иванах, которых, как известно, довольно много и в звании царевича, и в звании гостиного сына, и в качестве богатырей, и преимущественно в качестве умных дурачков. Может быть, народная фантазия, так плодовито разнообразившая сказочный тип Ивана, наконец завершила свою работу и распростилась окончательно с этим любимым образом? Может быть... и вы собираетесь уже посоветоваться с вашим ученым сотрудником и знатоком русского легендарного и сказочного мира, г. Бессоновым... Остановитесь, любезный редактор. Мой Иван не миф, не сказочный герой, а простой солдат лейб-гвардии какого-то полка, Егор или Сидор, прозванный немцами Иваном, спокойно доживающий (а в настоящую минуту, может быть, уже и доживший) свой век в колонии Александровке, невдалеке от Берлина, четверть часа езды от Потсдама или от знаменитого сада Sans-souci...
Я был в этой колонии еще в 1857 году и, недавно вспомнив об ней по какому-то случаю, подумал, что будет не лишним почтить наконец память этих позабытых Россиею русских колонистов в Германии, послушно, по команде, лишившихся народности и отечества, - и передать вам то немногое, что мне об них известно.
Я знал об этой колонии еще прежде и, отправляясь по долгу службы путешественника осматривать Потсдам и Сансуси, решился непременно посетить этих русских и поглядеть на их житье-бытье среди прусаков. Немцев-колонистов видал я в России немало; каковы-то русские колонисты в Немечине, думал я. Осмотревши дворцы и сады, где все, с истинным идолопоклонством, посвящено памяти Фридриха II (действительно ставшей в Пруссии предметом особенного культа), я заплутался в парке и, выйдя наконец в город, нанял извозчика - eine Droschke - чтобы ехать в колонию. К сожалению, я забыл своего бедекера в Берлине и никак не мог вспомнить названия колонии, а просто называл ее русской. Тупоумный извозчик долго не понимал, в чем дело, уверял даже, что никакой русской колонии не имеется, - и наконец догадался... "А, знаю, знаю... Вам нужно то селение, где живут Иваны! So, so... Да их уж никак никого нет. Все перемерли... В последний раз, как я там был, оставался один-единственный Иван - ein einziger Ivan, aber er war der letzte, - но он был последний, такой уж старый"... - "Все равно, везите меня туда".
Мы тронулись. Минут через пять немец перекинулся с другим немцем несколькими словами на своем почти непонятном мне жаргоне и, обратившись ко мне, с радостным видом объявил, что есть - есть еще Иван в колонии, - тот самый, которого и он знает, - последний! Через четверть часа немецкой езды, прямо из аллеи, ведущей от городских ворот, называемых Jagerthor, очутились мы в Александровке. По обеим сторонам дороги - широкой, похожей на аллею - расположены были 10 или 12 русских изб... Я называю их русскими избами потому, что эти дома действительно глядели чем-то русским. Все они деревянные, нештукатуренные (как мне показалось) и фасадом своим, своими деревянными полотенцами по бокам и заборами, огораживавшими их дворы и огороды, напоминали избы. Но и только. Крыты они и обшиты тесом, и внутренним расположением своим, как увидел я потом, ничем не отличались от помещений немецких. Тут же небольшая русская православная церковь и дом для священника. - "Кто же живет в этих домах?" - спросил я извозчика. - "Это уже не Иваны, а дети и внуки Иванов", - отвечал он. - "Да ведь они такие же Иваны, такие же русские?". - Извозчик усмехнулся. "Нет, они не Иваны, они немцы, такие же как мы... А вот это Иван..." - сказал он, подъехав к одной избе. Я постучался у калитки забора. Немец-извозчик бросил за забор несколько приветственных слов по-немецки, наконец калитка как-то неохотно растворилась и навстречу мне вышел старичок в каком-то неряшеском балахоне, с плохо выбритым седым подбородком, с лицом - с типическим знакомым лицом отставного старого русского солдата, обжившегося в деревне!
- Вам что угодно? - спросил он меня по-немецки...
- Я русский путешественник, приехал посмотреть на русскую колонию, на стариков, которые остались в живых, - отвечал я по-русски.
Старик взглянул на меня как-то подозрительно и не выразил ни малейшей радости при свидании с соотечественником... "Да вы кто такие? - спросил он уже по-русски, обнаруживая своею речью долгую отвычку от русского языка - Офицер или чиновник, или помещик какой?". Я назвал себя.
- Чин имеете?
Я сказал и чин. Господи, - подумал я, - почти сорок лет каких-нибудь живет этот русский на чужбине близь Потсдама и, увидев русского, прежде всего осведомляется - о чине!..
- Я не знаю, ваше высокоблагородие, что вам и показать-то. Смотреть-то у нас, кажется, нечего...
- Ну, как вы здесь живете, хорошо?..
- Ничего, слава Богу, хорошо. Вот разве церковь захотите взглянуть, ваше высокоблагородие, - да не на кого оставить дом-то... Мошенники, - прибавил он по-немецки, обращаясь к извозчику, с которым он, при выходе за калитку, тотчас же дружески поздоровался. - Мошенники! Посмотри, Иоган, - при этом он указал ему на яблоню в своем саду. - Как ее нынче ночью отделали, сколько яблок сняли!..
- Мальчишки, должно быть, - заметил Иоган.
- Мальчишки, да, - все вот этот негодяй Фриц. И в огороде помяли...
Старика очевидно происшествие с яблоней заняло гораздо сильнее, чем мой приезд, однако он подозвал какую-то девочку и, приказав ей стеречь у калитки, повел меня осматривать свое помещение, свой небольшой фруктовый садик, свой маленький огородец, повел и к церкви, хотел ее показать, но сторожа в то время не было дома. Кажется - не помню хорошенько - священник и не жил постоянно в Александровке, а только навещал ее из Берлина по праздникам.
Дорогой я старался расспросить подробно Ивана о том - как, по какому случаю, когда он попал сюда, как прожил он и его товарищи почти четыре десятка лет в Германии, вне России? Старик был несловоохотлив; мне показалось даже, что его затруднял русский язык, хотя выражался он простою русскою речью; да и вообще он не отличался ни живостью, ни толком. Сорок лет пребывания в Немечине не сделали его немцем, но зато стерли с него русскую краску; не выучили его немецкой науке, не придали ему лоска немецкой цивилизации, но зато лишили его, казалось мне, сметливости и толковитости простого русского человека. Он полинял, отупел, примирился с своею участью колониста и несравненно больше был озабочен урожаем своих овощей и яблонь, нежели воспоминаниями о России. А конечно, он был не таков, когда в первый раз привели его сюда на потеху его королевского величества! Верно, щемило его сердце, долго и долго, тоскою по родине; наконец и тоска заглохла; солдат смотрел на свое изгнание из России, как на службу, на себя не как на русского человека, а как на человека подневольного, как на солдата, одним словом, - "начальство приказало, ничего не поделаешь", постепенно тупел и превратился в то безличное и безнародное существо, которое, смутно припоминая былое, отвечало теперь на мои расспросы.
Вот что я мог извлечь из разговора с стариком, продолжавшегося не более, если не менее, часа; вслед за тем я уехал не только из Потсдама, но из Берлина. Предупреждаю, что за совершенную верность рассказанного я не ручаюсь. В Берлине, конечно, у нашего священника есть сведения более точные, может быть, даже кто-нибудь из русских еще прежде меня посещал и описал эту колонию. Может быть - да, может быть - нет, и я передам вам только то, что слышано лично мною от "последнего Ивана".
- Я из крестьян такой-то губернии, - говорил он, - из крепостных. Служил в полку таком-то [Названия мною забыты. (Примеч. автора.)], был в полку песельником. Приехал в Москву Его Величество король прусский [Кажется, это было в 1818 году. Не к этому ли времени относится солдатская песня, которую покойный Н.И. Надеждин слышал в Молдавии, в одной деревне, населенной беглыми русскими? Песня между прочим пела: "И возговорит ему русский царь: Ах ты бедненький, бесталанненький; ты душа моя, король прусский"... (Примеч. автора.)]. Делали ему парады; маневры делали. Понравились ему песельники. Вот Его Величество, покойный император Александр Павлович, и говорит ему: "Вот так и так, не хотите ли, ваше королевское величество, я вам снаряжу хор песельников?" - "Как же так?" - "Да так же". - Вот после парада-то и скомандовали: "Песельники, вперед!" - от каждого полка значит. Вышли мы, выстроились. Тут подошло начальство, выбрали - кто был получше да был холостой. Женатых отослали. Выбрали нас человек 30. Ну, и говорят: "Жалуют вас Ею Величеству королю прусскому..."
- Но неужели, - спросил я старого песельника - вас не спрашивали - желаете ли вы?
- Да оно, пожалуй, и спрашивали. Государь велел - по доброй воле. Ну, да тут начальство, - что ответишь? Солдат, сами изволите знать, ваше высокоблагородие, рассуждать не может, коли начальство спрашивает. Известно: "ради стараться". Ну, вот отобрали нас, осмотрели, ну и скомандовали: марш! И погнали в Пруссию. Король обязался царю нас содержать хорошо, и церковь выстроить, и дома, и земли дать. Вот и дал, и построил.
- Как же вы потом-то жили? Я думаю, тосковали, на чужой стороне, среди немцев?..
Старик помолчал и потом прибавил: "Ничего, при старом короле, Его Величестве Фридрихе-Вильгельме, дай Бог ему царствие небесное, нам было хорошо, он нас любил и жаловал. Бывало, как здесь в Потсдаме живет, то как откушает, призовет нас и велит петь, и очень нами утешался. Ну, а при новом короле, - продолжал он, понизив голос, - пошло уж другое. Он до песен не охотник, и не призывал нас, - так себе живем... Совсем уж другое пошло"... И он вздохнул.
- Итак, с тех пор вы в России и не были?
- Нет, вот как Александровскую колонну ставили в Петербурге, так возили нас отсюда, через Данциг, на парад, тех, кто в живых был. Тут иные из нас и на родину ходили повидаться, - я уж не ходил...
- Ну, а теперь, не хочется вам на родину?..
- Да что уж тут. Отвык. Здесь прижился. Женились мы все на здешних, на немках все.
- Ну, а дети ваши, что они... Русские?..
- Да веры-то они нашей, православной, есть которые и по-русски понимают, а которые и совсем ничего не разумеют. Ведь все с немками и с немцами, мать немка, сам-то по-русски говорить забудешь, а уж куда детям. Тоже в школу ходят, немецкую. Ну, а которые дочери замуж за немцев пошли, так дети уж и совсем здешние стали, и веры здешней...
- А русской грамоте знают ли?..
- Да кому учить-то? Вот я неграмотный, как был, так и есть, а для детей книжки такие устроены, молитвенники, молитвы там русские и слова русские, только немецкими буквами написаны и перевод есть. У нас и священник служит по-русски, а проповеди говорит по-немецки, чтоб понимали...
- Ну, как же вы с немцами-то?..
- Ничего, сжились... Оно бы все хорошо, только вот Бог урожая не дал. В прошлом году у меня картофель какой был!.. А теперь вот тяжело. Бедно, ваше высокоблагородие, трудно. Я же один, никого не осталось, ни товарищей-сверстников - все перемерли, да и семьи только - внучка... Надо уж мне домой идти, ваше высокоблагородие, - вот девочка бежит...
Девочка - совершенная немочка - прибежала звать деда, разумеется по-немецки: кто-то пришел, спрашивает, хочет купить что-то... Старик поспешил домой, и мы с ним простились.
Я вынес самое тяжелое впечатление из колонии. Каким образом эти 30 русских человек, так, ни с того ни с сего, послужили немцу на потеху, лишены народности и отечества? Конечно, это была эпоха особенного русского великодушия, того великодушия, которое подарило австрийцам Бокко ди Каттаро, добытое кровью черногорцев, отделило Выборгскую губернию и часть Петербургской с 40 тысячами русских от России к Финляндии и - по свидетельству даже меморандума князя Горчакова - преднамеревалось отдать восстановленной Польше отторгнутые от нее древние русские земли, но, не решившись этого сделать, великодушно содействовало распространению полонизма. Конечно, то была пора особенного великодушия. Все же в приведенных примерах могло участвовать незнание, политическое заблуждение, бюрократическое отношение к населенным землям - как к географическим пространствам и выражениям, но подарить живых людей - Матвея, Петра, Семена?..
И что это за люди, которые так легко, без отпора, теряют свою национальность, чужестранятся так скоро, без борьбы и без сожаления? Я готов был предаться потоку самых черных размышлений о чувстве народности в русском и вообще в славянском человеке, о слабости нашего гражданского сознания и нашей славянской природы. Но вспомнив, к счастию, наши старообрядческие слободы в Австрии, вспомнив этих линован (раскольников), сохранивших во всей чистоте и язык, и быт, и дух русский, я стал отыскивать другую причину тому печальному явлению, какое представилось мне в лице последнего Ивана. Эта причина - думаю я - в данном случае солдатство, солдатство прежних времен, долголетнее, тяжелое, разлучавшее крестьянина с его родиной, с его бытом почти навеки, создававшее из него послушную машину, двигавшуюся только по приказу начальства, казенного человека - предававшего казне свою душу, ум, сердце, волю и получавшего, взамен, солдатский паек и того, и другого, и третьего... Слава Богу теперь о таком солдатстве существуют только предания, и солдат 1865 года так же мало похож на солдата той эпохи, как живой человек на автомата. Конечно, и подарки, вроде описанного мною, теперь также немыслимы...
Последний "Иван", последний из подаренных, родившийся в России, вероятно, уже умер, - и только 12 деревянных изб, с своими уже вполне немецкими обитателями, да название местности "Александровка" (Alexandrovka) стоят памятником-сувениром былой потехи короля прусского Фридриха-Вильгельма III и дружбы с ним Александра I Благословенного.
Впервые опубликовано: "День". 1865. N 34, 2 октября. Смесь. С. 815 - 818.