Изъ бумагъ Степана Петровича Шевырева.
Имя С. П. Шевырева (род. въ Саратовѣ 18 Октября 1806, сконч. въ Дарижѣ 8 Мая 1865) до того извѣстно въ исторіи Русскаго просвѣщенія, что распространяться о немъ было бы излишне. Это былъ человѣкъ самой многосторонней учености, глубокій знатокъ Европейской словесности, даровитый критикъ, археологъ и разыскатель памятниковъ нашей древней письменности, неутомимый профессоръ, которому обязано своимъ образованіемъ цѣлое поколѣніе Русскихъ людей. Отдавшись наукѣ и преподаванію ея въ Московскомъ университетѣ, Шевыревъ не прекращалъ своихъ опытовъ въ такъ называемой изящной словесности.
Долголѣтнія занятія словесностью и критикою ея произведеній приводили Шевырева въ сношенія съ нашими писателями. Приводимъ нѣкоторыя выдержки изъ писемъ сохранившихся въ его бумагахъ и сообщенныхъ его сыномъ Борисомъ Степановичемъ, прося читателя не терять изъ виду, что письма почти всегда и большею частію имѣютъ значеніе случайности и не могутъ служить къ полному изображенію и лица писавшаго и того, о чемъ и къ кому написано; они дороги только какъ непосредственное выраженіе минуты. П. Б.
СЕРГѢЯ ТИМОѲЕЕВИЧА АКСАКОВА.
1.
Москва, 1829 Марта 26.
Милый другъ Степанъ Петровичъ!
Не могу простить себѣ, что не писалъ къ вамъ въ Петербургъ. Мысль, что письмо васъ не застанетъ тамъ, затеряется -- сначала меня остановила, а потомъ и время прошло. Мнѣ очень это досадно: я желалъ бы до выѣзда вашего изъ Россіи еще разъ напомнить вамъ о себѣ, а теперь новыя впечатлѣнія и мысли толпою кинулись на васъ и не дадутъ вамъ полной свободы заняться воспоминаніемъ душенно преданнаго вамъ пріятеля. Влагодарю васъ за дружескія приписки ваши: съ теплымъ чувствомъ сердечной и вѣчной привязанности къ вамъ читали ихъ не только я, жена, мои дѣти; возвратясь благополучно въ Россію, вы увидите, что у меня въ семействѣ и тѣ знаютъ васъ, которые и не помнятъ. Будьте здоровы, счастливы, соберите желанные плоды съ вашего путешествія и благополучно къ намъ возвратитесь -- вотъ искреннее желаніе и молитва моя къ Провидѣнію. Пріятельскій кругъ нашъ осиротѣлъ безъ васъ; но дружба моя съ Михайломъ Петровичемъ {Погодинымъ.} сдѣлалась еще тѣснѣе. Онъ остается въ Москвѣ: это вѣрно. Вчера министръ прислалъ ему въ помощь 2000, и онъ назначаетъ ихъ на самое благородное употребленіе.
Теперь разскажу вамъ всѣ Московскія новости: Н. Ф. Павловъ перевелъ водевиль Старый Мужъ и нѣкоторые куплеты недурны. Вышла стихотворная повѣсть г. Подолинскаго Борской и, не смотря на гладкіе, прекрасные стихи, трудно прочесть ее въ одинъ разъ: такая холодность, такой вздоръ въ драматическомъ отношеніи, что право совѣстно!
Съ недѣлю тому назадъ завтракалъ я съ Пушкинымъ, Мицкевичемъ и другими у Михаила Петровича. Первый держалъ себя ужасно гадко, отвратительно, второй -- прекрасно. Посудите каковы были разговоры, что второй два раза принужденъ былъ сказать: "гг., порядочные люди и наединѣ и сами съ собою не говорятъ о такихъ вещахъ!" Вчера получили поэму Пушкина, которую онъ перекрестилъ изъ Мазепы въ Полтаву. Вчера же я прочелъ ее четыре раза и нашедъ гораздо слабѣйшею, нежели ожидалъ: есть мѣста превосходныя, но за то всѣ разговоры, всѣ чувствительныя явленія мнѣ не нравятся: даже описаніе, а особливо конецъ сраженія весьма неудачны; эпилогъ тоже. Однимъ словомъ, это стихотвореніе достойно Пушкина; но сказать, что онъ подвинулся впередъ, что Мазепа выше всѣхъ его сочиненій, по моему мнѣнію, никакъ нельзя.
Апрѣля 2-е, Вторникъ.
Четвертаго дня, т. е. въ Субботу, случилось комическое явленіе: Кокошкинъ собралъ экстра-ордин. собраніе общества {Общество Любителей Россійской Словесности.}, вмѣсто приготовительнаго, я не ѣздилъ, и общество, по предложенію И. И. Давыдова, избрало Полеваго въ дѣйствительные члены! Изъ 12 избирателей, семеро были враги его -- и выбрали единогласно! Выбрали въ то время, когда Университетъ потерпѣлъ за него оскорбленіе. Не доказываетъ-ли это, что личныя достоинства Пол. заставили молчать и злобу и зависть?... Дурацкая исторія! Я вышелъ изъ членовъ; вѣроятно всѣ профессора сдѣлаютъ тоже. Простите, милый другъ! Не забывайте насъ подъ небомъ чуждымъ.
Вотъ кто были члены: Кокошкинъ Загоскинъ, М. Г. Павловъ, Раичъ, И. Калайдовичъ, Макаровъ, Каразинъ, Давыдовъ, Масловъ, Василевскій; остальныхъ не помню.
2.
1829, Октября 25 дня.
Письма ваши, милый, любезный Степанъ Петровичъ, и ко мнѣ и не ко мнѣ писанныя, восхищаютъ меня всегда. Благодарю васъ за дружескую память; вы не ошибаетесь въ моихъ чувствахъ къ вамъ; права отсутствующаго друга для меня милѣе и священнѣе правъ друзей присутствующихъ. Всякой день переношусь воображеніемъ къ вамъ: вижу, какъ вы осматриваете Помпею, глядите на Тибръ, на гробницу Адріанову, сердцемъ постигаю ваши чувства и угадываю что думаетъ и о чемъ мечтаетъ ваша умная, пылкая головушка. Въ присланныхъ вами письмахъ много нахожу истинно-высокаго и прекраснаго, не безъ примѣси иногда темнаго, мечтательнаго. Теперь поговорю съ вами подробно о Вадимѣ {С. П. Шевыревъ написалъ либретто для оперы подъ названіемъ Вадимъ, заимствовавъ содержаніе изъ извѣстной поэмы Жуковскаго. Послѣ разныхъ передѣлокъ, уже лѣтъ черезъ 20, если не больше, дана была на сценѣ эта опера (музыка Верстовскаго), но подъ названіемъ Громобой. Она не имѣла успѣха.}: онъ лежитъ у меня на сердцѣ. Жалко смотрѣть на музыкальную жажду Алексѣя Николаевича {Верстовскаго.}, которую удовлетворить покуда нельзя еще. Мудрено вполнѣ объясниться на такомъ разстояніи, но я попробую. Я никогда не оскорблю васъ мыслію, что вы можете подосадывать на наши замѣчанія при всемъ вашемъ талантѣ, умѣ, прекрасныхъ стихахъ и счастливыхъ (драматически) мысляхъ, Вадимъ, въ теперешнемъ его видѣ, не можетъ явиться на сцену и даже въ печать. Ваша неопытность -- единственная тому причина. Театръ не терпитъ отвлеченныхъ мыслей, темноты, да и цензура не пропуститъ Вадима. Владиміра нельзя вывести на сцену: развѣ Олега или Святослава? Преображенія дѣвъ и Вадима также не позволятъ. Видя собственное наше незнаніе сцены, будучи многимъ недовольны, не зная почему, мы рѣшились прочесть вашу оперу кн. Шаховскому. Онъ принялъ въ ней живѣйшее участіе, съ жаромъ два раза со мною читалъ ее и открылъ намъ всѣ сценическія тайны -- его опытность, нерѣдкое паденіе и торжество, заставляютъ имѣть къ нему довѣренность.
У меня вошла въ голову мысль, которую другіе не осмѣлятся предложить вамъ, и я не предложилъ бы ее другому. Вы писали оперу не для славы, вы приносите благодарную жертву дружбѣ и доставляли случай для проявленія музыкальнаго таланта Верстовскому. Довершите же свое начало, отдайте мнѣ въ полное распоряженіе Вадима. Ваша высокая мысль не можетъ быть съ успѣхомъ выражена на сценѣ, еще менѣе въ оперѣ, я боюсь, что переписка объ разныхъ перемѣнахъ оттянетъ дѣло весьма далеко. Уполномочьте насъ на всѣ перемѣны и перестановки, сообразно сценѣ и музыкѣ. Будьте увѣрены, любезный другъ, что несогласіе ваше на нашу просьбу не можетъ возбудить какой нибудь досады во мнѣ. И такъ предаю все на вашу волю. Ждемъ немедленнаго и рѣшительнаго отвѣта.
Въ литературѣ у насъ кромѣ срамной полемики ничего нѣтъ. Сумашествіе К. Калайдовича прошло. Хлопочемъ, какъ бы пособить его совершенному выздоровленію. На сихъ дняхъ пріѣхалъ Гумбольтъ: зараза выгнала его изъ степей Киргизскихъ. Сегодня даютъ ему вечеръ въ залѣ Благороднаго Собранія.
3.
1830 года Мая 12 дня. Москва.
.... Увѣдомляю васъ, что въ послѣдніе три дня кончилось кромсанье Вадима, по общему плану; теперь начнется другое кромсанье -- по частнымъ требованіямъ Верстовскаго, который высохъ было съ тоски надъ оставленнымъ и недоконченнымъ Вадимомъ. Забудьте, милый Степанъ Петровичъ, что вы написали эту піесу; вообразите, что вы подарили пріятелю перстень, котораго онъ иначе не могъ носить, какъ передѣлавши его по своему пальцу. Тѣмъ не менѣе подарокъ вашъ для него важенъ. На счетъ же журналистовъ мы возьмемъ свои мѣры. Нынѣшнею зимою я имѣлъ неудовольствіе за одну пустую статью, напечатанную въ Московскомъ Вѣстникѣ, которая не понравилась правительству; теперь нѣсколько опасаюсь, чтобъ это не повредило моей службѣ.
...Естьлибъ не дѣти -- съ радостію убѣжалъ бы на Уралъ, ибо и безъ того
Въ нашъ дикой край лечу душою,
Въ просторъ степей, во мракъ лѣсовъ,
Гдѣ опоясаны дугою
Башкирскихъ шумныхъ кочевьевъ,
Съ ихъ безконечными стадами,
Озера свѣтлыя стоятъ,
Гдѣ въ ихъ кристалъ съ холмовъ глядятъ
Собравшись кони табунами;
Гдѣ быстрый катится Уралъ,
Подъ тѣнію Рифейскихъ скалъ!...
Вотъ вамъ и стихи, мой возлюбленный. Весною такъ стало грустно мнѣ по деревнѣ, что я написалъ строкъ десятокъ и одну вамъ сообщилъ.
Словесность наша въ самомъ отвратительномъ положеніи:, это рынокъ, торгъ, казенная палата! Все для видовъ, нѣтъ искренняго слова, мнѣнія, взгляда. Полемика -- гнусна.
Романъ Загоскина имѣетъ большое достоинство: воображеніе, жизнь, теплоту и веселость, но часть художническая -- въ младенческомъ положеніи, глубины также нѣтъ.
Загоскинъ пишетъ другой романъ: Славской (или Славинъ) или Русскіе въ 1812 году. Это предпріятіе весьма трудное. Я читалъ эпизодическіе разсказы военныхъ пріятелей и -- восхитился! Это прелесть: смѣшно, любопытной страшно; но частная красота можетъ составлять даже безобразную черту въ цѣломъ уродѣ.-- Что вы думаете о нашемъ предпріятіи на счетъ журнала? Правда, вы не знаете Надеждина; это драгоцѣнный камень, но чертъ знаетъ, не лопнетъ-ли онъ отъ шлифовки, выдержитъ-ли грань? Въ добавокъ мы всѣ четверо не журналисты. Впрочемъ я не отвергаю успѣха и охотно буду дѣйствовать, если должность не помѣшаетъ. Не могу утерпѣть и сообщу вамъ одну мою мысль. Театръ Русскій оставленъ публикою совершенно: никто не ѣздитъ, никакія піесы, никакая игра, никакія приманки не дѣйствуютъ. Между тѣмъ много есть доказательства, что не недостатокъ денегъ тому причиной. Что же? По моему надобно создать новый театръ, народный. Всѣ рамки и условія къ чорту! Начать съ низкаго рода, съ низшаго сословія (ибо нѣтъ еще актеровъ для хорошаго тона). Нашъ репертуаръ -- Лоскутный рядъ; свое тоже выкроено по чужой мѣркѣ- разныхъ опытовъ (кромѣ народнаго) было много, большая часть неудачныхъ... Только, Христа ради, забудьте Нѣмецкій мистицизмъ: онъ противенъ Русскому духу.
...Всѣ наши Субботники вамъ кланяются и обнимаютъ васъ. Погодинъ теперь у насъ владѣтельный герцогъ въ княжескомъ сво емъ домѣ {М. П. Погодинъ купилъ тогда домъ князя Тюфякина на Мясницкой (противъ Фуркасовскаго переулка, нынѣ Новосильцева).}.
...Другъ Видока-Булгарина, его достойный, Адольфь Жермани изъ третьяго дѣйствія Жизни Игрока, и наружностью и душою, однимъ словомъ Ушаковъ, написалъ на меня такой гнусный пасквиль за переводъ Скупаго, котораго я не желаю читать вамъ, ибо вы, любя меня, оскорбитесь. Естьлибъ не куча дѣтей, то надобно бы драться съ нимъ, или просто бить его. И въ добавокъ никто изъ журналистовъ ни слова!
Прошло много лѣтъ. С. П. Шевыревъ отдался совершенно своей наукѣ, и сношенія его съ, С. Т. Аксаковымъ сдѣлались рѣже и холоднѣе. Уже гораздо позднѣе общая дружба къ Гоголю снова нѣсколько сблизила ихъ. Нижеслѣдующія письма относятся къ тому времени, когда издавались посмертныя сочиненія Гоголя.
4.
(1852).
Отъ всей души благодарю васъ, почтеннѣйшій Степанъ Петровичъ, за письмо ваше и за извѣщеніе о бумагахъ покойнаго друга нашего. Все найденное вами драгоцѣнно для насъ и все свидѣтельствуетъ изъ какихъ трудовъ и святыхъ стремленій состояла непорочная жизнь его!... Его обращеніе къ друзьямъ такъ взволновало мою душу, что я не скоро пришолъ въ состояніе его дослушать. Каждое слово въ немъ -- святая правда и священный залогъ его къ намъ дружбы. Жаль, что не было извѣстно при его кончинѣ завѣщаніе матери и сестрамъ; тогда легче было бы перевезти тѣло покойнаго въ Васильевку (чего, по моему, очевидно, желалъ онъ); а теперь, при какомъ-то безумномъ гоненіи имени Гоголя, вѣроятно это встрѣтитъ много затрудненій.
Еще разъ благодарю отъ глубины сердца за вашу дружескую поспѣшность -- подѣлиться со мной вашими чувствами и прекрасными намѣреніями; дай Богъ вамъ совершить ихъ благополучно. Хотя я предполагалъ, что открытіе и разборъ бумагъ будутъ произведены въ присутствіи Погодина, васъ, меня и Хомякова, но сыновья объяснили мнѣ причину, по которой все было сдѣлано именно такимъ образомъ. Впрочемъ, я вполнѣ признаю, что одного вашего присутствія для этого было достаточно, ибо увѣренъ, что вы не допустили никого читать частную переписку Гоголя. Меня бы очень огорчило, еслибъ сторонніе люди стали читать мои письма. Въ нихъ много есть такихъ рѣзкихъ выраженій о самомъ Гоголѣ и о другихъ близкихъ ему людяхъ, что ихъ никому читать не должно- я нерѣдко писалъ въ сильномъ волненіи, которое часто доводило меня до излишествъ, крайностей, о чемъ я теперь очень сожалѣю. Конечно, всѣ бумаги покойнаго принадлежатъ его наслѣдникамъ, т. е. его сестрамъ; но онѣ, разумѣется, предоставятъ въ наше полное распоряженіе свое литературное наслѣдство, и я прошу васъ передать мои письма которому нибудь изъ моихъ сыновей. Я знаю, что для составленія полной біографіи Гоголя, которая, по моему мнѣнію, можетъ быть напечатана весьма нескоро и которую, безъ сомнѣнія, должны написать вы,-- будутъ нужны и мои письма, за исключеніемъ всего того, что касается собственно до насъ и нисколько не касается до публики; но мы устроимъ это вмѣстѣ съ вами.
Hе одинъ разъ слышалъ я отъ Гоголя, какъ возмущалась душа его, когда послѣ смерти какого-нибудь замѣчательнаго писателя, предавали тисненію все оставленное имъ ненапечатаннымъ, тогда какъ не было прямыхъ указаній, что авторъ хотѣлъ напечатать, но не успѣлъ. У насъ есть указанія совершенно тому противныя: въ самое послѣднее свиданіе съ моей женой, Гоголь сказалъ, что онъ не будетъ печатать втораго тома, что въ немъ все никуда не годится и что надо все передѣлать. Сожженіе на бѣло переписанныхъ главъ втораго тома какъ нельзя больше подтверждаетъ эти слова. И такъ, разсудите сами, слѣдуетъ ли ихъ печатать? Найденныя вами черновыя тетради, очевидно забытыя Гоголемъ, должны быть самыя давнишнія. Только про первую главу втораго тома онъ сказалъ мнѣ, что она получила послѣднее прикосновеніе, была тронута кистью художника, говоря техническимъ языкомъ живописцевъ. Онъ сказалъ это потому, что, при вторичномъ чтеніи той же главы для моего сына Ивана, я замѣтилъ многія измѣненія. Повторяю: какъ же печатать послѣ этого черновую, въ послѣдствіи, можетъ быть, совершенно измѣненную рукопись? Мы нарушимъ послѣднюю волю или художника или христіанина... Но я вижу, что конца не будетъ моему письму. Намъ надобно увидѣться и поговорить вмѣстѣ съ Мих. Петр. Я подробно изложу вамъ обоимъ мои мысли, а вы можете поступить, какъ заблагоразсудите.
Благодарю васъ за добрый отзывъ о моей книгѣ {"Записки Ружейнаго Охотника".}, работа за ней доставила мнѣ много удовольствія. Я не ожидалъ, чтобъ она произвела такое общее сочувствіе и вполнѣ имъ утѣшенъ.
5.
1852 г. 19 Ноября. Абрамцево.
Благодарю васъ, почтеннѣйшій Степанъ Петровичъ, за сообщеніе мнѣ Авторской Исповѣди Гоголя. Вы сами можете себѣ представить, что я чувствовалъ, когда слушалъ ее! Она непосредственно относится ко мнѣ. По крайней мѣрѣ я нашелъ въ ней полный отвѣтъ на каждое слово моихъ укорительныхъ писемъ -- Но прошедшаго не воротишь. Возвращаю вамъ рукопись съ нарочнымъ и вѣрнымъ человѣкомъ. Если можно, то сообщите что нибудь оставшееся послѣ нашего незабвеннаго друга. Я почти два мѣсяца усердно занимаюсь составленіемъ біографіи Загоскина и только что кончилъ ее въ чернѣ. Я долженъ былъ для этого прослушать всѣ сочиненія Загоскина безъ исключенія. Надѣюсь въ Декабрѣ прислать ее въ Москвитянинъ; только опасаюсь хлопотъ съ цензурой. Скажите пожалуста, въ какомъ положеніи печатаніе сочиненій Гоголя. Неужели не въ шутку, а серьозно запрещены они? Право не вѣрится. Я слышалъ, какъ много вы трудитесь. Помоги вамъ Богъ и подкрѣпи ваше здоровье! Какъ разсердилъ меня Данилевскій неумѣстнымъ помѣщеніемъ въ газетахъ писемъ Гоголя.