Треугольная шляпа

Переводъ М. В. Ватсонъ.

I.

Тогда только что еще начиналось долгое столѣтіе, близящееся теперь къ своему концу. Точно опредѣлить годъ мы не имѣемъ возможности -- достовѣрно лишь то, что это было послѣ 1804 и до 1808 г.

Слѣдовательно въ Испаніи все еще царствовалъ въ то время донъ Карлосъ IV Бурбонскій; милостію божіею, какъ гласили монеты, и "по забывчивости или особой милости Бонапарта", какъ гласили французскіе бюллетени. Всѣ остальные европейскіе владыки,-- потомки Людовика XIV -- уже лишились престола, (а глава ихъ -- даже и жизни) подъ дуновеніемъ разрушительной бури, бушевавшей въ старой части свѣта, начиная съ 1789.

Но исключительное положеніе Испаніи въ тѣ времена не останавливалось впрочемъ на одномъ этомъ. Воинъ революціи, сынъ неизвѣстнаго корсиканскаго адвоката, побѣдитель при Риволи, Маренго, пирамидахъ и въ сотнѣ другихъ сраженій, только что надѣлъ на свою главу вѣнецъ Карла Великаго и совершенно преобразовывалъ Европу, создавая и упраздняя націи, уничтожая границы, изобрѣтая династіи и заставляя измѣнять видъ, названіе, мѣстоположеніе, нравы и даже одежду тѣхъ городовъ, въ которыхъ онъ появлялся на боевомъ своемъ конѣ, точно олицетворенное землетрясеніе или "антихристъ", какъ его называли державы сѣвера... Тѣмъ не менѣе, отцы наши (да хранитъ ихъ Господь въ святой своей славѣ!) не только не ненавидѣли или боялись его, а напротивъ любили преувеличивать его необычайные подвиги, словно рѣчь шла о какомъ нибудь героѣ изъ рыцарскихъ легендъ, или событіяхъ, приключающихся не на нашей, а на совсѣмъ другой планетѣ. Ни на минуту не смущались они мыслью, что онъ можетъ явиться и натворить и у нихъ всѣ ужасы, содѣянные имъ уже во Франціи, Италіи, Германіи и другихъ странахъ. Разъ въ недѣлю (и самое большее два) приходила изъ Мадрида въ главнѣйшіе города полуострова почта, принося съ собою номеръ "газеты" (также не ежедневной), и изъ нея-то городская знать (предположивъ, что "газета" сообщала о томъ), и узнавала новѣйшія событія, т. е. не было ли создано или упразднена какое либо государство по ту сторону Пиринеевъ, не происходило ли какаго нибудь сраженія, въ которомъ шесть или восемь королей и императоровъ принимали участіе, и гдѣ находится Наполеонъ -- въ Миланѣ, Брюсселѣ или Варшавѣ. При этомъ предки наши продолжали жить по старинному, храня привязанность къ древнимъ обычаямъ, въ мирѣ и благодати Господней, съ инквизиціей и монахами, въ живописномъ неравенствѣ передъ закономъ, со всѣми привилегіями, правами и личными исключеніями, и при отсутствіи всякой общественной или политической свободы, управляясь одновременно славными епископами и могучими коррежидорами, (соотвѣтствующую каждому изъ нихъ власть было трудно разграничить, такъ какъ тѣ и другіе вмѣшивались и въ свѣтскія и въ духовныя дѣла), и уплачивая десятинные и всякіе другіе сборы, торговые налоги, принудительныя вспомоществованія и приношенія, подоходныя и подушныя подати, налоги на соль и еще пятьдесятъ другихъ сборовъ, перечень которыхъ не имѣетъ здѣсь важности.

Этимъ и ограничивается все, что въ военномъ дѣлѣ или политикѣ тѣхъ временъ имѣетъ какое либо отношеніе къ настоящему нашему разсказу; такъ какъ вспоминая тогдашнія событія, мы имѣемъ единственною цѣлью при этомъ -- лишь установить, что въ томъ году, о которомъ идетъ рѣчь, (предположимъ что въ 1805 г.), въ Испаніи старый режимъ все еще царствовалъ во всѣхъ областяхъ частной и общественной жизни, словно Пиринеи, среди столькихъ потрясеній и переворотовъ, обратились въ настоящую вторую китайскую стѣну.

II.

Въ Андалузіи напримѣръ, (а то, что намъ предстоитъ услышать, именно и случилось въ андалузскомъ городѣ), лица съ положеніемъ продолжали по старому вставать чуть ли не съ пѣтухами и отправляться въ соборъ къ ранней обѣднѣ; завтракали въ девять часовъ яйцомъ и чашкой шоколада съ поджаренными ломтиками хлѣба; обѣдали между часомъ и двумя пополудни варевомъ и еще однимъ блюдомъ, если было время охоты, а если нѣтъ, то однимъ только варевомъ; справляли сіэсту послѣ обѣда; прогуливались затѣмъ по полямъ, отправляясь потомъ къ вечернѣ въ свою приходскую церковь; выпивали, вернувшись домой, еще чашку шоколада (на этотъ разъ съ бисквитомъ); присутствовали на вечерахъ коррежидора, старшины или другой изъ высшихъ властей города; возвращались домой еще до десяти часовъ; запирали входную свою дверь, не дождавшись первыхъ звуковъ вечерней зори; ужинали салатомъ и рагу и ложились спать со своими супругами, распоряжаясь, чтобы постель ихъ, въ теченіе девяти мѣсяцевъ въ году, была предварительно нагрѣта.

Счастливѣйшее то время, когда Испанія спокойно и мирно продолжала себѣ владѣть всѣми паутинами, всей пылью и коростой, всѣмъ запасомъ благоговѣнія, убѣжденій, традицій, обычаевъ и злоупотребленій, освященныхъ вѣками! Счастливѣйшее то время, когда человѣческое общество отличалось разнообразіемъ сословій, привязанностей и нравовъ! Счастливѣйшее время, говорю я... особенно для поэтовъ, натыкавшихся тогда на каждомъ шагу на разсказъ, легенду, комедію, драму, повѣсть, шутку или эпопею, вмѣсто того прозаическаго однообразія и суроваго реализма, которыми надѣлила насъ французская революція! Счастливѣйшее время, да...

Но это значило бы возвращаться къ избитымъ вопросамъ: довольно съ насъ общихъ мѣстъ и околичностей, возьмемся лучше сразу за нашу повѣсть "Треугольная Шляпа".

III.

И такъ, въ то время, подлѣ города *** можно было видѣть прекрасную мукомольную мельницу, (уже не существующую теперь), на разстояніи какъ бы съ четверть версты отъ него, въ прелестнѣйшей мѣстности, между холмомъ, засаженнымъ великолѣпными вишневыми деревьями и плодороднѣйшимъ огородомъ, служившимъ берегомъ, (а иной разъ и русломъ), измѣнчивой рѣкѣ.

По многимъ и разнообразнымъ причинамъ, мельница эта сдѣлалась уже съ нѣкотораго времени любимымъ мѣстомъ прогулки и отдохновенія для наиболѣе выдающихся по положенію лицъ упомянутаго города. Во первыхъ, къ ней вела дорога менѣе непроѣздная, чѣмъ всѣ остальныя тѣхъ же окрестностей. Во вторыхъ, передъ мельницей была площадка, вымощенная камнемъ, покрытая огромнымъ навѣсомъ изъ виноградныхъ лозъ, такъ что лѣтомъ здѣсь можно было сидѣть въ прохладѣ, а зимой грѣться на солнышкѣ, благодаря чередующемуся появленію и отпаденію виноградныхъ листьевъ. Въ третьихъ, мельникъ былъ человѣкъ очень почтительный, скромный и себѣ на умѣ, обладавшій такъ называемымъ даромъ пониманія людей и всячески ухаживавшій за господами, дѣлавшими ему честь посѣщеніемъ мельницы его по вечерамъ; онъ угощалъ ихъ всѣмъ, чему только наставала пора: зелеными бобами, вишнями и сливами, кочанами свѣжаго салата, арбузами и гроздями винограда съ тѣхъ самихъ лозъ, которыя служили навѣсомъ надъ площадкой, маисовыми лепешками, если дѣло происходило зимой, а также, печеными каштанами, миндалемъ, орѣхами, и по временамъ, въ очень холодные зимніе вечера, бутылкой отборнаго вина (уже въ комнатѣ и при огнѣ); ко всему этому прибавлялось во время Пасхи еще нѣчто въ родѣ аладей, слоенаго пирога, а также кусокъ ветчины.

Развѣ мельникъ былъ такъ богатъ или посѣтители его такъ неделикатны? спросите вы, прервавъ меня.

Ни то, ни другое. Мельникъ угощалъ, какъ могъ, своихъ посѣтителей, которые съ своей стороны были олицетворенною гордостью и деликатностью. Но въ такія времена, когда церкви и государству приходилось платить до пятидесяти и болѣе всевозможныхъ налоговъ, такая умная голова, какъ нашъ мельникъ, ничего не терялъ, заручившись добрымъ расположеніемъ коррежидоровъ, канониковъ, монаховъ, регистраторовъ и вообще всякаго начальнаго люда. А вслѣдствіе того многіе утверждали, что дядя Лука, (такъ звали мельника), сколотилъ знатную деньгу, угождая рѣшительно всѣмъ.-- "Не пожалуетъ мнѣ ваша милость, старую дверь отъ дома, снесеннаго вами?" просилъ онъ кого нибудь изъ бывшихъ у него сеньоровъ. "Ваше благородіе, (просилъ онъ другаго), прикажите, чтобы мнѣ зачли подушную, или сѣмяной и иной налогъ." -- "Ваше преподобіе, не позволите ли вы мнѣ собрать въ монастырскомъ саду горсть-другую листа для моихъ шелковичныхъ червей?" -- "Не дастъ ли мнѣ ваша свѣтлость дозволеніе взять малую толику дровъ съ холма?" "Не выдастъ ли мнѣ ваше святѣйшество разрѣшеніе на рубку небольшаго количества строеваго лѣса въ сосновомъ борѣ Н?" -- "Не напишите ли мнѣ вы по пріятельски вотъ эту дѣловую бумагу?" -- "Въ этомъ году я не могу уплатить поземельную подать".-- "Надѣюсь; что процессъ рѣшится въ мою пользу".-- "Не порадуетъ ли меня ваша милость вотъ тѣмъ, или этимъ? Не можете ли вы мнѣ прислать на денекъ вашего мула? Нужна вамъ ваша телѣга завтра? Могу я прислать къ вамъ за вашимъ осломъ?"

И всѣ эти припѣвы повторялись чуть ли не ежечасно, а въ отвѣтъ имъ слышалось всегда великодушное: "хорошо, съ удовольствіемъ".

Читателю ясно теперь, что дядя Лука былъ далеко не въ накладѣ, угождая своимъ посѣтителямъ и угощая ихъ.

IV.

Наконецъ послѣдней и, быть можетъ, самой могущественной причиной, привлекавшей городскую знать по вечерамъ на мельницу дяди Луки, было то, что какъ духовныя лица, такъ и міряне, начиная съ сеньора епископа и сеньора коррежидора, (которые тоже не гнушались бывать на мельницѣ), всѣ могли здѣсь вволю любоваться однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ, изящныхъ и удивительныхъ твореній, вышедшихъ когда либо изъ рукъ Господа Бога...

Твореніемъ этимъ была сенья Фраскита.

Я долженъ прежде всего оговориться здѣсь, что сенья (сеньора) Фраскита, законная супруга дяди Луки, была женщина вполнѣ нравственная, и это было хорошо извѣстно всѣмъ высокопоставленнымъ посѣтителямъ мельницы. Скажу даже и болѣе того: никто изъ этихъ господъ не обнаруживалъ ни малѣйшаго признака того, что смотрѣлъ на нее завистливыми глазами, тая въ душѣ грѣшныя помышленія. Правда, всѣ они восхищались ею и по временамъ (въ присутствіи мужа) какъ духовные, такъ и міряне, какъ каноники, такъ и адвокаты -- горячо превозносили ее, какъ чудо красоты, дѣлающее честь своему Творцу, и какъ бѣсенка кокетства и рѣзвости, невинно развеселявшаго самые меланхолическіе умы. "Красивое твореніе", говорилъ обыкновенно про нее добродѣтельнѣйшій епископъ. "Статуя изъ эллинской древности", замѣчалъ весьма ученый адвокатъ, членъ-корреспондентъ академіи. "Настоящій портретъ Евы", провозглашалъ францисканскій пріоръ. "Славная бабенка", восклицалъ полковникъ милиціи. "Змѣя, сирена, чертенокъ", добавлялъ коррежидоръ. "Но хорошая женщина, ангелъ, чистое созданіе, четырехлѣтній ребенокъ", говорили въ концѣ концовъ всѣ, возвращаясь съ мельницы, гдѣ досыта накушались винограда и орѣховъ, и направляясь къ своимъ скучнымъ и педантичнымъ очагамъ.

Четырехлѣтній ребенокъ, т. е. сенья Фраскита близилась къ тридцати годамъ. Ростомъ она была выше пяти футовъ и обладала соотвѣтственною тому полнотою, или даже, быть можетъ, была капельку полнѣе, чѣмъ бы ей слѣдовало по ея значительному росту. Она казалась колоссальной Ніобеей, только Ніобеей, не имѣвшей дѣтей: женщиной-геркулесомъ, римской матроной, образчики которыхъ еще встрѣчаются по временамъ въ Трастеверѣ. Но самое замѣчательное въ этомъ колоссѣ были ея подвижность, легкость, оживленіе и грація. Для того, чтобы быть статуей, какъ называлъ ее академикъ, ей недоставало скульптурной неподвижности. Она гнулась какъ тростникъ, вертѣлась какъ флюгеръ, кружилась какъ кубарь. Лице ея было еще того подвижнѣе и еще болѣе было лишено скульптурнаго покоя. Пять ямочекъ украшали ее: двѣ на одной щекѣ, третья на другой, еще одна, очень маленькая, близь лѣваго угла ея улыбающихся губъ, и послѣдняя, весьма большая, въ серединѣ круглаго подбородка. Добавьте ко всему этому плутовскія гримаски, въ высшей степени граціозное подмигиваніе и прищуриваніе глазъ и всевозможныя движенія головой, которыми приправлялся ея разговоръ -- и вы получите понятіе объ этомъ здоровомъ, красивомъ, пикантномъ и вѣчно улыбающемся веселомъ лицѣ.

Ни сенья Фраскита, ни дядя Лука не были андалузцы; она была родомъ изъ Наварры, онъ изъ Мурсіи. Лѣтъ пятнадцати прибылъ онъ въ городъ и занималъ должность не то пажа, не то слуги у предшественника епископа, управлявшаго во время нашего разсказа епархіей того округа. Покровитель Луки воспиталъ юношу, предназначая его къ духовному званію, и быть можетъ, въ этихъ то видахъ, чтобы облегчить ему поступленіе въ духовный санъ, оставилъ ему въ своемъ завѣщаніи извѣстную намъ мельницу; но дядя Лука, въ моментъ смерти его преосвященства еще не связанный окончательнымъ обѣтомъ, тотчасъ же снялъ съ себя рясу и записался въ солдаты, болѣе увлекаясь мыслью увидѣть свѣтъ и испытать разныя приключенія, чѣмъ желаніемъ служить обѣдню или молоть муку. Ординарцемъ храбраго генерала донъ Вентура-Каро участвовалъ онъ въ 1793 г. въ западно-пиринейской компаніи, присутствовалъ при осадѣ Кастильо-Пиньона и пробылъ долгое время въ сѣверныхъ провинціяхъ, гдѣ и вышелъ наконецъ въ чистую отставку. Въ Эстельѣ онъ познакомился съ сеньей Фраскитой, которая тогда называлась просто Фраскитой; влюбился въ нее; женился на ней и увезъ ее съ собой въ Андалузію, рѣшившись поселиться на принадлежавшей ему мельницѣ, гдѣ столь мирно и счастливо должна была протечь для брачной четы остальная часть ихъ земнаго странствованія по этой юдоли слезъ и смѣха. Однако сенья Фраскита, переселенная изъ Наварры въ Андалузію, не усвоила себѣ никакихъ тамошнихъ обычаевъ и отличалась во многомъ отъ окрестныхъ поселянокъ. Она одѣвалась проще, свободнѣе и изящнѣе, чѣмъ онѣ; она чаще ихъ мылась и купалась и дозволяла воздуху и солнцу касаться ея обнаженныхъ рукъ и шеи. Носила она до извѣстной степени одежду сеньоръ того времени: очень коротенькую юбку, выставлявшую на видъ маленькія ея ножки и начало ея царственныхъ лодыжекъ; выемку, спереди на груди низкую и круглую, на манеръ того, какъ носили ее въ Мадридѣ, гдѣ она пробыла два мѣсяца со своимъ Лукой, по дорогѣ изъ Наварры въ Андалузію; волосы она всѣ зачесывала высоко на верхушкѣ темени, чѣмъ выдавалось изящество ея головы и шеи; въ маленькихъ ея ушахъ красовались серьги и на тонкихъ пальцахъ чистыхъ рукъ -- множество колецъ. Наконецъ, голосъ сеньи Фраскиты обладалъ всѣми тонами и оттѣнками самаго обширнаго и мелодичнаго инструмента, и смѣхъ ея былъ просто чудо какой веселый и серебристый. Перейдемъ теперь къ описанію дяди Луки.

V.

Дядя Лука былъ некрасивъ до безобразія. Такимъ онъ былъ всю свою жизнь, а во время нашего разсказа ему минуло уже сорокъ лѣтъ. Тѣмъ не менѣе трудно было бы найти на свѣтѣ еще много такихъ симпатичныхъ и пріятныхъ людей, какъ онъ. Восхищенный его живостью и умомъ, покойный епископъ упросилъ его родителей, бывшихъ пастухами -- не душъ, а настоящихъ овецъ -- отдать ему мальчика. По смерти его преосвященства, когда юноша покинулъ семинарію для казармъ, генералъ Каро отличилъ его изо всего своего войска и сдѣлалъ любимѣйшимъ своимъ ординарцемъ, довѣреннымъ и близкимъ слугой. По выходѣ изъ военной службы, дядѣ Лукѣ также легко было побѣдить сердце сеньи Фраскиты, какъ пріобрѣсти расположеніе генерала и епископа. Наша уроженка Наварры, бывшая въ то время двадцатилѣтней дѣвушкой, за которой ухаживали всѣ молодые люди Эстельи, и между ними даже очень зажиточные, не могла устоять противъ нескончаемыхъ шутокъ, взглядовъ влюбленной обезьяны, улыбки вѣчно шутливой, полной плутовства и въ тоже время нѣжности, блестящаго остроумія, всѣхъ этихъ достоинствъ столь смѣлаго, краснорѣчиваго, умнаго, мужественнаго и симпатичнаго уроженца Мурсіи. И онъ въ концѣ концовъ дѣйствительно свелъ съ ума не только красотку, но также и отца и мать ея.

Лука былъ небольшаго роста, (по крайней мѣрѣ въ сравненіи съ женою), довольно замѣтно сутуловатъ, очень смуглъ, съ скудной растительностію на лицѣ, съ громаднымъ носомъ и ушами и весь изрытъ оспой. Но ротъ у него былъ красивый, а зубы просто восхитительные. Можно было бы сказать, что только внѣшняя оболочка этого человѣка была грубая и безобразная; но какъ только начинали проникать внутрь его, тотчасъ же обнаруживались его совершенства, начинавшіяся съ зубовъ. Затѣмъ слѣдовалъ голосъ, звучный, эластичный, обворожительный; то мужественный и серьезный, то звучавшій нѣжно и сладостно всякій разъ, какъ онъ просилъ что нибудь, и не поддаться которому было просто невозможно, тѣмъ болѣе, что все, говорившееся этимъ голосомъ, было такъ умѣстно, скромно, умно, убѣдительно... И наконецъ въ душѣ дяди Луки обитали доблесть, честность, правда, здравый смыслъ; стремленіе къ знанію и много инстинктивныхъ или эмпирическихъ свѣдѣній о разныхъ предметахъ, совмѣстно съ глубокимъ презрѣніемъ къ дуракамъ, къ какой бы общественной категоріи они ни принадлежали, и съ нѣкоторою долею ироніи и юмора, такъ что изъ-за послѣднихъ качествъ онъ въ глазахъ академика являлся какимъ то маленькимъ донъ Франциско де Квеведо.

Вотъ каковъ былъ дядя Лука снаружи и внутри.

VI.

И такъ сенья Фраскита страстно любила дядю Луку и считала себя счастливѣйшею женщиною въ мірѣ, видя, что и онъ боготворитъ ее. У четы этой, какъ намъ извѣстно, не было дѣтей, и они всецѣло отдались другъ другу, съ несказанною заботливостью ухаживали одинъ за другимъ и нѣжно баловали другъ друга; взаимная заботливость и нѣжность ихъ были чужды той сантиментальности и приторности, которыми отличаются почти всѣ бездѣтные браки. Напротивъ того, они обращались другъ съ другомъ просто, весело, шутливо и довѣрчиво, какъ дѣти, товарищи по играмъ и развлеченіямъ, никогда не высказывающіе своей любви и не отдающіе самимъ себѣ отчета въ собственныхъ своихъ чувствахъ.

Не можетъ быть, чтобы когда либо на землѣ жилъ мельникъ, за которымъ бы лучше ухаживали, съ которымъ бы лучше обращались, котораго угощали бы лучшими обѣдами и окружали бы большими удобствами, чѣмъ дядю Луку. Не можетъ быть, чтобы какая либо не только мельничиха, а сама королева во всемъ мірѣ была предметомъ такаго тонкаго вниманія, получала столько подарковъ и была засыпана такими любезностями, какъ сенья Фраскита. Точно также не можетъ быть, чтобы на какой либо другой мельницѣ возможно было найти столько необходимыхъ, полезныхъ, пріятныхъ, увеселительныхъ и даже ненужныхъ вещей, какъ на той, которая послужитъ мѣстомъ дѣйствія почти всему настоящему нашему разсказу.

Всему, только что сказанному, много содѣйствовала сенья Фраскита. Эта красивая, дѣятельная, сильная и здоровая уроженка Наварры умѣла, желала и могла варить и жарить, шить и вышивать, мести и содержать въ чистотѣ свой домъ, гладить и мыть, чистить пескомъ кастрюли, мѣсить хлѣбъ, печь пироги, варить варенье, ткать и вязать, играть на гитарѣ и дѣлать кружева, играть въ брискъ и домино, и множество еще другихъ вещей, перечень которыхъ занялъ бы уже черезчуръ много мѣста. Достиженію этого результата содѣйствовало не менѣе и то, что дядя Лука умѣлъ, желалъ и могъ управлять мельницей, обрабатывать поле, заниматься охотой и рыбной ловлей, быть, когда оказывалась въ томъ нужда, столяромъ, слесаремъ и каменьщикомъ; помогать женѣ во всѣхъ домашнихъ дѣлахъ, читать, писать, считать и т. д. и т. д.

Не говоримъ уже о предметахъ роскоши, или о его талантахъ, выходившихъ изъ ряда. Напримѣръ, дядя Лука страстно любилъ цвѣты, (также какъ и его жена), и былъ такимъ превосходнымъ цвѣтоводомъ, что ему путемъ самыхъ трудныхъ комбинацій удалось добиться нарожденія новыхъ экземпляровъ. Онъ былъ также чѣмъ-то въ родѣ природнаго инженера и доказалъ это, выстроивъ плотину и водопроводъ, утроившіе количество воды подъ мельницей. Онъ выучилъ танцовать собаку, приручилъ ящерицу и добился того, что попугай выкрикивалъ часы, сообразно съ указаніями солнечныхъ часовъ, начертанныхъ мельникомъ на стѣнѣ; такъ что въ концѣ концовъ попугай какъ нельзя точнѣе показывалъ часы даже въ зимніе, туманные дни, а также и ночью. Наконецъ на мельницѣ имѣлся огородъ, производившій всевозможные фрукты и овощи; густо обросшій жасминомъ прудъ, въ которомъ дядя Лука и сенья Фраскита купались лѣтомъ; садъ, тутъ же маленькая оранжерея для тропическихъ растеній, колодезь воды, годной для питья, двѣ ослицы, на которыхъ мужъ и жена отправлялись въ городъ или въ ближнія села, курятникъ, голубятникъ, птичникъ, питомникъ рыбъ, разсадникъ шелковичныхъ червей, ульи, пчелы которыхъ собирали медъ съ кустовъ жасмина, давильня или виноградные тиски, съ соотвѣтствующимъ погребомъ,-- и то и другое въ миніатюрѣ; хлѣбная печь, ткацкій станокъ, кузница, столярный станокъ, и т. д. и т. д. И все это можно было найти въ домѣ изъ осьми комнатъ и на клочкѣ земли величиною въ восемь четвериковъ посѣва -- оцѣненныхъ и то и другое въ десять тысячъ реаловъ.

VII.

Да, мельникъ и мельничиха были безъ ума другъ отъ друга, и можно было бы подумать, что она даже больше любила его, чѣмъ онъ ее, не смотря на то, что онъ былъ такой безобразный, а она такая красавица. Говорю это потому, что сенья Фраскита обыкновенно ревновала мужа и требовала у него отчета, если онъ запаздывалъ и не возвращался во время домой изъ города, или изъ селъ, куда онъ отправлялся за зерномъ, между тѣмъ какъ дядя Лука даже съ удовольствіемъ видѣлъ вниманіе, которое сеньоры, посѣщавшіе мельницу, оказывали сеньѣ Фраскитѣ; онъ гордился и радовался, что всѣмъ имъ она казалась такою же обворожительной, какъ и ему; и хотя онъ и понималъ, что нѣкоторые изъ нихъ завидуютъ ему въ глубинѣ души, зарясь на нее, какъ простые смертные, и многое бы дали за то, чтобы она не держалась такихъ твердыхъ правилъ -- но тѣмъ не менѣе оставлялъ ее цѣлые дни одну безъ малѣйшаго опасенія и никогда не разспрашивалъ ее, что она дѣлала и кто у нея былъ во время его отсутствія...

Но это вовсе не происходило оттого, чтобы любовь дяди Луки въ чемъ либо уступала любви сеньи Фраскиты. Причина была та, что онъ больше вѣрилъ въ ея цѣломудріе, чѣмъ она въ его добродѣтель, что онъ былъ проницательнѣе ее и зналъ, до какой степени она любила его и насколько она обладала чувствомъ самоуваженія; а главное, что дядя Лука былъ цѣльный человѣкъ, такой, какихъ мы встрѣчаемъ у Шекспира, съ неразбросанными и нераздѣльными чувствами; неспособный сомнѣваться; вѣрившій -- или умиравшій; любившій -- или убивавшій; не допускавшій перехода отъ высшаго счастья къ полному его разрушенію. Это былъ Отелло въ лаптяхъ и простой мужицкой шапкѣ.

Но къ чему такія заунывныя ноты въ столь веселой пѣсенкѣ? Къ чему эти зловѣщія тучки въ столь ясной атмосферѣ? Къ чему трагическіе звуки въ обыденной повѣсти?

Вы тотчасъ же узнаете.

VIII.

Стоялъ ранній октябрскій вечеръ.

Соборный колоколъ звонилъ къ вечернѣ; это все равно, что сказать, что всѣ знатныя лица города уже отобѣдали.

Каноники направлялись въ церковь, на клиросъ, а міряне -- къ своимъ альковамъ для сіэсты, особенно же тѣ изъ нихъ, которые по дѣламъ службы -- преимущественно начальство -- провели все утро за работой.

Вотъ почему казалось очень страннымъ, что въ такой, даже и для прогулки весьма неурочный часъ -- такъ какъ еще стояла сильная жара -- пѣшкомъ и въ сопровожденіи одного только алгвазила, вышелъ изъ города знаменитый тамошній сеньоръ коррежидоръ, котораго ни днемъ, ни ночью нельзя было бы смѣшать ни съ кѣмъ другимъ, какъ по необычайнымъ размѣрамъ треугольной шляпы и великолѣпному ярко-красному плащу съ капюшономъ, такъ и благодаря присущей ему лишь одному странной походкѣ и общему виду...

Есть еще въ живыхъ много людей, которые съ полнымъ знаніемъ дѣла могли бы кое-что разсказать объ этомъ яркокрасномъ плащѣ и треугольной шляпѣ. Въ числѣ ихъ и мы, точно также, какъ и всѣ, родившіеся въ упомянутомъ городѣ въ царствованіе сеньора, донъ Фернандо VII, помнимъ, что видѣли висѣвшими на гвоздѣ, вбитомъ въ полуразрушенную стѣну развалившейся башни дома, обитавшагося во время нашего разсказа коррежидоромъ, эти два залога старины -- этотъ плащъ и эту треугольную шляпу. Черная треуголка красовалась сверху, а красный плащъ подъ нею -- и они изображали собою нѣчто въ родѣ призрака абсолютизма, нѣчто въ родѣ савана коррежидора, историческую каррикатуру его власти.

Что же касается упомянутаго нами страннаго вида сеньора коррежидора, то (какъ говорятъ) дѣло это объяснялось тѣмъ, что онъ былъ сутуловатъ въ плечахъ даже болѣе сутуловатъ, чѣмъ дядя Лука; почти что совсѣмъ горбатый, чтобы сказать правду; росту меньше чѣмъ средняго; хилый и слабый и вѣчно хворый; съ кривыми ногами и походкой sui generis, (онъ качался съ боку на бокъ и сзади напередъ), что можно было бы объяснить лишь невозможнымъ предположеніемъ, что онъ хромалъ на обѣ ноги. За то, (говоритъ преданіе), у него было правильное лице, хотя и достаточно морщинистое, вслѣдствіе полнаго отсутствія зубовъ; цвѣта оно было зеленовато-смуглаго, какъ почти всѣ сыны Кастильи, и имѣлъ большіе черные глаза, въ которыхъ свѣтились гнѣвъ, деспотизмъ и сластолюбіе; тонкія и подвижныя черты лица его не носили на себѣ отпечатка личныхъ достоинствъ, а отличались какой-то, на все дерзающей злобной хитростью, и нѣкоторымъ оттѣнкомъ самодовольствія, наполовину аристократическаго, на половину распутнаго, доказывавшаго, что этотъ человѣкъ въ года отдаленной молодости пользовался расположеніемъ женщинъ, находившихъ его пріятнымъ, несмотря на его кривыя ноги и горбъ.

Донъ Эдженіо де Цуньига-и-Понсъ де Леонъ -- такъ звали его свѣтлость -- родился въ Мадридѣ, принадлежалъ по своему происхожденію къ знатному роду, и во время нашего разсказа ему было около пятидесяти пяти лѣтъ, изъ коихъ четыре года прожилъ онъ коррежидоромъ въ упомянутомъ нами городѣ, гдѣ тотчасъ же по пріѣздѣ женился на весьма почтенной сеньорѣ, съ которой мы познакомимся дальше.

Чулки донъ Эдженіо -- единственная часть одежды, за исключеніемъ башмаковъ, виднѣвшаяся у него изъ-подъ длиннѣйшаго краснаго плаща -- были бѣлые, а башмаки черные, съ золотыми пряжками. Но когда жара заставила его раскрыть плащъ, обнаружился большой батистовый галстукъ, саржевый камзолъ цвѣта голубицы, украшенный зелеными полосками и отороченный чѣмъ то свѣтлымъ; штаны короткіе, черные, шелковые; обширное верхнее платье изъ той же матеріи, какъ и камзолъ; небольшая шпага съ украшеніями изъ стали; палка съ кистью и длиннѣйшія замшевыя перчатки, цвѣта соломы, которыя никогда не надѣвались на руки.

Алгвазилъ, слѣдовавшій на разстояніи двадцати шаговъ позади сеньора коррежидора и называвшійся Гардунья, (каменная куница), вполнѣ оправдывалъ свое названіе: худощавый, проворный до послѣдней степени, во время ходьбы единовременно смотрѣвшій во всѣ стороны: и назадъ и впередъ, и направо и налѣво, съ толстой шеей, некрасивымъ и отталкивающимъ лицомъ.

Первый коррежидоръ, какъ только въ первый разъ увидѣлъ его, сказалъ ему тотчасъ же безъ всякихъ дальнѣйшихъ справокъ: "Ты будешь первымъ моимъ алгвазиломъ..." А онъ пробылъ въ этомъ званіи уже у четырехъ коррежидоровъ.

Ему было сорокъ восемь лѣтъ; голову его тоже украшала треугольная шляпа, но гораздо меньшихъ размѣровъ, чѣмъ шляпа его сеньора, (повторяемъ, что послѣдняя была необычайно велика), и одѣтъ онъ былъ весь въ черное, при чемъ у него имѣлась палка безъ кистей и нѣчто въ родѣ вертела вмѣсто шпаги.

Это черное пугало казалось тѣнью своего надменнаго господина.

IX.

Гдѣ бы ни проходилъ коррежидоръ и его добавленіе, крестьяне поспѣшно бросали свою работу и кланялись до земли, съ выраженіемъ скорѣе страха, чѣмъ уваженія; послѣ чего говорили другъ другу въ полголоса:

-- Спозаранку сеньоръ коррежидоръ забирается сегодня повидать сенью Фраскиту!

-- Спозаранку... да и одинъ! добавляли другіе, привыкшіе видѣть его совершающимъ эту прогулку не иначе, какъ въ обществѣ многихъ другихъ лицъ.

-- Слышь ты, Мануэль, почему сеньоръ коррежидоръ забирается сегодня вечеромъ одинъ къ мельничихѣ, какъ ты думаешь? спросила крестьянка, сидѣвшая на ослѣ позади своего мужа.

И въ тоже время, для большей наглядности и уясненія смысла только что сказаннаго, она пощекотала у него подъ носомъ.

-- Не будь злоязычна, Хозефа,-- возразилъ ей добрякъ-крестьянинъ -- сенья Фраскита неспособна...

-- Я вовсе не утверждаю противнаго... Но за то коррежидоръ даже очень способенъ влюбиться въ нее... Мнѣ говорили, что изъ всѣхъ ходящихъ пировать на мельницу, дурныя намѣренія только у него, этого мадридца, такаго падкаго на юбки...

-- А ты откуда знаешь про его страсть къ юбкамъ? спросилъ въ свою очередь мужъ.

-- Я этого вовсе не говорю про себя... Мнѣ то -- будь онъ хоть сто разъ коррежидоръ -- онъ никогда не осмѣлился что либо нашептывать въ уши.

Говорившая такимъ образомъ была дурна, какъ смертный грѣхъ.

-- Знаешь что? оставь ихъ лучше въ покоѣ,-- возразилъ Мануэль.-- Я не вѣрю, чтобы дядя Лука былъ способенъ согласиться... Если же онъ разсердится, то ты ужъ лучше и не попадайся ему на глаза!..

-- Ну, а если въ концѣ концовъ это ему нравится!.. добавила тетка Хозефа, дѣлая гримасу.

-- Дядя Лука человѣкъ хорошій,-- отвѣтилъ крестьянинъ,-- а хорошему человѣку такія вещи ни въ какомъ случаѣ не могутъ нравиться...

-- Чтожъ... быть можетъ, ты и правъ... Господь съ ними!... Если бъ я была сенья Фраскита...

-- Впередъ, животное! крикнулъ крестьянинъ на ослицу, чтобы перемѣнить разговоръ.

И ослица побѣжала рысью, такъ что нельзя было разслышать, чѣмъ кончилось затѣянное теткой Хозефою преніе.

X.

Пока такимъ образомъ разсуждали крестьяне, кланявшіеся сеньору коррежидору, сенья Фраскита заботливо поливала и выметала мощеную камнемъ площадку, служившую мельницѣ папертью или портикомъ, и разставляла полдюжины креселъ въ самой густой тѣни зеленаго навѣса, образуемаго виноградными шпалерами, на которыя забрался дядя Лука, срѣзывавшій самыя лучшія виноградныя грозди и артистически раскладывавшій ихъ въ корзинкѣ.

-- Да, да, Фраскита,-- говорилъ дядя Лука съ своей вышки,-- сеньоръ коррежидоръ влюбленъ въ тебя и таитъ на умѣ грѣшные помыслы.

-- Я уже давно говорила тебѣ объ этомъ,-- отвѣтила наварритянка.-- Но пусть онъ себѣ страждетъ!.. Осторожнѣе, Лука, смотри, не упади!

-- Не безпокойся; я держусь крѣпко. Ты нравишься также и сеньору...

-- Слушай, можешь оставить про себя свои новости,-- перебила она его.-- Я лучше тебя знаю, кому я нравлюсь и кому нѣтъ! Увы и ахъ! Если бы я точно также могла узнать, отчего я не нравлюсь тебѣ!

-- Оттого, что ты очень некрасива, отвѣтилъ дядя Лука.

-- Смотри, чтобы некрасивая и какая я еще тамъ ни на есть, да не взобралась къ тебѣ на шпалеры и не сбросила тебя оттуда на камни внизъ головою.

-- Могло бы скорѣе случиться, что я не далъ бы тебѣ сойти внизъ и удержалъ бы тебя здѣсь наверху...

-- Отлично, нечего сказать... А когда мои поклонники явились бы, они сказали бы, что ты и я -- пара обезьянъ.

-- И были бы правы относительно меня, потому что я со своимъ горбомъ дѣйствительно похожъ на обезьяну.

-- Съ горбомъ, который мнѣ какъ нельзя болѣе нравится.

-- Въ такомъ случаѣ, тебѣ еще больше понравился бы горбъ коррежидора, такъ какъ онъ значительнѣе моего.

-- Вотъ тебѣ и на!... Сеньоръ донъ Лука, мнѣ кажется, вы какъ будто ревнуете...

-- Ревновать къ этому старому плуту? Наоборотъ, я очень радъ, что ты ему нравишься...

-- Почему?

-- Потому что онъ будетъ наказанъ тамъ, гдѣ согрѣшилъ. Ты не должна ни капельки мирволить ему, а я между тѣмъ буду настоящимъ коррежидоромъ города!

-- Посмотрите, какой онъ тщеславный! Но представь себѣ, что тотъ старый хрѣнъ мнѣ вдругъ бы понравился... Вѣдь на свѣтѣ бываютъ еще болѣе удивительныя вещи.

-- Для меня и это не было бы важно.

-- Почему?

-- Потому что тогда ты перестала бы быть тѣмъ, чѣмъ ты теперь;, а разъ это было бы такъ, да будь я проклятъ, если бъ въ такомъ случаѣ мнѣ не было бы все равно, хотя бы тебя чортъ побралъ!

-- Хорошо; но что бы ты сдѣлалъ въ такомъ случаѣ?

-- Я право не знаю! Такъ какъ и я не былъ бы тогда тѣмъ, чѣмъ я теперь, а чѣмъ-то совсѣмъ другимъ, то и не могу представить себѣ теперь, что бы я тогда думалъ.

-- А почему ты былъ бы другимъ?

-- Потому что я теперь человѣкъ, вѣрующій въ тебя, какъ въ себя самаго, и живущій одной лишь этой вѣрой. Слѣдовательно, переставъ вѣрить въ тебя, я бы умеръ или превратился въ новаго человѣка; я бы жилъ уже совсѣмъ иначе, мнѣ казалось бы, что я только что родился и имѣю новую душу и сердце. Поэтому не знаю теперь, что я тогда сдѣлалъ бы съ тобой... Быть можетъ, просто разсмѣялся бы и повернулся бы къ тебѣ спиной... Быть можетъ, я и вовсе не захотѣлъ бы тебя тогда знать... Быть можетъ... Но не глупо ли портить себѣ расположеніе духа безъ всякой нужды! Что намъ за дѣло съ тобой, хотя бы всѣ коррежидоры въ мірѣ влюбились въ тебя? Ты развѣ не моя Фраскита?

-- Да, твоя, изувѣръ ты этакій!-- проговорила, покатываясь со смѣху, наварритянка.-- Я твоя Фраскита, а ты Лука моей души, некрасивѣе самаго чорта, умнѣе всѣхъ людей на свѣтѣ, добрѣе бѣлаго хлѣбушка и любимъ... Ну, что касается того, какъ ты любимъ, то когда сойдешь внизъ, то и узнаешь это. Приготовься получить больше пощечинъ и щипковъ, чѣмъ у тебя волосъ на головѣ!.. Но тише, что это я тамъ вижу? Сеньоръ коррежидоръ направляется сюда совершенно одинъ... и какъ рано!.. Это что нибудь да означаетъ.

-- Знаешь что, не говори ему, что я тутъ. Онъ навѣрное имѣетъ въ виду наединѣ объясниться съ тобой въ любви, думая, что я справляю сіэсту. Мнѣ хочется позабавиться, слушая его объясненіе.

Съ этими словами дядя Лука передалъ корзинку женѣ.

-- Не дурно придумано!-- воскликнула она, снова разразившись смѣхомъ.-- Чортъ бы побралъ этого мадридца! Не думаетъ ли онъ, право, что онъ коррежидоръ и для меня? Но вотъ онъ... Посмотри-ка, Гардунья, слѣдовавшій за нимъ на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ, усѣлся въ тѣни, подъ навѣсомъ скалы. Что за пошлость! Спрячься хорошенько подъ вѣтками, и мы посмѣемся съ тобой больше, чѣмъ ты даже думаешь.

И проговоривъ это, красивая женщина принялась распѣвать фанданго, которое она знала также хорошо, какъ и пѣсни своей родины.

XI.

-- Да хранитъ тебя Господь, Фраскита! сказалъ въ полголоса коррежидоръ, явившійся подъ винограднымъ навѣсомъ и идя на цыпочкахъ.

-- Вы очень добры, сеньоръ коррежидоръ!-- отвѣтила она обыкновеннымъ голосомъ, любезно присѣдая гостю и суетясь передъ нимъ.-- Васъ ли я вижу въ такое неурочное время... Садитесь, ваша милость!.. Вотъ тутъ прохладно... Какъ это, ваша милость, вы не дождались остальныхъ сеньоровъ?.. Вотъ уже и стулья разставлены для нихъ... Сегодня вечеромъ мы ждемъ самого сеньора епископа, обѣщавшаго моему Лукѣ прійти попробовать первый виноградъ съ нашихъ лозъ. Какъ живетъ-можетъ ваша милость? Какъ здоровье сеньоры?

Коррежидоръ стоялъ въ замѣшательствѣ. Представившійся ему теперь столь сильно желанный имъ случай -- застать сенью Фраскиту одну, казался ему какимъ-то сномъ или сѣтями, разставленными злымъ рокомъ, чтобы потомъ тѣмъ вѣрнѣе повергнуть его на самое дно разочарованія. Поэтому онъ ограничился отвѣтомъ:

-- Теперь вовсе не такъ рано, какъ ты говоришь... Навѣрное уже половина четвертаго...

Въ это самое время попугай издалъ какой-то звукъ.

-- Всего четверть третьяго, сказала Фраскита, глядя въ упоръ на своего посѣтителя.

Онъ замолкъ, какъ пойманный на мѣстѣ и отказывающійся отъ защиты преступникъ.

-- А Лука? Спитъ? спросилъ онъ черезъ мгновеніе.

(Мы должны упомянуть здѣсь, что коррежидоръ, какъ и всѣ люди, не имѣющіе зубовъ, говорилъ пришепетывая и съ какимъ то чавканьемъ, будто жуя собственныя свои губы).

-- Конечно -- отвѣтила сенья Фраскита -- Въ эти часы онъ непремѣнно засыпаетъ, гдѣ бы ни находился, хотя бы на краю пропасти...

-- Въ такомъ случаѣ... смотри, не буди его!-- воскликнулъ старый коррежидоръ, становясь еще блѣднѣе.-- А ты, дорогая моя Фраскита, послушай.... вотъ что.... подойди сюда... Садись здѣсь, подлѣ меня!.. Мнѣ многое нужно сказать тебѣ...

-- Вотъ я и сижу! отвѣтила мельничиха, взявъ себѣ низкій стулъ, поставивъ его прямо противъ корреджидора и достаточно близко придвинувъ его къ своему собесѣднику.

Усѣвшись, она закинула одну ногу на другую, нагнулась корпусомъ впередъ, уперлась локтемъ о мощное свое колѣно, а свѣжое и красивое лице положила себѣ на руки; и въ такомъ видѣ, съ головой, наклоненной нѣсколько на бокъ, съ улыбкой на губахъ, играя всѣми пятью ямочками, съ ясными глазами, устремленными на коррежидора, преспокойно ожидала объясненія въ любви его милости.

Бѣдняга хотѣлъ что-то сказать, да такъ и остался съ открытымъ ртомъ, въ экстазѣ передъ этой величественной красотой, этой восхитительной прелестью, этой могучей женщиной, съ алабастровымъ цвѣтомъ лица, роскошнымъ тѣломъ, яснымъ и улыбающимся ртомъ, голубыми и безконечно глубокими глазами -- созданной, казалось, для кисти Рубенса.

-- Фраскита!..-- шепнулъ наконецъ королевскій намѣстникъ замирающимъ голосомъ, въ то время, какъ морщинистое его лице, покрытое потомъ, выражало сильнѣйшее томленіе и грусть.-- Фраскита!...

-- Я здѣсь,-- отвѣчала дочь Пиринеевъ -- Вамъ что нибудь угодно?

-- Все, что ты пожелаешь, отвѣчалъ старикъ съ безпредѣльною нѣжностью въ голосѣ.

-- Но то, что я желаю,-- сказала мельничиха -- уже извѣстно вашей милости. Я желаю, чтобы ваша милость назначила секретаремъ городскаго аютаміенто моего племянника въ Эстельѣ, которому такимъ образомъ можно будетъ перебраться сюда изъ горъ, гдѣ ему приходится терпѣть нужду и всякія лишенія...

-- Я тебѣ уже говорилъ Фраскита, что этого сдѣлать невозможно. Теперешній секретарь...

-- Воръ, пьяница и плутъ!

-- Мнѣ это хорошо извѣстно. Но у него сильная рука у городскихъ совѣтниковъ, а я не имѣю права назначить секретаря, не заручившись согласіемъ на то городскаго совѣта. Иначе, я подвергаюсь опасности...

-- Подвергаюсь опасности!.. Подумаешь, какая штука!.. Всѣ мы въ этомъ домѣ готовы были бы подвергнуться опасности изъ-за вашей милости!

-- А полюбила ли ты меня за это? пробормоталъ коррежидоръ.

-- Нѣтъ, сеньоръ; потому что я люблю васъ и такъ, даромъ.

-- Женщина, не шути со много. Ты полюбишь меня когда нибудь? Скажи...

-- Да развѣ я не говорила вамъ, что уже люблю васъ?

-- Однако...

-- Какое тутъ еще однако... Ваша милость увидитъ сама, какой хорошій человѣкъ племяникъ мой и какъ онъ красивъ!

-- Вотъ ты такъ красива, Фраскита!..

-- Я вамъ нравлюсь?

-- Еще какъ нравишься!... Въ мірѣ нѣтъ другой женщины такой, какъ ты! Гдѣ бы я ни былъ, ты у меня всегда на умѣ...

-- Какъ такъ? А развѣ сеньора коррежидорша вамъ не нравится?-- спросила сенья Фраскита съ притворнымъ сожалѣніемъ, которое навѣрное вызвало бы улыбку у самаго отъявленнаго ипохондрика.-- Что за жалость, право! Мой Лука разсказывалъ мнѣ, что онъ имѣлъ случай видѣть ее и говорить съ ней, когда ходилъ поправлять часы въ вашей спальнѣ, и что она очень красива, очень добра и очень обходительна.

-- Не совсѣмъ, не совсѣмъ-то! пробормоталъ коррежидоръ съ нѣкоторою горечью.

-- Другіе же наоборотъ говорили мнѣ,-- продолжала мельничиха,-- что у нея предурной характеръ, что она очень ревнива и что вы боитесь ее, какъ ребенокъ -- зеленаго прута...

-- Не совсѣмъ, не совсѣмъ-то, милая!... повторилъ донъ Эдженіо де Цунньига-и-Понсе де Леонъ, сильно покраснѣвъ.-- Правда, у сеньоры есть маленькія свои маніи. Но чтобы я боялся ее -- нѣтъ, это извините! Вѣдь я же коррежидоръ!...

-- Скажите же наконецъ толкомъ -- нравится она вамъ или нѣтъ?

-- Вотъ что я скажу тебѣ... Я ее очень люблю... или, вѣрнѣе говоря, любилъ до тѣхъ поръ, пока не зналъ тебя. Но съ того времени, что я увидѣлъ тебя, я и самъ не знаю, что со мной сдѣлалось, и она тоже знаетъ, что что-то такое сдѣлалось со мной... Съ тебя достаточно будетъ знать, что для меня теперь... взять напримѣръ за подбородокъ жену все равно, что дотронуться до собственнаго своего лица... А между тѣмъ за то, чтобы только коснуться твоей ручки, твоего плеча, твоего личика, этой тальи, я бы отдалъ все на свѣтѣ!

И говоря такимъ образомъ, онъ попытался овладѣть голой рукой, которою сенья Фраскита буквально махала передъ самимъ его носомъ; но мельничиха, ничуть не смутившись, вытянула руку, схватила его милость за грудь и будто нечаянно бросила коррежидора вмѣстѣ со стуломъ на полъ.

-- Святая Матерь Божія!-- воскликнула она, смѣясь изо всѣхъ силъ,-- видно стулъ-то былъ сломанъ...

-- Что такое случилось здѣсь? послышался въ эту минуту голосъ дяди Луки, и его безобразное лице просунулось сквозь виноградныя лозы.

Коррежидоръ все еще лежалъ, растянувшись на землѣ, съ лицемъ, обращеннымъ кверху, и смотрѣлъ съ невыразимымъ, ужасомъ на этого человѣка, словно висѣвшаго въ воздухѣ, съ лицемъ, обращеннымъ книзу.

Влюбленный старикъ казался злымъ духомъ, побѣжденнымъ не архангеломъ Михаиломъ, а другимъ такимъ же духомъ тьмы.

-- Что же могло здѣсь случиться?-- поспѣшила сказать сенья Фраскита.-- Сеньоръ коррежидоръ двинулъ стуломъ, стулъ покатился, и его милость... грохнулась на землю...

-- Господи Іисусе Христе и Святая Дѣва Марія!-- воскликнулъ въ свою очередь мельникъ.-- Не ушиблась ли ваша милость, не желаете ли вы примочки изъ воды и уксуса?

-- Я не ушибся, проговорилъ коррежидоръ, подымаясь, какъ могъ.

И тотчасъ же онъ добавилъ шопотомъ, но такъ, чтобы сенья Фраскита слышала его.

-- Ты мнѣ заплатишь за это!

-- Но за то ваша милость спасла мнѣ жизнь,-- сказалъ дядя Лука, не двигаясь съ своего поста, на вышкѣ шпалеръ.-- Представь себѣ жена, что я сидѣлъ здѣсь, разглядывая виноградъ, и вдругъ заснулъ на этихъ деревянныхъ перекладинахъ, сквозь которыя могъ бы отлично провалиться.... Слѣдовательно, если бы его милость не разбудила меня своимъ паденіемъ во время, я бы еще сегодня вечеромъ разбилъ себѣ голову объ эти камни.

-- Такъ что... такимъ образомъ...-- проговорилъ коррежидоръ.-- Ну, любезный, я радъ... Говорю тебѣ, что я очень радъ, что упалъ!-- Ты мнѣ заплатишь за все! обратился онъ затѣмъ вполголоса къ мельничихѣ.

Но онъ проговорилъ эти слова съ выраженіемъ такаго сдержаннаго гнѣва, что сенья Фраскита совсѣмъ опечалилась.

Она ясно понимала, что коррежидоръ сначала испугался, думая, что мельникъ все слышалъ; но убѣдившись, что этого не было -- хладнокровіе и притворство дяди Луки провели бы самаго прозорливаго человѣка -- весь отдался гнѣву и началъ придумывать, какъ бы отомстить.

-- Слушай, сойди-ка внизъ и помоги мнѣ почистить его милость! закричала мельничиха.

И пока дядя Лука спускался, она, чистя щеткой платье коррежидора, шепнула ему тихонько на ухо:

-- Бѣдняга ничего не слышалъ... Онъ спалъ, какъ убитый!..

Не столько эти слова, сколько то обстоятельство, что они были сказаны шопотомъ, тономъ сообщничества и тайны -- произвели удивительное дѣйствіе.

-- Злая, упрямая!-- пробормоталъ донъ Эдженіо де-Цуньига, начиная уже пускать слюну умиленія, но все еще немного ворчливо...

-- Неужто же вы будете сердиться на меня? спросила наварритянка вкрадчивымъ голосомъ.

Увидѣвъ, что строгость даетъ такіе хорошіе результаты, коррежидоръ захотѣлъ взглянуть на сенью Фраскиту какъ можно сердитѣе; но встрѣтивъ обворожительную ея улыбку и чудные глаза, въ которыхъ свѣтились ласка и мольба, онъ не выдержалъ и, еще болѣе обыкновеннаго шамкая слюнявымъ и беззубымъ ртомъ, проговорилъ:

-- Это будетъ зависѣть отъ тебя, любовь моя!

Въ эту мчнуту дядя Лука сошелъ внизъ съ вершины винограднаго переплета.

XII.

Когда коррежидоръ снова усѣлся на стулѣ, мельничиха бросила быстрый взглядъ на мужа и увидѣвъ, что онъ не только также спокоенъ, какъ и всегда, но еще насилу удерживается отъ душившаго его смѣха при мысли о только что случившемся, издали послала ему поцалуй, воспользовавшись минутой, когда донъ Эдженіо отвернулся въ сторону, и обратилась къ коррежидору голосомъ сирены, которому позавидовала бы Клеопатра: "А теперь, ваша милость, отвѣдайте-ка моего винограда". Дѣйствительно стоило взглянуть въ это время на стоявшную предъ восхищеннымъ коррежидоромъ красивую дочь Пиренеевъ -- я непремѣнно нарисовалъ бы ее въ этой позѣ, если бы обладалъ кистью Тиціана -- свѣжую, великолѣпную, соблазнительную, съ благородными формами, тѣсно обхваченными облегавшею ихъ одеждой, высокимъ ростомъ, голыми руками, поднятыми надъ головой съ гроздями прозрачнаго винограда, обворожительной улыбкой и умоляющимъ взглядомъ, въ которомъ сквозилъ страхъ:

-- Еще и сеньоръ епископъ не отвѣдалъ нашего винограда Это первый, снятый у насъ въ нынѣшнемъ году....

Она казалась исполинской Помоной, предлагающей фрукты полевому богу -- сатиру.

Въ это время у самаго входа мощеной площадки показался почтенный епископъ, и съ нимъ адвокатъ-академикъ и два уже немолодыхъ каноника, а также сопровождавшіе епископа секретарь его, два его приближенныхъ и два пажа.

Его преосвященство остановился на мгновеніе, созерцая представившуюся его глазамъ столь смѣшную и столь прекрасную картину; потомъ проговорилъ спокойнымъ голосомъ, свойственнымъ духовнымъ сановникамъ того времени:

-- Платить десятины и отдавать первинки земныхъ плодовъ церкви Божіей -- учатъ насъ христіянскія правила. Но вы, сеньоръ коррежидоръ, не довольствуясь тѣмъ, что отбираете десятину, еще готовитесь скушать и первинки.

-- Сеньоръ епископъ!-- воскликнула смущенная чета, бросивъ коррежидора и побѣжавъ на встрѣчу епископу, чтобы поцѣловать архіерейское кольцо на его рукѣ.-- Да воздастъ Господь сторицею вашему преосвященству за честь, оказанную вами бѣдной этой хижинѣ, сказалъ дядя Лука, первый цалуя кольцо и голосомъ, преисполненнымъ глубочайшаго благоговѣнія.

-- Что за восторгъ нашъ сеньоръ епископъ!-- воскликнула сенья Фраскита, цалуя вслѣдъ за мужемъ кольцо пастыря.-- Да благословитъ его и да сохранитъ его еще намъ на долгіе годы Господь!

-- Не знаю, на что я могу тебѣ понадобиться, если ты меня благословляешь, вмѣсто того, чтобы попросить у меня благословенія, отвѣтилъ, смѣясь, добрѣйшій архипастырь.

И протянувъ два пальца, онъ благословилъ сенью Фраскиту, а вслѣдъ затѣмъ -- и остальныхъ, бывшихъ тутъ.

-- Ваше преосвященство, пріймите первинки,-- сказалъ коррежидоръ, взявъ виноградную гроздь изъ рукъ мельничихи и изысканно-любезно подавая ее епископу.-- Я еще не успѣлъ отвѣдать этого винограда...

Коррежидоръ произнесъ эти слова, окинувъ быстрымъ и циничнымъ взглядомъ дивную красоту мельничихи.

-- Надѣюсь, что не потому, что онъ зеленъ, какъ въ баснѣ, замѣтилъ академикъ.

-- Виноградъ въ баснѣ,-- объяснилъ епископъ -- не былъ зеленъ, сеньоръ адвокатъ; а его только не могла достать лисица.

Ни тотъ, ни другой изъ говорившихъ не имѣлъ, быть можетъ, въ виду намекнуть на коррежидора; но слова обоихъ до такой степени совпадали со всѣмъ, только что случившимся на мельницѣ, что донъ Эдженію де Цуньига поблѣднѣлъ отъ злости и сказалъ, цалуя кольцо епископа.

-- Ваше преосвященство, по вашимъ словамъ какъ будто лисицей-то оказываюсь я.

-- Tu dixisti!-- возразилъ епископъ съ привѣтливою строгостью святыхъ, къ сонму которыхъ, какъ говорятъ, онъ дѣйствительно могъ быть причисленъ.-- Excusationon petita, accusatio manifiesta. Qualis vir, talis oratio... Ho satis jam dictum, nullus ultra sit sermo... Или, что одно и тоже, бросимте-ка латынь и отвѣдаемъ лучше этого знаменитаго винограда.

Сказавъ эти слова, епископъ сорвалъ одну лишь ягодку съ виноградной грозди, преподнесенной ему коррежидоромъ.

-- Виноградъ очень хорошъ!-- проговорилъ онъ, поднявъ прозрачную гроздь кверху и взглянувъ на нее, а затѣмъ передавъ ее своему секретарю.-- Очень жалѣю, что мнѣ нельзя ѣсть его.

Секретарь повторилъ тоже, что и епископъ, т. е. сорвалъ одну лишь ягодку и затѣмъ бережно положилъ гроздь обратно въ корзинку.

-- Его преосвященство постится, замѣтилъ въ полголоса одинъ изъ двухъ его приближенныхъ.

Дядя Лука, слѣдившій глазами за гроздью винограда, тотчасъ же незамѣтно взялъ и съѣлъ ее.

Послѣ того всѣ усѣлись: завязался разговоръ о теплой и сухой осени, поговорили также и о вѣроятности новой войны Наполеона съ Австріей; долго затѣмъ держался разговоръ на обще-распространенномъ тогда мнѣніи, что императорскія войска ни въ какомъ случаѣ не займутъ испанской территоріи. Послѣ этого адвокатъ затянулъ жалобы на неспокойныя и тяжелыя времена, изъявляя зависть къ спокойной жизни отцовъ (какъ эти послѣдніе вѣроятно завидовали жизни дѣдовъ), попугай прокричалъ пять часовъ и по знаку сеньора епископа младшій пажъ отправился къ каретѣ его преосвященства, (остановившейся на томъ же мѣстѣ, гдѣ сидѣлъ и алгвазилъ), и вернулся съ великолѣпнымъ тортомъ, вышедшимъ не болѣе часа тому назадъ изъ печи; принесли столъ, который былъ поставленъ среди присутствующихъ гостей; тортъ разрѣзали на части, и не смотря на сильное сопротивленіе съ ихъ стороны, вручили соотвѣтствующую долю дядѣ Лукѣ и сеньѣ Фраскитѣ -- и въ теченіе часа настоящее демократическое равенство царило подъ этими виноградными лозами, сквозь которыя пробивались лучи заходящаго солнца.

XIII.

Полтора часа спустя всѣ знатные гости, бывшіе на мельницѣ, уже вернулись въ городъ.

Сеньоръ епископъ и его свита прибыли туда, благодаря каретѣ, раньше остальныхъ и находились уже въ епископальномъ дворцѣ, гдѣ мы ихъ и оставимъ читающими установленныя вечернія молитвы.

Знаменитый адвокатъ, человѣкъ очень тощій, и оба каноника -- одинъ другаго полнѣе и сановитѣе -- проводили коррежидора до дверей аютаміенто, (гдѣ, по его словамъ, у него было дѣло), и затѣмъ пошли по направленію къ своимъ домамъ, руководясь при этомъ звѣздами, какъ мореходцы, или ощупью, какъ слѣпые, отыскивая углы улицъ, потому что кругомъ уже стояла ночная тьма, а луна еще не всходила; городское же освѣщеніе, (также какъ и просвѣщеніе нашего вѣка), все еще пока оставалось въ "руцѣ божіей".

За то можно было нерѣдко встрѣтить на улицахъ тотъ или другой мерцающій фонарь или факелъ, которымъ почтительный слуга свѣтилъ своему господину, шедшему куда нибудь на обычное вечернее собраніе или въ гости къ роднымъ.

Почти у всѣхъ нижнихъ балконовъ виднѣлись, (или, вѣрнѣе говоря, ощущались) темныя, молчаливыя очертанія; это были влюбленные, которые, заслышавъ шаги, старались скрыться отъ взоровъ и притаивались.

-- Какіе мы однако бездѣльники!-- говорили адвокатъ и каноникъ.-- Что-то подумаютъ про насъ дома, увидѣвъ, что мы возвращаемся въ такіе поздніе часы?

-- А что скажутъ про насъ встрѣчающіе насъ объ эту пору на улицахъ, по которымъ мы теперь пробираемся словно злоумышленники?

-- Нужно будетъ исправиться...

-- Ахъ да!.. Но какъ заманчива эта мельница!..

-- Женѣ моей она уже засѣла коломъ въ горлѣ, сказалъ академикъ тономъ, въ которомъ сквозилъ страхъ передъ грозившей ему въ близкомъ будущемъ домашней бурей.

-- А мои-то племянницы?-- воскликнулъ одинъ изъ канониковъ.-- Племянницы мои говорятъ, что духовныя лица не должны бы бывать у кумушекъ...

-- Тѣмъ не менѣе,-- прервалъ своего товарища другой каноникъ,-- ничего не можетъ быть невиннѣе того, что происходитъ на мельницѣ...

-- Еще бы! Если даже самъ сеньоръ епископъ бываетъ тамъ!

-- И къ тому же, сеньоры, въ наши-то годы!-- добавилъ каноникъ.-- Мнѣ вчера исполнилось семдесятъ пять лѣтъ.

-- Конечно это такъ,-- потвердилъ другой каноникъ.-- Но поговоримъ лучше о чемъ нибудь другомъ: какъ хороша была сегодня вечеромъ сенья Фраскита!

-- О, что касается этого... хороша-то она дѣйствительно хороша! сказалъ адвокатъ, принявъ безпристрастный видъ.

-- Очень хороша! повторилъ каноникъ.

-- А лучше всего -- добавилъ другой каноникъ -- пусть спросятъ о томъ коррежидора... Бѣдняга влюбленъ въ нее...

-- Легко повѣрю этому! воскликнулъ соборный исповѣдникъ.

-- Это какъ нельзя болѣе ясно!-- добавилъ академикъ.-- Однако, сеньоры, мнѣ здѣсь приходится разстаться съ вами, чтобы добраться къ себѣ домой... Желаю вамъ доброй ночи!

-- Доброй ночи! отвѣтили каноники.

Затѣмъ они прошли нѣсколько шаговъ, молча.

-- И этому также нравится мельничиха! сказалъ тогда въ полголоса другой каноникъ, толкнувъ локтемъ коллегу.

-- Несомнѣнно,-- отвѣтилъ тотъ, останавливаясь у дверей своего дома.-- Но какже онъ дуренъ собой!... До завтра, товарищъ. Желаю, чтобы виноградъ пошелъ вамъ въ прокъ.

-- До завтра, если угодно будетъ Богу... Желаю вамъ хорошо провести ночь.

-- Да даруетъ намъ Господь покойныя ночи! началъ уже у своихъ дверей читать молитву каноникъ.

И онъ затѣмъ принялся стучаться въ нихъ.

Оставшись на улицѣ одинъ, другой каноникъ, болѣе раздавшійся въ ширину, чѣмъ въ высоту и казавшійся во время ходьбы вертѣвшимся колесомъ, медленно продолжалъ подвигаться по дорогѣ къ своему дому; но не дойдя до него, натолкнулся на какую то стѣну и тутъ же проговорилъ, вѣроятно имѣя въ виду только что разставшагося съ нимъ товарища:

-- И тебѣ также нравится сенья Фраскита... По правдѣ говоря,-- добавилъ онъ минуту спустя,-- хороша она, дѣйствительно хороша!

XIV.

Коррежидоръ между тѣмъ взошелъ въ аютаміенто, сопровождаемый Гардуньей, съ которымъ онъ подчасъ велъ въ залѣ засѣданій разговоръ болѣе фамиліярный, чѣмъ подобало бы человѣку его званія и въ его положеніи.

-- Вѣрьте, ваша милость, нюху гончей собаки, знающей толкъ въ охотѣ!-- говорилъ гнусный алгвазилъ.-- Сенья Фраскита безъ памяти влюблена въ вашу милость, и все, что ваша милость только что изволила разсказать мнѣ, еще болѣе укрѣпляетъ меня въ этомъ мнѣніи.

-- Я не такъ твердо увѣренъ въ этомъ, какъ ты, Гардунья! отвѣтилъ донъ Эдженіо, вздыхая.

-- Не знаю отчего. Но разъ дѣло обстоитъ такимъ образомъ, давайте же говорить откровенно. Ваша милость...-- будь сказано съ вашего дозволенія -- имѣетъ нѣкоторый тѣлесный недостатокъ... Неправда ли?

-- Ну, да!-- отвѣтилъ коррежидоръ.-- Хотя этотъ же недостатокъ имѣетъ и дядя Лука... И къ тому же, вѣдь у него горбъ больше, чѣмъ у меня?

-- Больше! Гораздо больше! Несравненно больше! Но взамѣнъ ваша милость -- и вотъ къ чему я рѣчь клонилъ -- обладаетъ очень пріятной наружностью... тѣмъ, что называется красотою лица... между тѣмъ, какъ дядя Лука очень не хорошъ собой и даже, можно сказать совсѣмъ безобразенъ.

Коррежидоръ улыбнулся съ нѣкоторымъ самодовольствомъ.

-- Къ тому же,-- продолжалъ алгвазилъ -- сенья Фраскита способна выброситься изъ окна, лишь бы добиться, чтобы ея племянника назначили секретаремъ.

-- Въ этомъ пунктѣ я совершенно согласенъ съ тобой. Назначеніе это -- единственная моя надежда!

-- Такъ давайте же дѣйствовать, сеньоръ. Я вамъ говорилъ уже о своемъ планѣ... Остается одно -- привести его въ исполненіе еще сегодня ночью!

-- Я говорилъ тебѣ много разъ, что не нуждаюсь въ твоихъ совѣтахъ крикнулъ донъ Эдженіо, вспомнивъ, что онъ имѣлъ обыкновеніе сердиться.

-- Мнѣ казалось, что ваша милость изволили обращаться ко мнѣ за совѣтомъ... пробормоталъ Гардунья.

-- Не отвѣчай мнѣ!

Гардуньа молча поклонился.

-- И такъ ты говорилъ,-- продолжалъ сеньоръ де Цуньига -- что сегодня ночью можно будетъ все привести въ исполненіе... Слушай, я не прочь. Тысячи чертей! Этакимъ образомъ я скоро выйду изъ томительной неизвѣстности.

Гардунья промолчалъ.

Коррежидоръ направился къ письменному столу и написалъ нѣсколько строкъ на бумагѣ съ печатью; приложивъ къ ней еще и свою печать, онъ затѣмъ спряталъ ее къ себѣ въ карманъ.

-- Назначеніе племянника уже состоявшееся теперь дѣло,-- сказалъ онъ, угощаясь нюхательнымъ табакомъ изъ своей табакерки.-- Завтра я потолкую объ этомъ дѣлѣ съ господами городскими совѣтниками и... либо они добровольно потвердятъ мое назначеніе, либо поднимется дымъ коромысломъ. Какъ по твоему, хорошо ли я поступаю?

-- Отлично, отлично!-- воскликнулъ съ восхищеніемъ Гардунья, сунувъ при этомъ свою лапищу въ табакерку коррежидора и поспѣшно захвативъ изъ нея щепоть табаку.-- Отлично, отлично!.. Предшественникъ вашей милости также не останавливался передъ подобнымъ вздоромъ... Иной разъ...

-- Полно болтать!-- проговорилъ коррежидоръ, отстранивъ Гардунью отъ табакерки ударомъ по его воровской рукѣ.-- Предшественникъ мой былъ скотина тѣмъ, что взялъ тебя себѣ въ алгвазилы! Но къ дѣлу. Ты только что говорилъ мнѣ, что мельница дяди Луки подлежитъ вѣдѣнію не города, а ближайшаго села... Увѣренъ ли ты въ этомъ?

-- Какъ нельзя болѣе! Черта городской юрисдикціи кончается у лощины, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я сидѣлъ сегодня вечеромъ, поджидая вату милость... Клянусь Вельзевуломъ! Если бъ я былъ на вашемъ мѣстѣ...

-- Довольно!-- крикнулъ донъ Эдженіо.-- Ты забываешься!

И взявъ поллисточка бумаги, онъ написалъ записку, сложилъ ее, запечаталъ и передалъ Гардуньѣ.

-- Вотъ тебѣ -- сказалъ онъ ему при этомъ -- письмо, которое ты у меня просилъ для сельскаго алкада. Объясни ему на словахъ, что онъ долженъ будетъ сдѣлать.-- Видишь, я во всей точности придерживаюсь твоего плана. Берегись только, если ты надѣлаешь мнѣ хлопотъ!

-- Не безпокойтесь!-- отвѣтилъ Гардунья.-- Сеньоръ Хуанъ Лопецъ имѣетъ не мало причинъ бояться насъ, и увидѣвъ подпись вашей милости, онъ сдѣлаетъ все, что я ему велю. Онъ долженъ по меньшей мѣрѣ тысячу фанегъ {Фанега -- испанская мѣра для хлѣба.} зерна въ государственную житницу и столько же въ житницу общества благотворительности!.... Послѣднее уже совершенно противозаконно, такъ какъ онъ вовсе не вдова и не бѣдный землепашецъ, чтобы получать безпошлинно и безпроцентно взаймы хлѣбъ, а игрокъ, пьяница и безстыдникъ, бѣгающій за каждой юбкой и скандализирующій все сельское населеніе И этакій-то человѣкъ начальство! Вотъ какъ все идетъ въ этомъ мірѣ!...

-- Я тебѣ уже говорилъ, чтобы ты молчалъ! Ты только путаешь меня!-- крикнулъ коррежидоръ.-- Но къ къ дѣлу,-- добавилъ онъ тотчасъ же уже другимъ голосомъ.-- Теперь семь часовъ съ четвертью... Первое, что тебѣ предстоитъ сдѣлать, это пойти домой и предупредить сеньору, чтобы она не ждала меня сегодня ни ужинать, ни спать. Скажи ей, что я до глубокой ночи останусь здѣсь заниматься дѣлами, а потомъ отправлюсь съ тобою въ тайный обходъ, имѣя въ виду накрыть нѣкихъ злоумышленниковъ... Словомъ, разскажи ей турусы на колесахъ, чтобы она спокойно себѣ улеглась спать. По дорогѣ скажи другому алгвазилу, чтобы онъ принесъ мнѣ сюда ужинъ... Я не рѣшаюсь сегодня явиться передъ сеньорой; она такъ хорошо знаетъ меня, что способна прочитать въ моихъ мысляхъ. Вели кухаркѣ, чтобы она отправила мнѣ нѣсколько штукъ аладій, изъ числа тѣхъ, которыя подавались у насъ сегодня къ обѣду, и скажи алгвазилу, чтобы онъ -- такъ, чтобы никто не видѣлъ -- захватилъ изъ трактира для меня бутылку бѣлаго вина... Послѣ всего этого ты отправишься въ село, гдѣ очень легко можешь быть въ восемь часовъ съ половиною.

-- Ровно въ восемь буду я тамъ! воскликнулъ Гардунья.

-- Не возражай мнѣ! накинулся на него коррежидоръ, вспомнивъ еще разъ, какое онъ важное лицо.-- Гардунья отвѣсилъ поклонъ.

-- Мы говорили,-- продолжалъ донъ Эдженіо, опять сейчасъ же успокоившись,-- что ровно въ восемь часовъ ты будешь въ селѣ. Отъ села до мельницы, мнѣ такъ кажется, будетъ пол-мили...

-- Никакъ не больше.

-- Не прерывай меня!

Алгвазилъ снова поклонился.

-- Никакъ не болѣе,-- продолжалъ коррежидоръ.-- Слѣдовательно, въ десять часовъ.... Думаешь ты, что въ десять?...

-- Раньше десяти, въ девять съ половиною пусть ваша милость спокойно стучится себѣ у дверей мельницы.

-- Пожалуйста не трудись объяснять мнѣ, что мнѣ дѣлать... я и безъ тебя знаю!.. Предположивъ, что ты самъ будешь...

-- Я буду вездѣ.... Но главная моя квартира будетъ въ лощинѣ -- недалеко отъ мельницы. Ахъ, я и позабылъ!... Пусть ваша милость отправляется пѣшкомъ и безъ фонаря.

-- Къ чорту тебя и твои совѣты! Не думаешь ли ты, что я въ первый разъ въ жизни отправляюсь въ ночной походъ?

-- Извините меня, ваша милость.... А, вотъ еще что. Пусть ваша милость стучится не въ большую дверь, выходящую на площадку передъ мельницей, а въ маленькую дверь около шлюзовъ...

-- Около шлюзовъ есть еще дверь? Мнѣ это и въ голову не приходило!

-- Да, сеньоръ, есть. Маленькая дверь около шлюзовъ ведетъ прямо прямехонько въ спальню мельничьей четы и дядя Лука никогда не входитъ и не выходитъ ею. Такимъ образомъ, если бъ онъ даже вернулся вскорѣ....

-- Понимаю, понимаю... Не оглушай меня своей болтовней!

-- Еще послѣднее одно слово. Пусть ваша милость постарается, чтобы вся исторія была кончена къ разсвѣту. Теперь разсвѣтаетъ въ шесть часовъ.

-- Еще одинъ ненужный совѣтъ! Въ пять часовъ я буду уже дома.... Но мы достаточно наговорились.... Проваливай.

-- И такъ сеньоръ -- счастливаго вамъ успѣха, проговорилъ алгвазилъ, протягивая руку и глядя въ то же время въ потолокъ.

Коррежидоръ далъ Гардуньѣ песету, и тотъ исчезъ послѣ того какъ по волшебству.

-- Ахъ, ты Господи -- пробормоталъ старикъ, минуту спустя.-- Забылъ сказать Гардуньѣ, чтобы онъ мнѣ прислалъ также колоду картъ. Я бы по крайней мѣрѣ занялся раскладываніемъ пасьянса до половины десятаго.

XV.

Было около девяти часовъ вечера того же дня, когда дядя Лука и сенья Фраскита, справивъ все нужное по мельницѣ и дому, плотно поужинали хорошей порціей бѣлой цикоріи, добрымъ кускомъ говядины, приправленнымъ томатами и виноградомъ, оставшимся въ извѣстной намъ корзинѣ, окропивъ все это малой толикой вина и громкими раскатами смѣха при воспоминаніи о сценѣ съ коррежидоромъ. Послѣ этого супруги привѣтливо смотрѣли другъ другу въ глаза, словно довольные собой и всѣмъ міромъ, и среди двухъ зѣвковъ, доказывавшихъ ихъ миръ и спокойствіе, проговорили:

-- Время ложиться спать... И завтра будетъ тоже день.

Въ это мгновеніе послышались два сильныхъ удара въ главную дверь мельницы передъ площадкой.

Мужъ и жена переглянулись съ изумленіемъ.

Въ первый еще разъ стучались къ нимъ въ дверь въ такое позднее время.

-- Я пойду посмотрю сказала неустрашимая наварритянка, направляясь къ площадкѣ.

-- Оставь! Это мое дѣло!-- воскликнулъ дядя Лука съ такимъ достоинствомъ, что сенья Фраскита пропустила его тотчасъ же впередъ.-- Я говорилъ тебѣ, чтобы ты не трогалась съ мѣста, добавилъ онъ нѣсколько раздраженно, увидѣвъ, что мельничиха собиралась слѣдовать за нимъ. Сенья Фраскита послушалась и осталась въ комнатѣ.

-- Кто тамъ? крикнулъ дядя Лука съ середины площадки.

-- Правосудіе! отвѣтилъ голосъ по другую сторону дверей.

-- Какое правосудіе?

-- Мѣстное. Впустите сеньора алкада.

Дядя Лука, успѣвшій за это время заглянуть въ скважину, нарочно и незамѣтно сдѣланную въ двери, узналъ при свѣтѣ луны деревенскаго алгвазила ближайшаго села.

-- Сказалъ бы лучше -- впустите пьяницу алгвазила! отвѣтилъ мельникъ, вынимая изъ дверей желѣзный засовъ.

-- Это выходитъ одно и тоже -- послышался голосъ за дверьми,-- такъ какъ я имѣю передать вамъ отъ имени его милости письменный приказъ.

-- Доброй ночи, дядя Лука! добавилъ онъ затѣмъ, входя и уже менѣе оффиціальнымъ тономъ.

-- Храни тебя Господь, Тоньюэло!-- отвѣтилъ мельникъ.-- Посмотримъ-ка, что это за приказъ такой у тебя.... хотя, говоря по правдѣ, сеньоръ Хуанъ Лопецъ могъ бы конечно выбрать и другіе, болѣе подходящіе часы для своихъ сношеній съ добрыми людьми!.. Но я полагаю, что тутъ ты виноватъ. Ужъ конечно ты не разъ остановился по дорогѣ глотнуть стаканъ-другой вина! Хочешь рюмочку?

-- Нѣтъ, сеньоръ; время не терпитъ. Вы тотчасъ же должны отправиться со мной. Прочтите приказъ.

-- Какъ такъ отправиться съ тобой?-- удивился дядя Лука, взявъ въ руки поданную ему бумагу и войдя въ мельницу.-- Фраскита, посвѣти.

Сенья Фраскита выпустила изъ рукъ какую-то вещь, которую она держала въ нихъ до тѣхъ поръ, и взялась за лампу.

Дядя Лука окинулъ быстрымъ взглядомъ предметъ, бывшій въ рукахъ у его жены, и узналъ свое большое ружье, заряжавшееся полуфунтовыми пулями. Онъ бросилъ на Фраскиту взглядъ, полный нѣжности и благодарности и сказалъ, погладивъ ее по щекѣ:-- Ты у меня хороша!

Сенья Фраскита, блѣдная и спокойная, какъ мраморная статуя, высоко приподняла лампу, при чемъ ея рука ни на секунду не дрогнула, и отвѣтила сухо:

-- Читай же!

Приказъ гласилъ:

"Неся службу его величества короля нашего сеньора, да хранить Его Господь, объявляю симъ Лукѣ Фернандецу, мельнику здѣшнихъ окрестностей, что тотчасъ же по полученіи настоящаго приказа онъ имѣетъ явиться ко мнѣ, предваряя его вмѣстѣ съ тѣмъ, что никакія отнѣкиванія и извиненія не будутъ допущены; а также предупреждаю его, чтобы, подъ страхомъ соотвѣтствующаго наказанія, онъ ни съ кѣмъ не переговоривался о настоящемъ дѣлѣ, которое имѣетъ быть сохранено въ тайнѣ. Алкадъ Хуанъ Лопецъ."

Вмѣсто подписи былъ поставленъ крестъ.

-- Послушай, что жъ однако это такое?-- спросилъ дядя Лука алгвазила.-- Что долженъ означать этотъ приказъ?

-- Не знаю -- отвѣтилъ деревенскій полицейскій чинъ, человѣкъ лѣтъ около тридцати, костлявое и хитрое лице котораго -- лице вора и убійцы -- не давало повода вѣрить его чистосердечію.-- Думаю, что тутъ замѣшанъ вопросъ о выясненіи чего-то въ родѣ колдовства или фальшивыхъ денегъ; конечно это не касается васъ лично... Васъ зовутъ только какъ свидѣтеля или какъ эксперта... Словомъ, я хорошенько не знаю, въ чемъ дѣло.... Сеньоръ Хуанъ Лопецъ объяснитъ вамъ уже все во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ.

-- Отлично!-- воскликнулъ мельникъ.-- Такъ передай ему, что я явлюсь завтра.

-- Ну, ужъ нѣтъ, сеньоръ!... Вы должны сейчасъ же идти со мной, не теряя ни минуты... Такъ велѣлъ мнѣ сеньоръ алькадъ.

Прошла минута молчанія.

Глаза сеньи Фраскиты бросали молніи.

Дядя Лука опустилъ свои, словно искалъ, чего нибудь на полу.

-- Но по крайней мѣрѣ,-- сказалъ онъ наконецъ, поднявъ голову,-- ты мнѣ конечно дашь время пойти въ конюшню и осѣдлать ослицу...

-- Какія тамъ ослицы и сѣдланіе!-- возразилъ алгвазилъ.-- Не Богъ вѣсть, что за штука пройти полмили пѣшкомъ. Ночь стоитъ прекрасная и луна уже взошла...

-- Я видѣлъ, что она взошла, когда выходилъ отворять тебѣ... Но ноги у меня очень распухли...

-- Въ такомъ случаѣ нечего терять время... Я помогу вамъ осѣдлать ослицу.

-- Эге-ге!... Не боишься ли ты, что я сбѣгу у тебя?

-- Я ничего не боюсь, дядя Лука,-- отвѣтилъ Тоньюэло съ холоднымъ бездушіемъ.-- Я правосудіе.

И говоря такимъ образомъ, онъ раскрылъ плащъ, изъ-подъ котораго блеснуло оружіе.

-- Такъ слушай же, Тоньюэло -- сказала мельничиха;-- разъ ты идешь въ конюшню, исполняя свою службу, сдѣлай милость, надѣнь сбрую также и на другую ослицу.

-- Зачѣмъ это? спросилъ мельникъ.

-- Для меня. Я отправляюсь вмѣстѣ съ вами.

-- Это невозможно, сенья Фраскита,-- возразилъ алгвазилъ.-- Мнѣ велѣно привести вашего мужа, больше никого, и помѣшать вамъ слѣдовать за нимъ. Въ противномъ же случаѣ я долженъ буду лишиться мѣста и даже болѣе того. Вотъ чѣмъ пригрозилъ мнѣ сеньоръ Хуанъ Лопецъ. И такъ.... въ путь, дядя Лука....-- И съ этими словами алгвазилъ направился къ дверямъ.

-- Весьма странный случай! пробормоталъ сквозь зубы мельникъ, не двигаясь съ мѣста.

-- Очень странный! потвердила сенья Фраскита.

-- Это нѣчто такое... что я хотѣлъ бы распутать, продолжалъ тихимъ голосомъ дядя Лука, такъ, чтобы его не услышалъ Тоньюэло.

-- Не желаешь ли ты, чтобы я отправилась въ городъ,-- шепнула мужу Фраскита -- и дала знать коррежидору о случившемся съ нами?

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ громко дядя Лука,-- этого ненужно.

-- Что же наконецъ мнѣ сдѣлать? спросила порывисто мельничиха.

-- Посмотрѣть мнѣ въ глаза... отвѣчалъ бывшій солдатъ.

Супруги молча взглянули другъ на друга и такъ остались оба довольны взаимнымъ выраженіемъ спокойствія, рѣшительности и энергіи, что кончили тѣмъ, что пожали плечами и расхохотались. Послѣ того дядя Лука зажегъ фонарь и направился къ конюшнѣ.

Тоньюэло послѣдовалъ за мельникомъ, насвистывая сквозь зубы пѣсенку.

Нѣсколько минутъ спустя, дядя Лука покинулъ мельницу верхомъ на ослицѣ и сопровождаемый пѣшимъ алгвазиломъ.

Прощаніе супруговъ ограничилось отрывистыми словами:

-- Запрись хорошенько! сказалъ дядя Лука.

-- Кутайся плотнѣе, на улицѣ свѣжо... сказала сенья Фраскита, запирая дверь на ключъ и задвигая болтъ и засовъ.

Ничего больше не было произнесено и не послѣдовало никакого обмѣна объятій, поцѣлуевъ или взглядовъ. Отчего это?

XVI.

Послѣдуемъ и мы теперь за дядей Лукой.

Путешественники уже сдѣлали четверть мили, не проронивъ ни слова, мельникъ верхомъ на ослицѣ, а алгвазиль сзади него пѣшкомъ, погоняя ослицу короткой своей палкой -- знакомъ его власти -- какъ вдругъ передъ ними, на верхушкѣ одного изъ склоновъ дороги, встала тѣнь, словно отъ громадной птицы, направлявшейся къ нимъ.

Тѣнь эта до того рѣзко отдѣлялась на горизонтѣ, освѣщенномъ луною, очертанія ея выступали на немъ такъ отчетливо, что мельникъ, взглянувъ на нее, воскликнулъ:

-- Тоньюэло, да это Гардунья съ его треугольной шляпой и тонкими, какъ проволока, ногами!

Но спрошенный не успѣлъ еще отвѣтить, какъ уже тѣнь, безъ сомнѣнія желавшая избѣгнуть этой встрѣчи, бросилась въ сторону и принялась бѣжать поперегъ поля съ быстротой настоящей каменной куницы.

-- Я никого не вижу, отвѣтилъ тогда Тоньюэло съ величайшей естественностью.

-- И я тоже! возразилъ дядя Лука, понявъ, въ чемъ дѣло.

И подозрѣніе, мелькнувшее у него еще на мельницѣ, стало принимать теперь въ умѣ горбатаго ревнивца уже опредѣленную форму.

-- Теперешнее мое путешествіе -- разсуждалъ онъ про себя -- любовная стратагема коррежидора. Его объясненіе въ любви, слышанное мною сегодня вечеромъ съ верхушки виноградныхъ шпалеръ, показываетъ мнѣ, что старый волокита не въ силахъ болѣе ждать и терпѣть. Онъ несомнѣнно явится опять сегодня ночью на мельницу -- вотъ почему онъ прежде всего поспѣшилъ убрать меня съ своей дороги... Но не бѣда -- Фраскита вѣдь Фраскита и не откроетъ двери, хотя бы и подожгли ея домъ со всѣхъ четырехъ угловъ!.. Скажу болѣе того -- даже если бъ она открыла двери, даже еслибъ коррежидору путемъ обмана или хитрости удалось застигнуть въ расплохъ мою наварритянку, все же старому дураку прійдется вернуться домой не иначе, какъ съ носомъ. Фраскита вѣдь Фраскита!.. А все таки -- добавилъ онъ минуту спустя -- было бы недурно постараться вернуться домой сегодня ночью какъ можно раньше!

Въ это время дядя Лука и алгвазилъ прибыли въ село и направились къ дому сеньора алкада.

XVII.

Сеньоръ Хуанъ Лопецъ былъ и въ частной жизни и какъ алкадъ -- воплощеніемъ деспотизма, жестокости и тщеславія по отношенію къ подчиненнымъ; но тѣмъ не менѣе въ поздніе вечерніе часы, окончивъ дѣла по службѣ и по хозяйству и удѣливъ женѣ причитавшуюся ей порцію ежедневныхъ побоевъ, онъ снисходилъ выпивать кувшинъ-другой вина въ обществѣ секретаря и пономаря. Эта операція была уже болѣе чѣмъ на половину окончена въ ту ночь, когда мельникъ предсталъ передъ нимъ.

-- А, дядя Лука!-- сказалъ алкадъ, почесывая у себя въ затылкѣ, и придумывая, какъ бы лучше ему извернуться.-- Какъ ваше здоровье? Секретарь, подайте стаканъ вина дядѣ Лукѣ! А сенья Фраскита? Она все также хороша собой? Ужъ очень давно я не видалъ ея! Знаете что, любезный? Умолъ у васъ просто прелесть! Ржаной хлѣбъ на видъ -- точно перваго сорта пшеничный! Однако, вотъ что... Садитесь-ка и отдохните; вѣдь слава Богу, ничего не горитъ.

-- Я съ своей стороны очень радъ этому, отвѣтилъ дядя

Лука, не раскрывавшій рта до той минуты, но подозрѣнія котораго еще белѣе усилились при видѣ встрѣченнаго имъ любезнаго пріема послѣ присылки столь ужаснаго и "не терпящаго никакихъ отлагательствъ" приказа.

-- А въ такомъ случаѣ, дядя Лука -- продолжалъ алкадъ,-- предположивъ, что и вамъ не къ спѣху, переночуйте у насъ сегодня, а завтра рано утромъ мы переговоримъ съ вами насчетъ нашего дѣльца.

-- Отлично,-- отвѣтилъ дядя Лука со скрытностью, не уступавшей ни въ чемъ дипломатіи сеньора Хуана Лопеца.-- Разъ дѣло не спѣшное, я остаюсь.

-- Не спѣшное и совсѣмъ безопасное для васъ,-- добавилъ алкадъ, обманутый тѣмъ, кого онъ надѣялся провести.-- Можете быть спокойны... Слышь ты, Тоньюэло... Сними со стула эту мѣрку, чтобы дядя Лука могъ сѣсть.

-- Теперь бы не дурно... глоточекъ вина! воскликнулъ мельникъ, садясь.

-- Не угодно ли? сказалъ алкадъ, пододвинувъ ему полный стаканъ.

-- Не отопьете ли вы сначала?

-- За ваше здоровье, проговорилъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ, отпивъ половину стакана.

-- За ваше, сеньоръ алкадъ, отвѣтилъ дядя Лука, осушивъ другую половину!

-- Эй, Мануэла!-- крикнулъ алкадъ;-- скажи своей барынѣ, что дядя Лука остался ночевать у насъ. Пусть она ему положитъ тюфякъ на чердакѣ...

-- Нѣтъ, нѣтъ... ни за что. Я лягу на гумнѣ и высплюсь тамъ по царски.

-- Но у насъ вѣдь есть тюфяки!

-- Охотно вѣрю... Но зачѣмъ же безпокоить ваше семейство? У меня съ собой плащъ...

-- Какъ хотите, сеньоръ... Мануэла, скажи барынѣ, чтобы она не клала тюфяка...

-- Я бы попросилъ у васъ позволенія -- продолжалъ дядя Лука, страшно зѣвая -- тотчасъ же лечь. У меня было пропасть дѣла на мельницѣ, и я во весь день не сомкнулъ глазъ...

-- Пусть будетъ по вашему,-- отвѣчалъ величественно алкадъ;-- вы можете ложиться хоть сейчасъ!

-- Я думаю, что и намъ пора по домамъ,-- сказалъ пономарь, заглядывая въ кувшинъ съ виномъ и любопытствуя сколько еще тамъ осталось.-- Теперь должно быть уже часовъ десять... или около того.

-- Безъ четверти десять... объявилъ секретарь, разливая по стаканамъ остатокъ недопитаго еще вина.

-- И такъ, отправимся-ка спать, кабальеросы! воскликнулъ хозяинъ, осушивъ свой стаканъ.

-- До завтра, сеньоры! добавилъ мельникъ, выпивая свою долю.

-- Обождите, вамъ сейчасъ посвѣтятъ... Тоньюэло, провели дядю Луку на гумно.

-- Сюда, дядя Лука... сказалъ Тоньюэло, захвативъ съ собой кувшинъ, въ надеждѣ выжать оттуда хотя нѣсколько капель.

-- До завтра, если то будетъ угодно Богу, провозгласилъ пономарь, поочередно поднося всѣ стаканы къ губамъ и удостовѣряясь, не осталось ли чего въ нихъ.

И затѣмъ онъ поплелся домой, пошатываясь и весело напѣвая: "De profundis".

-- Ну, вотъ отлично,-- сказалъ алкадъ секретарю, оставшись съ нимъ наединѣ.-- Дядя Лука ничего не подозрѣваетъ. Значитъ, мы можемъ спокойно укладываться спать и пожелать успѣха коррежидору!

XVIII.

Пять минутъ спустя, какой-то человѣкъ вылѣзалъ изъ окна гумна сеньора алкада -- окна, отстоявшаго отъ земли только на нѣсколько футовъ и выходившаго на большой дворъ.

Въ этомъ дворѣ виднѣлся подъ навѣсомъ цѣлый рядъ ясель, и къ нимъ было привязано семь или восемь самыхъ разношерстныхъ верховыхъ животныхъ.

Человѣкъ отвязалъ ослицу, уже совсѣмъ осѣдланную и, держа поводья въ правой рукѣ, подошелъ къ воротамъ, вынулъ изъ нихъ засовъ, болты и всякіе запоры, отворилъ ихъ какъ можно осторожнѣе и скоро очутился въ полѣ.

Тутъ онъ усѣлся на ослицу, пришпорилъ ее и пустился стрѣлой впередъ по направленію къ городу; но не большой дорогой, а черезъ засѣянныя поля и узкія тропинки.

Это былъ дядя Лука, направлявшійся къ своей мельницѣ.

XIX.

-- Завтра утромъ пойду къ сеньору-епископу -- размышлялъ по дорогѣ мельникъ -- и разскажу ему все, случившееся со мной сегодня ночью!.. Требовать меня къ себѣ такъ неотлагательно и съ такими оговорками въ столь необычное время; настаивать, чтобы я непремѣнно ѣхалъ одинъ; толковать мнѣ о царской службѣ, о фальшивыхъ монетчикахъ, колдуньяхъ и тому подобныхъ вещахъ -- и все лишь для того, чтобы въ концѣ концовъ предложить мнѣ два-три стакана вина и послать спать! Тутъ дѣло до нельзя ясное! Гардунья передалъ инструкціи алкаду отъ имени коррежидора, а его милость навѣрное занята въ настоящее время веденіемъ аттаки противъ моей жены... Кто знаетъ, не наткнусь ли я на него у дверей мельницы! Или, быть можетъ, не проникъ ли онъ уже во внутрь ея! Кто знаетъ... Но что такое готовился я сказать? Сомнѣваться въ моей Фраскитѣ! О, это было бы грѣхомъ противъ самого Господа-Бога. Невозможно, чтобы она... Невозможно, чтобы моя Фраскита... Невозможно... Но что это я говорю? Есть ли развѣ въ мірѣ что либо невозможное? Развѣ не вышла она, такая красивая, замужъ за меня, такаго урода!!

И при этой мысли бѣдный горбунъ заплакалъ.

Желая успокоиться, онъ остановилъ ослицу, вытеръ слезы, глубоко вздохнулъ, досталъ все нужное для курева, свернулъ себѣ сигару изъ чернаго табаку, вынулъ кремень, трутъ и огниво и, ударивъ огнивомъ нѣсколько разъ о кремень, наконецъ добылъ огня.

Въ тоже мгновеніе онъ услышалъ по дорогѣ, отстоявшей отъ него на какіе нибудь триста футовъ, стукъ отъ приближавшихся копытъ.

-- Какъ я неостороженъ!-- подумалъ онъ.-- Что если это погоня за мной, и я самъ себя выдалъ, зажигая огонь!

Онъ поспѣшилъ потушить его, слѣзъ съ ослицы и спрятался за ней.

Но ослица видно понимала вещи инымъ образомъ и издала радостный крикъ.

-- Будь ты проклята! воскликнулъ дядя Лука, стиснувъ глупой морду обѣими руками.

Въ то же время на дорогѣ раздался въ видѣ вѣжливаго отвѣта другой ослиный крикъ.

-- Вотъ и попался!-- продолжалъ опасаться мельникъ.-- Вѣрно говоритъ пословица: нѣтъ худшей бѣды, какъ имѣть дѣло съ животными.

И говоря такимъ образомъ, дядя Лука снова сѣлъ на ослицу, взялъ въ руки поводья и поскакалъ по направленію, противоположному тому, откуда раздался второй ослиный крикъ.

Самое странное во всемъ этомъ было то, что обладатель осла, столь быстро и вѣжливо отозвавшагося на крикъ своего товарища, также сильно испугался дяди Луки, какъ дядя Лука испугался его; потому что и онъ бросился въ сторону съ дороги и принялся скакать во весь духъ по засѣянннымъ полямъ и лугамъ, но въ противоложномъ направленіи.

Мельникъ замѣтилъ это и, успокоившись на счетъ погони, продолжалъ разсуждать самъ съ собою:

-- Вотъ такъ ночь! Вотъ такъ люди!.. Какая моя жизнь за эти послѣдніе часы! Алгвазилы, обращающіеся въ сводниковъ, алкады, составляющіе заговоръ противъ моей чести, ослы, кричащіе, когда не нужно, и здѣсь, въ груди моей -- несчастное сердце, осмѣлившееся сомнѣваться въ самой благородной женщинѣ, когда либо созданной Богомъ!.. О Боже, Боже мой! Сдѣлай такъ, чтобы я скорѣе доѣхалъ домой и нашелъ тамъ мою Фраскиту!

Дядя Лука продолжалъ подвигаться впередъ, пересѣкая засѣянныя поля и мѣста, поросшія верескомъ, и наконецъ, часовъ въ одинадцать ночи, безъ всякихъ дальнѣйшихъ приключеній, увидѣлъ передъ собой главную выходную дверь мельницы... Проклятіе! Дверь эта была отперта.

XX.

Дверь была отперта... А вѣдь уходя, онъ слышалъ, какъ жена заперла ее на ключъ и заложила засовомъ и крюкомъ.

И такъ несомнѣнно Фраскита открывала ее.

Но какъ? Когда? Зачѣмъ? Введенная ли въ обманъ, или уступая насилію? Или, быть можетъ, по доброй волѣ и охотѣ, предварительно сговорившись о томъ съ коррежидоромъ?

Что предстояло ему теперь увидѣть? Что узнать? Что ждало его въ собственномъ домѣ? Можетъ быть, сенья Фраскита спаслась бѣгствомъ? Или не похитили ли ее? Не умерла ли она? А вдругъ она въ объятіяхъ соперника?

-- Коррежидоръ былъ увѣренъ, что я не вернусь всю ночь... мрачно подумалъ про себя дядя Лука.-- Алкаду было навѣрно приказано засадить меня хоть въ тюрьму, если бъ я слишкомъ настаивалъ на желаніи тотчасъ вернуться домой... Знала ли обо всемъ этомъ Фраскита? Участвовала ли она въ заговорѣ? Или не сдѣлалась ли она сама жертвой обмана, насилія, низости?

Всѣ эти мысли успѣли разомъ хлынуть на несчастнаго, пока онъ проходилъ по мощеной площадкѣ передъ мельницей. И дверь дома, ведущая (какъ во всѣхъ сельскихъ жилищахъ) прямо въ кухню, тоже оказалась отпертой. Въ кухнѣ никого не было.

Тѣмъ не менѣе на плитѣ горѣлъ большой, яркій огонь... А вѣдь печь не топилась, когда онъ ушелъ, да и вообще никогда не разводили огня раньше декабря.

Наконецъ, на одномъ изъ крюковъ потолка висѣла зажженная кухонная лампа.

Что означало все это? И какъ согласовались подобные признаки бдѣнія и людскаго присутствія съ мертвенной тишиной, царившей въ домѣ?

Что случилось съ его женой?

Тогда и тогда только дядя Лука замѣтилъ одежду, разостланную на спинкахъ трехъ или четырехъ стульевъ, придвинутыхъ къ очагу.

Онъ устремилъ глаза на эту одежду, и у него вырвалось при этомъ бѣшеное рычаніе!

Несчастный думалъ, что онъ задохнется, и ухватился руками за горло. Въ тоже время, блѣдный, весь дрожа, съ готовыми выпрыгнуть изъ орбитъ глазами, онъ продолжалъ созерцать лежавшую передъ нимъ одежду, съ такимъ же ужасомъ, какой охватываетъ приговореннаго къ смерти при видѣ орудія его казни.

Онъ видѣлъ передъ собой ярко-красный плащъ, треугольную шляпу, кафтанъ и камзолъ цвѣта голубинаго крыла, черные шелковые штаны, бѣлые чулки, башмаки съ пряжкой, все, даже до палки, шпаги и перчатокъ гнуснаго коррежидора. Онъ видѣлъ предъ собой явное доказательство своего позора, потери чести, гибели своего счастія!

Страшное его ружье стояло въ углу на томъ же самомъ мѣстѣ, куда два часа тому назадъ поставила его вѣроломная жена.

Дядя Лука приблизился къ нему однимъ прыжкомъ, какъ тигръ, и схватилъ его. Онъ взвелъ курокъ и убѣдился, что ружье заряжено и кремень на мѣстѣ. Тогда онъ повернулся къ лѣстницѣ, ведущей къ комнатѣ, въ которой онъ столько лѣтъ подъ рядъ спалъ съ сеньей Фраскитой, и глубоко пробормоталъ:

-- Они тамъ!

Онъ сдѣлалъ шагъ по этому направленію; но остановился и оглянулся кругомъ, не подсматриваетъ ли кто за нимъ...

-- Никто,-- сказалъ онъ мысленно.-- Одинъ Богъ... И Онъ... допустилъ это!

Только что онъ собирался сдѣлать еще шагъ впередъ, какъ вдругъ блуждающій его взоръ подмѣтилъ какую-то бумагу на столѣ...

Увидѣть ее, броситься на нее и схватить -- было дѣломъ одного мгновенья.

Эта бумага была приказъ о назначеніи на должность городскаго секретаря племянника сеньи Фраскиты, скрѣпленный подписью донъ Эдженіо де Цуньига-и-Понсе де Леонъ.

-- Вотъ плата за гнусную сдѣлку!-- подумалъ дядя Лука, запихивая дрожащими руками бумагу себѣ въ ротъ, чтобы заглушить готовый вырваться крикъ и еще болѣе разжечь свое бѣшенство.-- Я всегда боялся, что она родню свою любитъ больше меня. У насъ не было дѣтей!.. Вотъ причина всего!

И несчастный былъ опять готовъ разрыдаться.

Но онъ тотчасъ же почувствовалъ приливъ новаго бѣшенства и грознымъ жестомъ, если не голосомъ, промолвилъ:

-- Впередъ, впередъ!

Онъ сталъ подыматься по лѣстницѣ, щупая кругомъ себя въ потемкахъ одной рукой, держа въ другой ружье и между зубами -- гнусную бумагу.

Въ потвержденіе страшнаго своего подозрѣнія, у дверей спальни, запертой на ключъ, онъ увидѣлъ полосу свѣта, пробивавшуюся сквозь дверныя щели и замочную скважину.

-- Они здѣсь! повторилъ онъ опять.

И остановился на минуту, словно для того, чтобы упиться этою новою горечью.

Наконецъ онъ подошелъ къ самой двери спальни.

Тамъ не было слышно ни малѣйшаго шума и шелеста.

-- А вдругъ тамъ нѣтъ никого! робко подсказала ему надежда.

Но въ тоже мгновеніе несчастный услщшалъ, что въ комнатѣ кашлянули.

Это былъ глухой, старческій кашель коррежидора.

Не было ни малѣйшей возможности сомнѣваться болѣе. Не оставалось и соломенки, за которую можно было бы ухватиться!

Мельникъ улыбнулся въ потемкахъ страшной, ужасающей улыбкой... Что такое весь огонь пытокъ въ сравненіи съ пламенемъ, сжигающимъ подчасъ человѣческую грудь?

Тѣмъ не менѣе дядя Лука -- таковъ уже былъ его нравъ, какъ мы упоминали о томъ въ другомъ мѣстѣ нашего разсказа -- сразу успокоился, услыхавъ кашель своего врага.

Очевидность была для него менѣе мучительна, чѣмъ сомнѣніе. Какъ онъ самъ объявилъ о томъ сеньѣ Фракитѣ, ему стоило только потерять единственную вѣру, поддерживавшую всю его душевную жизнь, для того, чтобы онъ немедленно превратился въ другаго, новаго человѣка.

Какъ въ венеціанскомъ маврѣ, съ которымъ мы уже его сравнивали, описывая его характеръ -- разочарованіе однимъ ударомъ убило и въ немъ всю любовь. Единственное различіе между ними состояло въ томъ, что дядя Лука былъ по природѣ менѣе трагиченъ, менѣе суровъ и болѣе эгоистиченъ, чѣмъ безумный Отелло, задушившій Дездемону.

Однако, странная вещь, хотя свойственная подобнымъ положеніямъ: сомнѣніе или надежда, что въ этихъ случаяхъ одно и тоже, снова на мгновеніе шевельнулась въ немъ...

-- А если я ошибся?-- подумалъ онъ.-- Если это кашляла Фраскита!..

Подъ гнетомъ удручавшей его горести, несчастный забывалъ, что онъ только что видѣлъ одежду коррежидора, сушившуюся передъ каминомъ, что дверь мельницы оказалась отпертой и что онъ прочелъ собственными глазами документальное доказательство своего позора...

Онъ притаился и, дрожа отъ страха и неизвѣстности, взглянулъ въ замочную скважину.

Глазу открывалось лишь маленькое пространство, заключавшее въ себѣ верхній конецъ постели... и именно тутъ виднѣлись подушки, и на подушкахъ -- голова коррежидора!

Дьявольская улыбка опять судорожно подернула лицо мельника. Онъ, казалось, обрадовался...

-- Я владыка истины! прошепталъ онъ, спокойно приподнимаясь съ пола.

И также осторожно сталъ спускаться съ лѣстницы, какъ и подымался по ней.

-- Щекотливое дѣло... Нужно хорошенько обдумать его... Времени на то хватитъ у меня... думалъ онъ, спускаясь.

Дойдя до кухни, онъ усѣлся посреди нея и погрузился въ глубокую задумчивость, закрывъ лице руками. Такъ онъ оставался долго, пока его не заставилъ вздрогнуть легкій ударъ въ ногу...

Это было ружье, соскользнувшее съ его колѣнъ и напомнившее теперь о себѣ...

-- Нѣтъ! Говорю тебѣ, нѣтъ!-- прошепталъ дядя Лука, поднявъ ружье и держа его въ рукахъ.-- Ты не годишься мнѣ! Весь міръ сталъ бы жалѣть ихъ... а меня бы повѣсили!.. Дѣло касается коррежидора... а убить коррежидора -- въ Испаніи все еще вещь непростительная! Скажутъ, что я убилъ его изъ ревности, ни на чемъ не основанной, и послѣ того раздѣлъ его и положилъ въ свою постель... Скажутъ также, что и жену я убилъ по одному лишь подозрѣнію... А меня повѣсятъ, непремѣнно повѣсятъ! Къ тому же, всѣ бы надо мной смѣялись! Сказали бы, что несчастіе мое какъ нельзя болѣе естественно, такъ какъ я горбатъ, а Фраскита такъ хороша собой! Нѣтъ, я не сдѣлаю ничего такаго -- я желаю лишь одного: отомстить, но отомстивши торжествовать, презирать, смѣяться -- много смѣяться, смѣяться надъ всѣми... и такимъ образомъ не допустить, чтобы кто либо поднялъ на смѣхъ этотъ горбъ мой, который я покамѣстъ съумѣлъ сдѣлать достойнымъ зависти и который былъ бы столь смѣшонъ на висѣлицѣ!

Такъ разсуждалъ дядя Лука, быть можетъ, не отдавая себѣ точнаго отчета въ своихъ мысляхъ, и вслѣдствіе подобнаго разсужденія поставилъ ружье на мѣсто и принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, сложивъ руки на спинѣ и низко опустивъ голову. Онъ какъ бы надѣялся отыскать свое мщеніе на полу, на землѣ, въ низменностяхъ жизни, въ какомъ нибудь шутовскомъ и площадномъ вымыслѣ, который бы сдѣлалъ коррежидора и Фраскиту общимъ посмѣшищемъ -- вмѣсто того, чтобы искать это мщеніе въ смерти, правосудіи, чести, эшафотѣ... какъ поступилъ бы на его мѣстѣ всякій другой, не столь упорно сопротивляющійся голосу природы, общества или собственныхъ чувствъ.

Въ такомъ-то настроеніи дядя Лука остановилъ глаза свои на одеждѣ коррежидора и тотчасъ же сталъ передъ ней какъ вкопанный. А затѣмъ лице его стало мало по малу подергиваться веселостью, радостью, торжествомъ неописаннымъ. И наконецъ онъ залился сдерживаемымъ беззвучнымъ хохотомъ, при чемъ всовывалъ себѣ кулаки въ ротъ, чтобы его не услышали наверху. Онъ трясся всѣмъ тѣломъ, какъ эпилептикъ, и былъ принужденъ броситься на стулъ въ ожиданіи конца судорожнаго припадка саркастической веселости. Это былъ настоящій смѣхъ Мефистофеля.

Наконецъ, нѣсколько успокоившись, онъ тотчасъ же началъ раздѣваться съ лихорадочной поспѣшностью и, разложивъ всѣ снятыя съ себя вещи на тѣхъ стульяхъ, на которыхъ до того лежала одежда коррежидора, надѣлъ на себя взамѣнъ того все, принадлежавшее этому послѣднему, начиная съ башмаковъ съ пряжками идо треугольной шляпы; потомъ опоясался его шпагой, закутался ярко-краснымъ плащомъ, взялъ въ руки палку и перчатки и, выйдя изъ мельницы, направился къ городу, при чемъ качался изъ стороны въ сторону, очень удачно подражая дону Эдженіо де-Цуньига, и повторялъ по временамъ фразу, въ которой сосредоточилась вся его мысль:

-- Сеньора коррежидорша вѣдь тоже недурна собой!

XXI.

Оставимъ теперь въ сторонѣ дядю Луку и разскажемъ случившееся на мельницѣ, начиная съ того времени какъ сенья Фраскита осталась одна, до той поры, когда мужъ ея вернулся домой и увидѣлъ здѣсь столь удивительныя вещи.

Около часу прошло съ того времени, какъ дядя Лука ушелъ съ Тоньюэло, когда опечаленная мельничиха, рѣшившая не ложиться спать до возвращенія мужа и занятая вязаніемъ чулокъ въ своей спальнѣ, расположенной на верху, услышала вдругъ жалостные крики, раздавшіеся невдалекѣ отъ дома, около самихъ шлюзовъ:

-- Помогите, я тону! Фраскита! звалъ мужской голосъ съ выраженіемъ отчаянья.

-- Что если это Лука? подумала она въ ужасѣ, котораго намъ нѣтъ нужды описывать.

Маленькая дверь, о которой говорилъ Гардунья, дѣйствительно вела къ верхней части шлюзовъ. Сенья Фраскита отперла ее, не колебаясь тѣмъ болѣе, что не узнала голоса, звавшаго на помощь, и очутилась вдругъ носомъ къ носу съ коррежидоромъ, который, вымокши съ головы до ногъ, выкарабкивался изъ стремительнаго потока воды....

-- Да проститъ мнѣ Господь! Да проститъ мнѣ Господь!-- бормоталъ гнусный старикъ.-- Я думалъ, что я тону!

-- Какъ? Это вы? Что это значитъ? Какъ вы осмѣлилась? Зачѣмъ вы явились сюда въ ночную пору? кричала мельничиха больше съ негодованіемъ, чѣмъ съ испугомъ, но машинально пятясь назадъ.

-- Молчи, молчи, женщина!-- пробормоталъ коррежидоръ, проскальзывая въ комнату вслѣдъ за нею.-- Я тебѣ все объясню Я чуть было не утонулъ! Вода подхватила меня какъ перышко! Посмотри, на кого я похожъ!

-- Вонъ, вонъ отсюда!-- отвѣчала сенья Фраскита съ удвоенной силой.-- Вамъ нечего объяснять мнѣ!.... Я слишкомъ хорошо все поняла сама; что за дѣло мнѣ до того, если бъ вы бы утонули? Звала я васъ развѣ? Ахъ, что за низость! Для того-то вы велѣли увезти моего мужа!

-- Слушай, женщина...

-- Я не стану васъ слушать. Уходите тотчасъ же, сеньоръ коррежидоръ! Уходите -- не то страшитесь за свою жизнь!...

-- Что ты говоришь?...

-- То, что вы слышите! Мужа моего здѣсь нѣтъ, но довольно того, что я тутъ, чтобы съумѣть заставить уважать нашъ домъ. Уходите мигомъ туда, откуда пришли, если не хотите, чтобы я собственноручно бросила васъ опять въ воду!

-- Дитя, дитя, не кричи такъ, я вѣдь не глухъ! воскликнулъ старый волокита.-- Разъ что я здѣсь, значитъ, явился же по какому нибудь дѣлу. Я пришелъ освободить дядю Луку, по ошибкѣ вытребованнаго и засаженнаго сельскимъ алкадомъ... Но прежде всего мнѣ необходимо высушить свое платье... Я промокъ до костей!

-- Говорю вамъ, уходите!

-- Молчи, глупая.... Смотри я принесъ тебѣ назначеніе твоего племянника... Разведи огонь и побесѣдуемъ.... А пока сушится мое платье, я лягу въ эту постель.

-- Ага -- вотъ какъ! Значитъ, вы сознаетесь, что пришли сюда для меня? Значитъ, сознаетесь, что приказали увести моего Луку? Значитъ, принесли уже съ собой и назначеніе и все?.. Святые угодники и угодницы божіи! За кого принималъ меня этотъ чурбанъ?

-- Фраскита! Я коррежидоръ!

-- А по мнѣ будьте хоть самъ король!.. Какое мнѣ до того дѣло? Я жена своего мужа и госпожа въ своемъ домѣ! Думаете вы, что я побоюсь коррежидоровъ? Я съумѣю дойти до Мадрида и до конца свѣта, чтобы искать защиты отъ стараго наглеца, топчущаго въ грязь свою власть. И главное, я съумѣю завтра же утромъ надѣть на голову мантилью и пойти повидаться съ сеньорой коррежидоршей...

-- Ничего этого ты не сдѣлаешь,-- отвѣтилъ коррежидоръ, потерявъ терпѣніе или же перемѣнивъ тактику;-- ничего этого ты не сдѣлаешь, потому что я застрѣлю тебя, если увижу, что на тебя не подѣйствуютъ убѣжденія...

-- Застрѣлите! восклинула сенья Фраскита глухимъ голосомъ.

-- Да, застрѣлю... И не навлеку на себя этимъ никакихъ непріятностей... Я случайно объявилъ въ городѣ, что отправляюсь сегодня ночью накрывать злоумышленниковъ.... Поэтому не будь глупа и люби меня.... какъ я боготворю тебя!

-- Застрѣлите меня, сеньоръ коррежидоръ? переспросила она, отбросивъ руки назадъ и наклонившись всѣмъ корпусомъ впередъ, какъ бы готовясь броситься на своего противника.

-- Если ты будешь упрямиться, то я застрѣлю тебя и освобожу себя такимъ образомъ и отъ твоихъ угрозъ, и отъ твоей красоты.... отвѣтилъ испуганный коррежидоръ, вынимая изъ-подъ плаща пару пистолетовъ.

-- Вотъ какъ! И пистолеты на готовѣ? А въ другомъ карманѣ назначеніе моего племянника!-- проговорила сенья Фраскита, качая головой.-- Тутъ конечно сеньоръ, въ выборѣ не можетъ быть сомнѣнія... Пусть ваша милость обождетъ минуточку, я пойду разведу огонь.

И она быстро направилась къ лѣстницѣ и въ три прыжка очутилась внизу.

Коррежидоръ взялъ свѣчу и пошелъ за мельничихой, боясь, чтобы она не ушла отъ него; но принужденный спускаться съ лѣстницы гораздо медленнѣе ее, онъ, дойдя до кухни, наткнулся на Фраскиту, уже возвращавшуюся наверхъ.

-- И такъ вы говорили, что застрѣлите меня?-- воскликнула неукротимая женщина, отступивъ шагъ назадъ.-- Ну, становитесь-ка въ позицію, я готова!

Сказавъ эти слова, она прицѣлилась въ коррежидора изъ страшнаго ружья, о которомъ столько рѣчи въ нашемъ разсказѣ.

-- Остановись, несчастная!.. Что ты собираешься дѣлать!-- крикнулъ коррежидоръ, полумертвый отъ страха.-- То, что я говорилъ о стрѣльбѣ, была шутка.... Посмотри... пистолеты и не заряжены... За то назначеніе твоего племянника чистѣйшая истина... Вотъ оно... Возьми его... Я дарю его тебѣ... Оно твое... безвозмездно, совсѣмъ безвозмездно....

И весь дрожа, онъ положилъ бумагу на столъ.

-- Пусть лежитъ себѣ тамъ!-- отвѣтила мельничиха;-- Завтра же зажгу ею огонь, на которомъ буду варить завтракъ мужу: теперь мнѣ отъ васъ ужъ ничего не надо; и если когда либо мой племянникъ пріѣдетъ изъ Эстельи, то для того только, чтобы растоптать ногами мерзкую руку, написавшую его имя на этой гнусной бумагѣ!.. Ну, сказано вамъ! Маршъ изъ моего дома!.. Вонъ, вонъ, живѣй а то, я чувствую, что кровь приливаетъ мнѣ въ голову!

Коррежидоръ не отвѣтилъ ни единаго слова. Онъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ, даже посинѣлъ; глаза у него закатились и лихорадочная дрожь трясла все его тѣло. Наконецъ онъ сталъ стучать зубъ о зубъ и упалъ на полъ въ страшныхъ конвульсіяхъ.

Потрясеніе у шлюзовъ, сильно промокшее платье, бурная сцена въ спальнѣ и страхъ передъ ружьемъ, изъ котораго цѣлилась въ него наварритянка, въ конецъ истощили силы хилаго старика.

-- Я умираю,-- бормоталъ онъ.-- Позови Гардунью.... Позови Гардунью, который тамъ.... въ лощинѣ.... Я не долженъ умереть въ этомъ домѣ!...

Онъ ничего не могъ сказать больше. Глаза его закрылись, и онъ лежалъ какъ пластъ.

-- Чего добраго, пожалуй, онъ еще дѣйствительно умретъ, какъ говоритъ,-- разразилась сенья Фраскита.-- Праведный Богъ! Да вѣдь хуже этого и придумать ничего нельзя было! Что дѣлать мнѣ теперь съ этимъ человѣкомъ? Что будутъ говорить обо мнѣ, если онъ умретъ у меня въ домѣ! Что скажетъ Лука?-- Что я объясню ему въ свое оправданіе, когда я сама открыла этому старикашкѣ дверь?.. О нѣтъ, нѣтъ, я не должна оставаться съ нимъ! Я должна розыскать моего мужа; и лучше сдѣлать скандалъ на весь свѣтъ, чѣмъ подвергать нареканіямъ свою честь!

Принявъ это рѣшеніе, сенья Фраскита поставила ружье въ уголъ, бросилась въ конюшню, на скорую руку осѣдлала тамъ остававшуюся ослицу, открыла ворота, несмотря на свою полноту прыгнула сразу въ сѣдло и направилась къ лощинѣ.

-- Гардунья, Гардунья! звала она, приближаясь къ указанному мѣсту.

-- Здѣсь!-- отвѣтилъ наконецъ алгвазилъ, появляясь изъ-за изгороди.-- Это вы, сенья Фраскита?

-- Да, я.-- Ступай на мельницу и подай тамъ помощь твоему умирающему господину.

-- Что вы говорите....

-- То, что ты слышишь...

-- Но вы -- куда же вы отправляетесь въ такую-то пору?

-- Я.... Я отправляюсь въ городъ за докторомъ, отвѣтила сенья Фраскита, погоняя ослицу.

И она поѣхала -- по направленію къ селу... а не къ городу.

Гардунья не обратилъ вниманія на это обстоятельство, такъ какъ онъ уже быстро шагалъ по направленію къ мельницѣ, разсуждая про себя:

-- Несчастная женщина дѣлаетъ все, что можетъ!... Но что за жалкое существо нашъ коррежидоръ! Нечего сказать, выбралъ таки время падать въ обморокъ!.... Богъ посылаетъ орѣхи тому, у кого нѣтъ уже зубовъ!

XXII.

Когда Гардунья достигъ мельницы, коррежидоръ начиналъ уже приходить въ себя и пытался подняться съ полу.

Тутъ же на полу подлѣ него стояла зажженная ручная лампа, снесенная его милостью внизъ изъ спальни.

-- Она ушла? были первыя слова, произнесенныя дономъ Эдженіо.

-- Кто!

-- Дьяволъ!.... Я хочу -- сказать мельничиха...

-- Да, сеньоръ.-- И я не думаю, чтобы она ушла отъ васъ съ легкимъ сердцемъ...

-- Ахъ, Гардунья! я умираю....

-- Но что же случилось съ вашей милостью?

-- Я упалъ въ шлюзы и весь вымокъ... Холодъ пробираетъ меня до мозга костей...

-- Ге, ге.... вотъ и разгадка!

-- Гардунья -- думай о томъ, что ты говоришь!...

-- Я ничего не говорю, сеньоръ...

-- Ну, такъ выручай меня изъ бѣды...

-- Мигомъ, сеньоръ.... Ваша милость увидитъ, какъ живо я все это устрою!

Сказавъ эти слова, алгвазилъ тотчасъ же взялъ въ одну руку лампу, а другою ухватилъ коррежидора; повелъ его наверхъ въ спальню, раздѣлъ, уложилъ въ постель, побѣжалъ въ давильню, вынесъ оттуда охапку дровъ, отправился съ ними въ кухню; развелъ тамъ большой огонь, снесъ сверху все платье своего господина; разложилъ его на спинкахъ двухъ или трехъ стульевъ, зажегъ стѣнную лампу, снялъ ее съ крюка и снова поднялся наверхъ.

-- Какъ вы себя чувствуете? спросилъ онъ дона Эдженіо, поднявъ высоко лампу, чтобы взглянуть ему въ лице.

-- Отлично! Я начинаю уже потѣть! Я велю тебя завтра повѣсить, Гардунья!

-- За что, сеньоръ?

-- И ты еще осмѣливаешься спрашивать? Тебѣ кажется вѣроятно, что исполняя планъ, предначертанный мнѣ тобой, я имѣлъ въ виду лежать одиноко въ этой постели, предварительно искупавшись въ шлюзахъ. Завтра же велю повѣсить тебя!

-- Но разскажите же мнѣ хоть что нибудь, ваша милость... Сенья Фраскита...

-- Сенья Фраскита хотѣла убить меня. Вотъ все, чего я достигъ съ твоими совѣтами. Говорю тебѣ, что велю тебя повѣсить завтра же утромъ.

-- Наврядъ ли ужъ такъ скоро, сеньоръ коррежидоръ!

-- Отчего ты это говоришь, дерзкій? Оттого, что я лежу здѣсь безсильный?

-- Нѣтъ сеньоръ. Я говорю это оттого, что сенья Фраскита навѣрное не была столь жестока къ вамъ, какъ вы говорите, такъ какъ она поспѣшила въ городъ звать къ вамъ доктора...

-- Святый Боже! Увѣренъ ты, что она дѣйствительно отправилась въ городъ? воскликнулъ донъ Эдженіо, испугавшись сильнѣе, чѣмъ когда либо.

-- По крайней мѣрѣ, она такъ мнѣ сказала...

-- Бѣги, бѣги, Гардунья!.. Ахъ, я погибъ безвозвратно!.. Знаешь ли, зачѣмъ сенья Фраскита отправилась въ городъ? Чтобы обо всемъ разсказать моей женѣ!... Чтобы сообщить ей, что я здѣсь!.. О, Боже мой, Боже мой! Но могъ ли я представить себѣ это? Я думалъ, что она поспѣшила въ село отыскивать своего мужа, а такъ какъ онъ у меня тамъ хорошо припрятанъ, то ея путешествіе мнѣ было ни почемъ! Но отправиться въ городъ!.. Гардунья, бѣги, бѣги... вѣдь ты настоящій скороходъ... такъ устрани же мою гибель... Устрани возможность, чтобы ужасная мельничиха проникла ко мнѣ въ домъ!

-- Ваша милость не велитъ меня повѣсить, въ случаѣ, если я добьюсь этого? спросилъ алгвазилъ.

-- Напротивъ того! Я подарю тебѣ совсѣмъ новые башмаки, которые мнѣ слишкомъ велики. Я подарю тебѣ все, что ты захочешь!

-- Лечу сейчасъ! Пусть ваша милость спокойно почиваетъ себѣ здѣсь. Черезъ полчаса явлюсь обратно, упрятавъ въ тюрьму мельничиху. Не даромъ же я славлюсь быстротой своихъ ногъ!

И Гардунья мигомъ исчезъ.

Читатель догадывается, что именно въ это время явился на мельницу дядя Лука и увидѣлъ все, разсказанное нами.

Но оставимъ коррежидора потѣющимъ въ чужой постели, Гардунью -- летящимъ стрѣлой въ городъ, (куда такъ скоро за нимъ долженъ былъ послѣдовать дядя Лука въ треугольной шляпѣ и ярко-красномъ плащѣ), и обратившись въ свою очередь въ скороходовъ, настигнемъ по дорогѣ въ село мужественную сенью Фраскиту.

XXIII.

Единственное приключеніе, случившееся съ уроженкой Наварры во время путешествія ея изъ мельницы въ село, составилъ ея испугъ при видѣ того, что на тропинкѣ, недалеко отъ дороги, кто-то бросилъ зажженный фитиль.

-- Что если это слуга коррежидора и если онъ вдругъ задержитъ меня? подумала мельничиха.

Одновременно раздался въ томъ же направленіи крикъ осла.

-- Что за диковина! Ночью пасутся ослы въ полѣ,-- продолжала изумляться4сенья Фраскита.-- По близости нѣтъ нигдѣ ни двора, ни жилища... Нечего сказать, разгулялись же въ эту ночь привидѣнія!

Ослица сеньи Фраскиты заблагоразсудила тотчасъ же послать отвѣтъ крикнувшему товарищу.

-- Молчи, дьяволъ! уняла ее мельничиха, ткнувъ животное кулакомъ въ спину.

И боясь неподходящей встрѣчи, она бросилась съ дороги и повернула на полевыя тропинки.

Но скоро она успокоилась, понявъ, что человѣкъ, бросившій зажженный фитиль, и крикнувшій оселъ составляли одно общее, и что это общее обратилось въ бѣгство по направленію, противоположному взятому ею.

-- Трусу встрѣчается вдвойнѣ трусъ... воскликнула мельничиха, смѣясь надъ своимъ и чужимъ страхомъ.

И безъ дальнѣйшихъ приключеній добралась она около одинадцати часовъ ночи до села.

XXIV.

Сеньоръ алкадъ спалъ уже крѣпкимъ сномъ подлѣ своей супруги, обратившись къ ней спиной и изображая такимъ образомъ, какъ говоритъ безсмертный Квеведо {Знаменитый испанскій сатирикъ.} фигуру австрійскаго орла о двухъ головахъ, когда Тоньюэло постучался въ двери, спальни и сообщилъ сеньору Хуану Лопецу, что сенья Фраскита, съ мельницы, желаетъ видѣться съ нимъ.

Мы не находимъ нужнымъ передавать здѣсь весь потокъ брани и проклятій, которымъ разразился алкадъ, вставая съ постели и одѣваясь, и тотчасъ же перейдемъ къ той минутѣ, когда онъ сталъ приближаться къ мельничихѣ, вытягиваясь словно гимнастъ, дѣлающій мускульныя упражненія, и восклицая среди безконечнаго зѣвка:

-- Доброй ночи, сенья Фраскита! По какому это случаю вы явились сюда? Не передавалъ вамъ развѣ Тоньюэло, чтобы вы оставались на мельницѣ? Такъ-то вы ослушиваетесь начальства?

-- Мнѣ необходимо видѣть моего Луку!-- отвѣчала она.-- Мнѣ необходимо тотчасъ же видѣть его! Пусть ему скажутъ, что жена его здѣсь!

-- Необходимо, необходимо! Сеньора, вы забываете, съ кѣмъ вы говорите, вы забываете, что передъ вами самъ король...

-- Оставьте меня въ покоѣ съ королемъ и всякимъ другимъ вздоромъ, сеньоръ Хуанъ, я вовсе не для шутокъ пріѣхала сюда! Вамъ прекрасно извѣстно все, что случилось со мной! Вамъ прекрасно извѣстно, зачѣмъ вы засадили моего мужа!

-- Мнѣ ничего неизвѣстно, сенья Фраскита... А что касается вашего мужа, то онъ вовсе не засаженъ мной, а преспокойно спитъ себѣ здѣсь у меня въ домѣ. Тоньюэло! Тоньюэло! Ступай на гумно и скажи дядѣ Лукѣ, чтобы онъ тотчасъ же всталъ и немедленно пришелъ сюда... А покамѣстъ не разскажете ли вы, сеньора, что такое случилось съ вами?.. Вѣроятно вамъ показалось страшнымъ спать одной?

-- Не будьте безстыдны, сеньоръ Хуанъ! Вы отлично знаете, что мнѣ вовсе не до вашихъ шутокъ и разспросовъ. То, что со мной случилось, вещь очень простая: вы и сеньоръ коррежидоръ хотѣли погубить меня; но крѣпко ошиблись въ своихъ разсчетахъ! Я здѣсь цѣла и невредима, а сеньоръ коррежидоръ остался на мельницѣ и умираетъ...

-- Умираетъ!-- воскликнулъ подчиненнный коррежидора.-- Сеньора, знаете ли вы, что вы говорите?

-- То, что вы слышите. Коррежидоръ упалъ въ шлюзы и чуть не потонулъ, или схватилъ воспаленіе легкихъ, а можетъ, и другую болѣзнь -- не знаю... Это касается сеньоры коррежидоршки! Я же явилась сюда розыскивать своего мужа, а завтра утромъ отправлюсь въ Мадридъ, гдѣ и разскажу обо всемъ королю...

-- Дьяволъ, дьяволъ!-- бормоталъ сеньоръ Хуанъ Лопедъ.-- Эй ты, Мануэла!.. Иди и приготовь мнѣ мула... Сенья Фраскита, я отправляюсь на мельницу. Горе вамъ, если вы хоть кончикомъ пальца прикоснулись до коррежидора!

-- Сеньоръ алкадъ, сеньоръ алкадъ!-- воскликнулъ въ эту минуту Тоньюэло, вбѣгая въ комнату, страшно испуганный.-- Дяди Луки нѣтъ на гумнѣ. Его осла также не оказывается въ конюшнѣ, а дверь конюшни отперта, и видно птица-то улетѣла!

-- Что ты это говоришь? крикнулъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ.

-- Святая Богородица! Что-то произойдетъ теперь у насъ дома!-- воскликнула сенья Фраскита.-- Скорѣй, сеньоръ алкадъ, нечего терять время... Мужъ мой убьетъ коррежидора, увидавъ его на мельницѣ въ такое время!

-- Вы, значитъ, думаете, что дядя Лука на мельницѣ?

-- Какже мнѣ думать иначе? Скажу болѣе... Когда я ѣхала сюда, то даже встрѣтилась съ нимъ, не узнавъ его. Безъ сомнѣнія, это онъ-то и бросилъ зажженный фитиль на тропинку. Господи! Когда подумаешь, что животныя понятливѣе людей! Я должна сказать, сеньоръ Хуанъ, что наши два осла спознались и поздоровались другъ съ другомъ, въ то время какъ мой Лука и я и не подозрѣвали, что мы такъ близко одинъ отъ другаго!..

-- Хорошъ вашъ Лука, нечего сказать,-- отвѣтилъ алкадъ.-- Но ѣдемте теперь поскорѣй, а тамъ будетъ видно, какъ поступить со всѣми вами! Со мной все шутятъ! Я вѣдь король... Но не такой король, какой сидитъ у насъ теперь въ Мадридѣ, или въ Пардо, а такой, какой жилъ въ Севильѣ и былъ прозванъ Педро жестокій... Слышь ты, Мануэла! Неси мнѣ мою палку и скажи барынѣ, что я уѣзжаю.

Служанка побѣжала исполнять приказаніе барина, а такъ какъ мулъ сеньора Хуана Лопеца стоялъ уже у крыльца, то сенья Фраскита и алкадъ пустились въ дорогу, сопровождаемые неизбѣжнымъ Тоньюэло.

XXV.

Опередимъ ихъ теперь, такъ какъ мы обладаемъ возможностью явиться на мельницу раньше всѣхъ.

Гардунья успѣлъ вернуться къ своему господину, проискавъ понапрасно сенью Фраскиту по улицамъ города.

Хитрый алгвазилъ направился прежде всего въ домъ -- тутъ же и управленіе -- коррежидора, гдѣ онъ встрѣтилъ полнѣйшую тишину и спокойствіе. Двери оставались не запертыми какъ среди бѣлаго дня, по принятому обычаю, когда начальство города внѣ стѣнъ своего дома исполняетъ священныя обязанности по службѣ. На площадкѣ лѣстницы и въ пріемной спали разные алгвазилы и служащіе, спокойно ожидая своего господина; но когда они заслышали шаги вошедшаго Гардуньи, то двое или трое изъ нихъ проснулись и спросили непосредственнаго своего начальника и главу:

-- Что, идетъ сеньоръ?

-- И не думаетъ. Я зашелъ лишь узнать, не случилось ли чего новаго у васъ.

-- Ничего не случилось.

-- А сеньора?

-- Удалилась на свою половину.

-- Не входила ли только что сюда женщина?

-- Никого не было здѣсь всю ночь.

-- Такъ смотрите же, не впускайте никого, кто бы то ни былъ и что бы ни говорилъ. А напротивъ того, если кто нибудь явится сюда, спрашивая сеньора или сеньору, тотчасъ же хватайте его и ведите въ тюрьму.

-- Видно сегодня ночью облава совсѣмъ особенная? спросилъ одинъ изъ сбировъ.

-- Знатнѣйшая охота, добавилъ другой.

-- Знатнѣйшая!-- подтвердилъ торжественно Гардунья.-- Можете себѣ представить, какое важное дѣло, когда сеньоръ коррежидоръ и я собственнолично занялись ловлею. И такъ помните, что я вамъ говорилъ, и держите ухо востро.

-- Ужъ будьте покойны, сеньоръ Бастіанъ, отвѣтили всѣ, кланяясь Гардуньѣ.

-- Звѣзда моя меркнетъ!-- пробормоталъ этотъ послѣдній, выходя изъ дома коррежидора.-- Даже женщины обманываютъ меня! Мельничиха отправилась не въ городъ, а въ село отыскивать своего мужа... Бѣдный Гардунья! Что сталось съ твоимъ чутьемъ?

И разсуждая такимъ образомъ, онъ повернулъ по дорогѣ къ мельницѣ.

Алгвазилъ былъ правъ, жалуясь на ослабленіе своего чутья, потому что онъ и теперь не замѣтилъ человѣка, именно въ ту минуту прятавшагося за ивнякомъ вблизи города и бормотавшаго себѣ подъ носъ изъ-за краснаго цлаща, въ который онъ былъ завернутъ:

-- Осторожнѣе! Вотъ идетъ Гардунья... Не нужно, чтобы онъ меня видѣлъ...

То былъ дядя Лука, одѣтый коррежидоромъ и направлявшійся въ городъ, отъ времени до времени повторяя дьявольскую свою фразу: "И сеньора коррежидорша также недурна собой!"

Гардунья прошелъ мимо, не замѣтивъ его, и лже-коррежидоръ вышелъ изъ-за ивняка и проникъ въ городъ...

Вскорѣ затѣмъ алгвазилъ прибылъ на мельницу.

XXVI.

Коррежидоръ продолжалъ себѣ лежать въ постели, въ томъ видѣ какъ его усмотрѣлъ дядя Лука сквозь замочную скважину.

-- Какъ я хорошо потѣю, Гардунья! Я спасся отъ болѣзни!-- воскликнулъ онъ, увидѣвъ входившаго въ комнату алгвазила.-- А сенья Фраскита? Розыскалъ ты ее? Привелъ ее съ собою? Говорила она съ сеньорой?

-- Ваша милость, мельничиха провела меня, какъ дурака, и отправилась вовсе не въ городъ, а въ село... искать своего супруга... Простите мнѣ, ваша милость, мою оплошность...

-- Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше!-- проговорилъ старый волокита, съ искрящимися отъ злобы глазами.-- Въ такомъ случаѣ все спасено! Прежде еще, чѣмъ разсвѣтетъ, дядя Лука и сенья Фраскита, связанные по рукамъ и ногамъ, уже будутъ на дорогѣ въ тюрьму инквизиціи и сгніютъ тамъ, не успѣвъ никому разсказать о приключеніяхъ сегодняшней ночи! Неси мнѣ мое платье, Гардунья; оно уже вѣрно высохло... Неси его и одѣвай меня! Любовникъ уступаетъ теперь мѣсто коррежидору.

Гардунья спустился внизъ за платьемъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXVII.

А между тѣмъ сенья Фраскита, Хуанъ Лопецъ и Тоньюэло приближались къ мельницѣ, куда и прибыли нѣсколько минутъ спустя.

-- Я войду первый!-- воскликнулъ алкадъ.-- Не даромъ же я начальство!.. Слѣдуй за мной, Тоньюэло; а вы, сенья Фраскита, подождите у дверей, пока я позову васъ.

И сеньоръ Хуанъ Лопецъ вошелъ подъ навѣсъ изъ виноградныхъ лозъ, гдѣ при свѣтѣ луны увидѣлъ почти что горбатаго человѣка, одѣтаго, какъ обыкновенно одѣвался мельникъ: въ жилетѣ и въ штанахъ изъ сѣраго сукна, въ черномъ широкомъ кушакѣ, синихъ чулкахъ, плюшевой шапкѣ, какія носятъ въ Мурсіи, и походномъ плащѣ на плечахъ.

-- Это онъ!-- крикнулъ алкадъ.-- Именемъ короля, сдавайтесь, дядя Лука!

Но человѣкъ, къ которому обращался алкадъ, сдѣлалъ попытку скрыться на мельницѣ.

-- Сдавайся! крикнулъ въ свою очередь Тоньюэло, подскочивъ къ убѣгавшему, схвативъ его за шиворотъ, упершись колѣномъ ему въ спину и бросивъ его на землю.

Въ тоже время на Тоньюэло ринулась какая-то другая человѣческая фигура; схвативъ его за кушакъ, она сбросила его въ сторону и принялась угощать пощечинами. То была сенья Фраскита, восклицавшая:

-- Бездѣльникъ! Оставь моего Луку!

Но въ эту минуту только что появившійся и ведшій за уздцы осла человѣкъ съ рѣшительнымъ видомъ бросился разнимать обоихъ, стараясь защитить Тоньюэло...

XXVIII.

"Ave Maria Purissima! Двѣнадцать часовъ съ половиною ночи, погода ясная"! раздавался по улицамъ возгласъ ночнаго сторожа въ то время когда мельничиха и коррежидоръ на ослахъ, сеньоръ Хуанъ Лопецъ на своемъ мулѣ и два алгвазила пѣшкомъ остановились у дверей дома коррежидора...

Дверь оказалась запертой.

Это означало, что для начальства, равно какъ и для подначальныхъ, день считался законченнымъ.

-- Плохо! подумалъ про себя Гардунья.-- И онъ два или три раза стукнулъ въ дверь.

Прошло довольно много времени, но никто не отворялъ двери и не отвѣчалъ.

Сенья Фраскита сдѣлалась желта, какъ воскъ. Коррежидоръ искусалъ уже себѣ ногти обѣихъ рукъ. Никто не говорилъ ни слова. "Бумъ!... Бумъ!... Бумъ"!... раздавался одинъ за другимъ стукъ молотка въ дверь, (стучали поочередно оба алгвазила и сеньоръ Хуанъ Лопецъ)... И никто не двигался въ домѣ! Никто не отвѣчалъ! Мухи не было слышно...

Лишь мѣрный плескъ фонтана во дворѣ дома раздавался ясно сквозь ночную тишь.

Такимъ образомъ прошли минуты, безконечныя, какъ вѣчность!

Наконецъ, около часу ночи, открылось окошечко во второмъ этажѣ, и женскій голосъ спросилъ:

-- Кто тамъ?

-- Голосъ нянюшки, прошепталъ Гардуньа.

-- Я!-- отвѣтилъ донъ Эдженіо де Цуньига.-- Отоприте!..

Прошла минута молчанія.

-- А кто же вы такой будете? спросила опять няня.

-- Да развѣ вы не узнаете меня? Я вашъ баринъ... коррежидоръ!...

Снова минута молчанія.

-- Ступайте себѣ съ Богомъ -- проговорила добрая женщина; баринъ мой вернулся болѣе часа тому назадъ и тотчасъ же улегся спать. Ложитесь и вы и просыпайте хмѣль въ своихъ головахъ!

И окно захлопнулось.

Сенья Фраскита закрыла себѣ лице руками.

-- Няня!-- крикнулъ внѣ себя коррежидоръ.-- Развѣ вы не слышите, что я вамъ приказываю открыть дверь? Не слышите, кто я такой? Хотите, чтобы и васъ тоже я велѣлъ повѣсить?

Окошко открылось снова.

-- Давайте, послушаемъ,-- отозвался голосъ няни. Кто же вы наконецъ такой, что позволяете себѣ такъ кричать?

-- Я коррежидоръ!

-- Полно молоть вздоръ! Развѣ я вамъ уже не говорила, что сеньоръ коррежидоръ вернулся домой еще до двѣнадцати часовъ ночи... и что я собственными своими глазами видѣла, какъ онъ заперся на половинѣ сеньоры? Погодите немного -- и вы увидите, что вамъ за это будетъ!

Въ ту же минуту открылась внезапно дверь, и толпа служителей и алгвазиловъ, вооруженныхъ крѣпкими ремнями, ринулась на стоявшихъ передъ дверями, яростно крича:

-- Эй вы, гдѣ тутъ между вами называющій себя коррежидоромъ? Гдѣ этотъ шутъ гороховый? Гдѣ этотъ пьяница?

И въ темнотѣ началась свалка, въ которой никто ничего не могъ разобрать, но во время которой на долю коррежидора, Гардуньи, сеньора Хуана Лопеца и Тоньюэло перепало не мало ударовъ ремнями.

Уже во второй разъ приходилось коррежидору претерпѣвать въ ту ночь побои, не считая неожиданной холодной ванны въ шлюзахъ мельницы.

Сенья Фраскита, отошедшая въ сторону, плакала въ первый разъ въ жизни:

-- Лука, Лука!-- говорила она.-- И ты могъ усомниться во мнѣ! Ты могъ заключить въ свои объятья другую!-- Ахъ! несчастье наше теперь уже непоправимо!

XXIX.

-- Что тутъ за скандалъ такой? произнесъ наконецъ спокойный, величавый и весьма пріятный голосъ, прозвучавъ надъ всѣмъ этимъ шумомъ и гвалтомъ.

Всѣ подняли сразу головы и увидѣли женщину въ черномъ, облокотившуюся на перила главнаго балкона дома.

-- Сеньора! почтительно отозвались слуги, переставъ сыпать ударами направо и налѣво.

-- Моя жена! пробормоталъ донъ Эдженіо.

-- Пусть эти сеньоры войдутъ въ домъ... Сеньоръ коррежидоръ дозволяетъ имъ это! присувокупила коррежидорша.

Слуги отступили назадъ, и сеньоръ де Цуньига и сопровождавшіе его вошли въ дверь и поднялись по лѣстницѣ въ верхній этажъ.

Ни одинъ приговоренный къ смерти не подымался на ожидавшій его эшафотъ такимъ невѣрнымъ шагомъ и съ такимъ помертвѣвшимъ лидемъ, какъ шелъ теперь коррежидоръ по лѣстницѣ своего дома. Тѣмъ не менѣе мысль о его безчестіи начинала брать въ его умѣ верхъ надъ всѣми обрушившимися на него непріятностями и несчастіями и даже надъ неожиданнымъ положеніемъ, въ которомъ онъ теперь очутился и которое дѣлало его общимъ посмѣшищемъ...

-- Прежде всего -- думалъ онъ -- я Цуньига-и-Понсе де Леонъ!... Горе тѣмъ, кто это забылъ! Горе моей женѣ, если она запятнала мое имя!

XXX.

Сеньора коррежидорша ожидала мужа и сопровождавшихъ его въ главной залѣ дома.

Она была здѣсь одна и стояла, устремивъ глаза на дверь.

Это была весьма знатная дама, еще довольно молодая, той спокойной и строгой красоты, которая скорѣе поддалась бы христіанской, чѣмъ языческой кисти -- одѣтая со всѣмъ благородствомъ и изяществомъ, допускавшимися модою того времени. На ней было черное шелковое платье, состоявшее изъ короткой и узкой юбки и открытаго лифа съ буффами на рукавахъ; косынка изжелта-бѣлыхъ блондъ прикрывала ея круглыя плечи, и широкія манжетки или нѣчто въ родѣ перчатокъ изъ чернаго тюля облекали большую часть ея алебастровыхъ рукъ. Она величественно обмахивалась громаднымъ вѣеромъ, вывезеннымъ съ Филиппинскихъ острововъ, и держала въ другой рукѣ кружевной платокъ, всѣ четыре конца котораго сходились съ такой удивительной симетріей и правильностью, что къ нимъ можно было развѣ приравнять собственную ея манеру держаться и малѣйшія ея движенія.

Эта красивая женщина нѣсколько напоминала собой королеву и очень сильно -- игуменью; она внушала всѣмъ сидѣвшимъ ее одновременно и уваженіе и страхъ. Притомъ же изысканность ея наряда въ такое позднее ночное время, строгое выряженіе лица и блескъ отъ множества свѣчей, освѣщавшихъ залъ, доказывали, что сеньора коррежидорша пыталась придать этой сценѣ нѣкоторую театральную торжественность и церемонный оттѣнокъ, въ противоположность грубому и пошлому характеру приключенія ея мужа...

Скажемъ въ заключеніе, что эта сеньора называлась донья Мерцедесъ-Каремьо де Альберноцъ-и-Эспиноза де лосъ-Монтеросъ, и что она была дочерью, внучкой, правнучкой и праправнучкой, въ десятомъ и двадцатомъ колѣнѣ, самаго знатнѣйшаго и нѣкогда даже владѣтельнаго рода. Руководствуясь соображеніями мірскаго тщеславія, родные доньи Мерцедесъ уговорили ее выйти замужъ за стараго и весьма богатаго коррежидора, и эта женщина, которая иначе постриглась бы въ монахини, такъ какъ по внутреннему призванію ее влекло въ монастырь, согласилась принести эту прискорбную для нея жертву.

У нея уже было двое дѣтей отъ надменнаго старика, и городскія кумушки шептали другъ другу на ухо, что скоро ожидается и третій...

Но вернемся къ нашему разсказу.

XXXI.

-- Мерцедесъ!-- воскликнулъ коррежидоръ, являясь передъ своей супругой,-- мнѣ тотчасъ же необходимо узнать...

-- Какъ? Это вы, дядя Лука?-- прервала его сеньора коррежидорша.-- Развѣ на мельницѣ что нибудь случилось?

-- Сеньора! мнѣ вовсе не до шутокъ!-- отвѣтилъ взбѣшенный коррежидоръ.-- Прежде чѣмъ давать вамъ какія бы то они было бъясненія о себѣ, мнѣ необходимо знать, что сталось съ моей честью...

-- Какое же мнѣ до того дѣло? Развѣ вы мнѣ отдавали вашу честь на храненіе?

-- Да, сеньора... вамъ -- отвѣчалъ донъ Эдженіо.-- Жены обязаны охранять честь своихъ мужей!

-- Въ такомъ случаѣ обратитесь съ вашимъ вопросомъ къ своей женѣ. Она кстати тутъ и слушаетъ насъ.

Сенья Фраскита, оставшаяся у дверей залы, издала въ эту минуту звукъ, похожій на рычаніе.

-- Войдите, сеньора, и садитесь... добавила коррежидорша, обращаясь къ мельничихѣ съ величайшимъ достоинствомъ.

И съ своей стороны она тоже направилась къ дивану.

Великодушная наварритянка съумѣла тотчасъ же понять все величіе въ манерѣ держаться этой оскорбленной супруги... даже вдвойнѣ оскорбленной... И потому, мгновенно поднявшись на ту же высоту, она сдержала свою природную вспыльчивость и сохранила благопристойное молчаніе. Мы не говоримъ уже о томъ, что сенья Фраскита, увѣренная въ своей невинности и своей силѣ, не очень-то спѣшила защищаться. Ей правда очень хотѣлось обвинять... но конечно не сеньору коррежидоршу. Ее подмывало свести счеты съ дядей Лукой... Но дяди Луки еще не было въ залѣ.

-- Сенья Фраскита,-- повторила знатная дама, видя, что мельничиха не двигается съ мѣста,-- я вѣдь уже сказала вамъ, что вы можете войти и сѣсть.

Это второе приглашеніе было произнесено болѣе любезнымъ и дружескимъ тономъ, чѣмъ первое... Казалось, что коррежидорша, только взглянувъ на спокойное лице и мужественную красоту стоявшей передъ ней женщины, инстинктивно угадала, что имѣетъ дѣло не съ низкимъ и презрѣннымъ существомъ, а скорѣе съ такой же несчастной, какъ и она сама -- несчастной потому только, что и ей было суждено встрѣтиться на жизненномъ пути съ коррежидоромъ! Ласково и дружески взглянули другъ на друга эти двѣ женщины, считавшія себя вдвойнѣ соперницами, и вдругъ съ великимъ удивленіемъ замѣтили, что души ихъ рвались одна къ другой, какъ родныя сестры... Точно также переглядываются издали, привѣтствуя другъ друга, цѣломудренные снѣга горныхъ вершинъ. Подъ впечатлѣніемъ этихъ ощущеній, мельничиха вошла величаво въ залу и усѣлась на кончикѣ стула.

Передъ отъѣздомъ изъ мельницы, сообразивъ, что въ городѣ ей прійдется видѣться кой съ кѣмъ поважнѣе, она нѣсколько принарядилась и накинула себѣ на плечи черную фланелевую мантилью, съ длинной плюшевой бахромой, божественно шедшую къ ней. Она казалась въ ней настоящей сеньорой.

Что же касается коррежидора, то онъ во весь этотъ промежутокъ времени хранилъ глубокое молчаніе. Рычаніе, вырвавшееся у сеньи Фраскиты, и появленіе ея на сцену не могли не всполошить его. Женщина эта ужасала его теперь еще больше, чѣмъ собственная его жена.

-- И такъ, дядя Лука...-- снова заговорила донья Мерцедесъ, обращаясь къ своему мужу,-- передъ вами сенья Фраскита... Вы ей можете предложить свой вопросъ!

-- Мерцедесъ, прошу тебя именемъ распятаго Христа!-- крикнулъ коррежидоръ.-- Ты еще не знаешь, на что я способенъ! Снова умоляю тебя бросить шутки и дать мнѣ объясненіе всего, происшедшаго здѣсь во время моего отсутствія. Гдѣ этотъ человѣкъ?

-- Кто? Мужъ мой?.. Мужъ мой встаетъ съ постели и скоро долженъ явиться сюда.

-- Встаетъ съ постели! зарычалъ донъ Эдженіо.

-- Это удивляетъ васъ? Но гдѣ же по вашему можетъ находиться въ это позднее ночное время порядочный человѣкъ, какъ не дома, не въ своей постели, не подлѣ законной своей жены, какъ то повелѣваетъ самъ Господь Богъ?

-- Мерцедитасъ! Обдумай хорошенько, что ты говоришь! Помни, что насъ слушаютъ! Помни, что я коррежидоръ!...

-- Не осмѣливайтесь кричать на меня, дядя Лука, или я прикажу алгвазиламъ отвести васъ въ тюрьму! произнесла, вставая, коррежидорпіа.

-- Меня въ тюрьму? Меня? Коррежидора? Главу города?

-- Коррежидоръ, глава города, представитель правосудія, уполномоченный короля,-- возразила знатная сеньора строго и энергично, мгновенно покрывъ своимъ голосомъ голосъ мнимаго мельника,-- вернулся къ себѣ домой въ должное время для отдыха отъ благородныхъ обязанностей своей службы, чтобы завтрашній день снова продолжать защищать честь и жизнь гражданъ, святость домашняго очага и стыдливость женщинъ, препятствуя такимъ образомъ тому, чтобы кто либо, переодѣтый корежидоромъ, или какъ нибудь иначе, пробирался въ альковъ чужой жены, и чтобы кто либо могъ застичь въ расплохъ добродѣтель во время ея беззаботнаго покоя и злоупотребить цѣломудреннымъ ея сномъ...

-- Мерцедитасъ! Что это ты говоришь?-- прошипѣлъ сквозь десны и губы коррежидоръ.-- Если все это дѣйствительно случилось у меня въ домѣ, я скажу, что ты низкая женщиина, измѣнница, развратница!

-- Съ кѣмъ говоритъ этотъ человѣкъ?-- презрительно отозвалась коррежидорша, обводя взоромъ всѣхъ присутствующихъ.-- Кто этотъ съумасшедшій? Кто этотъ пьяница?.. Я не могу повѣрить, чтобы это былъ дѣйствительно уважаемый всѣми мельникъ, какимъ считается дядя Лука, хотя на немъ и надѣто платье его! Повѣрьте мнѣ, сеньоръ Хуанъ Лопецъ,-- обратилась она къ сельскому алкаду, объятому крайнимъ смущеніемъ,-- мужъ мой, коррежидоръ здѣшняго города, явился сюда, въ этотъ свой домъ, два часа тому назадъ, въ треугольной своей шляпѣ, ярко-красномъ плащѣ, при шпагѣ и съ палицей въ рукахъ... Слуги и алгвазилы, слушающіе теперь меня, увидѣвъ его входившимъ въ дверь и проходившимъ по пріемной и по лѣстницѣ, вездѣ по дорогѣ вставали и кланялись ему. Вслѣдъ затѣмъ были заперты всѣ двери, и съ тѣхъ поръ никто не проникалъ ко мнѣ въ домъ, пока не появились вы, господа. Правду ли я говорю? Отвѣчайте...

-- Правду, истинную правду!-- подхватили хоромъ нянюшки, слуги и алгвазилы, стоявшіе толпой у дверей и бывшіе свидѣтелями этой странной сцены.

-- Всѣ вонъ отсюда!-- крикнулъ донъ Эдженіо, съ пѣной бѣшенства у рта.-- Гардунья! Гардунья! Иди и забирай всѣхъ этихъ гнусныхъ людей, не оказывающихъ мнѣ должнаго уваженія! Всѣхъ ихъ въ тюрьму! Всѣхъ на висѣлицу!

Гардунья не показывался нигдѣ.

-- Къ тому же, сеньоръ,-- продолжала донья Мерцедесъ, мѣняя тонъ, удостоивъ наконецъ своего мужа взгляда и обращаясь къ нему, какъ къ мужу, изъ опасенія, чтобы шутка не перщила границъ;-- предположимъ, что вы дѣйствительно мой супругъ. Предположимъ, что вы дѣйствительно донъ Эдженіо де Цуньига-и-Понсе де Леонъ...

-- Вамъ хорошо извѣстно, что это такъ.

-- Предположимъ также, что и на меня падаетъ нѣкоторая доля отвѣтственности въ томъ, что я не узнала человѣка, проникшаго въ мой альковъ, въ костюмѣ коррежидора.

-- Мерзавцы! крикнулъ старикъ, сдѣлавъ движеніе, что, бы схватиться за шпагу и встрѣтивши вмѣсто ея только кушакъ мельника.

Фраскита прикрыла лице концемъ мантильи, чтобы скрыть отъ всѣхъ взоровъ вспыхнувшее на немъ пламя ревности.

-- Предположимъ все, что вамъ угодно,-- продолжала донья Мерцедесъ съ поражающею невозмутимостью.-- Но скажите же вы мнѣ, сеньоръ мой, имѣете ли вы право жаловаться? Могли ли бы вы обвинять меня, какъ прокуроръ? Могли ли бы вы осудить меня, какъ судья? Откуда возвращаетесь вы сами? Съ проповѣди? Отъ исповѣди? Отъ обѣдни? Откуда наконецъ,-- явились вы домой въ этомъ платьѣ? Гдѣ вы взяли эту сеньору? Гдѣ провели половину ночи?

-- Съ вашего позволенія... воскликнула сенья Фраскита, вскочивъ съ своего мѣста словно отъ давленія пружины и надменно ставъ между коррежидоршей и ея мужемъ. Сановникъ только что собирался отвѣчать, но такъ и остался съ открытымъ ртомъ, увидѣвъ передъ собой порывавшуюся говорить уроженку Наварры.

Но донья Мерцедесъ предупредила ее, сказавъ:

-- Сеньора, не безпокойтесь давать мнѣ объясненія... Я не просила ихъ у васъ и теперь не помышляю объ этомъ. Вотъ идетъ тотъ, который вправѣ сдѣлать это. Объясняйтесь съ нимъ!

Въ туже минуту открылась дверь боковой комнаты, и въ ней появился дядя Лука, одѣтый съ ногъ до головы коррежидоромъ, съ палицей, перчатками и при шпагѣ, готовый хоть сейчасъ же предстать передъ цѣлымъ капитуломъ канониковъ.

XXXII.

-- Доброй ночи! произнесъ прибывшій, снимая съ головы треугольную шляну и подражая чавканью дона Эдженіо де Цуньига.

Зятѣмъ онъ прошелся по залѣ, качаясь во всѣ стороны, и подойдя къ сеньорѣ коррежидоршѣ, поцѣловалъ ей руку.

Всѣ окаменѣли отъ изумленія. Сходство мнимаго коррежидора съ настоящимъ было просто поразительно.

Увидѣвъ это, слуги и даже самъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ не могли удержаться отъ взрыва хохота. Дона Эдженіо затронуло за живое это новое оскорбленіе и онъ, какъ василискъ бросился на дядю Луку. Но сенья Фраскита преградила ему путь, отстранивъ его своей сильной рукой, и его милость, не забывъ еще даннаго ему этой рукой урока въ бесѣдкѣ, не оказалъ ни малѣйшаго сопротивленія. Ясно было, что эта женщина родилась быть укротительницею бѣднаго старика.

Дядя Лука поблѣднѣлъ какъ смерть, увидѣвъ приближавшуюся къ нему жену; но онъ съумѣлъ совладать съ собой, и съ такимъ ужасающемъ смѣхомъ, что у него чуть не разорвалось сердце, проговорилъ, продолжая изображать коррежиДора:

-- Да хранитъ тебя Господь, Фраскита! Послала ли ты уже своему племяннику его назначеніе?

Стоило взглянуть въ ту минуту на нашу наварритянку! Сбросивъ съ себя мантилью, она какъ львица подняла голову и вонзивъ, словно два кинжала, горящіе глаза свои въ лжекоррежидора, выпалила ему прямо въ лице:

-- Я презираю тебя, Лука!

Всѣ были увѣрены, что она плюнула на него, такъ держала она себя при этомъ, съ такимъ жестомъ и такимъ голосомъ сказаны были ею эти слова! Мельникъ весь преобразился, услыхавъ голосъ жены. Нѣчто въ родѣ вдохновенія, схожаго съ религіознымъ вѣрованіемъ, проникло въ его душу и наполнило ее свѣтомъ и веселіемъ...

Забывъ на минуту все бывшее, онъ воскликнулъ со слезами на глазахъ и вполнѣ искренно:

-- Значитъ, ты все еще моя Фраскита!

-- Нѣтъ!-- отвѣтила она внѣ себя.-- Я уже не твоя Фраскита. Я... Вспомни свои поступки сегодня ночью и они скажутъ тебѣ, что ты сдѣлалъ съ этимъ сердцемъ, которое такъ сильно любило тебя!...

И она разразилась моремъ слезъ, какъ ледяная гора, только что растаявшая и начинающая лить потоками.

Сеньора коррежидорша, не имѣя больше силы сдерживать себя, подошла къ мельничихѣ и заключила ее въ свои объятія. Сенья Фраскита бросилась цѣловать ее, тоже не понимая, что съ ней дѣлается, лепеча среди рыданій, какъ ребенокъ, ищущій защиты у груди матери;

-- Сеньора, сеньора! Какъ я несчастна!

-- Не на столько, какъ вы думаете! отвѣчала коррежидорша, въ свою очередь заливаясь слезами.

-- Вотъ я такъ несчастливъ! стоналъ въ то же время дядя Лука, кулаками вытирая себѣ слезы, точно стыдясь ихъ.

-- А я?-- разрюмился наконецъ и донъ Эдженіо, размягченный заразительными слезами плакавшихъ кругомъ него, или этимъ мокрымъ путемъ, т. е. путемъ слезъ.-- Ахъ, я никуда негодный человѣкъ! Я чудовище!.. Безобразное мое поведеніе получило достойную отплату!

И онъ принялся уныло мычать, припавъ къ толстому животу сеньора Хуана Лопеца.

Послѣдній, а вмѣстѣ съ нимъ и вся прислуга и алгвазилы, ревѣли точно также, и все казалось уже конченнымъ, хотя никто еще не объяснился.

XXXIII.

Дядя Лука вынырнулъ первымъ изъ этого океана слезъ. Случилось это оттого, что онъ снова припомнилъ видѣнное имъ сквозь замочную скважину.

-- Господа, объяснимтесь!-- тотчасъ же проговорилъ онъ.

-- Нѣтъ никакой нужды въ объясненіяхъ,-- воскликнула сеньора коррежидорша.-- Жена ваша настоящая святая!

-- Хорошо да -- но....

-- Какіе еще тутъ но! Дайте ей высказаться, и вы увидите, какъ она съумѣетъ оправдать себя... Лишь только я увидѣла ее, какъ тотчасъ же почуяла сердцемъ, что она невиновна, не смотря на все, что вы мнѣ передавали о ней.

-- Хорошо; пусть же она говоритъ!-- согласился дядя Лука.

-- Мнѣ не зачѣмъ говорить -- отвѣтила мельничиха.-- Это слѣдовало бы скорѣе тебѣ.... Потому что, говоря по правдѣ, ты...

И сенья Фраскита остановилась изъ уваженія къ сеньорѣ коррежидоршѣ.

-- Ну, а ты? спросилъ дядя Лука, снова теряя вѣру въ свою Фраскиту.

-- Вопросъ теперь не о ней!..-- крикнулъ коррежидоръ, въ свою очередь подталкиваемый ревностію.-- Вопросъ касается васъ и этой сеньоры!.... Ахъ, Мерцедитасъ!... Кто бы мнѣ сказалъ, что ты...

-- А ты? возразила коррежидорша, пронизывая его глазами.

И въ теченіе нѣсколькихъ минутъ обѣ четы повторяли на сто ладовъ одну и ту же фразу:

-- А ты?

-- Ну, а ты?

-- Говоря откровенно... ты.

-- Нѣтъ, скорѣе ты!..

-- Не знаю, какъ ты только могъ...

И т. д. и т. д. и т. д....

Сцена эта продолжалась бы до безконечности, еслибъ коррежидорша, снова облекшись въ строгое достоинство, не сказала наконецъ дону Эдженіо:

-- Замолчи ты теперь! Вопросъ, касающійся насъ лично, мы разберемъ въ другой разъ. Теперь же необходимо одно: вернуть спокойствіе и миръ сердцу дяди Луки -- а на мой взглядъ это весьма нетрудно, такъ какъ я тамъ вижу сеньора Хуана Лопеца и Тоньюэло, горящихъ нетерпѣніемъ оправдать сенью Фраскиту....

-- Я не нуждаюсь въ ихъ оправданіи,-- отвѣчала мельничиха.-- У меня имѣются два, еще болѣе достовѣрные свидѣтеля, о которыхъ не скажутъ, что я обольстила или подкупила ихъ....

-- Гдѣ же они? спроситъ мельникъ.

-- Внизу, у дверей....

-- Такъ скажи имъ, чтобы они поднялись сюда, съ позволенія этой сеньоры.

-- Бѣдняжки не могли бы этого сдѣлать!

-- А, значитъ двѣ женщины!... Вотъ такъ достовѣрные свидѣтели!

-- Это даже не двѣ женщины -- а только два существа женскаго рода!

-- Съ часу на часъ не легче... И такъ это двѣ дѣвушки.? Сдѣлай мнѣ милость, назови ихъ имена.

-- Одна называется Пиньона, другая Ливіана...

-- Наши двѣ ослицы!.. Фраскита, ты смѣешься надо мной?

-- Нѣтъ, я говорю какъ нельзя болѣе серьезно. Показаніями двухъ нашихъ ослицъ я могла бы доказать тебѣ, что не находилась на мельницѣ въ то время, какъ ты тамъ видѣлъ сеньора коррежидора....

-- Именемъ Бога прошу тебя, объяснись!...

-- Слушай, Лука... и умри отъ стыда, что ты могъ усомниться въ моей честности! Пока ты изъ села направлялся къ мельницѣ, я съ мельницы ѣхала въ село, и мы слѣдовательно встрѣтились на дорогѣ. Но ты свернулъ съ нее, или, говоря вѣрнѣе, ты остановился среди тропинки, бросивъ на нее зажженный трутъ!....

-- Это вѣрно, что я остановился!.... Продолжай.

-- Въ то самое время твоя ослица крикнула!...

-- Правда, правда!.. Ахъ, какъ я счастливъ!... Говори, говори скорѣе... Каждое твое слово возвращаетъ мнѣ годъ жизни!

-- Этому крику отвѣтилъ другой ослиный крикъ на дорогѣ.

-- Да... да.... Будь ты благословенна!.. Мнѣ кажется, что и теперь еще этотъ крикъ звучитъ у меня въ ушахъ!

-- Это было Пиньона и Ливіана, признавшія другъ друга и поздоровавшіяся въ то время, какъ мы съ тобой и не узнали одинъ другаго, и не поздоровались.

-- Довольно, довольно, не говори мнѣ ничего больше....

-- Мы до такой степени не узнали другъ друга -- продолжала сенья Фраскита,-- что испугались и бросились спасаться бѣгствомъ по противоположнымъ направленіямъ... И такъ ты видишь теперь, что я не была въ то время на мельницѣ... Если же ты желаешь знать, отчего сеньоръ коррежидоръ лежалъ въ нашей постели, то дотронься до платья, которое надѣто на тебѣ и которое и теперь, должно быть, еще не совсѣмъ высохло. Оно лучше моего отвѣтитъ тебѣ на этотъ вопросъ. Его милость, сеньоръ коррежидоръ, упалъ въ шлюзы мельницы, и Гардунья раздѣлъ своего господина и уложилъ его въ нашу постель!.... Если же ты желаешь знать, отчего я отперла ему дверь.... это потому, что я думала, что это ты тонешь и громкимъ крикомъ зовешь меня къ себѣ на помощь. И наконецъ если ты желаешь разъясненія относительно назначенія моего племянника.... Но я достаточно уже сказала въ настоящее время. Когда мы останемся одни, я объясню тебѣ и эту подробность и многія другія которыхъ мнѣ не слѣдъ разсказывать передъ этой сеньорой.

-- Все, сказанное сеньей Фраскитой, полнѣйшая правда! крикнулъ сеньоръ Хуанъ Лопецъ, желавшій снискать себѣ доброе расположеніе доньи Мерцедесъ, увидѣвъ, что въ домѣ коррежидора власть находится въ ея рукахъ.

-- Все, все! потвердилъ и Тоньюэло, спѣша идти по слѣдамъ своего начальника.

-- До настоящаго времени... все! добавилъ и коррежидоръ, весьма довольный тѣмъ, что объясненія уроженки Наварры не зашли дальше...

-- Значитъ, ты невиновна!-- воскликнулъ дядя Лука, подчиняясь очевидности.-- Моя Фраскита! Фраскита души моей! Прости мнѣ мою несправедливость и позволь мнѣ обнять тебя!...

-- Это разговоръ инаго сорта....-- отвѣчала мельничиха, отстраняя мужа.-- Прежде, чѣмъ обнять тебя, я хочу слышать твои объясненія...

-- Я дамъ ихъ за него и за себя, сказала донья Мерцедесъ.

-- Болѣе часа жду я этихъ объясненій! проговорилъ коррежидоръ, снова стараясь облечься въ карающій и грозный видъ.

-- Но я ихъ дамъ,-- продолжала коррежидорша, окинувъ презрительнымъ взглядомъ своего супруга,-- тогда только, когда эти сеньоры помѣняются платьемъ; и даже тогда услышитъ ихъ лишь тотъ, кто заслуживаетъ этого.

-- Пойдемъ.... Пойдемъ переодѣться -- сказалъ мельникъ, обращаясь къ дону Эдженіо и радуясь въ душѣ при мысли что онъ не убилъ его, хотя все еще посматривая на него съ настоящею мавританской ненавистью. Платье вашей милости страшно давило меня! Я былъ очень несчастливъ, держа вашу одежду на своихъ плечахъ!...ъ

-- Потому что ты ничего не смыслишь въ этомъ!-- возразилъ ему крррежидоръ.-- Я же на оборотъ жду только минуты облечься въ нее, чтобы отослать на висѣлицу тебя и половину всего свѣта, если объясненія моей жены не удовлетворятъ меня!

Сеньора коррежидорша, слышавшая эти слова, успокоила всѣхъ присутствующихъ улыбкою, свойственною ангеламъ, назначеніе которыхъ охранять людей.

XXXIV.

Когда удалились изъ залы коррежидоръ и дядя Лука, сеньора коррежидорша снова расположилась на софѣ, усадила подлѣ себя сенью Фраскиту и, обратившись къ слугамъ и алгвазиламъ, толпившимся у дверей залы, сказала имъ съ привѣтливой простотой:

-- Разскажите теперь вы въ свою очередь все дурное, что вамъ извѣстно обо мнѣ.

Добрая половина спрошенныхъ бросилась впередъ, и болѣе десяти голосовъ заговорили разомъ; но нянюшка, какъ женщина, имѣвшая наибольшее значеніе въ домѣ, принудила всѣхъ ихъ замолчать и принялась разсказывать слѣдующее:

-- Вы должны знать, сенья Фраскита, что я и сеньора моя сидѣли сегодня въ дѣтской, ожидая возвращенія барина и въ третій разъ уже перебирая по четкамъ молитвы, чтобы убить этимъ время, (такъ какъ Гардунья увѣдомилъ, что сеньоръ рѣшился накрыть самолично очень важныхъ злоумышленниковъ, и нельзя было и думать ложиться спать, пока онъ не возвратится домой цѣлъ и невредимъ)... Вдругъ мы услышали шорохъ въ спальнѣ подлѣ алькова, гдѣ стоитъ кровать моихъ господъ. Полумертвые отъ страха, взяли мы свѣчку и пошли смотрѣть, кто это тамъ въ альковѣ... Тутъ... Пресвятая Дѣва дель Карменъ!.. мы увидѣли мужчину, одѣтаго какъ нашъ сеньоръ... Но это былъ не онъ, такъ какъ это былъ вашъ супругъ! Воры! принялись мы кричать во все горло, иминуту спустя, комната была полна народомъ, и алгвазилы вытащили изъ-подъ постели мнимаго коррежидора. Наша сеньора, узнавшая, какъ и всѣ остальные, дядю Луку и увидѣвши на немъ платье своего супруга, подумала, что онъ убилъ его милость, и стала такъ плакать и рыдать, что разжалобила бы даже камни.... "Въ тюрьму, въ тюрьму!" повторяли всѣ присутствующіе. "Воръ! Убійца!" такъ и сыпалась брань на дядю Луку -- а онъ стоялъ у стѣны, блѣднѣе смерти, не произнося ни слова... Но когда онъ увидѣлъ, что его ведутъ въ тюрьму, то сказалъ.... тѣ слова, что я сейчасъ повторю, хотя лучше было бы не говорить ихъ.... "Сеньора,-- сказалъ онъ,-- я не воръ и не убійца: воръ и убійца моей чести у меня дома, въ объятіяхъ моей жены".

-- Бѣдный Лука! вздохнула сенья Фраскита.

-- Бѣдная я! спокойно прошептала коррежидорша.

-- Это говорили всѣ мы.... "Бѣдный дядя Лука и бѣдная сеньора!" Потому что... видите ли... мы и раньше того знали, что его милость заглядывалась на васъ.... и хотя никто не думалъ, чтобы вы...

-- Нянюшка!-- строго воскликнула коррежидорша,-- не распространяйтесь на этотъ счетъ.

-- Лучше я буду разсказывать,-- поспѣшилъ вставить свое слово одинъ изъ алгвазиловъ, воспользовавшись перерывомъ.-- Дядя Лука, при входѣ въ домъ обманувшій насъ какъ нельзя лучше и одеждой и походкой, такъ что всѣ мы приняли его за сеньора коррежидора, явился очевидно не съ очень-то похвальными намѣреніями, и если бы сеньора лежала въ постели, то вы можете себѣ вообразить, что тогда случилось бы...

-- Полно! замолчи лучше и ты!-- прервала его няня.-- Говоришь однѣ только глупости!.. Да сенья Фраскита, вашъ мужъ, объясняя присутствіе свое въ альковѣ, былъ принужденъ сознаться, съ какими намѣреніями онъ пошелъ туда.... Правда и то, что сеньора, слушая его, не была въ силахъ сдержать свой гнѣвъ и ударомъ по губамъ заставила его проглотить болѣе половины сказанныхъ имъ словъ. Я сама накинулась на него съ бранью и оскорбленіями и готова была выцарапать ему глаза.... Вы должны согласиться, сенья Фраскита, хотя онъ вамъ и мужъ, что являться такимъ образомъ съ немытымъ рыломъ!

-- Болтунья ты и больше ничего!-- крикнулъ привратникъ, ставши впереди ораторши.-- Чего тебѣ еще нужно?.... Выслушайте теперь и меня, сенья Фраскита, пора вѣдь и кончить эту исторію... Сеньора дѣлала и говорила то, что ей слѣдовало дѣлать и говорить Но вскорѣ, когда гнѣвъ ея утихъ, она почувствовала состраданіе къ дядѣ Лукѣ и, задумавшись надъ дурнымъ поступкомъ сеньора коррежидора, произнесла слѣдующія, или тому подобныя слова:-- "Какъ ни гнусно было ваше намѣреніе, дядя Лука, и хотя я никогда не буду въ состояніи простить вамъ вашу дерзость,-- но пусть теперь жена ваша и мой мужъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ дѣйствительно думаютъ, что они запутались въ собственныхъ своихъ сѣтяхъ и что вы съ помощью этого платья заплатили имъ оскорбленіемъ за оскорбленіе. Намъ не придумать мщенія лучше, чѣмъ этотъ обманъ, который мы можемъ во всякое время, когда бы намъ ни вздумалось, разъяснить очень легко." Принявъ столь мудрое рѣшеніе, сеньора и дядя Лука научили всѣхъ насъ, что дѣлать и говорить, когда вернется домой его милость, нашъ сеньоръ, и вѣрно то, что я такъ ловко съѣздилъ палкой по крестцу Гардуньи, что онъ долго еще будетъ вспоминать сегодняшнюю ночь!

Привратникъ кончилъ свою рѣчь, а коррежидорша и мельничиха еще раньше того принялись шептать другъ другу что-то на ухо, ежеминутно цалуясь и обнимаясь и не имѣя силы по временамъ удержаться отъ взрывовъ смѣха.

Жаль, что нельзя было разслышать, что онѣ говорили!... Но читатель легко представитъ себѣ это -- а если не читатель, то читательница.

XXXV.

Немного спустя, вошли въ залъ коррежидоръ и дядя Лука; на этотъ разъ каждый изъ нихъ уже въ собственномъ платьѣ.

-- Теперь мой чередъ! объявилъ, входя, славный донъ Эдженіо де Цуньига.

И, стукнувъ раза два палкой по полу, какъ бы желая этимъ вернуть себѣ энергію, (подобію офиціальному Антею, чувствующему свою силу лишь тогда, когда онъ упирается тростью въ землю), донъ Эдженіо, обращаясь къ коррежидоршѣ, съ неописуемымъ пафосомъ произнесъ:

-- Мерцедитасъ.... я жду твоихъ объясненій...

Мельничиха между тѣмъ встала съ своего мѣста и, подойдя къ дядѣ Лукѣ, наградила его такимъ щипкомъ примиренія, отъ котораго у него искры посыпались изъ глазъ, приласкавъ его одновременно нѣжнымъ и чарующимъ взоромъ.

Коррежидоръ, слѣдившій за этой пантомимой, крайне изумился, не будучи въ состояніи объяснить себѣ такое, повидимому ничѣмъ не мотивированное примиреніе.

Затѣмъ онъ снова обратился къ своей женѣ и съ кислой миной сказалъ:

-- Сеньора! Всѣ уже объяснились другъ съ другомъ,-- за исключеніемъ насъ съ вами... Освободите меня отъ мучительныхъ сомнѣній!... Приказываю вамъ это, какъ мужъ и какъ коррежидоръ!

И онъ стукнулъ палкой о подъ.

-- Вы собираетесь уходить?-- освѣдомилась донья Мерцедесъ, подойдя къ сеньѣ Фраскитѣ и не обращая ни малѣйшаго вниманія на донъ Эдженіо.-- Такъ прощайте же и не безпокойтесь ни мало, потому что этотъ скандалъ не будетъ имѣть никакихъ послѣдствій... Роза! посвѣти этимъ сеньорамъ, которые желаютъ уйти... Ступайте себѣ съ Богомъ, дядя Лука!

-- О, нѣтъ!-- крикнулъ сеньоръ де Цуньига, преградивъ путь мельнику;-- что касается дяди Луки, то онъ не уйдетъ отсюда: дядя Лука останется здѣсь подъ арестомъ, пока я не узнаю всей правды!.. Эй, алгвазилы! Именемъ короля!...

Но ни одинъ изъ альгвазиловъ не повиновался донъ Эдженіо. Всѣ смотрѣли на коррежидоршу.

-- Дай дорогу, любезный, промолвила она, чуть не наступивъ на мужа и отпуская всѣхъ, бывшихъ въ комнатѣ, съ самой утонченной вѣжливостью, т. е. наклонивъ голову на бокъ, ухватившись кончиками пальцевъ за юбку и дѣлая имъ очень низкій и граціозный реверансъ, бывшій въ то время въ модѣ и называвшійся la pompa.

-- Но я.... Но ты.... Но мы.... Но они.... лепеталъ старикашка, дергая за юбку жену и мѣшая ей доканчивать наиболѣе удачные реверансы.

Напрасный трудъ! Никто не обращалъ вниманія на его милость, сеньора коррежидора!

Когда всѣ ушли, и въ залѣ осталась съ глазу на глазъ только поссорившаяся чета, коррежидорша удостоила наконецъ обратиться къ своему супругу и промолвила тономъ королевы, объявляющей опальному министру о безсрочной ссылкѣ его;

-- Проживи хоть тысячи лѣтъ, и ты все таки не узнаешь, что сегодня ночью произошло въ моемъ альковѣ... Если бъ ты самъ находился въ немъ, какъ это слѣдовало бы, то тебѣ не было бы нужды освѣдомляться о случившемся у кого бы то ни было. Что же касается меня, то я не имѣю и никогда не буду имѣть причинъ удовлетворять твоему любопытству, потому что до того презираю тебя, что не будь ты отцомъ моихъ дѣтей, я бы тотчасъ же сбросила тебя вотъ съ этого балкона! И такъ, доброй ночи, кабальеро.

Сказавъ эти слова, которыя донъ Эдженіо выслушалъ не моргнувъ и глазомъ -- наединѣ съ женой онъ не осмѣливался храбриться -- коррежидорша вошла въ свой будуаръ, а оттуда въ спальню, заперевъ за собою двери; и бѣдняга остался одинъ въ залѣ, бормоча сквозь десны, такъ какъ зубовъ у него не было, съ безпримѣрнымъ цинизмомъ:

-- Слава Богу! Я отдѣлался легче, чѣмъ думалъ... Гардунья пріищетъ мнѣ другую.

ХXXVI.

Птички щебетали, встрѣчая зарю, когда дядя Лука и сенья Фраскита, покинувъ городъ, направлялись къ своей мельницѣ.

Супруги шли пѣшкомъ, а передъ ними шагали осѣдланныя ослицы.

-- Въ воскресенье тебѣ слѣдуетъ пойти къ исповѣди -- говорила мельничиха мужу,-- такъ какъ ты долженъ очиститься отъ грѣховныхъ своихъ помышленій и преступныхъ замысловъ сегодняшней ночи...

-- Это ты очень хорошо придумала,-- отвѣтилъ мельникъ.-- Ты же съ своей стороны сдѣлай мнѣ одолженіе и раздай нищимъ тюфяки и бѣлье съ нашей постели, а намъ купи все новое. Я ни за что не лягу тамъ, гдѣ потѣла ядовитая скотина!

-- Лучше и не напоминай мнѣ о немъ, Лука,-- отозвалась сенья Фраскита.-- Давай говорить о чемъ другомъ. Я хотѣла бы обратиться къ тебѣ съ просьбой...

-- Проси, о чемъ только вздумается...

-- Будущей весной повези меня на купанья въ Соланъ де Кабрасъ.

-- Зачѣмъ?

-- Чтобы попытаться, не будутъ ли у насъ послѣ того дѣти!

-- Прекраснѣйшая мысль! Непремѣнно повезу тебя, если только Богъ дастъ жизни.

И съ этими словами они прибыли въ мельницу въ то время, когда солнце, еще не взойдя, начинало уже золотить верхушки горъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вечеромъ того же дня, къ величайшему удивленію супруговъ, не разсчитывавшихъ уже видѣть у себя знатныхъ господъ послѣ такого скандала, какой случился въ предшествовавшую ночь -- на мельницѣ собралось больше, чѣмъ когда либо гостей. Почтенный епископъ, множество канониковъ, юрисконсультъ, два монастырскихъ пріора и разныя другія лица, (впослѣдствіи выяснилось, что всѣ они были созваны туда его преосвященствомъ), сидѣли самолично на площадкѣ передъ мельницей, подъ виноградной бесѣдкой.

Не доставало только коррежидора.

Когда всѣ оказались въ сборѣ, сеньоръ епископъ произнесъ рѣчь, въ которой выразилъ, что несмотря на случившіяся на мельницѣ происшествія, его каноники и онъ будутъ посѣщать ее по прежнему, дабы осужденіе общества не легло ни на уважаемую чету, ни на кого либо изъ присутствующихъ, а покарало бы лишь того, кто дѣйствительно заслужилъ осужденіе постыднымъ своимъ поведеніемъ, осквернившимъ столь нравственныя и благопристойныя вечернія собранія ихъ. Отечески увѣщевалъ онъ затѣмъ сенью Фраскиту на будущее время влагать поменѣе кокетства и соблазна во всѣ свои движенія и слова, и побольше прикрывать себѣ руки и грудь; дядѣ же Лукѣ посовѣтовалъ быть болѣе безкорыстнымъ, осторожнымъ и скромнымъ по отношенію къ людямъ, стоящимъ выше его. Въ заключеніе онъ благословилъ всѣхъ присутствующихъ, объявивъ, что въ виду того, что онъ сегодня не постится, онъ съ удовольствіемъ съѣлъ бы одну или двѣ грозди винограда.

Всѣ остальные гости присоединились къ этому желанію -- и въ тотъ вечеръ было истреблено на мельницѣ изрядное количество винограда.

По счету дяди Луки, тогдашнее угощеніе обошлось ему въ два четверика.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Около трехъ лѣтъ продолжались еще эти мирныя сборища, пока, противъ всеобщаго ожиданія, въ Испанію не вошли войска Наполеона и не началась война за независимость.

Сеньоръ епископъ и два знакомые намъ каноника умерли въ 1808 г., адвокатъ и остальные посѣтители мельницы -- въ 1809, 10, 11 и 12 гг., не будучи въ состояніи выносить присутствіе французовъ, поляковъ и другихъ иноземцевъ, вторгшихся въ страну и курившихъ трубки у алтаря и въ церквахъ, за войсковой обѣдней! Коррежидоръ, ни разу съ тѣхъ поръ не побывавшій на мельницѣ, былъ смѣщенъ французскимъ маршаломъ и умеръ въ столичной тюрьмѣ, такъ какъ не пожелалъ ни на минуту (будь сказано къ чести его) подчиниться иноземному владычеству. Донья Мерцедесъ не вышла вторично замужъ и, отлично воспитавъ своихъ дѣтей, удалилась подъ старость въ монастырь, гдѣ и окончила свою жизнь, слывя святой. Гардунья "офранцузился". Сеньоръ Хуанъ Лопецъ сдѣлался партизаномъ и, принявъ начальство надъ однимъ изъ отрядовъ, былъ, также какъ и Тоньюэло, убитъ въ извѣстной битвѣ при Бацѣ, истребивъ передъ тѣмъ великое множество французовъ.

Наконецъ дядя Лука и сенья Фраскита, у которыхъ по прежнему не было дѣтей, хотя они и побывали на купаньяхъ въ Соланъ де Кабрасъ и надавали съ этою цѣлью множество всякихъ обѣтовъ, все также продолжали сильно любить другъ друга и достигли весьма преклонныхъ лѣтъ, бывъ очевидцами исчезновенія абсолютизма въ 1812 и 1820 гг. и возрожденія его въ 1814 и 1823 гг. Они дожили также до смерти короля Фердинанда Ш и установленія снова конституціоннаго правленія и при самомъ возникновеніи семилѣтней веждуусобной войны перешли въ лучшую жизнь -- при чемъ круглыя шляпы, вошедшія еще при нихъ въ общее употребленіе, не могли изгладить изъ ихъ памяти тѣ времена, символомъ которыхъ служила треугольная шляпа.

"Изящная Литература", No 11, 1883