Первое «ответственное» выступление Бриана произошло на французском социалистическом конгрессе 1892 года в Марселе. Конгресс этот ничем особенным не выдавался, но он привлек всеобщее внимание благодаря тому» что в числе иностранных гостей значился сам Вильгельм Либкнехт, в ту пору царивший в международном социалистическом мире. Этот хороший, честный, искренний человек не хватал звезд с неба. Либкнехт был явной ошибкой судьбы (как у нас, например, П.А. Кропоткин). Сын почтенного гессенского чиновника, он по характеру и призванию должен был бы стать статистиком, библиотекарем или учителем гимназии, но стал «вождем революционного пролетариата». Впрочем, в молодости он занимался преподаванием, и школьники обожали его так же, как впоследствии социал-демократы. Часы, свободные от партийной работы, Либкнехт с любовью посвящал другому делу: составлял словарь иностранных слов, вошедших в немецкий язык, «mit verständlicher Erklärung und renaur Angabe der Aussprache und Betonung»{7}. Таких слов он собрал тридцать тысяч — жизнь его не пропала даром! Только в Германии главой революционного движения мог быть автор Fremdwörterbuch’а mit genauer Angabe der Aussprache. В партии, на безлюдье того времени, Либкнехт считался выдающимся теоретиком и всему на свете мог дать «доступное объяснение». Он был также замечательный литератор и написал несколько сочинений, отличающихся, помимо глубины мысли, затейливой меткостью заглавия: “Wissen ist Macht – Macht ist Wissen”, “Zu Trutz und Schutz”, “Soll Europa kosakisch warden?”{8}. Эти книги читало три поколения немецких рабочих, восхищаясь тем, как ловко пишет старик. Вдобавок «der Alte»{9}, как его любовно называли в партии, происходил по женской линии от Лютера и даже назывался в честь предка родовым именем Мартин (полное его имя было Мартин-Вильгельм-Филипп-Христиан-Людвиг). Это происхождение тоже немало способствовало его престижу в Пруссии: Маркс Марксом, а Лютер Лютером.
Немецкие социал-демократы в ту пору задавали тон социалистическому движению во всем мире: на выборах 1890 года за них было подано миллион триста двадцать три тысячи голосов. Поэтому приезд Либкнехта на марсельский конгресс стал большим событием не только среди социалистов. Интервьюеры парижских газет так и осаждали иностранную знаменитость. Либкнехт, человек добрейшей души, старался никого не обидеть, не исключая журналистов бюргерской печати. Французские бюргеры первым делом спрашивали, возможна ли новая война между Францией и Германией, Либкнехт обещал, что новой войны не будет, ибо ее не хочет даже кайзер; но если бы кайзер захотел напасть на Францию, то вся германская социал-демократия, как один человек, встала бы на защиту французов{10}. «Я сам тогда возьму ружье и пойду защищать французскую землю, страну революционной идеи», — заявил, воодушевившись, старик («Temps», 29 сентября 1892 года). Бюргеры из парижских газет были очень довольны: шутка ли сказать, получить на защиту Франции миллион триста двадцать три тысячи отборных немецких солдат! Впрочем, сотрудник «Gaulois», видимо крайне требовательный человек, этим обещанием не удовлетворился и стал допытываться у мосье «Лиебкнешта», нельзя ли заодно получить обратно мирным путем Эльзас-Лотарингию. Вернуть Франции отторгнутые земли старик не счел возможным, однако он не обидел и этого бюргера: обещал в случае прихода социал-демократий к власти отдать Эльзас-Лотарингию Швейцарии: так ни Франции, ни Германии не будет обидно.
Я напоминаю об этом давно всеми забытом эпизоде для выяснения того факта, что слова на конгрессе вообще стоили не очень дорого. Поэтому не надо понимать буквально и все то, что говорил на нем Бриан. Выступил он, естественно, с речью в защиту всеобщей забастовки. Его проповедь не имела успеха и в социалистических кругах. О других, конечно, говорить не приходится. Газета «Temps» (23 сентября 1892 года) посвятила несколько уничтожающим строк этим «monstrueuses divagations»{11} своего будущего любимца. Фамилию Бриана газета, кстати сказать, писала неправильно: с «t» на конце, — лучшее доказательство его малой известности в ту пору.
После марсельского конгресса он понемногу стал приобретать известность. Выступал он и в суде почти исключительно в политических процессах (позднее он был, как известно, защитником Густава Эрве по делу об антимилитаристской пропаганде). Немалую, хоть не очень заметную, роль он сыграл и в лагере дрейфусаров. В октябре 1898 года в самый разгар дела Дрейфуса, когда, казалось, опасность грозила республиканскому строю, Бриан был избран социалистическими организациями в так называемый «Comité permanent de vigilance»{12}. В состав этого комитета, который должен был отстаивать интересы пролетариата в то трудное время, входили также Мильеран и Вивиани.
Через полгода после основания названного комитета один из его членов, Мильеран, вошел в коалиционное правительство, образованное Вальдеком-Руссо» Этот поступок Мильерана, в самом деле не вполне отвечавший как будто заданиям «Комитета бодрствования», вызвал сильнейшее волнение во всех социалистических партиях мира. Участие в буржуазных правительствах большинству социалистов вообще представлялось тогда недопустимым, а в кабинет Вальдека-Руссо вдобавок входил генерал Галифе, усмиритель Коммуны. Особенно страстный характер споры приняли во Франции, где в ту пору существовало пять социалистических организаций; были бланкисты и гедисты, аллеманисты и бруссисты, была даже «организация независимых». Жюль Гед упорно стоял на том, что генерал Галифе не будет хорошо отстаивать интересы пролетариата. Жорес, напротив, доказывал, что интересы эти находятся в надежных руках Мильерана.
Для решения вопроса об участии социалистов в правительстве в декабре 1899 года в Париже был созван новый социалистический конгресс. Это был, кажется, самый бурный из всех конгрессов в истории социализма. Достаточно сказать, что был момент, когда Лафарг бросился с поднятой палкой на Жореса, и что Жорес назвал Геда опозоренным человеком. Подробные отчеты, печатавшиеся в социалистической газете «Petite République», отмечают то и дело “tapage infernal”, “tumult indescriptible”{13} и т.д.
На этом парижском конгрессе Бриан выступил с большой речью. В сущности, он давно начал трезветь и в основном споре был близок к Жоресу. Но в чисто тактических целях, чтобы внести раскол в среду противников, Бриан поднял все тот же вопрос о всеобщей забастовке (тогда разделявший бланкистов и гедистов). Построена его речь была чрезвычайно сложно и искусно. Выступая в защиту всеобщей забастовки, он вместе с тем высказывался против забастовок частичных. При чтении его речи и теперь довольно трудно понять, на чем, собственно, было ударение: то ли Бриан призывал пролетариат к скорейшему устройству всеобщей забастовки, то ли он предлагал ему не злоупотреблять стачками обычного типа. Но было в этой речи несколько очень резких фраз, которые теперь тяжело вспоминать. Они впоследствии дорого стоили главе французского правительства.
Через много лет, в критическую минуту государственной деятельности Бриана, после того как одно его распоряжение вызвало слева весьма резкие нападки, Жорес прочел с трибуны парламента выдержки из этой старой речи Бриана на парижском конгрессе. Вернее, он не прочел эту речь, а разыграл ее на трибуне, представляя в совершенстве, как она была сказана, воспроизводя голос, жесты, зажигательную манеру Бриана. Жорес изобразил бывших членов «Комитета бодрствования» предателями рабочего класса, использовавшими для личного возвышения его нужду, его горе, его ненависть к богачам. «Помните ли вы, люди, добившиеся власти, — восклицал он, — помните ли вы те многотысячные народные собрания, где когда-то вас носили на руках? Бриан, Мильеран, Вивиани, в сердцах обездоленных людей остался ваш образ, образ страстных защитников идеала, который ныне вы попираете так грубо! Эти бедняки читают теперь в газетах, как вами, вами поругано право стачки, и вся их жизнь, вероятно, им представляется нелепым, бессмысленным кошмаром!..»