Я имел возможность любоваться работой Бриана на одном из собраний Совета Лиги Наций в 1925 году, в «исторический», по словам некоторых восторженных журналистов, день, когда решался конфликт между Болгарией и Грецией, вызванный набегом банд на болгарскую территорию. Приведу здесь записи, сделанные мною тогда под свежим впечатлением этого заседания:
«Зал («Salon de l’Horloge»{22} ) в пять окон, выстланный красным ковром, обитый красным атласом, уставленный красными диванами. Огромный камин. В его орнамент вделаны часы, дающие название залу. Против камина стол. У стола ряд болыших кресел для судей и два поменьше для подсудимых. Другой стол для стенографов: мирят Болгарию с Грецией, — ни одно слово из того, что здесь будет сказано, не должно пропасть для истории.
Здесь все историческое. Салон исторический. Стол исторический. Часы исторические. В этом салоне, за этим столом, сидя в этих креслах под бой этик часов, Клемансо, Вильсон и Ллойд Джордж вырабатывали окончательную редакцию условий Версальского вечного мира.
Гвардейцы в мундирах. Лакеи во фраках. Дамы в мехах. Дам очень много, — все чрезвычайно элегантны и в большинстве чрезвычайно некрасивы. Участие в пацифистских конгрессах — последнее слово моды. Мода, что говорить, тяжелая, но бывали времена и похуже: двадцать лет тому назад было, например, обязательно слушать в «College de France» лекции Бергсона о плотиновом миропонимании. К крайнему раздражению знаменитого философа, аудитория его походила в тот год на five o'clock у Ритца.
Вблизи стола судей, у окна расположилась шестая держава. С ней оживленно беседует болгарский посланник. Держава слушает и усердно набивает строчки — кто по 25 сантимов, кто дороже. Болгарский посланник, по-видимому, в большой милости у шестой державы. Коварная Греция, напротив, крайне непопулярна.
Заседание должно начаться в одиннадцать часов. Золотая стрелка на бело-голубом фоне часов приближается к историческому сроку. Все с нетерпением ждут, что произойдет. Стрелка сливается с одиннадцатью. Ничего не происходит. Легкое разочарование. Но вот еще пять минут, и из соседней залы — без особой, впрочем, торжественности — выходит «Мировой Суд» народов (это выражение принадлежит Бриану). За ним огромная свита секретарей и атташе, — все, как в форме, в черных пиджаках и полосатых брюках. У большинства проборы с левой стороны, — это дипломаты степенные и солидные. У других проборы справа, — эти, вероятно, отчаянные люди в политике.
Судьи и подсудимые занимают места за столом, секретари — позади стола. Но заседание еще не начинается: оказывается, греки не успели расшифровать важную депешу, только что ими полученную от генерала Пангалоса. Негодование против греков растет, хоть они расшифровывают депешу «с лихорадочной быстротою» (по не совсем понятному, но употребительному и образному выражению). Представитель могущественного диктатора генерала Пангалоса, посланник Караманос, с виду очень тихенький и застенчивый старичок, в этой зале, очевидно, на ролях Бисмарка: он воплощает империализм, милитаризм, бронированный кулак, вообще идею грубой силы, которая, к несчастью для цивилизации, поставила себя выше права. Так с ним и говорят большие: вежливо, неодобрительно и укоризненно. При этом Бриан остается совершенно невозмутимым. Чемберлен, не далее как в собственной семье видавший других империалистов, с усмешкой пишет карандашом записочку и передает ее своему соседу сэру Эрику Драммонду. Тот читает, низко пригибает голову к столу и рвет записку на мелкие кусочки.
По другую сторону Бриана с кротким, мечтательным выражением на усталом, болезненном геморроидальном лице, не раскрывая рта, изредка сочувственно кивая головой, сидит профессор римского права, выражающий бурную, кипучую энергию итальянского фашизма. За ним испанский посол, какие-то чилийцы, бразильцы и в конце стола шведский министр иностранных дел социалист Унден. Говорят, он самый молодой министр двадцатого столетия.
Надо ли говорить, что заседание Верховного совета Бриан ведет превосходно. Ему, вероятно, очень скучно и вдобавок совершенно не до греко-болгарского примирения. Как раз во время этого заседания формируется новый кабинет. В «зале часов» то и дело появляются люди, которым, видимо, очень, очень нужно поговорить с Брианом. Один парламентарий, не раздеваясь, в сером пальто ворвался в зал и с тоской уставился глазами на стол: не освободится ли хоть на минуту от пустяков председатель Верховного совета? Председатель смотрит на него, разводит слегка руками и продолжает священнодействовать. Любо слушать выразительные модуляции этого бархатного баритона, эту гладкую речь без обмолвки, эти длинные безукоризненные фразы, с предложениями главными, вводными, придаточными. Бриану, вероятно, было бы очень трудно говорить не так хорошо.
Французского министра иностранных дел я много раз видел и слышал. Но британского вижу впервые.
В биографии Остина Чемберлена — не в каком-нибудь легкомысленном издании, а в Британской энциклопедии — сказано, что он чрезвычайно похож лицом на своего отца и носит монокль совершенно как отец. Действительно, сходство большое: не хватает только в петлице орхидеи, с которой обычно изображали Джозефа Чемберлена. Высокая худая фигура, гладко выбритое, надменное, ироническое лицо со складками у углов рта, зеркальные серо-голубые глаза, пробор, который, кажется, трудно было провести столь точно без геометрических инструментов. Монокль Чемберлен носит так изумительно, что молодые атташе, сидящие позади его, вероятно, чувствуют себя уничтоженными. Внешность Остина Чемберлена — забавная иллюстрация к теориям о белой кости и голубой крови. Здесь в «Salle de l’Horloge» сидит сановник, древний род которого связан с прославленным монархом узами незаконного родства. Более вульгарную, более «плебейскую» физиономию, чем у этого сановника, и представить себе трудно. Остин Чемберлен по наружности — воплощение аристократизма. Все его предки, вплоть до деда, были сапожниками.
Сапожным делом занимался в ранней молодости и его знаменитый отец. Затем, не получив почти никакого образования, он двадцать пять лет торговал гвоздями, а уже на пятом десятке, скопив громадное состояние, занялся политикой и проделал свою памятную всем государственную карьеру. Сам Остин Чемберлен воспитывался в аристократической школе, в Кембриджском и в Берлинском университетах. Но t детства, по наследственной традиции, он был записан в корпорацию лондонских сапожников и теперь имеет звание почетного ее члена («Master of Cordwainers Company»). У Августа Бебеля, бывшего в молодости ремесленником, на дверях квартиры, кажется, до конца его жизни была дощечка с надписью: «токарь Бебель». Но это, разумеется, другое дело: в Германии вождь революционной партии, именуя себя токарем, «бросал вызов феодальным предрассудкам общества». В Англии министр иностранных дел консервативного правительства носит звание почетного сапожника — из родовой гордости.
Участие сына Джозефа Чемберлена в Совете Лиги Наций — наглядное доказательство успехов ее идеи.
Джозеф Чемберлен был творцом и вдохновителем того, что называют британским империализмом. Он вызвал Трансваальскую войну, он проповедовал союз Англии с Германией Вильгельма II, он едва не довел дело до англо-французской войны. Тем приятнее видеть, что сын знаменитого министра, посланный им в Берлин учиться политической мудрости у Трейчке, поклонник отца и его бывший товарищ по кабинетам, стал горячим сторонником идеи Общества Народов.
Греки расшифровали телеграмму и торжественно ее оглашают. По-моему, ее можно было не зашифровывать. Правительство грозного генерала с величайшей готовностью передает конфликт на рассмотрение Верховного совета, — оно приветствует, оно в восторге, оно счастливо, оно с первой минуты... и т.д. Общая радость. Твердыня милитаризма пала. Бронированный кулак спрятан в карман. Бриан произносит небольшую взволнованную речь, с модуляциями голоса и с придаточными предложениями. Он испытывает сейчас одну из величайших радостей в своей жизни. Обе высокие стороны согласились уладить миролюбиво досадное недоразумение («un malentendu regrettable»).
Речью Бриана, собственно, все должно было бы закончиться. На беду Чемберлен требует слова и в свою очередь произносит небольшую речь. Он тоже очень счастлив, в его жизни тоже произошла величайшая радость: досадное недоразумение улажено, обе высокие стороны... и т.д. Это у Чемберлена была очень злополучная мысль: все другие участники Совета считают себя обязанными последовать его примеру и поделиться своей радостью, а равно и радостью своих правительств по случаю миролюбивого исхода досадного недоразумения между обеими высокими сторонами. Рада Италия, рада Япония, рада Испания, рада Бразилия, рада Чили, все рады, и никто не сжалился над публикой. Каждый член Совета, в зависимости от темперамента и познаний во французском языке, выражает радость от трех до пяти минут. Столько же времени отнимает производимый по требованию Чемберлена перевод речей на английский язык. Парламентарий в сером пальто в совершенном отчаянии. Бриан умоляюще смотрит на Чемберлена. Но тот безжалостен: необходимо обеспечить дипломатическое равноправие английского языка с французским.
Инцидент исчерпан. Вечером в министерстве будет чай для Верховного совета и гостей. Заседание закрывается. Парламентарий в сером пальто, как коршун, бросается на Бриана...
Какая хорошая вещь дипломатия! Как умиротворяюще действуют эти раззолоченные стены салона, эти раззолоченные фразы Бриана! Темной ночью вооруженные шайки грабителей ворвались в беззащитные деревни, сожгли дома, изнасиловали женщин, вырезали сотню людей. Так дело представляется на месте. Здесь это «досадное недоразумение». Как быстро, как хорошо оно кончилось чаем с придаточными предложениями!
Но ведь было бы много хуже, если бы дело не кончилось и зверства продолжались?
Совершенно верно, было бы много хуже. Правда, греческий посланник, слушая укоризненный рапорт Чемберлена и сочувствие, выраженное Шалойей идее Лиги Наций, быть может, кипел от злости, вспоминая некоторые недавние происшествия. Но вольно же греческому посланнику вспоминать то, чего вспоминать не надо. Это не в политике, а в плохой пьесе Делавиня говорится, что «справедливость, не равная для всех, есть худший вид несправедливости».
Когда в газетах появилось сообщение о греко-болгарском конфликте, вероятно, не одни только скептики подумали: «Какое счастье привалило Лиге Наций! Вот реванш и за Корфу, и за Египет. Вот когда Верховный совет проявит твердость без всякого риска: покорность «высоких сторон» обеспечена». Радость в самом деле была, по-видимому» чрезвычайная. Бриан разослал повестки на заседания Верховного совета «в тот же день». Чемберлен прискакал из Лондона «в тот же вечер». Я удивляюсь, как он не прилетел на аэроплане.
Маленький шаг вперед сделан. Отчего же это не приветствовать? Можно и приветствовать. Не скрываю, однако, сладенькие восторги, раздавшиеся в печати по случаю «Мирового Суда», действуют чрезвычайно раздражающе. Видный член парламента назвал день 30 октября «началом новой эры в истории». Лига Наций — вещь полезная, может быть, она станет и очень полезной. Но в конфликт, подобный греко-болгарскому, великие державы вмешались бы и в былые времена. Правда, тогда они вмешались бы как великие державы, а теперь — как Совет Лиги Наций...»