I
Талейран писал Наполеону вскоре после Аустерлица: «Ваше Величество, можете теперь и разрушить австрийскую монархию, и укрепить ее. Но если вы ее разрушите, то не в вашей власти будет снова собрать обломки и создать единое государство. Между тем существование этого государства необходимо, совершенно необходимо для спасения в будущем цивилизованных народов».
К той же мысли Талейран возвращался неоднократно. В сокращенной форме ее можно было бы выразить так: когда развалится Австрия, в мире начнется хаос. Не буду останавливаться на этом интересном, хоть спорном утверждении, столь основательно забытом в 1919 году. Настоящая статья моя в некотором роде некролог тысячелетнего государства, но некролог не политический. Символом Габсбургской державы был дворец Бург, вероятно, наиболее «историческое» здание в мире, — по мнению одних историков, Вена господствовала в Европе двести лет, по мнению других — триста.
Бург расположен в так называемом «внутреннем городе». Вена — одна из немногих столиц Европы, где политическим, деловым и светским центром осталась до конца наиболее старая часть города. Как и империя Габсбургов, Бург строился и перестраивался веками. Большая часть этого колоссального здания относится, правда, лишь к XVIII веку, но есть в нем и строения, воздвигнутые в XIV веке. Кажется, Дрегер первый доказал, что дворец был заложен около 1300 года. Точная дата имела для австрийских историков некоторое значение: прежде закладку Бурга относили к временам еще более отдаленным: Дрегер установил, что надпись о «фундаторе» имеет в виду Альбрехта I; отсюда следует вывод, что начали постройку дворца именно Габсбурги, и это единственный в истории случай: в течение шести веков одно и то же здание строила одна и та же семья.
Дворец показывался посетителям, и я когда-то имел случай его осматривать. Не берусь судить о его архитектурной ценности. В нем за шесть столетий, естественно, смешались все стили. Бесчисленные залы ослепляли и утомляли великолепием — как в Версале, как в русских дворцах.
II
Прусский король Фридрих Вильгельм IV сам говорил, что, входя в Бург, «чувствует себя парвеню». Австрийские историки-монархисты неоднократно цитировали эти слова с одобрением: совершенную, мол, правду сказал человек. Габсбурги всегда считали прусских королей выскочками. Они, впрочем, относились свысока и к другим монархам. Французские короли двести лет вели борьбу за то, чтобы их послы считались равными по рангу послам императора. Очень нелегко согласились Габсбурги и на признание императорского титула за русскими царями, позднее — за Наполеоном: император в мире может быть только один (появление берлинских императоров Франц Иосиф принял почти как катастрофу).
В генеалогическом отношении Габсбургский дом и вообще не желал никого с собой сравнивать. Генеалогические исследования о нем бесчисленны и, как указывает в своем восьмитомном труде князь Лихновский{1}, очень между собой расходятся. Не так давно расисты сообщили, что Габсбурги — потомки семьи Пьерлеоне, и следовательно, евреи. Одна из распространенных габсбургских генеалогий действительно вела их род к этой полуеврейской семье, к которой принадлежал папа Анаклет II и которая, по второй своей линии, себя производила от Корнелиев Сципионов. Более принятой считалась чисто немецкая генеалогия Габсбургской семьи, с бесконечным рядом Гунтрамов, Радбодов, Канцелинов, Рудольфов, Альбрехтов. Достоверно выяснено их происхождение лишь до Альбрехта Богатого. Прозвища, кстати сказать, были едва ли не у половины древних Габсбургов, — и самые разные прозвища: тут «Мудрые» и «Безумные», «Гордые» и «Благочестивые», «Великодушные» и «Отцеубийцы», «Богатые» и «Пустые Карманы». История знаменитого рода полна всевозможных легенд; иные из них стоят талантливой поэмы, — и не одна поэма написана о Габсбургах.
III
Об императоре Франце Иосифе княгиня Радзивилл, долго жившая при его дворе, пишет{2}: «Он забывал порою данные им обещания, принятые им обязательства, долг своего высокого положения, но никогда не забывал он одного: того, что он Габсбург».
Все сказано о бесчисленных несчастьях, выпадавших на долю императора: расстрел брата, таинственная смерть сына, убийство жены и т.д. «Он должен был бы стать шекспировским героем», — говорит один из недавних его биографов. Шекспировским героем Франц Иосиф никогда не был. Это был человек неглупый и способный, в молодости — «человек бурных страстей», все в себе заглушивший ради Габсбургского дома. От жизни можно заслониться чем угодно. Он от нее заслонился — этикетом.
Об этикете Габсбургов существует целая литература. Я не имел ни терпения, ни охоты читать о нем книгу за книгой. Скажу лишь, что, по мнению компетентного ценителя, габсбургский двор был «самым великолепным и первым по совершенству организации в мире». С некоторым недоумением теперь просматриваешь, например, рассуждения о разнице между «придворным балом» («Hof ball») и «балом при дворе» («Ball bei Hofe») — это были вещи разные и происходили они в разных амфиладах.
Леопольд Вельфлинг (ушедший из императорской семьи эрцгерцог Леопольд Фердинанд) в своей книге «Габсбурги в своем кругу»{3} сообщает, что никогда ни один из родных императора не обращался к нему иначе, как со словами «Ваше Величество», притом с обязательным употреблением третьего лица множественного числа. На обедах эрцгерцоги сажались за стол не по старшинству возраста, а по старшинству линии рода: 20-летний эрцгерцог старшей, тосканской линии сидел выше, чем 70-летний фельдмаршал Альбрехт из второй линии; последнее место занимал эрцгерцог Райнер, старейший член семьи, но по линии самый младший. Еще строже были правила в отношении знати. Император, обладавший необыкновенной памятью, знал генеалогию всех австрийских аристократов и строго с ней считался — бывал он только у князей Лихтенштейнов и Ауэрспергов (по другим источникам, еще у Гаррахов).
Самым сложным был вопрос о рукопожатии. Франц Иосиф подавал руку из австрийцев лишь министрам и членам наиболее знатных семейств, записанных во вторую часть Готского альманаха. Фельдмаршал барон фон Маргутти, бывший при императоре шестнадцать лет генерал-адъютантом, говорит в своей книге, что за всю его жизнь Франц Иосиф ему подал руку только один раз, 9 мая 1915 года, по какому-то особому случаю{4}. Фельдмаршал вздохнул: это произошло в отсутствии свидетелей. Но на следующий день его горячо поздравил граф фон Наар. «С чем?» — «Как с чем! Император вчера подал тебе руку!» — «Откуда ты знаешь? При этом никого не было». — «Его Величество сам мне сообщил».
Если не ошибаюсь, ничего сходного не было в последние два столетия ни при каком другом европейском дворе. Из-за этого иногда выходили обиды, жалобы, чуть не драмы. На приемах император, обходя гостей, пожимал руку юношам, принадлежавшим к семьям из Готского альманаха, и лишь кивал головой старым сановникам из семей менее знатных: те из них, которые его не знали, порою усматривали в этом оскорбление или знак немилости, просили им объяснить и т.п. По словам очевидца, император оставался к этому «совершенно равнодушен»: в его габсбургский монастырь со своим уставом не ходят. (Не подавал он руки и кардиналам, но это объясняли иначе: кардиналу нельзя подавать руку, ему надо целовать перстень, а императору это не подобает.) Для министров он почему-то делал исключение (вероятно, с отвращением). Но вообще жизнь Франца Иосифа и его отношение к людям в значительной мере определялись генеалогическими данными. Должно быть, он никак не думал, что его преемником будет маляр{5}.
С дамами император был необычайно вежлив, тоже не совсем по-нынешнему. Он пропускал вперед даже 16-летних девочек, сам отворял перед дамами двери и за стол никогда не садился, пока не садилась последняя дама. Очевидец описывает две вспышки его гнева. В ложе Будапештской оперы его флигель-адъютант не сразу встал, когда в ложу вошла фрейлина. Другая, более бурная вспышка произошла оттого, что состоявший при нем офицер по недосмотру появился в его кабинете в мундире с оторвавшейся от рукава пуговицей. «Это неслыханно!» — гневно сказал император; «офицер побледнел как полотно».
Он был, несомненно, стильным человеком. Франц Иосиф дожил до 1916 года, но ни разу за всю жизнь не говорил по телефону; не признавал автомобилей и до конца своих дней пользовался лошадьми; отроду не входил в подъемную машину и, когда нужно было при осмотрах выставок, в восемьдесят лет поднимался по лестнице на четвертый этаж. Жил, как жили предки, — непонятно, почему он ездил по железной дороге?
В Вене под конец царствования его, когда-то ненавистного народу человека, обожали все: богатые и бедные, князья и рабочие, католики и евреи, реакционеры и (стыдливо) социалисты. Курьезно то, что на старости лет он имел репутацию демократа. Да и в самом деле, правил он вполне конституционно, хоть совершенно не верил в конституционный образ правления. Одному из своих советников незадолго перед смертью сказал: «Поверьте мне, этой империей править по конституции нельзя»... Советник изумился: «Но ведь Ваше Величество именно так и правит!»
Франц Иосиф только вздохнул и развел руками. Смысл был, очевидно, таков: «Вот вы и видите, как идут наши дела».
Впрочем, одинаково скептически он относился к управлению всех своих государственных людей: и более либеральных, и более консервативных. Не так давно были опубликованы краткие заметки, которые он делал для себя, назначая министров. Они весьма забавны: «Опять Векерле. Schon wieder!..» Или просто: «Ах, Боже мой!..» («Ach, Gott!..») Явно не заблуждался ни насчет своей империи, ни насчет ее правителей. Князь Бюлов рассказывает: один из придворных Франца Иосифа, желая его утешить, сказал ему, что Бисмарк по целым дням пьянствует. Император меланхолически ответил: «Ах, если б и мои министры тоже пили!» («Ach! Gott, wenn meine Minister doch auch Schnaps trinken wollten»{6} ). «Ach, Gott» были, по-видимому, его любимые слова.
В последние годы жизни он с полной готовностью принимал на аудиенциях и социал-демократов; руки не подавал, но они не обижались, как не обижались в большинстве и фельдмаршалы: что же делать, человек другой эпохи! Сам он относился к ним со старческим благодушием. После аудиенции, данной в первый раз главе социал-демократической партии, сказал церемониймейстеру князю Монте-Нуово: «Он был со мной очень ласков...»
Жил император Франц Иосиф в той части Бурга, которая была построена лет двести тому назад и выходила окнами на так называемый Внутренний двор. Комнаты императрицы были в другом здании, Амалиенгоф. Поблизости были часовня XV века и знаменитая сокровищница Габсбургов с ее главной достопримечательностью, короной Карла Великого, — ею в течение тысячелетия венчался каждый Die gratia Romanorum Imperator augustus: Карл Великий — первый, Франц Иосиф — последний. Она старше другой его короны, венгерской короны св. Стефана, несколько старше даже шапки Мономаха, которую напоминает не формой, а типом (основное в обеих: золото и жемчуг). Все многочисленные короны Франца Иосифа уцелели до наших дней; его венгерской короне приписывали огромное символическое значение и революционеры; Кошут закопал ее в землю после разгрома революции.
Залы этой части Бурга очень роскошны. Но в собственных комнатах Франца Иосифа никакой роскоши не было. Он, по-видимому, имел некоторую слабость к «походной» обстановке, и кровать у него была тоже «походная», железная, «наполеоновская», хоть ни в каких походах он не участвовал, по крайней мере полвека. (Наполеон, которому создавать солдатский стиль было не нужно, любил, кстати сказать, не походные, а настоящие кровати.)
Вставал Франц Иосиф в 4 часа утра, выпивал стакан молока и работал до полудня: читал разные документы и писал своим четким почерком распоряжения; затем с 10-ти давал аудиенции и принимал доклады. Один из первых докладов делал дворцовый комендант, сообщавший, в котором часу накануне выходили из Бурга и возвращались его жители, в частности молодые эрцгерцоги: страже предписывалось это записывать. Если тот или другой из живших во дворце эрцгерцогов возвращался позже, чем полагалось, император требовал объяснений. Молодые эрцгерцоги, как рассказывает один из них, неизменно отвечали одно и то же: внезапно разболелась голова, захотелось подышать свежим воздухом. Франц Иосиф этим несколько однообразным объяснением удовлетворялся. Зачем это было нужно, не совсем понятно: вероятно, в целях борьбы с хронической головной болью у молодых людей. Сам он провел молодость бурно (княгиня Радзивилл сообщает, что любовные романы молодого Франца Иосифа неисчислимы). Эрцгерцогов он вообще не баловал и, несмотря на свое огромное богатство, не давал им больших состояний. Нуждался в деньгах порою даже кронпринц Рудольф: после его трагической кончины выяснилось, что наследника престола часто снабжал деньгами его приятель-банкир, барон Гирш. Отец и сын были на редкость непохожи один на другого.
В полдень императору в кабинет приносили на подносе завтрак. В 121/2 работа возобновлялась и продолжалась до пяти часов. Затем принимались гости. По словам Редлиха, высшее общество Вены делилось на две группы, между которыми, впрочем, было большое расстояние. Первую группу посетителей Бурга составляли «свои», старая католическая знать, с древними титулами не ниже графского: Шварценберги, Лихтенштейны, Ауэрсперги, Гаррахи, Паары, Вальдштейны, Лобковицы, Кинские, Клам-Мартиницы, Тупы; при Марии Терезии к «своим» были причислены венгерские магнаты, а при Франце Иосифе еще знатнейшие польские семьи. Забавно, что назывались эти семьи «Das eigentliche Milieu», «Высший свет» или просто «Das Milieu», — как известно, на парижском языке это слово означает совсем иную среду — уголовников. За «своими» следовал второй слой: дворянство родовое и служивое, а с половины царствования Франца Иосифа — еще богатейшие банкиры и промышленники, во главе с Ротшильдами. Из этого круга выходило большинство министров, генералов и дипломатов. Они принимались при дворе, но своими никак не считались и со своими не смешивались. Все остальные были просто народ. Однако из него Франц Иосиф выделял и предпочитал народ в более тесном смысле слова. На охотах он подолгу и с особым удовольствием разговаривал с егерями, с крестьянами на простонародном австрийском наречии.
Влияния же на него, по словам близко знавших его людей, не имел никто. Ламмаш говорил фельдмаршалу Маргутти, что влияние на Франца Иосифа мог бы иметь только такой человек, который принадлежал бы по рождению к самой высшей титулованной знати, обладал бы исключительно блестящими талантами и огромными познаниями, был бы несметно богат и ни разу в жизни не попросил бы императора ни о чем для себя лично. «Но, слава Богу, — добавлял Ламмаш, — такого человека на свете не существует!..»
После обеда приезжала подруга императора, артистка Екатерина Шратт, и он с ней играл часа полтора в тарок. Ложился спать в девять часов вечера. Эрцгерцог Леопольд Фердинанд в своих воспоминаниях совершенно серьезно приписывает расхождение императора и императрицы главным образом их образу жизни: она превращала ночь в день и день в ночь, он ложился в девять и вставал в четыре.
Эта однообразная, размеренная, скучная жизнь шла изо дня в день, из года в год, — он процарствовал, как известно, 68 лет. Порядок дня несколько нарушался в дни придворных балов и парадных спектаклей, — ни того ни другого Франц Иосиф не любил и мог бы повторить знаменитую фразу: «Жизнь была бы вполне приемлема, если б не развлечения». Не доставляли ему большого удовольствия и приезды иностранных гостей.
Любил он, по словам знавших его людей, только саксонского короля Альберта, с которым часто подолгу охотился в горах. Это был его единственный друг. Хорошо относился к Эдуарду VII, подчеркнуто современный стиль которого, столь чуждый его собственному стилю, видимо, забавлял старого императора, Вильгельма II он недолюбивал, чтобы не сказать: терпеть не мог. Князь Бюлов, бывавший при их встречах, откровенно говорит: «Вильгельм II действовал на нервы Францу Иосифу, как тот ни старался это скрывать». С русским двором отношения были корректно-холодные, притом с давних времен. Бисмарк где-то пишет, что у императора Александра II меняется лицо, когда произносят имя Франца Иосифа (вероятно, из-за австрийской политики в пору Крымской войны, — стихи Тютчева весьма памятны). Впоследствии отношения стали лучше. При графе Капнисте Франц Иосиф 6 декабря приезжал в русское посольство и, здороваясь с послом, снимал перчатку: показывал, что знает этот русский обычай. Он был русским фельдмаршалом, имел Георгиевский крест III степени и русскую медаль, которой в 20-м столетии не помнил никто из русских офицеров: медаль за войну 1849 года. По случайности другая медаль — по случаю 300-летия дома Романовых — была ему доставлена за два дня до начала мировой войны.
К своим родным он относился без особой нежности. Недоброжелатели говорили, что он никогда не любил никого из них. Граф Таафе, бывший министром-президентом в пору мейерлингской драмы, «онемел от удивления», увидев императора тотчас после того, как ему сообщили о смерти его единственного сына: Франц Иосиф был совершенно спокоен — «ни слова, ни движения на лице».
Что тут, однако, относить на долю душевного холода, что на долю самообладания и наследственной выдержки? Из документов, появившихся уже после революции, следует, что версия о случайной смерти кронпринца Рудольфа была предписана самим Францем Иосифом. Он же составил и заметку, появившуюся в тот день в особом вы пуске правительственной газеты. В черной кайме было напечатано: «Его Высочество наследник престола вчера выехал на охоту в Мейерлинг со своими гостями, принцем Филиппом Кобургским и графом Гойосом. Но еще накануне Его Высочество чувствовал себя дурно и должен был отказаться от семейного обеда в Бурге. Охотники собрались сегодня утром и не нашли наследника престола. С глубоким волнением они приняли страшное известие: Его Высочество ночью скончался от кровоизлияния в мозг».
Сообщение было сумбурное и могло свидетельствовать о некотором душевном смятении. В тот же день, по-видимому, через час или через два после известия о смерти сына, Франц Иосиф продиктовал на французском языке телеграммы иностранным дворам. Они чрезвычайно интересны в психологическом отношении — образ создается из черточек. Привожу одну из них, посланную царю: «С глубочайшей скорбью извещаю Тебя о внезапной кончине моего сына Рудольфа, последовавшей сегодня утром в Мейерлинге от кровоизлияния. Я уверен, что Ты примешь искреннее участие в этой тяжелой утрате. Франц Иосиф».
Все другие телеграммы с небольшими стилистическими изменениями сообщают то же самое, но у каждой есть свой оттенок, очевидно, определяющийся степенью близости иностранного двора. В одной говорится о «моем сыне Рудольфе», в другой — о «моем Рудольфе», в третьей — о «нашем Рудольфе». Разумеется, во всех телеграммах повторяется заведомо выдуманная версия: «кровоизлияние». Единственное исключение — телеграмма Льву XIII: папе Франц Иосиф не считает возможным говорить неправду. Он телеграфирует: «С глубочайшей скорбью сообщаю Вашему Святейшеству о внезапной кончине моего сына Рудольфа. Уверен, что Ваше Святейшество примете искреннее участие в этой жестокой потере. Да примет Господь Бог того, кого я безропотно отдаю Ему и кого от него получил. Молю о Вашем благословении мне и моей семье. Франц Иосиф».
Сведений о том, как он принял известие о сараевском убийстве, у нас очень мало. Тотчас вызвал к себе нового, неожиданного наследника престола (будущего императора Карла), — это был по счету его четвертый престолонаследник (до того почти его не знал). Долго с ним говорил о его новых обязанностях и остался доволен: «хороший мальчик». Затем он отдал приказ церемониймейстеру князю Монте-Нуово: так как похоронить Франца Фердинанда надлежит вместе с его женой, то на погребении не должно быть ни придворных, ни военных почестей, полагающихся наследному принцу: женщину, рожденную просто графиней Хотек, нельзя хоронить так, как хоронят Габсбургов. По-видимому, Монте-Нуово, сам наполовину Габсбург (по побочной линии), церемониймейстер не только по должности, но и по натуре, был в отчаянии: это распоряжение, вызвавшее крайнее раздражение в венском обществе и в армии, в Вене приписали ему. Франц Иосиф велит опубликовать свое письмо на имя князя: распоряжение о похоронах отдано не церемониймейстером, а императором.
Таков он был всю жизнь: если угодно фанатик, хоть самое слово это не очень к нему подходит. Ничего личного в нем нет. Как Габсбург и император, он служит своей идее. Как в радости, так в горе для него самое важное: его род, родовое поместье, австрийские корни.
Войны он, несомненно, не хотел. 15 ноября 1911 года Франц Иосиф устраивает бурную сцену начальнику генерального штаба Конраду фон Гецендорфу, который, в оппозиции Эренталю, стоит за превентивную войну: вопреки своему обыкновению, император не говорит, а кричит, по словам Конрада, «возбужденный и обозленный», что запрещает эти безумные проекты: «Политика Эренталя — моя политика! Быть может, она приведет к войне, даже вероятно приведет, но мы будем вести войну только тогда, когда на нас нападут!» Через три года он на войну соглашается. Самый осведомленный из его биографов считает это дело невыясненным: «При нынешнем состоянии наших сведений о том, что тогда произошло в Вене и Ишле, мы не можем исчерпывающим и удовлетворительным образом объяснить, почему император дал на войну согласие». По словам очевидца Маргутти, у Франца Иосифа при получении известия об отъезде австрийского посланника из Белграда несколько минут тряслись руки: он не может надеть очки и прочитать телефонограмму; падает в кресло и говорит глухим голосом «как бы сам себе»: «Но ведь разрыв дипломатических отношений еще не война...» Вероятно, у него мелькнула мысль, что все, все идет к концу: и дом, и династия, и империя. Тот же Конрад фон Гецендорф в своих воспоминаниях рассказывает: перед его отъездом на фронт император сказал ему: «Если монархии суждено погибнуть, то пусть она, по крайней мере, погибнет с честью». («Wenn die Monarchic schon zu Grunde gehen soll, so soil sie wenigstens anstandig zu Grunde gehen».)
IV
Женитьба на баварской принцессе Елизавете была, вероятно, наиболее странным поступком всей жизни императора: если бы из тысячи женщин нарочно искать такую, на какой не должен был бы жениться человек, подобный Францу Иосифу, то трудно было бы сделать лучший выбор. И произошла эта женитьба при обстоятельствах, как будто менее всего соответствовавших его характеру и обычаям. Рассказывалось об этом романе не раз. Едва ли тут многое сочинено или приукрашено.
23-летний император Франц Иосиф, по словам двух историков, был в начале пятидесятых годов «лучшим женихом в мире». Он занимал блистательный габсбургский престол, считался богатейшим из монархов (может быть, в ту пору и богатейшим из людей), был красив, имел репутацию «шармера». Женщины чрезвычайно им увлекались. Говорили (а позднее и писали), что у него в то время был роман с одной эрцгерцогиней-вдовой, бывшей значительно его старше. Именно поэтому будто бы его мать, столь известная в истории эрцгерцогиня София, стала спешно подыскивать ему невесту.
Как баварская принцесса, мать императора первым делом обратилась к Виттельсбахам. Это было естественно: начиная с XIII века то Габсбурги женятся на принцессах баварской династии, то Виттельсбахи женятся на австрийских эрцгерцогинях. Невеста в Баварии была тогда только одна: принцесса Елена, дочь герцога Максимилиана. «Партия» была удовлетворительная по родовитости семьи, однако только по родовитости: отец невесты был очень беден, кругом в долгу, вдобавок либерал, богема, альпинист, фрондер, вечно издевавшийся над коронованными особами и рассказывающий о них анекдоты. Но сама принцесса Елена очень нравилась эрцгерцогине Софии своим благочестием. Мать императора, имевшая огромное влияние на сына, решила вопрос за него. Мать невесты с восторгом приняла предложение, а с отцом никто не считался. Рада и счастлива была и сама невеста, не смевшая мечтать о таком женихе.
Нужно было «только», чтобы она понравилась Францу Иосифу. Для этой цели ей и ее родителям было послано приглашение приехать в Ишль, летнюю резиденцию Габсбургов. В последнюю минуту герцог Максимилиан объявил, что на адскую скуку в Ишль не поедет без своей любимицы, младшей дочери «Зизи» (Елизаветы). Ей исполнилось 16 лет, она была красавица. Взяли и ее.
В первый же день по приезде баварских родственников в Ишле состоялся обед. Габсбурги славились в мире своим искусством устраивать скучные обеды; но на этот раз они сами себя превзошли, — кто-то писал, что «даже скатерти дышали скукой». Вероятно, это объяснялось настроением молодого императора: он был мрачнее тучи. К концу обеда появилась Зизи, которая, как маленькая, обедала отдельно с гувернанткой. Франц Иосиф оживился. А когда обед кончился, император совершил неприличный поступок — должно быть, единственный в его жизни: он подошел не к старшей сестре, а к младшей и предложил показать ей своих лошадей. Вернувшись же с прогулки по парку, он объявил своей матери, что женится, но не на принцессе Елене, а на принцессе Елизавете. Изумление эрцгерцогини Софии, ее гнев, ссылки на обиду, на скандал не помогли; не помог и вызванный для увещания Франца Иосифа кардинал. Император сообщил, что уже сделал предложение и что дело это решено.
Затем началась одна из сказок, становящихся редкими и в монархических странах. На пышно разукрашенном, засыпанном цветами судне император повез по Дунаю свою невесту из Баварии в Вену. Раскрылась сокровищница Габсбургов, с ее коронами, диадемами, ожерельями. В расписанной Рубенсом карете молодая чета проехала в церковь, где состоялось венчание. «Я влюблен, как лейтенант, и счастлив, как бог!» — писал Франц Иосиф своему другу Альберту Саксонскому. Столь же счастлива была и 17-летняя императрица. Впереди был несчастнейший брак, длинный ряд катастроф — и кинжал убийцы.
V
В личности и в судьбе Елизаветы Австрийской слилось все то, что с незапамятных времен открыто или молчаливо признавалось «элементами поэзии». Быть может, при жизни императрицы это вызывало у раздражительных людей некоторое отталкивание: уж слишком все поэтично. Ее жизнь просится в biographic romancée, для которой тут есть решительно все, вплоть до «проклятья графини Карольи»{7} и «призрака белой дамы», трижды проходившего по залам Бурга за время существования Габсбургского дома. Но трагическая смерть Елизаветы должна была положить конец подобному отталкиванию. Не думаю, чтобы эта, во всяком случае необыкновенная, женщина и вообще умышленно создавала себе поэтический ореол.
Она была на редкость хороша собой. В этом сходятся все знавшие ее люди. Один республиканский политический деятель на старости лет говорил, что из всех женщин, которых он видел, две самые красивые были императрицы: Евгения и Елизавета{8}. Называли ее в Европе «Черной лилией». Кажется, это прозвище было ей дано после того, как на одном приеме в Бурге она появилась в черном бархатном платье, с веером из черных страусовых перьев и в черных бриллиантах: черный цвет был ей особенно к лицу. Красоту ее признавала и ненавидевшая ее эрцгерцогиня София.
Очень многое в императрице Елизавете не нравилось Бургу. Не нравились прежде всего ее либерально-политические взгляды: либерализм императрицы был, насколько могу судить, не наигранный и не предназначенный для приобретения популярности. Она плохо верила в «породу» и не придавала ей значения. Знала верхи общества (притом верхи предельные) неизмеримо лучше, чем низы, но большой разницы между ними не видела и относилась с ласковой, чуть пренебрежительной снисходительностью одинаково к верхам и к низам. Императрица по природе была очень добра. Мы знаем о тысяче прекрасных ее поступков, а о плохих не знаем почти ничего, — о многих ли из людей, бывших по той или иной причине на виду у всего мира, можно сказать то же самое? Политикой она занималась мало, но разные счастливые и благодетельные меры царствования Франца Иосифа, как понемногу выясняется, отчасти были приняты благодаря ей. И в качестве первого свадебного подарка она у него — не попросила, а потребовала — смягчения участи осужденных венгров. Ее любило все население габсбургской державы: в Венгрии же ее положительно боготворили. Легенда, кажется, неверная, приписывала ей роман со знаменитым венгерским политическим деятелем, будто бы бывшим ее единственной любовью. Именно он поднес ей в 1867 году венгерскую корону, которая через тридцать лет, вместе с короной Марии Терезии, лежала на ее гробе. Об этом действительном или мнимом романе уже написаны книги — слишком рано написаны: он пока никого касаться не может.
Вероятно, еще больше осуждения, чем либерализм, вызывало в Бурге пренебрежение императрицы к вековому габсбургскому этикету. Она по-настоящему отравляла жизнь церемониймейстерам и дворцовым комендантам. То выходила из Бурга пешком одна, без свиты, без охраны, и делала покупки в магазинах — поступок в отношении венского церемониала неслыханный. То приглашала друзей на ужин в свои комнаты в три часа утра, — и не все друзья ее были люди придворные: еще можно было переносить знатных иностранцев вроде лорда Рэндолфа Черчилля (отца Уинстона), но были и друзья — незнатные австрийцы. То отказывалась появляться на обедах императора, говоря, что не выносит длинного ряда подаваемых в неизменном порядке блюд с одним и тем же столетним венгерским из габсбургских погребов и шампанским одной и той же марки: она гастрономкой не была, заботилась о фигуре, по утрам пила какой-то странный напиток из бычьей крови, а на обед заказывала себе бифштекс и фрукты. С точки зрения Бурга, все это было чудовищно. Императрица вдобавок не скрывала, что ненавидит габсбургские дворцы, и считала, что жить в них совершенно невозможно: в Шенбрунне было 1440 комнат и ни одной ванной — она объявила, что ей столько комнат не нужно, а ванна совершенно необходима. В конце концов, она выстроила себе новый дворец на опушке Лайнцского леса и жила то в этом дворце «Вилла Гермес», то на Корфу, в замке «Ахиллейон».
Ее собственных, по ее указаниям выстроенных дворцов я никогда не видел. Знатоки расценивают их в художественном отношении весьма невысоко. Нельзя сказать, чтобы и названия их были очень хороши: «Вилла Гермес», «Ахиллейон», — в этом последнем замке были какие-то «Террасы Ахилла», «Лестницы богов», «гроты Калипсо» и т.п. Все это эстетизм довольно дешевый. Впрочем, под конец жизни императрица возненавидела «Ахиллейон» (обошедшийся в десятки миллионов) и хотела его продать американцам. Со всеми поправками на вкусы и стиль той эпохи можно признать, что в поступках и в переписке Елизаветы есть немало странного. Ее письма баварскому королю Людвигу II начинаются словами «От голубицы — орлу» (а он пишет: «От орла — голубице»). Однако в литературе у нее вкус был хороший. Из поэтов она, как известно, боготворила Гейне. Менее известно, что из прозаиков она предпочитала русских романистов. Сама она ничего не писала. Но Константин Христоманос, преподававший ей греческий язык, издал книгу своих бесед с ней. Историк Карл Чюпик склонен думать, что беседы очень обработаны Христоманосом в стиле передовых литературных кофеен Вены 90-х годов. Это возможно, но есть среди мыслей, приписываемых автором императрице, страницы весьма интересные и даже замечательные.
Генриха Гейне она читала вслух императору в первый год после их брака. Франц Иосиф не был антисемитом, но восторг перед этим поэтом ему особенно понравиться не мог. Вдобавок стихи и вообще внушали ему крайнюю скуку. Совместные чтения скоро прекратились. Позднее прекратилась и совместная жизнь, вероятно — как почти всегда в таких случаях бывает, — по тысяче причин, из которых посторонним становятся известными одна или две. Императрица Елизавета стала проводить большую часть года вне Австро-Венгрии. Церемониймейстеры вздохнули свободно. Впрочем, она продолжала отравлять им жизнь и за границей. Достаточно сказать, что в парижском «Мерисе», в других гостиницах императрица жила под именем «миссис Никольсон», не пользуясь ни одним из бесчисленных второстепенных титулов Габсбургского дома. Должно быть, это доставляло истинные страдания Францу Иосифу: его жена, imperatrix Austriae, Regina Hungariae — миссис Никольсон! Император терпел это, как терпел все, считая, вероятно, жену крестом своей жизни, и покорно адресовал «миссис Никольсон» письма и телеграммы. Под псевдонимом она была и убита, всходя на мостик отходившего женевского парохода. В той страшной сцене на палубе единственная спутница Елизаветы графиня Старэй, схватив за руку остолбеневшего капитана, шептала, задыхаясь: «Велите остановить пароход!.. Эта женщина — австрийская императрица!..»
VI
После потрясшего весь мир убийства императрицы Елизаветы Морис Баррес записал у себя в дневнике (т. 11, стр. 72): «Она любила Гейне. Надо было бы выяснить, как именно. Какая прекрасная смерть!{9} Маленький напильник пронзил ей сердце. Она продолжает идти с пронзенным сердцем. Только на мостике она падает и спрашивает: «Что случилось?» — Что случилось! Сама умирает и спрашивает, что это. Страшные катастрофы оторвали ее от ее традиций. Дух предков больше ничего не мог ей сказать... Все мне ничто, ничто мне все. В этом состоянии жизнь ее не имела больше цели. Она — оторванная («Rien ne m'est plus, plus ne m'est rien. Dans cet etat, sa vie n'ayant plus de but, s'est une déracinée»). Она сама — Гейне... Ее элегантная насмешливость... Отдалась духу отрицания Мефистофелю. Этикет, молчание».
Мысли неясные, и если отвлечься от суеверных восторгов в отношении «гениального стиля Барреса», то не очень хорошо выраженные. Думаю, что не все в них и справедливо. Императрица Елизавета действительно боготворила Гейне. Она поставила ему памятник на Корфу, приглашала к себе его родных, лишь смутно зная их взаимоотношения. Родные поэта были из богатой линии семьи, оставившей его в нищете, давно получили дворянство и титулы, породнились с католическими князьями. Императрица показывала барону Гейне свою коллекцию его портретов и спрашивала с волнением, есть ли сходство, — барон смущенно отвечал, что никогда не видал своего дяди. Императрица побывала у баронессы Эмбден, у княгини Рокка, обещала возложить в Париже венок на могилу их знаменитого родственника — они, кажется, сами отроду на том кладбище не бывали. Венок на могилу с надписью «Австрийская императрица — своему любимому поэту» возложила по просьбе Елизаветы эрцгерцогиня Стефания, жена кронпринца Рудольфа. Но едва ли императрица любила «отрицательные» стихи Гейне. Вероятно, «Сновидения» и «Лирическое интермеццо» нравились ей много больше, чем «Атта Троль» и «Зимняя сказка», — и уж, во всяком случае, замечания об «элегантной насмешливости», о «духе отрицания Мефистофеле» к ней совершенно не подходят.
В словах же: «она сама — Гейне», конечно, есть доля правды. Быть может, в ее интересе к автору «Лирического интермеццо» имело некоторое значение и то, что в социальном отношении он был ей чужд. Но это надо считать делом второстепенным. Среди живых людей императрица выбирала друзей в разных общественных группах. Она всю жизнь прожила среди королей и императоров — естественно, что главные ее друзья были из этого круга. По-видимому, самым близким к ней человеком был ее сын, кронпринц Рудольф, обожавший свою мать и считавший ее высшим явлением, неземным существом. Не совсем понятная дружба связывала Елизавету Австрийскую с ее родственником, баварским королем Людвигом II, не совсем понятная потому, что это был человек душевно больной. Впрочем, императрица Елизавета как-то сказала Христоманосу, что «в жизни, как у Шекспира, только сумасшедшие говорят разумно...»
Франц Иосиф, кажется, думал, что самым близким другом его жены была императрица Евгения{10}. По крайней мере, после убийства Елизаветы он послал бывшие при ней в тот день веер и зонтик вдове Наполеона III, потерявшей престол за три десятилетия до того. Полина Меттерних, которая случайно находилась у императрицы Евгении, когда пришел этот дар Франца Иосифа, рассказывает в своих воспоминаниях: «Ее Величество не решилась открыть ящик с реликвиями — он был положен на засыпанный цветами стол, и говорила о нем императрица тихим голосом, как если бы наша покойная государыня находилась тут в комнате».
Однако наряду с императорами и королями были у императрицы Елизаветы и совершенно иные друзья.
В течение некоторого времени она была, например, почти неразлучна с одним старым русским революционером-эмигрантом.
Недавно скончавшийся в Чехословакии Егор Егорович Лазарев, сын конюха самарских помещиков Карповых, родившийся в 1855 году в крепостном состоянии, позднее солдат 159-го пехотного Гурийского полка, произведенный в унтер-офицеры за отличие под Карсом, в 1890 году бежал за границу из Восточной Сибири, где находился в ссылке. Он долго скитался по разным странам Америки и Европы, был и рабочим, и певцом, и артистом мюзик-холла, и журналистом. Постоянное убежище, классическую «тихую пристань» он нашел в Швейцарии, в Божи над Клараном, где открыл кефирное заведение и молочную ферму. Я познакомился с Е.Е. Лазаревым после революции в Париже, где он иногда бывал. Это был добрый, весьма благодушный человек, социалист-революционер довольно умеренных взглядов. Но до войны отношения между социалистами-революционерами и большевиками не были особенно враждебными — по крайней мере в бытовом, житейском отношении, — и на ферме Лазарева постоянно бывали и даже, кажется, жили подолгу Ленин, Зиновьев, Бухарин, Мануильский, Крыленко.
Его кефирное заведение пользовалось немалой популярностью и в швейцарском обществе, хоть там, как известно, русских революционеров-эмигрантов недолюбливали. Врачи иногда направляли к Лазареву больных; нередко и просто заходили на ферму швейцарские и иностранные туристы.
Императрица Елизавета на исходе шестого десятка лет жизни стала болеть. В Вене ее врачом был знаменитый Герман Нотнагель, профессор Венского университета, имевший в конце XIX века репутацию «короля врачей»; я имел в ранней юности возможность однажды его увидеть: он и держал себя как «король врачей», по крайней мере при приездах в Россию. Был он, естественно, и врачом королей. Императрица к нему большого доверия не имела. Во всяком случае, ему не удалось вернуть ей здоровье, расстроенное, вероятно, и недостаточным питанием: в последние годы жизни она вообще не обедала, а к завтраку ограничивалась чашкой бульона, сырыми яйцами и рюмкой портвейна. Нервы у нее находились в дурном состоянии, она не выносила темноты (говорила, что «достаточно темно будет в могиле»), а при свете спала очень недолго. Начиналось у нее и расширение сердца. Вылечить ее не могли ни Нотнагель, ни другие знаменитые врачи.
Однажды во время своего пребывания в Монтре она решила испробовать лечение не то кефиром, не то молоком. Знала ли она с самого начала, что Лазарев — революционер, не могу сказать: может быть, визит оказался случайным. Но летом 1897 года австрийская императрица оказалась на ферме в Божи у бывшего народовольца, товарища Желябова и Перовской по процессу 193-х.
В небольшой биографии Лазарева, появившейся в Праге в 1935 году по случаю его 80-летия, об этом эпизоде сообщается: «После подробного осмотра фермы и двухчасовой непринужденной беседы между фермером и высокой гостьей устанавливается столь горячая взаимная симпатия, что императрица — мило, изящно и в то же время повелительно — пригласила радушного хозяина состоять при ее особе лейб-медиком на все время ее пребывания в Швейцарии. Хозяину ничего не оставалось, как повиноваться... Состоявший при императрице лейб-медик в тот же день был отправлен императрицей с экстренным поручением в Вену, и с следующего же дня Лазарев занимает его почетное место».
Эпизод, надо сказать, довольно забавный. Собственно, врачом Е.Е. Лазарев никогда не был и на медицинском факультете не учился. Он не кончил даже гимназии: «ушел в народ». Медициной он стал заниматься лишь в ссылке, в Восточной Сибири, в — селе Татауров, в 64 верстах от Читы, и не по доброй воле, а по настойчивому требованию местного шаманского населения. В своих не без юмора написанных воспоминаниях в главе «Я становлюсь врачом» сам Лазарев говорит, что учился медицине и лечил бурят по «лечебникам, предназначенным для пользования фельдшерам и акушеркам»: «Я специализировался на выгонке ленточных глистов и солитеров, которыми в Сибири страдает чуть не сплошь все население. Это искусство впоследствии создало мне неувядаемую славу среди бурятского населения». Е.Е. Лазарев справедливо утверждает, что в селе Татаурове «даже и без лечебника простое внимание могло оказать огромную пользу при многих болезнях, где требуются простые средства вроде слабительного или хины». Правда, для конкуренции с профессором Нотнагелем татауровской медицины было, быть может, недостаточно. Однако победителей не судят. Профессор Нотнагель императрице Елизавете не помог. Лечение же молоком или кефиром принесло ей огромную пользу и удовольствие. Думаю, что если не Пастеру{11}, то Толстому этот случай доставил бы большую душевную радость.
Как бы то ни было, Е.Е.Лазарев стал ближайшим человеком к императрице. Достаточно сказать, что наследник австрийского престола, эрцгерцог Франц Фердинанд, впоследствии убитый в Сараево, должен был обратиться к протекции русского народовольца для того, чтобы добиться аудиенции у императрицы!
Чем объяснялась такая милость, не берусь сказать. Я знал Лазарева мало. Насколько могу судить, он не был особенно блестящим собеседником. Едва ли он, вдобавок, хорошо владел иностранными языками: детство и юношеские его годы прошли в большой бедности. К его лечению императрица все же не могла относиться чрезмерно серьезно. Е.Е.Лазарев, человек правдивый, наверное, и не скрывал от нее, что медицинское образование получил в Укырской области Балаганского уезда Иркутской губернии, а специализировался на выгонке ленточных глистов у бурят шаманского вероисповедания. Пить молоко можно было и без «лейб-медика».
Трудно предположить, чтобы тут сказался какой-либо вид снобизма наизнанку: австрийская императрица, жена человека, не подающего руки своим генерал-адъютантам, если их род не значится в Готском альманахе, поддерживает дружеские отношения с революционером, сыном конюха, родившимся в крепостном состоянии. Думаю, что она этого даже не поняла бы. Не могло быть тут, конечно, никакого «вызова» высшему обществу, да у императрицы к высшему обществу и не было той враждебности, которую справедливо или неверно молва приписывает нынешнему герцогу Виндзорскому. Повторяю, главные ее друзья принадлежали даже не к аристократии, а к большой семье императоров и королей, до войны правившей почти всей Европой с высоты двадцати престолов. Императрица Елизавета просто не придавала значения общественным различиям между людьми: все друг друга стоят. Вероятно, она не желала упустить случай: ей было интересно, какие-такие революционеры? Лазарев ей понравился, быть может, тем, что и он относился ко всем людям совершенно одинаково, без враждебности, без заискивания. Мир невелик — на ферме в Божи австрийская императрица могла познакомиться и с Лениным.
VII
Об отношениях между императором и императрицей судить довольно трудно, несмотря на обилие печатных материалов. Быть может, позднее, продолжая серию некрологических статей о старой Австрии, я этого отчасти коснусь в связи с ролью, сыгранной в Бурге и в австрийской жизни кронпринцем Рудольфом. Здесь скажу лишь, что люди, видевшие вблизи жизнь старого дворца, отмечали одно и то же: император весьма любезен с императрицей и столь же холоден. «Очень холоден», — пишет один из эрцгерцогов. Довольно равнодушна к мужу и Елизавета. Она относилась очень благожелательно к официальной подруге императора, Екатерине Шратт: говорила, что очень рада, — слава Богу, что император нашел счастье. В одном из опубликованных недавно кратких писем Франца Иосифа к этой артистке он сообщает, что императрица просит ее пожаловать на обед: будут только они.
В письмах своих к Елизавете император необыкновенно учтив, заботлив, предупредителен. Императрица получает огромное содержание, ему, однако, приходит в голову, что после его смерти новый император может этот расход сократить, — он утраивает пенсию, полагающуюся по закону вдовствующей императрице. Изредка он просит, как об услуге, чтобы Елизавета приехала в Австрию, но делает это лишь в исключительных случаях, например, для встречи императора Николая II, приезжающего в Вену с визитом, или на торжества по случаю тысячелетия Венгрии. В обычное время он предоставляет ей жить где угодно. Во всем чувствуется, что они давно чужие друг другу люди.
Однако в последние годы жизни Елизаветы в их отношениях как будто происходит перемена к лучшему. Так, незадолго до появления на ферме Лазарева, императрица съезжается с императором в Южной Франции. Он инкогнито селится в Кап-Мартене; она приезжает туда на своей яхте и на яхте же устраивает в его честь «совершенно интимный завтрак»: приглашает только его, императрицу Евгению и принца Уэльского (будущего Эдуарда VII). По ее просьбе Франц Иосиф соглашается посетить с ней вдвоем казино в Монте-Карло — надо думать, что с его стороны подобное отступление от правил было немалой жертвой. Они заходят в игорный дом — разумеется, тоже «инкогнито» (ради этого инкогнито мобилизуется вся полиция Лазурного берега).
Он пишет ей письма; в них нет решительно ничего секретного: спрашивает о здоровье, о ее планах, то же сообщает о себе. Ни для какой полиции или разведки в Европе эти письма ни малейшего интереса не представляют. Однако она просит его подписываться условным именем, и сама для него выдумывает такое имя: «Мегалиотис». Он подчиняется ее прихоти. Вероятно, это было вначале очень ему противно, хоть в тайну были посвящены во всем мире только они двое. Затем он, видимо, привыкает и, быть может, по рассеянности подписывает «Мегалиотис» также свои письма к госпоже Шратт.
В июле 1898 года она ему «отдает визит» — другого выражения не придумаешь. Это был ее последний приезд в Вену. Население столицы очень любило свою романтическую государыню; и правые и левые газеты не раз выражали сожаление, что она бывает в Австрия так редко. Императрица посещает мужа в Ишле, но там не засиживается, как не засиживается нигде. Прощается с императором — им более не суждено было встретиться — и уезжает на свою родину в Баварию. Здесь тоже остается очень недолго. В последние годы она бродит по миру без видимой цели, без видимой причины: Корфу, Мадейра, Корсика, Биарриц, Алжир, Ривьера. Ехать ей некуда и незачем. Елизавета принимает решение: надо отправиться в Швейцарию. На ферму Лазарева? Не знаю. Во всяком случае, в те же места: на берега Женевского озера. Сначала в Ко, над Монтре, а дальше будет видно.
Как-то она сказала Христоманосу, который преподавал ей греческий язык, читал ей вслух Ибсена и «Анну Каренину» и записывал свои беседы с ней: «В жизни каждого человека наступает минута, когда он идет навстречу своей судьбе. Знаю, что и я встречу судьбу в тот день, когда должна ее встретить...» Надо ли говорить, что слова эти цитировались в связи с ее трагической гибелью. В Швейцарии уже точил напильник полоумный итальянский анархист.
Точил, впрочем, не для нее. Ему, собственно, было все равно, кого убить. Почему-то Луккени отдавал предпочтение герцогу Орлеанскому, но на худой конец держал в запасе итальянского короля и президента Феликса Фора. Австрийская императрица подвернулась ему более или менее случайно. Он однажды ее видел в Будапеште — и запомнил. Наружность Елизаветы было нетрудно сохранить в памяти. Всем памятен знаменитый портрет Винтергальтера.
В Ко императрица решает повидать баронессу Ротшильд, у которой под Женевой, в Преньи, есть какие-то необыкновенные оранжереи. Цветы всегда были страстью Елизаветы. С женой Альфонса Ротшильда она издавна поддерживала добрые отношения. Тотчас дала знать, что приедет завтракать 9 сентября. Просила больше никого не приглашать: будут только они трое (третья — ее обычная спутница — графиня Старэй).
Утром 9 сентября, в пятницу, она приехала в Женеву, остановилась под псевдонимом в гостинице «Бо-Риваж», на набережной Лемана, и тотчас выехала в Преньи. Была в самом лучшем настроении: цветы изумительные{12}, завтрак превосходный — вопреки своему обыкновению, она даже пьет шампанское. Вероятно, чтобы сделать удовольствие хозяйке, посылает оттуда письмо императору и прилагает меню, — «такого мороженого я никогда в жизни не ела».
В 6 часов вечера императрица возвращается с графиней Старэй в Женеву. Они гуляют по городу, никто ее не узнает. Вечером в «Бо-Риваже» настроение у Елизаветы внезапно меняется. Почему-то и она, и графиня Старэй нервничают. Где-то вдали поет бродячий итальянский певец. Из окон гостиницы виден Монблан. Неприятно светится какой-то маяк. Если верить графине Старэй (почему же ей не верить?), императрица утром ей сказала: «Я не спала всю ночь... У меня, верно, будет какая-нибудь неприятность». Стали спешно собираться в дорогу: назад в Ко. Слуги отправятся туда по железной дороге; они поедут на пароходе. Пароход «Женева» отходит в 1 час 40.
Незадолго до отъезда императрица вспоминает, что обещала подарить одному детскому приюту фисгармонию. В Женеве на улице Бонивар есть хорошая старая фирма. За ходит в магазин, пробует инструмент, слушает «Кармен» и «Тангейзера». Хозяин, принимающий ее за англичанку, спрашивает, как назвать отправительницу. Она отвечает первое, что приходит в голову: «Эрцсебет Кирали». Это по-венгерски значит: «королева Елизавета». Но в Женеве по-венгерски не понимают — хозяин покупательницы не узнал. Зато на улице ее узнал другой человек: он медленно направляется вслед за нею.
Картина женевского убийства, конечно, памятна читателям. Расскажу о нем лишь в нескольких словах, отсылая за подробностями к работам Гильберта, Чюпика, Ноль-стона, Юсуфа-Феми (написавшего весьма странную книгу о Луккени) и, особенно, к газетам того времени. В течение нескольких дней газеты только об этом и говорили, несмотря на сенсации дела Дрейфуса (быть может, из-за убийства прошла незамеченной смерть Малларме, скончавшегося почти одновременно с Елизаветой). Кардуччи, д'Аннунцио написали поэмы, посвященные памяти императрицы.
Они вышли из гостиницы в 1 час 30. Пристань была в ста метрах, садиться в экипаж не стоило. Довольно далеко впереди шел лакей. Больше с ними никого не было. Вдруг почти на углу улицы Альпов через дорогу перебежал какой-то человек и, низко наклонившись, ударил императрицу в грудь, как будто кулаком. Елизавета пошатнулась, упала, поднялась, не соображая, в чем дело. «Что такое? Ничего не понимаю», — сказала она изумленно. Оторопела и графиня Старэй. Человек побежал по улице Альпов к скверу. Проезжавший извозчик соскочил с козел: «Мадам не ушиблась?» Кто-то другой погнался за бежавшим человеком{13}. Стали останавливаться люди. Никто не подозревал, что это покушение; никто в мыслях не имел, что это австрийская императрица. Но происшествие и вообще было необычно для Женевы: ни с того ни с сего ударили даму! «У меня немного болит грудь, — сказала Елизавета, — но смотрите, пароход отходит. Мы опоздаем!..» Она быстро взошла на мостик. Пароход засвистел и отошел. «Кажется, я побледнела. Дайте мне руку», — прошептала императрица и упала. Какая-то пассажирка испуганно подала ей склянку с одеколоном. «Благодарю вас... Что это? Что случилось?» — еще успела выговорить Елизавета и потеряла сознание. Начиналась агония. Напильник{14} Луккени пронзил ей сердце.
VIII
Бург принял ее так, как полагалось. Вековой ритуал Габсбургов предусматривал все, предусмотрел и это. Поезд с телом императрицы встречала вся Вена — кроме императора. Впереди катафалка ехали верхом «черные люди с зажженными факелами», у вороных лошадей ноги были в «черных фетровых сапогах», за катафалком шли телохранители в леопардовых шкурах. На гроб были положены четыре короны Елизаветы и три венка: от императора и двух ее дочерей. Франц Иосиф встретил гроб там, где полагалось: в вестибюле Бурга. «Лицо его дрогнуло, но он тотчас овладел собой...» Быть может, вспомнил обед в Ишле и появление 16-летней девочки, которой тогда, почти полвека тому назад, он так неожиданно предложил показать своих лошадей...
Вблизи Бурга находится мрачная капуцинская церковь, вековая усыпальница Габсбургов. Рядом с гробницей кронпринца Рудольфа было уже готово место для его матери. Позднее сделали надпись: «Elisabeth Amalia Eugenia, Imperatrix Austriae et Regina Hungariae. Nupta Francisco-Josepho 1 Imperatori. P.S.E.». Гроб временно опустили в глубокое подземелье церкви. Все провожавшие Елизавету — Вильгельм II, короли, великие князья и эрцгерцогини — представители населения и организаций, остались наверху. Франц Иосиф один спустился за фобом в подземелье. Газеты говорили, что в женевском гробу по приказу из Вены было сделано стеклянное окно, дабы император мог в последний раз увидеть свою жену. Должно быть, это неправда.
Не знаю, оставила ли она завещание. Состояние императрицы было невелико. Замок «Ахиллейон» и лайнцский дворец, принадлежавшие ей лично, достались ее дочерям, как и собственные ее драгоценности. Это все были подарки Франца Иосифа. В два миллиона гульденов оценивалось ожерелье, которое он ей подарил после рождения кронпринца Рудольфа. Остальное принадлежало короне и вернулось в сокровищницу Габсбургов. У Елизаветы оказалось также собрание разных писем Гейне. Франц Иосиф отослал их престарелой сестре поэта, приложив письмо от себя и фотографию убитой императрицы.