В 1893 году одно индусское торговое предприятие, имевшее большой судебный процесс в Претории, предложило адвокату Ганди быть его представителем и выехать для этого в Южную Африку. Дело было чистое, условия хорошие. Ганди принял предложение, менее всего, вероятно, предполагая, что эта поездка перевернет всю его жизнь и положит начало новой «карьере», небывалой в новейшей истории.
Это было за несколько лет до Трансваальской войны с ее легендой, облетевшей весь мир и надолго его взволновавшей: с грубой властью могущественного иностранного завоевателя боролся маленький свободолюбивый героический народ. Сочувствие всего мира было на стороне буров. По всей вероятности, у многих, от Вильгельма II до Мориса Барреса{7}, неожиданное расположение к свободолюбивым бурам было оборотной стороной некоторого нерасположения к Британской империи. Но в подавляющем большинстве своем передовой цивилизованный мир сочувствовал бурам так же искренне, как горячо{8}. Сколько добровольцев из разных стран пошло сражаться за свободу трансваальского народа!
Лорд Байрон, отправляясь на войну за свободу Греции, помнил о греческом прошлом; но, естественно, он не мог предвидеть греческое будущее; упрощенно-символически скажем, что Байрон помнил Перикла и не предвидел генерала Пангалоса. Я не хочу сказать ничего дурного о генерале Пангалосе. Но за него Байрон, вероятно, жизни не отдал бы. Мысль о том, что за всяким торжественным праздником могут наступить весьма прозаические будни, — довольно простая и естественная мысль; однако приходит она с опозданием, да и не приемлет ее освободительный энтузиазм. Было бы, разумеется, очень хорошо, если бы для выяснения своего отношения к той или иной освободительной войне всякий доброволец мог заранее знать, что будет делать после победы страна, освобожденная при его участии. Но осуществить это нелегко. Впрочем, европейским добровольцам, храбро сражавшимся за свободу буров, легче было проявить некоторую осмотрительность, чем за восемьдесят лет до того лорду Байрону.
В Южной Африке с давних времен обосновалось около 150 тысяч индусов. Свободолюбивые буры обращались с ними хуже, чем американцы обращаются с неграми в южных областях Соединенных Штатов. Индусы в Натале были почти буквально на положении собак. Но молодым отважным людям, стекавшимся из разных стран Европы для борьбы за свободу бурского народа, это обстоятельство легко могло быть неизвестно, — если о нем не имел ни малейшего представления индус Ганди.
Тотчас по приезде в Южную Африку Ганди с парохода отправился на вокзал и занял место в вагоне. Вошедшие в купе буры, изумленные такой наглостью цветного человека, избили его и выбросили из поезда на полотно. Он отправился в гостиницу — оттуда его выгнал хозяин, тоже пораженный наглостью индуса. Для «цветных людей» в Натале есть особые теплушки на железных дорогах и особые ночлежки в городах. Буры объясняют свои действия разными недостатками индусов, в частности их низким моральным уровнем, — в отношении такого человека, как Ганди, это объяснение звучит особенно убедительно.
Дальнейшее было в том же роде. Первой мыслью Ганди было немедленно уехать назад, к себе на родину. Но затем он от этой мысли отказался: Ганди решил, напротив, навсегда остаться в Южной Африке, бросить свое дело, адвокатуру в Индии, общественное положение и посвятить всю жизнь освобождению африканских индусов.
Это называется в биографиях духовным кризисом. Кризис Ганди был особенно глубок потому, что ему пришлось оглянуться и на себя, и на всю свою жизнь, и на собственное отечество. Буры рассматривали как зверей индусов. Но ведь и индусы рассматривали как зверей своих париев.
Не знаю, стоило ли Ганди большого труда признать париев людьми. Он и теперь считает законным деление индусского народа на касты, причем дает этому взгляду довольно замысловатое и бестолковое объяснение. Ганди не очень радикален и в некоторых других вопросах, относящихся к той же или сходной области. Так, индусские мусульмане в своей печати с торжественной наивностью, которая отличает Индию{9}, многократно спрашивали Махатму, выдал ли бы он свою дочь за мусульманина, согласился ли бы он обедать с мусульманином за одним столом и т.д. Ганди отвечал уклончиво, преимущественно в полувопросительной форме: «Зачем же непременно обедать за одним столом?» или: «Уж будто смешанные браки такие счастливые?..» Эти мрачные идеологические вопросы, эти хитрые ответы бывшего адвоката нельзя читать без улыбки. Надо, повторяю, делать поправку на Индию — может быть, прямой ответ Ганди вызвал бы там революцию? Ламартин сказал: «Надо отделиться от народа, чтобы думать, и надо слиться с ним, чтобы действовать». Как бы то ни было, у себя на родине Ганди является в настоящее время главным защитником париев. С большим риском для своей популярности он появился в 1921 году на конгрессе «нечистых» и взял на воспитание «нечистую» девочку.
Вопрос об отношении к бурам и к париям был, однако, только частью душевного кризиса Ганди. Перед ним встала вся проблема правды и неправды в мире. Решалась она у него трогательно-наивно, сразу по двум перекрещивающимся линиям. Надо было бороться с угнетателями. Надо было также бороться с грехом в себе.
«Толстой», — скажет читатель. Да, разумеется, без Толстого здесь не обошлось. Лев Николаевич жил в глуши, не читал газет и, казалось, ни о чем происходящем в мире не знал. В действительности он замечал многое такое, чего совершенно не замечали люди, усердно читающие газеты. Толстой чуть ли не первый обратил внимание на Ганди. У себя в Ясной Поляне он не читал «Речи» и «Русского слова», но читал «Indian Opinion» — листок, издававшийся по-английски в Претории никому не ведомым молодым индусом! Толстой написал Ганди письмо, в котором его ободрял и очень сочувственно отзывался о его взглядах. Завязалась оживленная переписка, насколько мне известно, она до сих пор не опубликована (последнее письмо к Ганди написано Толстым за два месяца до его кончины).
В 1904 году Ганди основал вблизи Дурбана земледельческую колонию, названную им «Ферма Толстого». Она существует и до сих пор. Это довольно типичная толстовская колония русского образца 90-х годов. Но колония эта в течение многих лет была политическим центром гандистского движения. На «Ферме Толстого» создалась ныне столь знаменитая Сатиаграха.
Борьба за освобождение, борьба с грехом. Понимание греха у Ганди было почти то же самое, которое в свое время несколько надоело у толстовцев. Он опростился. По его собственному выражению, он «освободился от рабства прачечной и цирюльника»: иными словами, начал сам стирать свое белье и стричь на себе волосы. Ганди отказался от всех прежних удобств и стал жить на три фунта стерлингов в месяц» Отказался он и от супружеской жизни. История его отношений с женой занимает в воспоминаниях Ганди семь страниц. Думаю, что в политической книге политического деятеля подобная глава является совершенно беспримерной, — ее касаться я не буду, хотя Ганди сам подарил эту тему всем весельчакам мира. От «убоины» он отказаться не мог, ибо не ел ее и прежде. Но со времени своего кризиса и по сей день Ганди питается только фруктами и козьим молоком (коза не священное животное), причем опять-таки он очень подробно рассказал, как отражаются фрукты и молоко на его борьбе с женским соблазном. Толстой? Во всяком случае, Толстой без его огромного ума, без его чутья и понимания жизни и вдобавок без всякого чувства юмора.
Быть может, Ганди хотел подействовать на свой народ примером праведной жизни? Франклина спросили: «Какое свойство всего полезнее политическому деятелю?» Он ответил: «Видимость проповедника». Уж НС знаю, был ли это простодушный или циничный ответ. Ганди едва ли очень думал о видимости. По книгам его выходит как-то так, что, борясь с грехом внутри себя, он этим в самом деле наносил тяжкие удары угнетателям-бурам. Его борьба с бурами свелась к митингам протеста, к мирным манифестациям, к «неучастию в зле» без противления злу насилием. В совокупности с «самосовершенствованием» это и составило гандистское учение о Сатиаграхе (Satia-gra-ha — правда-сила).
Ганди несколько раз избивали до полусмерти, несколько раз сажали в тюрьму. Он проявлял истинно железную волю и фанатическое упорство — в особенности в отказе от насилия. Вне Сатиаграхи не было спасения. Ганди с той поры ничего нового не придумал. Он теперь борется с англичанами точно так же, как тридцать лет назад боролся с бурами. Недавно его спросили, что он будет делать, если после ухода англичан на Индию нападут дикие гималайские племена, от которых теперь ее охраняет английское оружие. Ганди ответил, что будет и с этими новыми завоевателями бороться посредством Сатиаграхи, не участвуя в зле, но и не противясь ему насилием.
Людям, пожимающим плечами при виде такой политической тактики, Махатма с гордостью указывает, что в Южной Африке он этой тактикой добился успеха. Так Бриан в качестве блестящего результата деятельности Лиги Наций неизменно приводит благополучное разрешение греко-болгарского конфликта (боюсь, что в свете новых событий этот довод скоро перестанет производить потрясающее впечатление). И действительно, после долгих лет Сатиаграхи генерал Смете отменил декрет, особенно оскорблявший индусов. Можно, однако, с некоторой уверенностью утверждать, что Сатиаграха вообще здесь имела не слишком большое значение, а внутреннее самосовершенствование — ровно никакого. К освобождению от «рабства прачечной и цирюльника», к фруктовой диете Ганди, к его беспрестанным постам, к его отношениям с женой буры были, наверное, вполне равнодушны. Оскорбительный декрет был отменен по самым разным причинам: потому что за двадцать лет естественный политический процесс мог сказаться и без Сатиаграхи; потому что вечные манифестации индусов, далеко не всегда бескровные, вопреки воле Ганди, беспокоили бурское правительство; потому что в самой Индии из-за африканских событий начались волнения, неприятные англичанам; потому что генерал Смете был недурной и незлой человек; потому, наконец, что европейская печать, хоть и без особой горячности (дело далекое), обратила внимание на невыносимое положение индусов в Южной Африке: в частности, и английские газеты и английское правительство весьма рады были при случае — в самой ласковой форме — пройтись по адресу буров, пламенное свободолюбие которых достаточно дорого обошлось Великобритании.
Добавлю, что «победа» была, по-видимому, далеко не полной. Не берусь сказать, какова теперь жизнь натальских индусов. После победы Ганди вернулся в Индию; с тех пор прошло много лет. Однако в своей последней книге Махатма вскользь, очень кратко, замечает, что положение индусов в Африке в последние годы опять стало хуже. Ганди довольно глухо объясняет его ухудшение тем, что среди самих африканских индусов очень ослабела Сатиаграха. Не знаю, что именно это значит. Но, по-видимому, по учению Махатмы, для сохранения элементарных человеческих прав в Африке нужна весьма большая и постоянная доля общенародной святости. Как хорошо, что в Европе требования не так высоки!