Все необыкновенно в Габриеле д'Аннунцио: и его талант, и его биография. Он стал известен пятнадцати лет от роду, выпустив первую свою книгу. Десятью годами позднее он был уже знаменитостью и в литературе и в обществе. Римская аристократия носила его на руках. Чуть ли не вся итальянская молодежь захлебывалась от восторга, повторяла стихи нового поэта, которого сравнивали с Альфьери и с Петраркой. Сам он скромно себя сравнивал с Леонардо да Винчи{7}, указывая, что лишь они двое в Италии сочетали в себе ум и гениальность.
Виктор Гюго, умирая, говорил: „Пора перестать загромождать собою свой век‟ („Il est temps de désencombrer le siècle‟). Д'Аннунцио с любовью повторял это изречение. В Италии многие считали его кандидатом на мировой пост, освободившийся со смертью Гюго. Другие, правда, считали его „королем шарлатанов‟. В искусстве он был „неронианцем‟, „сатанистом‟, „богоборцем‟ и писал с себя антихриста. Некоторые его произведения сделали бы честь комсомольцу. Одна из книг д'Аннунцио вызвала небывалый скандал. Кардинал Дженари велел отслужить мессу во искупление того, что христианином в христианском государстве могло быть написано подобное произведение. В политике же д'Аннунцио был консерватором, даже реакционером - всякие сочетания бывают на свете. В 1897 году он был по реакционному списку избран в парламент и заседал три года на крайней правой скамье. Но однажды во время заседания, раздраженный речью единомышленника, он неожиданно порвал со своей партией и, к всеобщему изумлению, пересел на крайнюю левую скамью. Палата была вскоре вслед за тем распущена, и политическая карьера д'Аннунцио прервалась надолго.
Осталась частная жизнь. Ни для кого, впрочем, не тайна, что именно частной жизни д'Аннунцио в значительной мере обязан своей славой. Женщины сходили по нему с ума. О его бесчисленных романах и победах распространялись легенды. Самый шумный из этих романов — с величайшей артисткой Италии — доставил ему и европейскую известность. Быть „первым в Риме‟ было так же недостаточно д'Аннунцио, как быть „первым в деревне‟. Он хотел стать первым в Париже. Вдобавок кредиторы не давали ему покоя в Италии: на все его счета у издателей был наложен арест.
Габриель д'Аннунцио переселился во Францию и стал писать по-французски. К его французским стихам критика отнеслась без особого восторга. Но шум, романы, сенсации сопровождали д'Аннунцио повсюду. По общепринятому выражению, „перед ним открылись все двери‟. Французские писатели не без иронии рассказывают о светских успехах итальянского собрата. Неподражаемо описал один из них (Купюс) визит д'Аннунцио к Саре Бернар. „Он остановился как вкопанный в нескольких шагах от Сары и сказал точно в экстазе: „Belle!.. Magnifique!.. l'Annuncienne...‟{8} Затем помолчал и добавил: „Bonjour, Madame‟{9}. Сара была поражена, хоть, видит Бог, нелегко было удивить ломанием Сару Бернар.
Жил д'Аннунцио очень роскошно. Вони де Кастеллан, судья вполне компетентный, говорил, что только два человека умеют как следует швырять деньгами: он сам и д'Аннунцио. Как на беду, денег у д'Аннунцио было очень мало. Вернее, их совсем не было, и его положение становилось все более трудным. Французские лавочники упорно не поддавались чарам неронической поэзии. Другой писатель с юмором рассказывал, как д'Аннунцио вышел по настойчивому требованию кредитора в переднюю и величественно приказал наглецу прийти через неделю, в ответ на что кредитор яросто орал: „On la connaît, votre semaine, c'est celle de quatre jeudis!..‟{10}
В 1914 году вещи д'Аннунцио были опечатаны судебным приставом. Вспыхнувшая война все изменила. Французское правительство распорядилось в спешном порядке освободить имущество знаменитого писателя-франкофила{11}.
Он вернулся на родину — и точно переродился. Его огромная роль в агитационной кампании, которая вызвала вмешательство Италии в войну, общеизвестна. Общеизвестна и храбрость, проявленная Габриелем д'Аннунцио на театре военных действий. Нa шестом десятке лет он пошел добровольцем в авиацию, дослужился до чина подполковника и был тяжело ранен. Перед его патриотизмом и самоотвержением склонились и многочисленные враги. Большой поэт, сорок лет изумлявший Италию, стал национальным героем.
Италия в 1915 — 1918 годах жила под гипнозом идей тайного договора, заключенного с союзниками перед ее вступлением в войну. По словам историка, народ, не имевший о Лондонском соглашении никакого понятия, был убежден, что тайный договор принесет ему какие-то необыкновенные, неисчислимые блага. Война кончилась — блага оказались маленькие. По крайней мере, таково было мнение итальянцев — президент Вильсон, напротив, находил чрезмерными сделанные Италии уступки. Разочарование было необычайное. Лондонский договор не давал Италии даже Фиуме. И в силу сложного процесса, в котором массовая психология, быть может, сказалась сильнее, чем политические и экономические соображения, Фиуме стало „ударным требованием дня‟. Оно облеклось в исторический лозунг „Фиуме или смерть!‟. Как известно, лозунг этот имел громадное значение и в сказочной карьере Муссолини.
12 сентября 1919 года Габриель д'Аннунцио во главе небольшого отряда занял Фиуме и учредил новое Карнарское государство. Это неожиданное событие повергло в изумление мир. Овладев городом, поэт заперся на несколько дней у себя в кабинете и написал конституцию Карнарского государства. Конституция эта состоит из 65 статей. Фиумские граждане были разделены ею на десять корпораций, из которых десятую составляют люди, „улучшающие и украшающие человеческий род‟. 14-я статья конституции утверждала основной символ веры Карнарского государства: „Жизнь прекрасна‟. Статья 64 объявляла музыку „религиозным и социальным учреждением‟. Законодательная власть принадлежала двум палатам, — им конституция вменяла в обязанность говорить возможно короче: „usando nel dibattito il modo laconico‟ (замечу в скобках, статья неожиданная в устах д'Аннунцио, но по существу превосходная и заслуживающая подражания). Исполнительной властью наделены были семь ректоров, а также коллегия эдилов, поддерживающая красоту жизни, „заботливо избранная из людей тонкого вкуса и отличных способностей‟ (ст. 63). В минуты особой опасности для государства вся власть — и законодательная, и исполнительная, и судебная — вверялась по конституции особому диктатору или коменданту. Надо ли говорить, что комендантом оказался сам поэт?
Будущий историк Парижской конференции должен будет отметить, что Карнарское. государство существовало почти полтора года!.. Как же союзникам было свергнуть большевиков? В ответ на неудовольствие, высказанное участниками конференции итальянскому правительству, д'Аннунцио выпустил прокламацию, в которой говорил, что окажет отчаянное сопротивление всякой попытке удалить его из Фиуме, и клялся, что победа останется за ним; „Франция не может вмешаться в это дело: она импотентна, как ее мужское население. Англия тоже не вмешается, ибо в Ирландии, Индии и Египте ее трясет сифилитическая лихорадка. Что же касается до убогого, то ему придется скоро сдаться. Мы победим...‟{12}. Эта речь, по дипломатическому выражению, „произвела неблагоприятное впечатление‟, особенно на соотечественников „убогого‟ (то есть Вильсона). Кончилась, однако, истерия лишь в декабре 1920 года. По-видимому, Карнарское государство и его диктатор несколько надоели Муссолини, который вначале по своим соображениям их поддерживал. Этим воспользовался глава правительства, престарелый Джолитти. На Фиуме были двинуты войска, и по дворцу коменданта было сделано с моря несколько выстрелов. Тут, по словам восторженного биографа д'Аннунцио, „произошло нечто неслыханное. На балконы домов, выходивших к морю, повыскакивали женщины с новорожденными младенцами на руках. Отрывая их от грудей, они кричали, рыдая: „Этого, этого бери, Италия, но не его!” Не желая губить младенцев, которых матери подставляли за него под выстрелы, д'Аннунцио сдался и уехал из Карнарского государства, воскликнув несколько загадочно: „Что с того, что я побежден во времени, если меня ждет победа в пространстве!..‟ „Он добр, — говорит Дорни, — разве не Доброта побудила д'Аннунцио дружески протянуть руку большевистскому правительству Москвы?‟ (стр. 248)
Теперь этот необыкновенный человек живет в своей вилле в Гордоне. Ему пожалован титул князя Монте-Невозо. Вилла д'Аннунцио представляет собой настоящий дворец. В его библиотеке пятьдесят тысяч томов. На озере стоит собственная флотилия поэта, которая приветствует его залпами, когда он выходит на прогулку. Муссолини окружил своего друга царской роскошью. Но, по словам Пьерфе, отношения оставляют желать лучшего. Когда д'Аннунцио получил княжеский титул, он написал диктатору письмо, состоявшее из одной фразы: ‟Ты меня сделал князем, я тебя сделаю дуче!‟ По-видимому, д'Аннунцио ис кренне убежден, что он создал Муссолини. В действительности диктатор, со свойственным ему умом, сумел использовать в интересах фашизма талант и cлаву поэта.
Разумеется, и в Гордоне д'Аннунцио продолжает занимать собой молву. Недавно газета „Фигаро‟ сообщала, что он хочет уйти в монастырь и стать кардиналом! Возвращение бывшего антихриста к католической вере приняло тоже весьма своеобразную форму: он послал свою фотографию высокопоставленному кардиналу и сделал на карточке надпись: „в знак почтительных чувств христианина‟. Пошли слухи о вступлении д'Аннунцио в монашеский орден францисканцев. Де Пьерфе навел справки у одного из руководителей ордена и напечатал полученный им ответ (от 7 апреля 1929 г.). В этом ответе слух категорически опровергался. „Ни в каком случае не должно представлять д'Аннунцио вернувшимся в лоно католической церкви. Это вызвало бы возмущение, особенно в Италии, где хорошо знают его магометанский образ
Таковы факты. Но сухой их перечень не дает, конечно, верного представления о д'Аннунцио. Многое в нем привлекательно. Громадный талант автора „Франческа да Римини‟ находится вне спора. Я вполне понимаю и то гипнотическое действие, которое он оказывал у себя на родине. Его речи, собранные в книге „Италия итальянцев‟, представляют собой явление удивительное. Смысла в них немного. Но по ритму, по силе выражения, по необыкновенному подъему речи д'Аннунцио должен быть причислен к величайшим ораторам нашего времени. Очень он любит шум, но эта черта профессиональная. Где нет маленьких д'Аннунцио? Они, хоть, слава Богу, не берут никаких Фиуме.