В марте прошлого года я был в Сорбонне на довольно необычном диспуте. Защищал докторскую диссертацию по философии человек, которому шел восемьдесят седьмой год. Экзамен, предшествующий защите диссертации, он едал шестьдесят пять лет тому назад. Это был Луи Андрие, бывший депутат, бывший франкмасон, бывший революционер, бывший префект французской полиции, известный своим остроумием и тем, что он «видал виды». Виды он видал разные, — говорят, никто в мире таких не видывал. В частности, ему очень хорошо известны все закулисные дела, вызывавшие много шума в период Третьей республики. Панамский скандал, самоубийство герцога Эльхингенского, покушения и слежка, французские анархисты и русские «нигилисты», революция и полиция, сыщики и преступления, изменники и провокаторы, притоны и клубы, — обо всем этом Андрие мог бы рассказать очень многое; да кое-что он в своих воспоминаниях и рассказал.

Зачем этому человеку вздумалось на 87-м году жизни защищать докторскую диссертацию по философии, сказать трудно, мало ли какие бывают у людей причуды. Обставлен был веселый диспут, разумеется, со всей торжественностью обычаев Сорбонны. В раззолоченной аудитории имени Лиара почтенные профессора философии, во главе с Брюнсвиком, со вниманием слушали вступительное слово кандидата, учтиво задавали ему ученые вопросы, мягко отмечали достоинства и недостатки его работы (о Гассенди{1} ). Андрие держался в отношении профессоров подчеркнуто почтительно и, как школьник, вставал всякий раз, когда ему предлагали вопрос. Так, один из оппонентов указал, что диссертант не всегда делает в подстрочных примечаниях ссылку на источник. «Вот, например, вы приводите слова Виктора Гюго, не указывая, откуда именно они взяты...» Андрие поспешно встал и почтительно прервал оппонента: «Виноват... Разрешите пояснить вам — я лично слышал эти слова от Виктора Гюго»... Эффект ответа начинающего ученого был чрезвычайный. Профессор-экзаменатор еще не родился в ту пору, когда экзаменующийся дружески беседовал с Виктором Гюго.

Публика в зале Лиара собралась в этот день, как легко догадаться, и весьма многочисленная, и не совсем обычная. Немало было студентов, но был и «цвет парижского общества», и множество журналистов: не каждый день защищают философские диссертации отставные префекты полиции. Я пришел рано и занял место на одной из передних скамеек аудитории. Вдруг сзади меня кто-то зааплодировал — и сразу грянули оглушительные рукоплескания. В аудиторию входил Жорж Клемансо.

Председатель пригласил его занять место на профессорской трибуне. Он жестом отклонил предложение и уселся рядом с юношей студентом, которого, видимо, очень смутило такое соседство. Один из профессоров как раз должен был обратиться к Андрие с замечанием но поводу Гассенди — и начал свои замечания так: «Разрешите, милостивый государь, прежде всего вас поблагодарить за публику, благодаря вам явившуюся на диспут. Нам, ученым, иногда случается читать лекции о людях, которые в древности спасли родину. Но едва ли кому из нас приходилось выступать с кафедры в присутствии человека, спасшего родину»... Профессор не успел произнести эти слова: «en presence du sauteur de la patrie», — публика повставала с мест и снова разразилась бешеными аплодисментами. Рукоплескания, крики: «Vive Clemenceau!» длились несколько минут. Я никогда ничего такого в Сорбонне не видел.

Он сидел неподвижно, точно не понимая, к кому относится овация. За несколько лет он почти не изменился. Недоброе бесстрастное лицо, седые, отстающие, точно плохо приклеенные, брови» холодный, проницательный взгляд черных глаз, вместе и равнодушный, и как будто чуть-чуть удивленный.

После окончания диспута он подошел к Андрие, поздравил его и шутливо пожелал успеха в новой академической карьере. Их политическая деятельность, далеко не всегда согласная, их личная дружба, кажется, тоже не всегда безоблачная, длятся около семидесяти лет!

В публике, конечно, были люди разных политических воззрений. Весьма возможно, что сторонники взглядов, враждебных Клемансо, в ней даже численно преобладали. Но «la père de la Victoire»{2} где-то сидит в душе у каждого француза. Не очень давно журналист, производивший какую-то анкету, описывал «обстановку» видного французского социалиста: его кабинет украшен портретами Маркса и Жореса, — зато рядом, в гостиной, которой ведает жена хозяина, висит портрет Клемансо.

Для людей моего поколения Клемансо всегда был и будет живым уроком энергии и бесстрашия, наглядным доказательством того, что в большой игре нет безвыходных положений. Он тонул много раз, жизнь заботливо создавала для него положения, казалось бы, безвыходные. Собственно, самое удивительное в этом необыкновенном человеке: как он еще жив — почти в девяносто лет, с пулей в груди, после всего испытанного...