Драма, которая разыгралась в 1892 — 1893 годах, была в двух действиях. Из них первое — панамское — слишком известно для того, чтобы его стоило рассказывать: недаром стало нарицательным самое слово «Панама». Два дельца высокого полета» Корнелий Герц и барон Рейнак, при помощи мелкого мошенника Артона подкупали членов парламента для устройства чрезвычайно крупной аферы. Списки подкупленных или якобы подкупленных депутатов были опубликованы. Клемансо в этих списках не было, и сколько-нибудь определенных обвинений в продажности ему никто не предъявлял. Но одним из крупнейших акционеров его газеты «Justice» был Корнелий Герц. Большинство идейных газет во всех странах мира издается на средства меценатов. Каждый понимает, что редактор газеты, принимая для нее меценатские деньги, вовсе не принимает на себя тем самым ответственности за гражданскую (тем более за уголовную) деятельность мецената. Каждый понимает также, что, приняв деньги для газеты, редактор обычно должен поддерживать добрые светские отношения с меценатом, — деньги чаще всего именно для этого и даются. Вопрос о чести редактора в таких случаях определяется тем, сохраняет ли он независимость в отношении меценатских дел и делишек. Газета «Justice» аферами Герца не занималась ни в какой мере. Давал он на нее деньги, по всей видимости, из тщеславия, да еще потому, что этому прожженному, даровитому человеку чрезвычайно нравился вождь радикальной партии. Корнелий Герц, авантюрист, фантазер и изобретатель, несколько запоздалый рождением Калиостро, был почти влюблен в Клемансо, безгранично верил в его ум, в его талант, в его счастье{19}. Между Герцом и Рейнаком, который тоже был в добрых отношениях с Клемансо (как, впрочем, со всем светским Парижем), существовали темные коммерческие отношения: Герц имел какую-то возможность шантажировать Рейнака и этой возможностью далеко не пренебрегал. В критический для панамистов момент, перед официальной оглаской скандала, барон Рейнак был найден мертвым в своем роскошном особняке на улице Мурильо. По-видимому, он отравился. Последним человеком, видевшим его в живых, был Клемансо, к которому перед смертью тщетно обратился за советом и помощью доведенный до крайности финансист.
Нетрудно догадаться, как использовали враги Клемансо столь неблагоприятное для него стечение обстоятельств. Одни прозрачно намекали, что он и погубил барона Рейнака. Другие ясно давали понять, что Клемансо свергал министерства, взрывал общественный строй и сеял анархию в угоду Корнелию Герцу, который действовал по инструкции враждебных держав. В ту пору одной из самых враждебных держав считалась Англия. А так как Клемансо всю жизнь проповедовал франко-британский союз, то вывод представлялся ясным: «сокрушитель министерств» был английским агентом.
Что было на это отвечать? «Я в ту пору еще отвечал на клевету», — пояснял впоследствии Клемансо. Отвечал он преимущественно вызовами на дуэль. Это производило шум, — тактика весьма неудачная. То немногое, что от шума оставалось в памяти избирателей, сказывалось неблагоприятно: самоубийство Рейнака — и Клемансо... Корнелий Герц — и Клемансо... Английские деньги — и Клемансо... Панамский скандал — и Клемансо... Не имея, по существу, никакого отношения к панамскому делу, Клемансо как-то стал чуть ли не главным из панамистов. Оставалось нанести ему решительный удар. Было создано дело Нортона.
Негр Нортон был, по собственным его словам, «британский подданный, но француз в душе». Он утверждал, что служил переводчиком в английском посольстве. Английский посол, в пору судебного следствия, категорически это отрицал, признавая, однако, что Нортон по собственным делам иногда захаживал в посольство. В качестве британского подданного, но француза в душе негр, человек неглупый, явился к руководителям партии националистов, к Мильвуа, Деруледу, Моресу, и сообщил им в глубокой тайне, что ему удалось похитить документы чрезвычайной важности: переписку британского министерства иностранных дел с британским посольством в Париже. Переписка эта в главной своей части относилась к Клемансо, неотразимо уличая его в государственной измене. Из похищенных документов следовало, что вождь радикальной партии за двадцать тысяч фунтов стерлингов продал Англии свою родину.
Документы эти негр соглашался продать по сходной цене: он требовал сто тысяч франков. Владелец газеты с миллионным тиражом предложил свои средства. С негром поторговались и документы у него приобрели. В печати была мастерски произведена подготовка сенсации. Был объявлен день и час, когда с трибуны парламента депутат Мильвуа приведет похищенные в британском посольстве документальные доказательства того, что «г. Клемансо — последний из людей».
Сенсация вышла действительно необычайная. Настолько необычайная, что у ворот палаты депутатов в указанный час собралась огромная толпа, предполагавшая бросить в Сену уличенного в измене депутата. Общее сочувствие было на стороне Мильвуа. По словам очевидцев, начало заседания носило истинно трагический характер. Правительство тщетно заявило протест против чтения с парламентской трибуны документов, выкраденных в иностранном посольстве. Газеты описывают сцену так. На трибуну взошел Мильвуа и, сильно волнуясь, приступил к чтению документов. Сбоку, стоя у стены, Клемансо, всеми покинутый, бледный как смерть, прерывал каждую фразу оратора возгласами: «Лгун!.. Подлец!.. Каналья!..» Кончилась эта скандальная сцена совершенно невиданным скандалом. По мере чтения документов грубый подлог выяснялся с полной для всех очевидностью. Нортон не позаботился даже о том, чтобы как следует подделать документы. Письмо, якобы написанное британским министерством иностранных дел, оказалось исполненным грубейших ошибок, одна глупость следовала за другой, инициалы подписи были указаны неверно. В палате напряженная тревога и ненависть к Клемансо сменились взрывом возмущения против клеветников. Дерулед, искренно веривший в подлинность документов, тут же на заседании сложил с себя звание депутата.
«Ah, le rire de Clémenceau alors!..»{20} — писал с глубокой горечью Морис Баррес, в ту пору ожесточенный враг Клемансо, впоследствии его восторженный поклонник. «Это был смех измученного, уже более не владеющего собой человека... Он до того считал себя погибшим... При первой неудаче весь этот шабаш обратился бы против него...»
Дело закончилось судебным процессом. Анри Робер защищал Нортона, Клемансо лично выступил в качестве гражданского истца. Негр, сознавшийся в подлоге, был приговорен к трем годам тюрьмы. Клемансо получил по гражданскому иску свой франк dommages-intérêts{21}. Получил он и несколько вызовов на дуэль со стороны вождей националистов. Незадолго до того он вызывал вождей националистов на дуэль. Они отклонили его вызов, ссылаясь на то, что человек, подозреваемый в государственной измене, не может быть признан дуэлеспособным. Теперь Клемансо отклонил их вызовы, указав, что люди, пользующиеся подлогами для борьбы с противниками, не могут быть признаны дуэлеспособными. Газеты того времени полны протоколов, относящихся к этим вызовам, писем секундантов, суждений арбитров, суперарбитров и т.д.
В арифметике сумма нулей равна нулю. В политике не всегда так бывает. Каждое обвинение в отдельности было признано клеветническим. В совокупности они губили Клемансо. Началась избирательная кампания. Все, что можно было пустить в ход для провала его кандидатуры, было в ход пущено. Помимо ежедневного потока брани, распространялся в миллионах экземпляров номер газеты, специально посвященный Клемансо. Он выступал в своем округе Варе не иначе, как под охраной. За ним по пятам следовали «отряды особого назначения». Назначение это заключалось в том, чтобы не давать говорить Клемансо. Голос его покрывался кошачьим концертом с основной нотой «Aoh, yes!..». Журналист, о котором я говорил, написал пасквильную статью, в ней каждая фраза кончалась этим припевом. Большинство митингов Клемансо было сорвано. Лишь в Салерне ему удалось довести митинг до конца. Эта салернская речь, в которой он рассказал свою жизнь, считается лучшей речью Клемансо. Она действительно представляет собой очень высокий образец ораторского искусства. Но салернскую речь слышали тысячи людей, а газету читали миллионы. Против «Aoh, yes!..» доводы были бессильны. Мораль была, собственно, одна: нельзя ссориться с газетой, имеющей три миллиона читателей...
Ровно через четверть века, после окончания мировой войны, Клемансо, достигший вершин славы, прибыл снова в Вар. Его встретили многочисленные депутации от поклонников. Среди них был человек, состоявший в 1893 году начальником одного из упомянутых выше «отрядов особого назначения». «Ах, это вы? — спросил его Клемансо. — Что ж вы не кричите «Aoh, yes»? «Господин президент, каждый человек может ошибаться», — невозмутимо ответил поклонник.
Другой поклонник такого же рода, депутат, травивший в свое время Клемансо в пору Конференции мира, на каком-то торжественном собрании почтительно обратился к проходившему мимо него председателю совета министров: «Господин президент, одно слово». Старик, бывший в хорошем настроении духа, вдруг остановился. «Un mot? — переспросил он. — Un mot vous suffirait, dites-vous?» Он с наслаждением уставился на депутата: «Eh bien, non, Monsieur, pas même celui-là!»{22} — сказал радостно Клемансо и пошел под общий смех своей дорогой. «Коклен не мог бы разыграть эту сцену лучше», — писал очевидец.
Так было в 1919 году. Но в 1893 году было совсем не так. Избирательная кампания, которую английские газеты называли беспримерной в истории парламентов, кончилась поражением Клемансо. Глава радикальной партии провалился в округе, считавшемся твердыней радикализма, и навсегда покинул палату депутатов, Одна из газет выразила следующими словами радость — почти всеобщую: «г. Клемансо — человек навеки конченый. От этой зловещей карьеры отныне остается лишь зловещее воспоминание...»
Карьера была разбита. Казалась разбитой и жизнь» У Клемансо больше ничего не было: ни парламента, ни партии, ни семьи, ни друзей, ни средств.
Большой человек не идет ко дну. Чтобы избавиться от кредитов, он продал картины, японские древности, которые собирал много лет. Чтобы жить, он на шестом десятке лет решил стать писателем. До того он никогда литературой не занимался и в своей газете «Justice» не сотрудничал. Клемансо написал нашумевший роман, написал пьесу, исполненную безграничного презрения к людям, приобрел славу одного из лучших публицистов Франции. Преждевременно похороненный политиками, он нашел признание у людей искусства. Знаменитые художники писали его портреты. Роден изваял его бюст,
Близился час политического воскресения.