I

Не так давно, 20 июня 1933 года, в Лондоне у вокзала Виктория я присутствовал при въезде в столицу короля Фейсала. Это было пышное зрелище, одно из самых пышных, какие мне когда-либо приходилось видеть. С тех пор как нет дворов в Петербурге, в Вене, в Мадриде, подобные зрелища, пожалуй, только в Англии и увидишь. На парадах Гитлера, Сталина, Муссолини и войск, и публики больше, чем при выезде короля Георга V. Современные диктаторы, очень опытные гипнотизеры, взяли из старого церемониала все, что могли. Но вышли они из низов и от многого должны были отказаться, чтобы не стать смешными. Вдобавок каждое появление этих людей — говорящий фильм: они ведь почти всегда «выступают с речами» — слава Богу, наука додумалась до громкоговорителей, — выступают «перед 50-тысячной толпой», «перед 200-тысячной толпой», «перед 500-тысячной толпой». Вполне верю, что в Берлине, в жару, 500 000 человек отправились на аэродром послушать ценные мысли Геббельса. Но как бы значительны эти мысли ни были, поднять их до уровня церемониала трудно.

Процессия, которую я видел в Лондоне, — фильм немой и, быть может, поэтому гораздо более эффектный. Выстроившиеся вдоль улицы гиганты в красных мундирах, в высоких меховых шапках по сигналу окаменели. Публика молча сняла шляпы. На улицу из-за угла медленно выехал отряд конной гвардии. За ним следовало пять золотых открытых колясок. В первой из них, запряженной шестеркой великолепных лошадей, с форейторами на лошадях, с лакеями на запятках справа от Георга V сидел король Фейсал в белом мундире, в каске с пером.

Я мог следить за коляской в течение двух-трех минут. За это время короли не обменялись ни одним словом. Молчали и сидевшие против них в той же коляске принцы. Молчали и люди в раззолоченных мундирах, следовавшие в других колясках. Красные гиганты опустили ружья, прошел великолепный конвой — и все скрылось за углом WiltonRoad.

На следующий день газеты сообщили, что в честь восточного гостя в Букингемском дворце состоялся парадный обед на 130 человек. Фейсал сидел между королем и королевой. Не знаю, много ли они разговаривали. Едва ли «дружеская беседа затянулась далеко за полночь»: одна из газет отметила, что гость удалился в свои апартаменты очень рано. Не знаю также, сделал ли он честь обеду. Меню, список вин с их годами занимали в газетах добрых двадцать строк. Обычный обед Фейсала (по крайней мере, на войне): десяток фиников, лепешки из муки и полбутылки ледяной воды.

«В большом, ярко освещенном зале Воронцовых играла скрытая в зимнем саду музыка. Молодые и не совсем молодые женщины в одеждах, обнажавших и шеи, и руки, и груди, кружились в объятиях мужчин в ярких мундирах. У горы буфета лакеи в красных фраках, чулках и башмаках разливали шампанское и обносили конфеты дамам. Жена «сардара» тоже, несмотря на свои немолодые года, также полуобнаженная, ходила между гостями, приветливо улыбаясь, и сказала через переводчика несколько ласковых слов Хаджи-Мурату, с тем же равнодушием, как вчера в театре, оглядывавшему гостей. За хозяйкой подходили к Хаджи-Мурату и другие обнаженные женщины, и все, не стыдясь, стояли перед ним и, улыбаясь, спрашивали все одно и то же: как ему нравится то, что он видит. Сам Воронцов, в золотых эполетах и аксельбантах, с белым крестом на шее и лентой, подошел к нему и спросил то же самое, очевидно, уверенный, как и все спрашивающие, что Хаджи-Мурату не могло не нравиться все, что он видит. И Хаджи-Мурат отвечал Воронцову то, что он отвечал и всем: что у них этого нет, не высказывая того, что хорошо или дурно то, что этого нет у них. Когда пробило одиннадцать часов, Хаджи-Мурат спросил Лорис-Меликова, можно ли уехать. Лорис-Меликов сказал, что можно, но что было былучше остаться. Несмотря на это, Хаджи-Мурат не остался, а уехал на данном в его распоряжение фаэтоне в отведенную ему квартиру». (Л.Н.Толстой.«Хаджи-Мурат».)

Да, этот восточный монарх в европейском мундире, с умным и выразительным лицом, с взглядом высокомерным и равнодушным, принадлежал, вероятно, к числу последних Хаджи-Муратов истории. Король Фейсал был выдающийся человек. Если не по характеру, то по выпавшей ему роли он гораздо значительней Хаджи-Мурата. Судьба очень странно выбросила эту карту в той огромной игре, которая завязывалась в мире в августе 1914 года. Если бы не игра эта, то был бы без всякой биографии младший сын владетельного меккского князька — и уж, конечно, король Георг V не выезжал бы к нему навстречу на вокзал со своими двумя сыновьями, чуть ли не со всем английским двором. Возможно, правда, что и умер бы тогда Фейсал в менее загадочной обстановке...

Вдобавок случайное обстоятельство: с «последним Хаджи-Муратом» жизнь свела едва ли не последнего европейского Байрона.

II

Фейсал родился в 1883 году в одной из довольно многочисленных, кажется, восточных семей, ведущих свой род от Магомета. Он потомок, в 36-м поколении, дочери пророка Фатимы. Отец Фейсала, Хусейн, был князем в Геджасе и не пользовался симпатиями Абдул-Хамида. По этой ли причине (заложники могли пригодиться), или же просто потому, что такова была мода в высшем арабском обществе, Фейсал со старшими братьями был в раннем детстве перевезен в турецкую столицу.

Константинополь султана Абдул-Хамида мог служить недурной политической школой для государственного деятеля нашего счастливого времени. Но это был, так сказать, приготовительный класс. «Люди не смели думать и говорить свободно, — в свое время сурово писал немецкий историк. — Шпионы кровавого султана тщательно следили за всем, что делалось на улице, в школах, в семьях.Сотнями и тысячами томились в тюрьмах, ссылались в отдаленные, нездоровые области или искали и находили убежище в горах Македонии и Фракии инородцы и коренные турки, виновные только в том, что их образ мысли не совпадал с предписаниями Ильдиз-Киоска...»

В самом деле, и подумать страшно! Неужели нечто подобное действительно могло происходить когда-либо в мире? Не знаю, где теперь находится грозный историк, обличитель Абдул-Хамида. Может быть, искал и нашел убежище — не в горах Македонии и Фракии, а поближе к нам — и теперь в CafeColysée обсуждает вопрос, допустимо ли бойкотировать гитлеровское пиво, ведь это бьет и по интересам народа? Но не поручусь, может, и сотрудничает в «поравненном» «Berliner Tageblatt», — жить все-таки надо, а ведь крайности со временем сгладятся.

Повторяю, то был приготовительный класс истории, по наивности не оценивший учителя-провидца. Ведь, например, по сравнению с абдул-хамидами и абдул-хамидиками СССР, «красный султан» был культурный либерал и почтенный гуманист. Он, конечно, сам не предвидел, что его методы правления завоюют мир, да еще вдобавок будут вызывать особенный восторг именно в тех кругах Запада, где его «клеймили». Каков будет старший класс, мы, конечно, не знаем. Талантливый французский писатель недавно сказал: «Нынешние правители Европы, это еще ничего! А вот будет время, когда мы пожалеем и о лошади Калигулы!..»

Я видел когда-то и хорошо помню Ильдиз-Киоск, столь непохожий на другие дворцы мира. Помню сады, разбросанные по ним домики самого султана, его детей, его трехсот наложниц и четырех полузаконных жен (он формально никогда женат не был — по султанской традиции и потому, что не любил обряда венчания). По этим садам, ярко освещенным и ночью, бродил долгими часами, в сопровождении Хассана-паши, единственного человека, которому он верил за всю свою жизнь, землисто-бледный, непостижимо худой человек в феске, именовавшийся в Турции: «Царь царей», «Тень Аллаха», «Вершитель судеб», «Владыка земель и морей», а на Западе — «красный султан», «великий убийца», «великий наемный убийца» (так его называл Гладстон).

По натуре своеобразный эстет первобытного душевного склада, никаких моральных преград не «преодолевавший» — их у него и не было, — халиф правоверных, едва ли очень веривший в существование Аллаха, властелин ни милостью Божией, ни волей народной, властолюбец по психофизиологии, без каких бы то ни было идей о смысле, цели и оправдании власти, подлинный мученик властолюбия (как многие государственные люди), Абдул-Хамид за двойной оградой своего странного дворца, под охраной семи тысяч сыщиков и телохранителей вел истинно собачью жизнь, от которой, быть может, сбежал бы на третий день любой простой человек. Питался несложными блюдами, доставлявшимися ему с кухни в запечатанном виде с гарантией кизляр-аги против отравы, ходил в гарем в сопровождении вооруженной стражи, да еще при себе носил три револьвера, — он ежедневно упражнялся в стрельбе и умел с 25 шагов выписывать пулями на доске свое имя. Гид показывал мне кресло, в котором Абдул-Хамид спал ночью, — постелей не признавал: они напоминали ему смертное ложе. Показывал гид и столик, на котором подписывались странные приговоры: богобоязненный падишах никогда не приговаривал никого к смерти — он писал на листке бумаги как бы в форме беседы с самим собой: «Мне было бы приятно, если бы такой-то не существовал на земле...» Были люди, очевидно, считавшие себя обязанными доставлять в подобных случаях удовольствие падишаху. Так говорил гид, это можно прочесть и в обличительной литературе. Но, может быть, и гид, и обличительная литература привирали.

Абдул-Хамид не был ученым человеком. Он, например, до последних дней своего царствования не разрешал устройства телефона в Константинополе, так как боялся, что его могут убить по телефону. Один мой добрый знакомый, и сейчас состоящий на службе у сына «красного султана», говорил мне, что от Абдул-Хамида остались книги и ноты (в том числе «Анна Каренина» и партитура «Садко») с его многочисленными заметками на полях. Биографы, однако, утверждают, что падишах любил слушать только «Травиату» и «Трубадура»; читал же лишь французские уголовные романы, да еще «Государя» Макиавелли — с этой книгой будто бы не расставался, видя в ней первое и последнее слово политической мудрости. Вероятно, собственная его мудрость мало отличалась от Макиавеллевой. В политике бесстрастие Абдул-Хамида нарушалось одной его физиологической ненавистью к армянам, напоминающей ненависть Гитлера к евреям (и в меньшей степени к славянским народам). Что старый мизантроп в свете своего большого опыта думал о жизни вообще, едва ли известно даже его детям, сохранившим о нем благоговейную память. Он иногда поучал политике многочисленных мусульманских принцев, которые воспитывались в Константинополе и так или иначе приходили в соприкосновение с Ильдиз-Киоском. Однако не верил никому из них, хоть некоторые и рассказывали, будто состоят у него на особо тайной службе: этим они отвлекали от себя подозрения полиции и кизляр-аги. Приблизительно по таким же соображениям чеховский чиновник, желая отбить у молодых людей охоту ухаживать за его женой, распускал слухи, что она находится в связи с полицеймейстером.

Не пользовался благосклонностью султана и Фейсал. О его юных годах я, к сожалению, нигде не мог найти никаких указаний. Знаю только, что он рано сблизился с младотурками и вошел в круг врагов Абдул-Хамида. По окончании образования он отбыл воинскую службу в турецкой армии, где позднее, очевидно по праву рождения, получил генеральский чин, а затем отправился к себе в Аравию. Там, как всегда, какие-то племена вели какую-то войну за какую-то гегемонию. Старик Хусейн находил, что нет лучшей школы для молодых людей, чем война. Он и посылал туда своих сыновей — закаляться. Фейсал долго воевал с честью. Война была не траншейная, не артиллерийская, не газовая, — самая настоящая старая война, такая же, как те, что бывали тысячу и две тысячи лет тому назад.

Затем в Турции произошла революция. Не делая социологического открытия, можно признать, что каждый государственный строй в конце концов сообщает свои свойства тем группам, которые ведут с ним борьбу. Энвер, Талаат, Джемаль, — люди, правившие Турцией до прихода к власти ее нынешнего Петра Великого, — впоследствии достаточно наглядно показали, что они кое-чему научилисьу Абдул-Хамида. Но, во всяком случае, перед нынешними немецкими гостями CafeColysée — да и перед нами — эти своеобразные либералы имеют историческое преимущество: они как-никак своего Абдул-Хамида свергли. В Турции началась эпоха парламентаризма. Фейсал, близкий к Энверу, был избран в парламент и стал лидером фракции, требовавшей для Аравии автономии. В применении к нему эти ученые западные слова — лидер, фракция, автономия — звучат довольно забавно. Будущий иракский король — в тесном и символическом смысле слова — пересел прямо с верблюда на аэроплан.

III

Пятью годами позднее будущего короля Фейсала в другой части света, в очень непохожей на Аравию стране, в маленьком городке Тремадоке, в семье английского дворянина родился человек, которому в сочетании с Фейсалом уже довелось наделать немало шума на свете и, наверное, еще доведется без покойного иракского короля. Назывался он по-разному. Более всего он известен под настоящим именем Лоуренса. Но потом почему-то от этого имени он отказался и стал называть себя Россом. Теперь его официальное паспортное имя — Шоу. Англичане называют его «арабом Лоуренсом», а арабы — «Князем динамита», и «Мировым Дьяволом». Так — если верить его биографам. Это необязательно.

Не скрываю, некоторое недоверие представляется мне допустимым в отношении слухов и рассказов о человеке, у которого столь многочисленные и, главное, столь эффектные имена. Весь этот стиль «араба Лоуренса» отдает романтикой графа Сен-Жермена или более позднего перса Долохова. Я не уверен, что полковник Лоуренс до такой степени араб. Англичане, правда, утверждают, что он говорит по-арабски в совершенстве и даже знает все диалекты этого языка, — каждое племя считает его своим; вдобавок он научился арабскому языку по слуху: в учебники никогда не заглядывал и азбуки не знает. Так утверждают англичане. Что говорят об этом арабы, мне неизвестно. Я за всюжизнь не видал англичанина, который научился бы — по слуху или не по слуху — в совершенстве говорить по-французски. Но возможно, что овладеть в совершенстве арабским языком англичанину легче. Труднее допустить, что бедуины так-таки считают Лоуренса своим человеком. Все равно, как едва ли и король Георг V считал своим человеком бедуина Фейсала, хоть тот имел королевский титул и носил европейский военный мундир.

Арабом Лоуренс стал не сразу, а «Князем динамита», разумеется, только во время войны. Однако некоторую известность в тесном кругу он приобрел еще очень молодым человеком. Лет восемнадцати от роду он поступил в Оксфордский университет. Среди студентов, как впоследствии рассказывал один его товарищ, скоро прошел слух, что в колледже появился оригинал: не курит, не пьет спиртных напитков, не ест мяса, не интересуется спортом. Это и само по себе было достаточно необыкновенно. Еще удивительнее было то, что Лоуренс не выходил к обеду в столовую колледжа, ни с кем не встречался, днем спал, по вечерам в одиночестве бродил по двору, а всю ночь напролет читал ученые книги.

Этим он нагнал на своих товарищей суеверный ужас, от которого не вполне отделались, по-видимому, и его нынешние биографы. Роберт Грейвс утверждает, что Лоуренс прочел в Оксфорде всю университетскую библиотеку, а именно пятьдесят тысяч томов: читал ежедневно шесть книг! Справка точная: ровно шесть книг регулярно каждый день или, вернее, каждую ночь. Правда, счет как будто не выходит: он мог, таким образом, прочесть за время своего пребывания в университете, включая все праздники и даже лишний день високосного года, 6576 книг, а никак не 50 000; кроме того, «вся университетская библиотека» Оксфорда состоит не из 50 000 томов, а из миллиона с четвертью. Но не надо быть педантом, да мы и без подсчета знаем: не каждому слову биографа верь. Достаточно отметить, что читал Лоуренс действительно очень много, и притом такие книги, которые обычно мало интересуют молодых людей вообще, а английских студентов в частности: все больше по истории средневекового искусства и по археологии.

Есть и другие сведения о молодом Лоуренсе. Однажды зимой после полуночи он зашел к своему товарищу Ричард-су и предложил ему искупаться в реке, — лед нисколько не мешает. Предложение было отклонено (о форме своего отказа Ричарде ничего не сообщает). Еще черточка. Лоуренс писал Грейвсу: «Когда вы поедете в Реймс, никого с собой не берите. Сядьте у шестой колонны с запада в южной части бокового свода и оттуда взгляните в просвет между четвертым и пятым столбом, на третье с севера окно трифория...»

Я думаю, по этим нескольким черточкам портрет достаточно ясен: оригинальничающий молодой человек, «ни на одно земное существо не похожий». «Вы ужасть как бизарны!» — говорит советница Фонвизинскому герою. Ясно и то, что оригинальничал юный Лоуренс вполне безобидно, — отчего же не гулять ночью по оксфордскому двору и не сидеть у шестой колонны с запада в южной части Реймского собора? Байрон, Лермонтов скандалили в молодости гораздо хуже. Важно то, есть ли у человека еще что за душой. Лермонтов в жизни не так уж отличался от поручика Соленого. Но он, кроме того, был автором «Героя нашего времени».

Лоуренс защитил диссертацию «Влияние крестовых походов на средневековую военную архитектуру Европы» и получил возможность съездить на Восток, в Сирию. Тут-то с ним и случилось необыкновенное происшествие: как сообщает биограф, выяснилось, что в Лоуренсе сидит «бедуин, влюбленный в терпкость пустыни».

Не будем долго спорить. В той же комедии Фонвизина Иванушка говорит отцу возмущенно: «Или сносно мне слышать, что хотят женить меня на русской?» «Да ты что за француз? Мне кажется, ты на Руси родился», — спрашивает бригадир. «Тело мое родилося в России, это правда, — отвечает Иванушка, — однако дух мой принадлежал короне французской...» Все же это довольно редкий случай. Возможно, что для арабов Лоуренс в самом деле «Князь динамита» и «Мировой Дьявол», — кто их, арабов, разберет? Но когда английский биограф совершенно серьезно утверждает, что уроженец провинциального валлийского городка, воспитывавшийся в хорошей средней школе и вОксфордском университете, по природе самый настоящий бедуин, то некоторое сомнение закрадывается и в доверчивую душу.

Выскажем более простое предположение. Лоуренсу была с юных лет свойственна мизантропия. Избранный им вид оригинальности очень ее усилил. Сильна была и жажда приключений: Байрон в нем отлично уживался с Майн Ридом. Вероятно, с годами все это прошло бы и он стал бы мирным профессором Оксфордского университета по кафедре средневековой архитектуры. Вышла, однако, неожиданность.

Мировая война.

IV

Фейсал с начала войны оказался в очень затруднительном положении. Стоявший перед ним вопрос мог иметь разные формы. В порядке общественном арабский патриот, вероятно, себя спрашивал: автономия дело хорошее, но не лучше ли приобрести полную независимость? В порядке личном это примерно переводилось так: недурно быть лидером арабской фракции турецкого парламента, но отчего же не стать королем независимой Аравии? И над обоими вопросами, сливаясь с ними, стоял третий — роковой и мучительный: кто победит — Германия или союзники?

Не для одного Фейсала и не для одних арабов основная политическая проблема в ту пору ставилась именно таким образом. Какие тут были сомнения, колебания, перемены — и трагические, и забавные — у людей более известных, опытных и принципиальных, чем молодой арабский вождь, — об этом со временем расскажет так называемая «малая история», заглядывающая в письма, в дневники, в расходные книги. Одни поставили не на ту лошадь и бесславно потеряли ставку. Другие тоже поставили не на ту лошадь, но каким-то образом все-таки выиграли в этом странном тотализаторе. И наконец, третьи угадали верно. К их числу принадлежал Фейсал.

Он думал, что победят союзники. Однако уверенности у него не было. Более нетерпеливые люди, в том числе егоотец Хусейн, чуть ли не с первых дней войны желали поднять восстание против турок. Арабские офицеры образовали тайное общество, вошел в него и Фейсал. Надо ли говорить, что голова его висела на волоске, — в это революционное общество входили сотни людей!

Каким образом преемники Абдул-Хамида не выследили всех участников заговора? По-видимому, младотурки не слишком верили арабам вообще и Фейсалу в частности. Они отправили его в Дамаск. Там хозяйничал самый страшный, жестокий и подозрительный из младотурок знаменитый Джемаль-паша.

Если Фейсал действительно умер от сердечной болезни, то, вероятно, его двухлетнее пребывание в Дамаске было не последней ее причиной. Состоя на действительной турецкой службе, он мечтал о скорейшем поражении Турции. Находясь под бдительным наблюдением Джемаля, стоял во главе военного заговора. Подозрения против него росли все грознее. В конце 1915 года турки наконец напали на след участников дела. В Дамаске начались страшные казни. Джемаль под разными предлогами заставлял Фейсала при них присутствовать. На глазах будущего иракского короля казнили ближайших его друзей и товарищей. Ни один из них его не выдал!

Революционное настроение у арабов все росло. Хусейн посылал к сыну одного тайного агента за другим с требованием начать дело. Фейсал медлил: союзники потерпели тяжкое поражение на Дарданеллах, немцы могущественные, лучше подождать. Между тем соблазн был очень велик. Под начальством Фейсала оказалась чисто арабская воинская часть. Турки предполагали бросить ее против англичан на Суэцкий канал. Фейсалу было объявлено, что Энвер и Джемаль приедут к нему, чтобы произвести смотр его войскам. Это был совершенно необыкновенный случай. Мудрость предписывала им воспользоваться: убить обоих вождей младотурецкой партии, а затем тотчас поднять восстание против дезорганизованной, потрясенной власти. Заговорщики настойчиво этого и требовали у Фейсала. Они выбрали место и время убийства: Энвер и Джемаль должны были пасть на банкете, который в их честь устраивало арабское командование.

Фейсал не согласился на предложенное ему дело. Он говорил, что вожди младотурок приедут к нему в гости. Нельзя убивать гостей! Как же он не Хаджи-Мурат? От римских цезарей до убийц Распутина, кто же в подобных случаях считался с правилами гостеприимства?

Он принял все меры. Для защиты своих врагов он ввел в банкетный зал охрану из особо надежных людей. На смотре, где арабские террористы неотступно следовали за турецким главнокомандующим, Фейсал почти в буквальном смысле слова отвел кинжал, занесенный над Энвером. По-видимому, что-то между ними проскользнуло — в словах, во взглядах, — в этой сцене Шекспир смешался с Достоевским. Энвер и Джемаль поняли... Поняли, какой опасности себя подвергли с истинно безумной неосторожностью, — Энвер был шальной человек. Судьба берегла обоих для другой, не лучшей участи. Под охраной фейсаловых агентов гости уехали из лагеря. Теперь ясно было, что медлить больше нельзя; очень скоро эти страшные люди вернутся — уже не одни. Фейсал разослал гонцов по всем городам империи, где у него были сообщники: им предписывалось бежать, бежать немедленно, под стены Медины, к Хусейну.

Вслед за тем он поднял восстание.

V

Деньги на восстание арабов щедро давали союзники, в частности англичане, или, точнее, Intelligence Service. Однако британские генералы приняли известие об этом восстании без особого энтузиазма.

Почему?

Незачем идеализировать войну и ее психологию. Однако не подлежит сомнению, что есть вполне принятые в политике вещи, к которым не лежит душа у военных людей. Сюда относится и устройство восстаний в тылу у противника. Мы теперь знаем, что и Людендорф весьма неохотно пропустил в Россию Ленина. Может быть, поэтому и британское командование не слишком восторженно отнеслось к восстанию, устроенному на деньги разведки. Вдобавок оно находило, что в чисто военном отношении арабскойармии грош цена, и, кажется, не очень ошибалось: регулярные войска шерифа Хусейна состояли из четырех тысяч человек; из них 600 были генералы, а 1800 — офицеры менее высокого ранга!

У политической разведки, наверное, есть своя этика, но она далеко не вполне совпадает с этикой боевых офицеров. Intelligence Service совершенно свободна от предрассудков в выборе способов ведения войны. В частности, и роль денег в жизни и в политике она расценивает не только иначе, чем, например, Ганди, но и не так, как лорд Китченер. Был, например, в начале войны такой случай. Видный деятель разведки сообщил британскому штабу, что командующий одной из неприятельских дивизий — человек продажный и что этим следует воспользоваться. Британское командование раздраженно отвергло это предложение: «Противники английской армии по традиции считаются джентльменами». Этот случай меня занимает потому, что автором указанного предложения был Лоуренс.

«Бедуин» оказался в 1915 году агентом Intelligence Service.

VI

Каким образом тонкий эстет Лоуренс, влюбленный в Реймский собор, в красоты пустыни, в сокровища средневекового искусства, оказался агентом разведочной службы? В этот вопрос незачем вкладывать оттенок неодобрения. Военная разведка не то что политическая полиция: да и к политической полиции на Западе отношение отнюдь не такое, как было у нас. Однако не очень ясна фактическая сторона дела. Биограф Лоуренса Грейвс кратко сообщает, что в начале войны молодой археолог желал зачислиться в военное училище, но был отвергнут и по протекции некоего Хогарта поступил на службу в географический отдел главного штаба, откуда скоро перешел в Intelligence Service. По-видимому, биографа здесь особенно смущает слух, будто в военное училище Лоуренс не попал по слабости телосложения (он человек маленького роста; вес его в пору войны составлял 44 килограмма!). «Сообщение это неверно, — говорит Грейвс, — но оно вполне правдоподобно: не был ведь принят в солдаты «вследствие физической слабости» боксер Джимми Уайт, чемпион мира в весе пера».

Нас больше может интересовать другое. Через четыре месяца после объявления войны Лоуренс, прикомандированный к Intelligence Service, становится, в чине капитана генерального штаба, руководителем информационного отдела при британской главной квартире в Египте. Это не вполне понятно. Почему мирный археолог, без всякого военного образования, вдруг получает капитанский чин? Почему человек, только что по особой протекции попавший в картографический отдел, внезапно назначается на разведочный пост исключительной важности? Бесполезно искать ответ на эти вопросы: все, что касается Intelligence Service, естественно, окружено тайной, и нет основания выставлять гипотезу, что Лоуренс имел отношение к британской контрразведке еще до начала войны.

Со своими сослуживцами в Каире он не поладил — характер у него нелегкий. Вдобавок было серьезное разногласие: арабская ориентация начальника информационного отдела. По-видимому, местное начальство очень желало от него отделаться. Ему была дана трудная миссия. В Куте турки осадили английскую армию генерала Таунсенда; ее положение считалось безвыходным. Начальство поручило Лоуренсу попытаться подкупить пашу, который руководил осадой. Роберт Грейвс заявляет, что британскую разведку соблазнил пример русского командования, только что взявшего Эрзерум при помощи подкупа. Это сообщение делается без какой бы то ни было ссылки на источник и лишено всякого основания. Очень упростилась бы война, если бы можно было одерживать победы, подкупая вражеских генералов: средства у всех правительств были в ту пору неограниченные. Разумеется, не удалась и миссия Лоуренса: генерал Таунсенд скоро сдался со всей своей армией.

По возвращении в Каир Лоуренс, как говорит его биограф, постарался сделать себя совершенно ненавистным сослуживцам и в этом успел вполне: «начальство, которому он надоел, решило от него избавиться во что бы то ни стало». Его послали с миссией к шерифу Хусейну — выяснить на месте характер и шансы восстания: может быть, и в самом деле выйдет толк.

Сыновья шерифа, Абдулла, Али и Зеид, разумеется, встретили британского офицера как дорогого гостя. Но они гостю не понравились; вождя среди них он не нашел: один был болен чахоткой, другой — легкомысленный человек, третий — 19-летний мальчик. Лоуренс слышал, что у Хусейна есть еще сын, опытный воин. Но он находился при своей армии, в пустыне. Лоуренс решил к нему съездить. Ему дали проводников. Путешествие длилось несколько дней.

Где-то далеко, в пустыне, находится Уади-Сафра, некоторое подобие оазиса: холм, покрытый садами, с сотней лачуг у подножия, с длинным низким домом наверху. Раб проводил английского гостя к вождю арабского лагеря. «Во внутреннем дворе дома, — пишет Лоуренс, — против входа, у двери черного цвета неподвижно стоял, поджидая меня, человек в белой одежде. С первого взгляда я почувствовал, что нашел того, кого искал в Аравии, нашел вождя, который приведет восстание к блестящей победе. Это был человек очень высокого роста, стройный, как статуя, особенно тонкий в своем широком шелковом одеянии. Глаза его были опущены, бледное лицо казалось безжизненной маской, — так странен был ее контраст с тем впечатлением спокойной энергии, которое исходило от всей этой неподвижной фигуры. Руки его были скрещены на коротком мече. Я ему поклонился. Он пригласил меня войти в комнату и сел у двери на ковер...»

Перед Лоуренсом был эмир Фейсал.

VII

Лоуренсу удалось несколько поколебать недоверие британского штаба к арабскому восстанию. Он был назначен на должность военного советника при арабах, ему были отпущены деньги, оружие, верблюды. Командующим войсками был Фейсал. Лоуренс же самостоятельно руководил партизанской войной против турок.

Деятельность его сводилась главным образом к налетам на турецкие железные дороги. Он появлялся с арабским отрядом там, где его менее всего ждали, взрывал мосты и устраивал крушение поездов, парализуя перевозку войски доставку грузов. Война деликатностью не отличалась. Победа почти неизменно кончалась резней и грабежом. «Араб храбр, гостеприимен и верен, — сообщает старый словарь, — но мстительность и склонность к грабежу омрачают его прекрасные свойства». Питомец Оксфордского университета умерял, когда мог, свою «армию», однако не всегда мог и не очень умерял. После одной из стычек он, например, заявил своим подчиненным: «Лучший из вас тот, кто убьет наибольшее число турок». Будем справедливы: он не щадил и себя, проявляя истинный героизм. Турки оценили «Князя динамита» в 20 000 фунтов (со скидкой в 50 процентов, если он будет доставлен мертвым); ранен он был в партизанских боях много раз^{1}.

Самым худшим, однако, были не бои, а переходы. Еще Птолемей делил Аравию на «Счастливую» и «Пустынную». Воевать Лоуренсу приходилось главным образом в Аравии Пустынной. Теперь ее сами арабы зовут «Землей Отчаяния». Отряд несся на верблюдах с бешеной быстротой, — случалось проходить до 200 километров в сутки. Навстречу дул, забивая песком нос, рот, глаза, раскаленный ветер, превращавшийся к полудню в ураган. У арабов принято пить и есть во время переходов только раз в два-три дня: так будто бы легче. Однако нередко привычные люди умирали от жары и жажды, — этой смерти предшествует обычно несколько часов бредового умопомешательства. Отдыхали в оазисах, но и там радости было немного: оазисы этой проклятой Богом страны кишат ядовитыми змеями. Им недостаточно жарко в пустыне, они на ночь забираются под одежду спящих людей. Немало спутников Лоуренса погибло от укусов. Арабы знают только один способ лечения: прикладывают к ране кусок змеиной кожи и читают Коран над укушенным — пока тот не умирает.

Эта адская жизнь продолжалась два года. О Лоуренсе заговорили и в Каире, и в Лондоне, и в Париже. Французское командование относилось к нему без большой симпатии. По-видимому, у французов вызывал недоверие штатский человек, ставший полковником двадцати девяти лет (если не ошибаюсь, маршал Петен был еще полковникомна склоне шестого десятка). Зато новый британский главнокомандующий на Востоке, генерал Алленби, оценил блестящие результаты партизанской деятельности Лоуренса. На него посыпались награды. Ордена он отклонял, да еще писал при этом начальству насмешливые письма. Но о чине полковника сам письменно ходатайствовал: сослался на то, что, начиная с этого чина, британские офицеры могут ездить бесплатно в каком-то поезде, а ему это было бы очень кстати. Начальство не сердилось. Как когда-то в Оксфордском колледже, в генеральном штабе начали свыкаться с мыслью: в старое, богатое традициями учреждение попал насмешник и оригинал.

VIII

Два человека сошлись, обменялись мыслями, заключили союз для дела, которое оба, по разным причинам, считали своим. У них было общее: ум, храбрость, воля. В остальном сходства очень мало.

Все достаточно понятно в Фейсале. Арабский патриот, властолюбец с чертами подлинного душевного благородства, природный вождь, или, в переводе на европейский политический язык, диктатор, но диктатор особого образца. Став королем, он не казнил своих политических врагов и даже не создал для них концентрационных лагерей, — как же не дикарь!

В Лоуренсе все таинственно. В отличие от Фейсала, Лоуренс — писатель, и писатель талантливый. Но судить о нем по его книге трудно: он в ней так же застегнут, как в жизни. Трудно выяснить даже его отношение к войне, которая им описана. С некоторым правом можно утверждать, что у Лоуренса к ней не одно отношение, а два.

Он написал две книги: «Восстание в пустыне» и «Семь колонн мудрости». К сожалению, второй из них я не читал, и не по своей вине: в Парижской Национальной библиотеке этой книги нет, а в продаже она попадается чрезвычайно редко и стоит тысяч сорок франков! «Семь колонн мудрости» отпечатаны на правах рукописи в ничтожном числе экземпляров; из них большинство раздареноЛоуренсом его друзьям. Книга эта при его жизни перепечатана не будет, да, кажется, ее и невозможно перепечатать. Грейвс, по крайней мере, сообщает, что ее выход в свет мог бы повлечь за собой немало судебных процессов, ибо в ней Лоуренс никого не пощадил и сказал обо всем всю правду. Сказал всю правду и о том, как ведется война. Некоторые страницы книги, по словам того же Грейвса, исполнены беспредельного ужаса.

Не таково «Восстание в пустыне». Это суховатый, порою блестящий рассказ о военных подвигах арабских партизан. Очень трудный род — военная литература. Когда умер Михайловский-Данилевский, историк Отечественной войны, один из ее участников, граф Остен-Сакен, говорил с насмешкой: «Какое несчастье пошло на баснописцев! Давно ли мы лишились Крылова, и вот теперь умирает и Данилевский...» Вот только баснописцы у войны бывают разных направлений: баснописец Дюма-отец, но баснописец ведь и Ремарк. В лоуренсовом «Восстании в пустыне» война изображена не так, как на картинах Мейссонье. Однако «беспредельного ужаса» в ней нет.

Своими подвигами Лоуренс поразил воображение людей. Роберт Грейвс утверждает, что он — «самый замечательный из всех англичан нашего времени». Это сильно сказано. Но перед нами и в самом деле очень выдающийся человек. Понять его трудно, — со всеми поправками на актерскую игру, усвоенную им с детских лет. Лоуренс — агент Intelligence Service, — это само по себе еще объясняет не так много. Разведчиком он стал, конечно, не ради выгоды. Он совершенно бескорыстный человек. Его книги могли бы принести ему состояние и не принесли ни гроша. Друзья Лоуренса, с его благословения, продавали по 500 фунтов экземпляры «Семи колонн мудрости», которые он им дарил, а ему эта книга стоила больших денег. Французский исследователь Сирии граф Гонто-Бирон вскользь говорит, что Лоуренс — «слуга британского империализма, вроде Джемсона или СесиляРодса». В этом есть значительная доля правды. Со всем своим скептицизмом, с мизантропией, с влюбленностью в арабов Лоуренс писал не так давно: «Роковым будет тот день, когда перестанет увеличиваться в размерах Британская империя».

И все-таки это не полная правда. В так называемых здоровых странах патриотическое чувство не может прийти в столкновение с политическими взглядами, как не приходит с ними в столкновение потребность дышать воздухом и обедать каждый день. В Англии же, волей истории, патриотизм почти неизменно имеет легкий «империалистический уклон» — это своего рода «пусть мир переворачивается, крест продолжает стоять» британской политической жизни. Приведенное выше замечание Лоуренса не мешает ему быть человеком путаным и сложным. Враги говорят, что он «не глубок». Это также довольно неопределенное понятие, — Гердер писал своей невесте: «Гёте хороший человек, вот только немного поверхностный!» Полковник Лоуренс — живой анахронизм, но ведь в мертвецкой исторического процесса беспрестанно воскресают мнимые покойники. Занимался он преимущественно войной и политикой; однако он поэт больше, чем воин, воин больше, чем политик. В пустыне он возил на своем верблюде, вместе с динамитом и сухарями, антологию английской поэзии! Байрон, потеряв любовь к жизни, убедил себя, что влюбился в греческую свободу. Лоуренс влюбился в идею освобождения Аравии, — надеюсь, освобожденная Аравия доставляет ему сейчас полное удовлетворение и тихую радость. Как бы только он не увлекся менее безобидным делом. Когда в обладателе художественной натуры просыпается искатель приключений, он становится опасным человеком.

IX

Когда война кончилась, выяснилось, что создать единое арабское государство далеко не так легко, как казалось Лоуренсу и Фейсалу.

Как известно, в мае 1916 года между Россией, Англией и Францией состоялось соглашение о разделе азиатской Турции. Россия должна была получить Эрзерум, Трапезунд, Ван и Битлис; Франция и Англия делили между собой сферы влияния в Сирии и Месопотамии (так называемый договор Сайкса—Пико). Несколько позднее по Сен-Жан-Мориенскому соглашению кое-что в Малой Азии было обещано и Италии.

Соглашения составляли «дипломатическую тайну» — в довольно условном смысле этого понятия. Лоуренс утверждает, например, что о договоре Сайкса—Пико ничего не знал сам британский верховный комиссар в Египте, руководивший переговорами с Хусейном и Фейсалом. Может быть, в самом деле не знал. А может быть, не считал необходимым делиться своими сведениями с Лоуренсом. Как бы то ни было, договор этот совершенно не согласовался с теми обещаниями, которые были даны арабам верховным комиссаром.

После Октябрьской революции большевики опубликовали секретные договоры, найденные ими в русском министерстве иностранных дел. Опубликовали поспешно, беспорядочно и безграмотно. Они во всех этих документах тогда почти не разбирались, да им было и не до Сайкса— Пико... Однако за них разобрались другие. Немцы скоро довели до сведения арабских вождей, каковы планы союзников насчет Хусейнова царства.

Арабы пришли в ярость. Лоуренс был привлечен к ответу. Он и сам был поражен — для разведочной службы этот человек слишком наивен. По словам биографа (очевидно, исходящим от Лоуренса), честь ему предписывала немедленно распустить по домам всех своих солдат. В этом позволительно усомниться; но, во всяком случае, поступил Лоуренс совсем не так, как ему якобы предписывала честь. Он объявил арабам, что переданные через него обещания британского кабинета отменяют договор Сайкса—Пико. Заявление было во всех отношениях смелое — Лоуренс невозмутимо отменил договоры, под которыми значилась подпись и его, и чужого правительства. Но арабы не были ни тонкими юристами, ни глубокими политиками. Партизанская война продолжалась.

Макиавеллизм? Вот что отнюдь не свойственно Лоуренсу. Скажу больше: настоящего макиавеллизма не было и в действиях союзных правительств. Надо вспомнить обстановку того времени. Человек, висящий над пропастью, обещает за помощь больше того, что может дать, гораздо больше того, что дать хочет. Это своего рода «коня, коня, полцарства за коня!». Рассудительный человек со стороны укоризненно спросит, как можно давать за лошадь полцарства. Но это будет глупый вопрос.

Союзники (как и немцы) щедро сыпали в ту пору обещаниями, из которых одни были совершенно невыполнимы, а другие противоречили одно другому. Сошлюсь на авторитет большого знатока предмета. Новейший американский исследователь, профессор Чарльз Сеймур, ближайший участник Парижской конференции 1919 года, в своей работе «Секретные договоры и открытые соглашения» прямо говорит, что договоры о разделе азиатской Турции были и неясны, и противоречивы. Обещания, данные грекам, противоречили обещаниям, данным итальянцам. Договор Сайкса—Пико не согласовался с тем, что англичане посулили Хусейну. Сен-Жан-Мориенский договор был заключен без согласия России и т.д. Впоследствии, добавим, выяснилось, что не сговорились между собой толком даже Франция и Англия.

То же самое относится и к другому событию, вызвавшему большое волнение у арабов, — к декларации Бальфура, обещавшей евреям Палестину. Анекдотическая история этого полуанекдотического документа еще не написана. Лорд Бальфур говорил одному русскому политическому деятелю, что подписал историческую декларацию из-за легенды, которую слышал в детстве: мир погибнет в тот день, когда в Иерусалиме восстановится еврейская власть, — «мне так надоел мир, что я, право, не прочь посмотреть на его гибель...» Шутка характерна для автора «Защита философского сомнения». Правда, шутливые слова престарелого государственного деятеля были сказаны после прекрасного завтрака; да и политика ForeignOffice, конечно, не определялась шутками лорда Бальфура. Однако без преувеличения можно сказать, что знаменитая декларация была далеко не свободна от юмора. Весьма серьезный английский исследователь говорит, что она составлена в выражениях, «по необходимости неопределенных» («perhapsnecessarilyvague»), — как известно, уже лет 15 продолжается спор о том, что именно было обещано сионистам: настоящий «национальный дом» или же только духовный (упомянутый исследователь утверждает, что духовный). Никакого макиавеллизма, повторяю, не было. Но за поддержку еврейских финансовых кругов в Америке стоило обещать полцарства, вдобавок чужого. Государственные деятели нашего времени часто становятся макиавелли-поневоле.

Арабы так же, как сионисты, поняли декларацию Бальфура не фигурально, а буквально. Она была для них тяжким ударом. Печать Хусейна—Фейсала, вероятно, с благословения Лоуренса, открыла своеобразную «антисемитскую» кампанию. В ту пору все ненавистное для союзников воплощалось в одном слове: Германия. Не в обиду будь сказано Гитлеру, арабские газеты изо дня в день доказывали, что евреи те же немцы — и культура та же, и дух тот же, и взаимные симпатии совершенно непреодолимы. Поэтому сионистский Иерусалим был бы политическим предместьем Берлина.

X

После заключения перемирия Фейсал и Лоуренс выехали в Европу. Хусейн назначил сына своим представителем на конференцию. Наказ был: требовать создания всеарабского царства с включением в него Сирии, Месопотамии и Палестины.

Тут началась одна из самых своеобразных страниц истории переговоров 1919 года. В этой поездке в Париж бедуинского воина смешалось все: трогательное и забавное, эпопея и водевиль, Коран и «Наши за границей».

Надо ли говорить, что из трех великих людей конференции ни один вначале не имел ни малейшего представления о делах развалившейся империи султанов. Клемансо, Ллойд Джордж, Вильсон изумленно глядели на человека в белом тюрбане, называвшего себя потомком Магомета, сыном геджазского короля и претендентом на всеарабский престол, — в чем дело? кто такой? какие арабы? какой Геджаз? Сэр Генри Мак-Магон, которому было поручено составить доклад, горестно писал, что в Париже люди, очевидно, не понимают, о чем, собственно, идет речь.

Потом они освоились и с белым тюрбаном, и с арабскими требованиями. При великих людях были, как водится, советники, но они, тоже как водится, совершенно расходились во взглядах. Французы слышать не хотели о едином арабском царстве, не без основания полагая, что арабское царство будет псевдонимом новой английской колонии. Разобравшись в вопросе, Клемансо заявил Ллойд Джорджу, что о едином арабском царстве не может быть речи: надо разделить сферы влияния.

Начался торг. Его скрыто деловой характер («акулы капитализма») преувеличивать не надо. Вильсон настаивал на применении принципов демократии и самоопределения народов. С этим приходилось считаться; но, к счастью, тот же Вильсон выдумал систему мандатов. Не будем осуждать Клемансо и Ллойд Джорджа, если они в этом случае смотрели на принципы президента, как на совершенную ерунду. Из Аравии, и по принципу самоопределения народов, и по всем другим принципам, можно с одинаковым правом выкроить и пять, и двадцать пять государств. Сам Лоуренс, по уши влюбленный в арабов, в своей книге вскользь, как ни в чем не бывало, упоминает, что говейтаты вели войну с бенисакрами из-за обладания знаменитым верблюдом Джеддой. Как тут было применять принципы Вильсона?

Лоуренс вернулся на родину. Здесь на его долю в годы, последовавшие за войной, выпал огромный литературный и светский успех. Этот человек внес в войну 1914—1918 годов поэзию, которой ей не хватало. Блестящие действия арабских партизан так выигрывали на фоне серой, анонимной, траншейно-артиллерийской войны. «Араба Лоуренса» носили в лондонских салонах на руках, дамы сходили по нему с ума, мужчины подражали его резкой, отрывистой манере разговора.

Оценило его заслуги и правительство. Он был зачислен в качестве эксперта в британскую делегацию на конференции. Это было довольно неудачное назначение. В Париже Лоуренс оказался представителем не Англии, а геджазского короля. Вместе с Фейсалом он посещал Клемансо, Вильсона, Ллойд Джорджа. Фейсал терпеливо излагал свои требования: единое всеарабское царство со включением в него Сирии, Месопотамии и Палестины. Лоуренс переводил слова своего друга и от себя добавлял, что в пору войны арабам были даны твердые обещания, — они должны быть исполнены.

По-видимому, годы, проведенные в Аравии: дни на верблюдах, ночи среди змей, многочисленные ранения — быть может, и внезапный успех — отразились на характере полковника Лоуренса. Из просто резкого человека он стал человеком чуть только не бешеным. Его беседы в Париже, затем позднее в Лондоне повлекли за собой ряд скандалов, о которых и теперь в Англии говорить не любят. Скажу только, что после одного объяснения с Лоуренсом покойный лорд Керзон заплакал — заплакал в настоящем смысле слова. «По щекам его текли слезы, он глухо всхлипывал. В зале наступило страшное смущение. Ему положил конец лорд Роберт Сесиль. Он, по-видимому, имел привычку ктакого рода сценам и грубовато сказал лорду Керзону: «Полно, старик, довольно этих штук!..» Лорд Керзон вытер глаза и высморкался в шелковый платок. Заседание продолжалось».

Кончилось же все это совершенно невероятной сценой между полковником Лоуренсом и английским королем. Лоуренс на аудиенции вернул Георгу V свои ордена, заявив, что стыдится той роли, за которую эти ордена получил, и что ему стыдно за Англию и за ее правительство. Этой сцене трудно было бы поверить, если бы сведения о ней в смягченной форме не исходили и от самого короля. В ответ на запрос биографа лорд Стэмфордгам, личный секретарь Георга V, пишет: «Его Величество хорошо помнит, что, представляя свою просьбу о разрешении отказаться от орденов, полковник Лоуренс кратко сказал, что он дал королю Фейсалу известные обещания, что эти обещания выполнены не были и что ему, быть может, придется сражаться против англичан. А при таких условиях он не считает возможным носить британские ордена. Его Величество не помнит, сказал ли ему Лоуренс, что стыдится за себя, за Англию и за британское правительство».

К чести британского правительства отметим, что все это не отразилось на служебной карьере Лоуренса. Позднее он был ближайшим советником Черчилля по восточным делам. Потом политика ему надоела, он стал авиатором и уехал в Индию. Газеты отмечают его появление то в Англии, то в самых странных местах — чуть только не у Далай-ламы. Разумеется, все по секретнейшим делам.

Во всяком случае, из всех служащих Intelligence Service полковник Лоуренс самый оригинальный.

Хусейн, узнав о провале всеарабского царства, в гневе отказался подписать Версальский договор. Это не произвело в Париже большого впечатления, — договор обошелся без подписи Хусейна. Фейсал оказался много лучшим политиком, чем его отец и чем Лоуренс. Увидев, что Клемансо ничем не прошибешь, он выдвинул свою кандидатуру на сирийский престол под французским мандатом. Клемансо было совершенно все равно, какой араб будет царствовать во французской Сирии. Техника дела не так сложна. Сирийский конгресс провозгласил Фейсала королем. Сирийский народ встретил его восторженно: «И мы, и наши семьи, и наши палатки больше твои, чем твои руки. Враг Ислама тот, кто думает иначе...»

Однако с Францией Фейсал не поладил. Крайние арабские националисты вели глухую борьбу против французского мандата. Не стоит останавливаться на всем этом подробно. 14 июля 1920 года генерал Гуро предъявил ультиматум; французские войска двинулись на Дамаск. Оказалось, что сражаться с ними на верблюдах невозможно. Фейсал бежал в Англию, навсегда потеряв сирийскую корону.

Англичане скоро нашли для него другую. Королевство Ирак было создано едва ли не специально для него. Иракский конгресс с неменьшей готовностью провозгласил Фейсала королем. Иракский народ встретил его так же восторженно: «И мы, и наши семьи, и наши палатки...»

Наученный опытом, он поддерживал прекрасные отношения с «мандатарной державой» и вообще правил мудро, осторожно и твердо, оказав своей стране громадные услуги. Нет для отсталых народов другого пути к цивилизации. Англия, Франция, в недавние времена и Россия выполняли и выполняют в Азии великую цивилизаторскую роль.

Разумеется, были и трудности, и несчастья. Из глубины веков выплыли какие-то ассирийцы, оказавшиеся в Ираке национальным меньшинством. Кто в Европе знал, что ассирийцы еще существуют, — нет ли где-нибудь и финикиян? Неприятности доставляли те же крайние арабские националисты, требовавшие борьбы с Англией. Еще больше забот было от вагабитов. Врагов вообще было очень много.

8 сентября прошлого, 1932 года король Фейсал скоропостижно скончался в довольно таинственной обстановке, в Берне, где находился на отдыхе. Когда высокопоставленный человек, имевший много врагов, умирает скоропостижно в таинственной обстановке, неизбежно возникают зловещие слухи. Так это случилось и с Фейсалом. Не берусь судить об этих слухах. С одной стороны, честный Берн как будто самое неподходящее место в мире для злодеяний в духе Цезаря Борджиа или султана МурадаIV. Но есть и разные «с другой стороны». Все мы — и европейцы, и азиаты — живем ведь одновременно и в двадцатом веке, и в пятнадцатом.