С мостика спустился советский командир. Гамильтон поднял руку и с новым «Хелло!» пошел ему навстречу. И в ту же секунду он с удивлением почувствовал, что внушает неприязнь этому человеку. Гамильтон смущенно остановился: это чувство было совершенно ему неизвестно — так он привык к тому, что в нем все не чаяли души. Сергей Сергеевич остановился на минуту с гостем у обреза с водой. Они обменялись папиросами. Капитан наклонился над фи тилем обреза и зажег папиросу, по привычке прикрывая согнутой рукой огонек. Гамильтон, изумленно-почтительно следивший за его движением, сделал то же самое. Русская папироса показалась ему отличной. Прокофьев похвалил американскую.
— Здесь можно курить, — сказал он, — а там, на той стороне палубы, нельзя.
— О, я печален!
— Здесь можно... Как вы свободно говорите по-русски.
— Говорю ли я? — радостно переспросил Гамильтон и сообщил, что в университете специально занимался русской литературой и что это очень ему пригодилось, когда началась война, он записался добровольцем, прошел ускоренный кандидатский военный курс и в чине младшего лейтенанта был прикомандирован к миссии, отвозящей в Россию танки.
— Это всегда была мечта меня! Теперь, я надеюсь, я буду приехать часто. Я люблю так много все русское!.. Как вы любите Америку?
— К сожалению, никогда не был. Великая страна, — сказал Прокофьев. — Так в три часа прошу ко мне к чаю. До того, в два, состоится паника.
Американец весело закивал головой.
— Вы не моряк, но если вам угодно посмотреть, пожалуйста...
— О, это... — начал было Гамильтон и вдруг остолбенел, увидев Марью Ильинишну, которая подходила к ним энергичной походкой, странно-быстрой при ее крупной, почти монументальной фигуре. Он никак не ожидал появления на военном судне дамы, да еще такой. «Рубенс, одухотворенный Перуджино!» — с восхищением сымпровизировал он мысленно. Ему показалось, что есть нечто роковое, провиденциальное в появлении этой женщины почти в ту самую минуту, когда он размышлял о своей байроновской авантюре и об отсутствии героини поэмы.
— Познакомьтесь, — сказал сухо Сергей Сергеевич. — Мистер Гамильтон, младший лейтенант американской армии… Марья Ильинишна Ляшенко, наш врач.
Я вас уже видела издали, когда вы подъезжали» — сказала Марья Ильинишна, крепко пожимая руку лейтенанту. — А где ваш товарищ?
— Не товарищ, — сказал американец. — Я делал его знакомство эта неделя.
— Какие вы оба элегантные! Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты!.. Сергей Сергеевич, как по-английски «фу-ты, ну-ты, ножки гнуты»?.. Так вы этого англичанина не знаете? Да, ведь вы армейский и едете домой, а он моряк и приставлен к нам инструктором.
— Какой вздор, Марья Ильинишна! — с негодованием сказал Прокофьев. — Никакой он не инструктор, Иностранцев-инструкторов нам не надо! Коммандэр Деффильд тоже пересядет в море на английское судно, с которым мы должны встретиться. Это и для него и для лейтенанта самый быстрый способ возвращения, только и всего. А вы говорите: инструктор!
— Я так поняла, что... Нет, не инструктор, я хотела сказать, наблюдатель... Отчего же вы рассердились? Да хотя бы и инструктор, что ж тут для вас обидного? Ведь это новый способ войны, его ввели англичане, они его нам объясняют, самое естественное дело.
— Это чистейший вздор! И способ войны не такой новый: его англичане применяли еще в первую империалистическую, — сказал Прокофьев и добавил притворно-равнодушным тоном: — Ну-с, пока. Оставляю вас в приятном обществе.
— Так долго, — сказал лейтенант.
— Постойте, куда же вы?— спросила Марья Ильинишна не очень настойчиво. Сергей Сергеевич сделал вид, будто не слышал, и быстро удалялся. Она засыпала американца вопросами: кто он? откуда родом? есть ли у него родители? где он учился? женат ли он? почему не женат? страдает ли он морской болезнью и придется ли ей лечить его? Этот последний вопрос немного смутил Гамильтона, который в самом деле плохо выносил качку. Он понимал почти все, что она говорила, понимал ее гораздо лучше, чем Прокофьева и других русских; однако отвечать ему было нелегко. На ее вопрос, коммунист ли он, лейтенант кое-как ответил, что не коммунист, но сочувствует коммунистам во многом.
— Так нельзя, — строго сказала она, — так нельзя: многому сочувствую, многому не сочувствую. Чему вы не сочувствуете?
Он хотел было сказать, что сочувствует коммунистическим идеям, но не сочувствует террору; но ее строгий тон испугал его, и он этого не сказал. Объяснил только как умел, что ненавидит буржуазную цивилизацию и что старый мир разлагается. Она одобрительно Кивнула головой.
— Мы вас живо обратим в нашу веру. Кстати, у нас сегодня начинаются политзанятия. Приходите; ко миссар разрешит, я его попрошу.
Он сначала не понял, потом закивал восторженно.
— Я буду прийти! Я благодарю вас так много!.. Когда?
— В четыре часа. Сейчас начнется паника, а после паники мы будем пить чай у командира. Я приглашена хозяйкой. Он мой друг... Слышите сигнал? Это паника. Но мне нужно сначала зайти в мою каюту, на нижней палубе. Хотите проводить меня? Отлично, тогда пойдем... Как называется нижняя палуба — опердэк? гондэк? Верхняя, я знаю, квартердэк. Впрочем, вы в этом смыслите еще меньше моего.
Смеясь, они пошли к лестнице. По дороге она по-прежнему сыпала вопросами: думает ли он, что их потопит этот проклятый пират, и если потопит, то когда именно? правда ли, что «Роза» по каким-то особым причинам идет кружным путем и в воды пирата придет только через неделю? и когда же они встретятся с английским судном? и зачем он без необходимости добивался места на «Розе»?
— Но почему же вы так уверены, что он нас не потопит? Боитесь ли вы смерти? Я нисколько!.. Впрочем, нет, страшно боюсь! — сказала она и остановилась. — Вот ваш товарищ!
Из двери огромного макетного ящика, согнув свою гигантскую фигуру, выходил коммандэр Деффильд. Сквозь медленно затворившуюся дверь лейтенант увидел пушку и сложенные возле нее снаряды. При виде дамы на военном судне на лице англичанина не выразилось ни малейшего удивления; вероятно, он не удивился бы, если бы увидел здесь жирафа или носорога. Он обменялся приветствиями с лейтенантом, но не обнаружил желания подойти к ним. Марья Ильинишна с любопытством на него смотрела.
— Кажется, этот мог бы мне объяснить, где гондэк, где опердэк... Какой угрюмый! Совсем не похож на вас!
Он понимает русски, — поспешно сказал лейтенант, оглядываясь. Коммандэр Деффильд уже входил в другой макетный ящик.
— Язык мой враг мой, я знаю, мне все всегда это говорили, — сказала Марья Ильинишна. — Ну вот, мы и пришли. Это моя каюта... Правда ли, что он лорд? Неправда? Вы меня здесь подождите, куда жe вам спешить? Слышите, как орут паникеры?.. Я выйду минуты через две.
Оставалась она в своей каюте по крайней мере минут десять. Вышла, подкрасив губы, напудрив лицо, повязав платком свои золотые волосы. Он представил себе ее распущенные косы — до пола, как рисуют на косметических рекламах. «Лорелея! Славянская Лорелея!»... Ему было лишь не совсем приятно, что она врач: почему-то он не любил женщин-врачей.
— Становится холодно, ведь это Заполярье. А я люблю тепло, люблю солнце. Я родом из Киева, — сказала она. — Ну, бегом, а то паника кончается.
Они пошли на верхнюю палубу, разговаривая уже как старые знакомые. Запутанной сбивчивой фразой он дал ей понять, как счастлив знакомству с ней: он так рад, мог ли он думать, что на «Розе Люксембург» будет дама, — хотел добавить: «и такая!», но не решился.
— На военных судах у нас женщин мало, — сказала она с неудовольствием. — Но допускаются исключения. Вы знаете, что у нас в России есть партизанки, есть летчицы, есть парашютистки. Теперь у нас недохватка во врачах. Не недохватка, впрочем, недохваток у нас нет ни в чем, но стали принимать женщин и на военные суда. Я добилась от товарища Прокофьева, чтобы он взял меня на «Розу», он не хотел, я настояла.
— Вы жената? — нерешительно спросил он. Стоя у дверей каюты, думал, можно ли ее об этом спросить, и решил, что можно. Она засмеялась и ответила с полной готовностью:
— Была жената, но разошлась с мужем.
— О! — произнес он не то с сочувствием, не то с радостью. Она ответила и на его немой вопрос.
— Мы разошлись потому, что надоели друг другу. Мой муж говорил, что я страшно надоедлива. Это правда? — Она теперь со всеми старалась говорить о своем разводе весело, почти как о приятном воспоминании. В действительности этот развод в свое время причинил ей много горя. Ее муж был художник. Марья Ильинишна прощала ему измены, но ушла от него, когда он в сердцах сказал ей, что она малявинская баба, вообразившая себя Джокондой.
- Вы... — начал восторженно Гамильтон и не сказал того, что думал. Она с любопытством подождала его ответа, задумалась и спросила:
- Сколько вам лет?
- Двадцать пять.
Значит, мы ровесники: мне тоже двадцать пять (ей было двадцать семь, а ему двадцать четыре). Сколько раз вы были влюблены?
- Четырнадцать раз, - ответил он без запинки: этот вопрос ему задавали и в Америке, а русские числительные он знал твердо. — Нет, не четырнадцать раз: пятнадцать раз. — Для верности он три раза растопырил пальцы на правой руке. Она, смеясь, побежала вверх по лестнице. Он шел за ней, не отводя глаз от ее ног, и думал, что сказал чистую правду: теперь уже не четырнадцать раз, а пятнадцать.
На панику они опоздали. Им навстречу бежали разгоряченные, радостно взволнованные учением матросы. Комиссар Богумил обласкал лейтенанта и любезно разрешил ему присутствовать на политзанятиях.
— А теперь идите к Сергей Сергеевичу чаи ку шать, — сказал он Марье Ильинишне. — Нет, я не могу, где мне? Еще надо подковаться к лекции,