— Нет, я не боюсь, мы вместе, — тихо, почти шепотом, говорила мужу голландская дама. — Мне только жаль Анну. Как ты думаешь, уплатит ли ей страховое общество наши двадцать тысяч?
Он вздохнул.
— В нашем полисе есть пункт о самоубийстве, — сказал он почти с таким же удивлением, с каким когда-то впервые прочел полис: точно они могли поко нчить самоубийством! — Там говорится: «If the member within two years from the date hereof commits suicide whether sane or insane — this certificate shall become null and void»{22}.
О бомбардировках не сказано ни слова. Вполне возможно, что эти господа не заплатят.
Она посмотрела на него с удивлением. Для него назвать каких бы то ни было людей «эти господа» значило уже очень много.
— Напрасно только мы во многом себе отказывали, — сказала она с легким вздохом. Они обычно лето проводили на собственной даче, с прочной тяжелой старомодной мебелью не накладного, а настоящего красного дерева; комнаты были заставлены пуфами, комодами, качалками с плюшевой обивкой, шкафчиками с фарфором, столиками, на которых лежали кованые серебряные альбомы с дагерротипами и фотографиями бородатых людей и дам в платках старинного покроя. В хорошую погоду они уезжали в рощу в легком двухколесном экипаже, он сам правил старой смирной раскормленной лошадью. Ей вдруг вспомнилось, что ему очень хотелось купить еще вторую лошадь и возить внуков в фаэтоне. И ей теперь стало жаль, что они из экономии второй лошади не купили.
«Кажется, в самом деле, жизнь кончена», — думал он. Как пожилой человек, иногда и прежде заставлял себя думать о том, как это придет. Впрочем, заставлял не часто: находил, что чем меньше думать о смерти, тем лучше. И всегда себя спрашивая, что менее ужасно: ей умереть первой, — он не мог себе представить жизни без жены; но если бы первый умер он, то каково было бы остаться eй одной! «Теперь умрем вместе, собственно, это самое лучшее, что могло бы с нами случиться», — говорил он себе; но когда бросал на нее взгляд, терял уверенность в правильности своего вывода. О деньгах думал сейчас потому, что это было что-то уже принадлежавшее его дочери и внукам. И в том, что он мог об этом думать, он видел нечто вроде морального предательства в отношении своей жены: все его мысля должны были принадлежать ей, и только ей. «Анна проживет, хотя бы ей не заплатили этих двадцати тысяч. Деньги были нам полезны в жизни, но они так ничтожны по сравнению с любовью, по сравнению с любовью все так ничтожно, так неизмеримо ничтожно!..»
— О, дело уладится, за нами прилетят, — сказал он беззаботным тоном, поправляя подушку под ее головой. — Не надо волноваться.
— Я не волнуюсь. Я с тобой. Это главное, — сказала она, отвечая больше на его мысли, чем на его слова. — Мы были очень счастливы.