— Все это было наваждение! Массовый психоз, — говорил Макс Норфольк, допивая чашку черного кофе, наполовину разбавленного коньяком. — Какая война! В чем дело? Радиокомментаторы пугали, но ведь это их ремесло: им за то и платят шалые деньги, чтобы они волновали людей. Правда, на этот раз мировая обстановка была для них благоприятна. Однако, в сущности, опасаться войны было не больше оснований, чем в прошлом октябре или в позапрошлом августе. Разве вы не помните, что тогда говорили радиокомментаторы?
Голландская чета одобрительно кивала головой. Да и другие пассажиры теперь с удовольствием слушали этого говорливого, циничного, но веселого и бодрого старика. Пассажиры вновь прилетевшего аэроплана поглядывали на них не без опаски. Как и предвидел директор, «Белая Звезда» тоже прилетела наполовину пустой. Новые пассажиры огорчались оттого, что на островке не действовал телеграф. Лакеи в красных куртках опять почтительно принимали заказы, разносили кофе, булочки, овсянку, холодное мясо. У всех пассажиров «Синей Звезды» был необычайный аппетит.
Макс Норфольк много пил, еще больше говорил.
— Вы увидите, — говорил он, — война и возникнет рано или поздно из-за психоза, вызванного радиокомментаторами. Они в нашем, так называемом цивили зованном, обществе выполняют роль шаманов... Надеюсь, вы не думаете, что цивилизованные люди чем- либо отличаются от дикарей? Разве только тем, что мы прокалываем нашим дочерям для серег уши, тогда как дикари прокалывают для этого нос... Нынешние шаманы в один прекрасный день так напугают нас и самих себя, что мы все бросимся резать горло один другому... В маленьком масштабе то же случилось с нами и тут. Только на почве психоза такой разумный и хладнокровный человек, как Его Превосходительство, мог предположить, что мой несчастный спутник ни с того ни с сего зажег ангар.
Его Превосходительством он шутливо называл дипломата. В другое время дипломат обиделся бы за слово «психоз», но теперь он, как все, был в самом лучшем настроении духа.
— Я не «обвинял» его, а только высказывал известные предположения, которые объективно требовали расследования. Не отрицаю, что я был взволнован, — сказал он и с грустью вспомнил о сожженных бумагах. «Но какое счастье, что не уничтожил записки!» — Слава Богу, что я ошибся.
Старик рассмеялся.
— Смягчающие обстоятельства для ошибки у вас были, — сказал он, — человеческая душа — это и есть occulta occultissima{24}, которой искали древние мистики. Я не отрицаю, что в моем приятеле заложены большие возможности во все стороны. Такие люди, как те царапины или ушибы, которые сто раз оказываются совершенно безвредными, а в сто первый раз вызывают рак. Все зависит от обстановки, но обстановка в нынешней моральной пустыне для нас всех очень опасна... Вы увидите, — с жаром продолжал Макс Норфольк, — если кончатся войны и революции, человечеством овладеет необычайная латентная радость, при которой будет возможно решительно все, даже некоторое сомнительное подобие рая на земле. Мы оросим пусты ни, мы извлечем энергию из атома, мы заставим работать солнце и океан. Надо же чем-нибудь вознаградить человечество за ту великую скуку, от которой оно начинает беситься и от которой его прежде спасала вера. И кто знает, может быть, одно материальное счастье сделает нас всех прекрасными людьми? Ну не всех, так почти всех, — добавил он, покосившись на эссеиста.
— Я, как социолог, готов был бы с этим согласиться, если б не было оснований думать, что скука частью порождается именно материальным благосостоянием, — сказал профессор. — Кроме того, вы не принимаете в расчет того...
— А где сейчас этот таинственный незнакомец? — перебила его дочь дипломата.
— Все на нашем судне, — сказал старик. — Вероятно, он не хочет видеть богатых сытых людей, которые возвели такое страшное обвинение на бедного и голодного человека... И она находится с ним. Ее пропустили. Наш капитан пил всю ночь, а когда он пьет, он счастлив и, следовательно, добр.
— Я и раньше имел свое мнение об этой девице, но Бог с ней, это ее дело, — снисходительно сказал эссеист.
— Не знаю, какое было ваше мнение и на чем оно было основано, но я понимаю эту девушку и не осуждаю ее, если она его любит, — горячо возразила дочь дипломата. Она с полчаса тому назад твердо решила принять предложение секретаря посольства: «Ничего, что у него нет денег, он очень мил...» Отец взглянул на нее и ласково улыбнулся.
— Нельзя вмешиваться в частную жизнь людей, — заметил голландец. Его жена одобрительно кивнула головой. — Может быть, они женятся?
Макс Норфольк пожал плечами,
— Надеюсь, нет, — сказал он. — Ему осталось несколько месяцев жизни.
— Кажется, вы говорили, что ее могут уволить? — спросил голландец. — Я думаю, мы могли бы подать обществу просьбу о том, чтобы ее не увольняли. Как вы думаете, господа?
Все энергично его поддержали. Дипломат вынул из кармана бумажник.
— Вы вчера предлагали произвести сбор в пользу этого человека, — обратился он к старику. — Я готов допустить некоторую свою моральную вину перед ним и, чтобы искупить ее, делаю первое пожертвование. Разрешите вам вручить...
Он протянул старику ассигнацию. Все другие сделали то же самое. В залу, почему-то на цыпочках, вошел щахматист. На пороге он осмотрелся и, увидев, что заведующей киоском нет, с радостной и смущенной улыбкой подошел к столу. Узнав о подписке, он дал раза в три больше того, что должен был дать. Много дал и профессор, у которого пульс только что оказался нормальным. Небольшое пожертвование внес и эссеист. Макс Норфолке подмигнул ему и вполголоса сказал, что теперь, пожалуй, мог бы уступить ему свое место на грузовике. Эссеист поднял брови и сделал вид, будто не понял. Шахматист вдруг с необыкновенной быстротой исчез: в залу вошла заведующая киоском. У нее вид был гордый, радостный, почти торжествующий.
Она в достойных и изысканных выражениях объяснила, что, конечно, между случайными посетителями острова могут быть самые разные люди. Могут быть нахалы, не умеющие разговаривать с хорошо воспитанными женщинами. (Она оглянулась.) Могут быть и преступники. Очень хорошо, что тот несчастный человек оказался ни в чем не виновным. Под влиянием тяжелых событий она написала необдуманное несправедливое письмо. Каждая женщина сама решает, как eй жить, и это частное дело, которое никого касаться не должно. Если же человек совершает несправедливость, то он должен извиниться, и она напишет другое письмо.
Никто ничего не понимал из того, что она сказала. Все смотрели на нее с благодушным недоумением. Узнав, что в пользу несчастного человека собираются деньги, она радостно заявила, что внесет свою лепту. И ее лепта была так велика, что Макс Норфольк, растрогавшись, вдруг обнял ее и поцеловал. Она отшатнулась и испуганно оглянулась по сторонам: скандал! Но и дипломат, и дочь дипломата, и профессор ласково улыбались.
— Господа!.. Я... Я, право, очень тронут, — с чувством сказал старик. — Нет, нет, человек лучше, гораздо лучше своей подмоченной репутации. Он только очень слаб и очень несчастен. Ну что «очищение страданием», зачем «очищение страданием»? Дайте бедным людям возможность немного очиститься счастьем, и вы увидите, как они будут хороши. Нет, философия Достоевского, при всей ее беспредельной глубине, покоится на серьезной психологической ошибке. Вдобавок его мысль была довольно безнравственна: если страдание очищает людей, то какой-нибудь Гитлер был благодетелем человечества.