Настоящая война приближалась. В последние годы перед ней Пилсудский перенес свою деятельность в Австрию. Под его непосредственным или косвенным руководством в Галиции создались общества по военному обучению польской социалистической и демократической молодежи. Ориентация этих союзов выразилась в следующих словах Пилсудского: «Если в близящейся войне мы не станем на сторону Австрии против Россия и не образуем при этом собственной армии, мы можем считать себя навсегда вычеркнутыми из списка живых народов». Венское правительство относилось к деятельности Пилсудского благосклонно, однако без особой горячности. Молодежь воспитывалась в идее борьбы с Россией — это было недурно. Но молодежь была что-то уж очень левая, и у вождя было прошлое — оно правительству Франца Иосифа нравилось, должно быть, значительно меньше. Некоторое предубеждение против революционных экспроприаций можно с большой вероятностью предположить у восьмидесятилетнего австрийского императора (если оно есть хотя бы у пишущего эти строки). Одним словом, любви не было ни взаимной, ни односторонней: с обеих сторон проводился принцип: «постольку — поскольку».
Через несколько часов после объявления войны Пилсудский, во главе небольшого отряда польских добровольцев, перешел русско-австрийскую границу.
Отряд состоял из 159 человек, и Пилсудский рассчитывал, что в русской Польше десятки, быть может, сотни тысяч человек присоединятся к нему» увидев польское знамя. К нему в действительности не присоединился почти никто. По словам польского публициста К.Сроковского, стрелки Пилсудского вызвали в русской Польше удивление, беспокойство и ужас. «Его постигло страшное разочарование», — говорит Клингсланд. В Галиции воззвание «Временного комитета» польских партий австрийской ориентации вызвало энтузиазм. Но галицийские поляки (как и русские) подлежали призыву в регулярные войска на общем основании. Из добровольцев, не достигших призывного возраста или через него перешагнувших, было составлено два легиона. Австрийский главнокомандующий эрцгерцог Фридрих назначил Пилсудского командиром первого полка первого легиона. Характерную черту мы находим в самом приказе о назначении. Эрцгерцог, видимо, не знал, как назвать Пилсудского: никакого чина у будущего маршала не было, — медицинский факультет Харьковского университета военных чинов не давал. Главнокомандующий назвал полкового командира просто «господином», — вероятно, это единственный случай в истории военных приказов.
Во главе своего отряда Пилсудский первый вошел в Кельце. Поляки сражались превосходно, со свойственной им храбростью. Пилсудский был русский подданный, и для него плен мог означать расстрел, если не виселицу. Свое испытанное бесстрашие он проявил и в боях. В Кельце ему пришлось остаться недолго. Русская мобилизация заканчивалась, началось катастрофическое отступление австрийцев. Серьезного военного значения в столкновении миллионных армий легионы, конечно, иметь не могли. В меру сил помогала центральным державам и созданная тогда же Пилсудским «Польска Организация Войскова» (P.O.W.). Она несла тайную разведочную службу и совершала партизанские операции в тылу русской армии, доставляя свои сведения через германского полковника Зауберцвейга самому фельдмаршалу Гинденбургу,
Каков был политический расчет Пилсудского? Страстные поклонники маршала уверяют, будто он с самого начала поставил себе определенную цель: помочь центральным державам разгромить Россию в твердом расчете на то, что потом центральные державы будут разгромлены Францией! С этим якобы планом Пилсудский приезжал в феврале 1914 года в Париж, желая заинтересовать и увлечь им вождей французской демократии. К таким утверждениям, разумеется, трудно отнестись серьезно, — вероятно, сам Пилсудский с улыбкой читает иные писания своих фанатических поклонников. Они вдобавок оказывают ему довольно плохую услугу. Надежда на то, что французских радикалов и социалистов удастся в феврале 1914 года увлечь идеей мировой войны (да еще в такой хитроумной комбинации: сначала дать разбить союзника, а затем своими силами прикончить врага), надежда эта могла бы, конечно, свидетельствовать только о политической наивности Пилсудского. О самой же комбинации с ее матом в два хода не стоит вообще и говорить. Всякий прекрасно понимает, что игра в 1914 году была одна: кто воевал с Россией, тот воевал и с Францией. Если бы кампания 1914 года закончилась крушением русского военного могущества, все союзное дело пошло бы, разумеется, прахом. Сколько еще других «если», вплоть до американского вмешательства, должен был бы учесть в этаком расчете Пилсудский! Содействие поражению русских войск, сопряженное с надеждой на французскую победу, было бы и в военном, и в политическом, и во всяком другом отношении совершенной ерундой. Пилсудский человек очень умный, и таких изумительных замыслов он питать не мог.
Дело» конечно, обстояло гораздо проще: как многие умные люди, как Фердинанд Болгарский, как Энвер, как Талаат, нынешний польский диктатор в 1914 году сделал неверную ставку. Завороженный военным могуществом Германии, он был, по-видимому, уверен в ее победе над союзниками. Весьма возможно, что Пилсудский недолюбливал немцев и любил французов и англичан. Но на первом плане у него, естественно, стояли интересы Польши. По его мнению, победа центральных держав могла повлечь за собой создание польского государства под скипетром Габсбургов, — он поэтому со всей искренностью и присягнул 5 сентября 1914 года императору Францу Иосифу. Считаясь с необыкновенной импульсивностью натуры Пилсудского, можно многое отнести и на счет его слепой фанатической ненависти к России{8}.