Если муж готов был принять вину на себя, он приезжал с женщиной легкого поведения в эту гостиницу, расположенную в очень бедном квартале Лондона, и проводил там ночь. Старушка хозяйка очень неохотно согласилась на то, чтобы ее гостиница выдавала свидетельства, нужные для бракоразводных процессов; однако согласилась по совету старика, которого она называла управляющим и который сам себя — для самоуничижения — называл швейцаром. Его все знали в околотке и любили, хотя он был иностранец и говорил по-американски, вдобавок с сильным акцентом, не то славянским, не то левантийским. Еще два-три года, и его стали бы называть «Dear old Max»{1}.
Хозяйка взяла его на службу после смерти мужа, в начале войны, когда немобилизованные мужчины были нарасхват. Вдобавок, он говорил на многих языках, а в гостинице часто останавливались бедные иностранцы. По наружности он напоминал актера, хорошо играющего роль Фальстафа в реалистическом театре. Было что-то жалкое и все же привлекательное в его бегающем беспокойном взгляде, в умных хитрых маленьких глазках, во всем его облике слишком много пьющего человека, знавшего лучшие времена. Он прятал обычно под стол свои нечищенные туфли со сбившимися даже под резинкой каблуками; костюм его был куплен три года тому назад на Ист-Бродвей за 29 долларов 95, и брюкам не возвращало молодости подкладывание на ночь под матрац. Звали его Макс Норфольк. Услышав фамилию первого пэра Англии, англичане с недоумением улыбались, а он с вызовом в хриплом голосе говорил: «Yes, Sir! Почему же мне не называться Норфольком!? Я выбрал эту фамилию при своей четвертой натурализации, на моей четвертой родине. Соединенные Штаты — свободная страна, не то что некоторые другие. Если б я хотел, я мог бы назвать себя Габсбургом, Романовым или Виндзором. Впрочем, Виндзоры, Габсбурги и Романовы это тоже псевдонимы очень почтенных семейств, ганноверского, лотарингского, гольштейн-готторпского, которым, как мне, было удобнее переменить фамилию. Yes, Sir!». Слова «Yes, Sir!» он почему-то употреблял постоянно, даже тогда, когда говорил с женщинами, и произносил их как-то особенно бодро, как бы с легким оттенком угрозы.
В гостинице наиболее тяжелую работу делала сама хозяйка, работавшая до восьми часов вечера как вол. Собственно, это была не гостиница, а плохие меблированные комнаты, которые Макс в разговорах называл именами знаменитых отелей. Сам он целый день проводил внизу за конторкой: не любил бегать вверх и вниз по лестнице. Счета же вел очень аккуратно. Имел много записных книжек, больших и малых, переплетенных и клеенчатых, и часто что-то писал до поздней ночи тупыми золочеными Оксфордскими перьями: говорил, что в Англии только и есть две хорошие вещи: эти перья и шотландское виски; все же остальное, от белой муки до герцогини Виндзорской, приходит из Соединенных Штатов. Хозяйка благоговела перед его умом и ученостью. Макс Норфольк перепробовал в жизни много профессий, видел весь свет и по вечерам часто читал толстые, страшные на вид книги.
Люди, приезжавшие для бракоразводных процессов, были выгодными клиентами, но хозяйка их ненавидела и предоставляла их Максу. Сама она была замужем всего один раз, на выборах голосовала за консерваторов и очень одобряла то, что ко двору не допускаются разведенные женщины. Кроме того, она опасалась неприятностей с полицией. «Какой вздор! — сердито говорил ей Макс. — Что тут противозаконного? Есть в вашей дорогой старой стране закон о разводе? Есть. Глупый закон? Очень глупый. Но вы его сочинили? Нет, не вы. Так в чем же дело? Ваш «Ритц-Карлтон» выдает те свидетельства, которых требует идиотский закон». «Но, Макс», — пробовала возражать хозяйка. Ей чрезвычайно не нравилось, что он ругает законы Англии, однако он подавлял ее своей диалектикой и ученостью. «Никаких «но, Макс»! Помните, что теперь ваш «Уолдорф-Астория» приносит 25 процентов на ваш капитал. Yes, Sir!» Так в самом деле выходило по его расчету. Впрочем, вложенный ею в дело капитал был настолько мал, что она еле могла жить и при 25 процентах. Сам он работал у нее только за стол и квартиру; дорабатывал немного редкими комиссионными делами. «Кроме того, я осенью покину дорогую старую страну, и после моего ухода вы можете устроить у себя хотя бы институт благородных девиц. Я давно открыл бы свою гостиницу на каком-нибудь красивом курорте, но я не люблю, чтобы природа занималась торговлей». Она тотчас умолкала. Знала, что честен, и что на него можно положиться. Его недостатком, кроме иностранного происхождения, было лишь то, что он много пил; впрочем, пьяным напивался редко,
Если клиент, нуждавшийся в свидетельстве об адюльтере, не знал, как найти женщину, Макс, с насмешкой на него глядя, указывал ему, к кому обратиться. Денег за это никогда не брал и как-то наговорил грубостей, когда один клиент сунул ему на чай за совет. Макс давал в таких случаях указания только для того, чтобы помочь той или другой женщине в его околотке. Он их всех знал, и они его обожали. Когда у него заводились деньги, он давал им взаймы, но из принципа давал несколько меньше, чем они просили (зная это, они всегда запрашивали несколько больше). «Разве вы мне не верите, Макс?» — «Конечно, верю, — отвечал он, — Соединенные Штаты тоже — не знаю, впрочем, почему — верят Англии и Франции, но мы им всегда даем взаймы меньше, чем они просят: так велит вековая мудрость». Напоминал он о долге не скоро и то лишь если совсем не было денег на виски. Ему, впрочем, почти все отдавали долг честно. Он считался достопримечательностью околотка. Кто-то кому-то говорил, будто Макс в молодости был не то профессором, не то адвокатом.
Для мистера Чарльза Джонсона Макс устроил дело очень неохотно. Этот клиент с первого взгляда ему не понравился. Но как раз крайне нуждалась в деньгах Мэри, считавшаяся его любимицей. «Ах, Макс, у вас все они любимицы!» — с неудовольствием говорила хозяйка. «Нет, не все, а только очень хорошенькие», — отвечал он, польщенный.
— Ты будешь довольна, дурочка, — говорил он Мэри накануне ее встречи с Джонсоном. — Пять фунтов! Он и не пробовал торговаться. Впрочем, я все равно не уступил бы ни одного пенни. Этот субъект принял меня в таком особняке, каких немного даже в Нью-Йорке! Лакей в дурацком костюме, ковры, статуи, есть и элевэтор, — сказал Макс, ругавший англичан и за то, что у них пятиэтажные дома строятся без подъемных машин, которые вдобавок называются у них лифтами, — Он женится на дочери этого особняка. На стенах висят портреты предков, но ни о каких предках не может быть речи, Тесть этого дурака просто богатый фабрикант. Если у меня будет десять тысяч фунтов годового дохода, я повещу на стену портрет Генриха VIII И объявлю всем, что это мой прадед.
— Макс, у вас никогда не будет ни десяти тысяч, ни даже ста фунтов. Как только я получу с него деньги, я вам отдам весь свой долг, честное слово!
— Это очень приятно слышать, но, быть может, мне удастся сделать дело получше. Я ему продам для его невесты тот рубин, yes, Sir!
— Ах, как хорошо! Вы массу заработаете, Макс! Как я рада! Ведь это чудный камень и страшно дорогой. Так он согласился купить?
— Дурочка! Я ему еще о камне и не заикнулся.
— Почему же вы думаете, что он купит? — разочарованно спросила Мэри. Она знала, что старик — фантазер, и все-таки обычно ему верила. Макс Норфольк говорил много, бессвязно и часто непонятно, но всегда с необычайной уверенностью и авторитетом, Он недавно ей показывал этот драгоценный камень, который он продавал для какого-то польского графа, оказавшегося без денег в Лондоне. Ее восхищало, что польский граф верит Максу. Но этого она старику не говорила, зная, что он пришел бы в ярость.
— Надо же ему купить невесте подарок.
— А с кем он разводится?
— Вероятно, со своей первой женой или, во всяком случае, с последней, я сам был женат три раза, не считая полужен, будь вы все прокляты, — сказал Макс, впрочем, без всякой злобы. — Но едва ли она бросила его. Он просто красавчик и одевается, как мистер Иден или Семнер Уэллес. Смотри, не влюбись.
Да ведь вы сказали, что ему нужна не я, а свидетельство.
— Они часто и врут: начинается с фиктивного адюльтера, а потом они за свои деньги хотят получить настоящий адюльтер. Помни, что всех мужчин надо повесить.
— А женщин, Макс?
— Женщин надо колесовать. Помни же, что я с ним говорил только о свидетельстве. Ни о чем другом думать не смей!
— А какое вам, Макс, дело?
— Мне совершенно все равно!
— Вы только скажите, он совсем дурак?
— Кажется, совсем... Я пошутил, конечно: ему от тебя ничего, кроме свидетельства, не нужно. За этого господина можно поручиться.