Жан-Жак Руссо прожил последние годы жизни в Париже, на одной из старых улиц центральной части столицы. Улица эта тогда называлась rue de la Platrier; впоследствии она часто переименовывалась, в зависимости от существовавшего во Франции строя: вскоре после взятия Бастилии была названа именем Руссо, «духовного отца французской революции», после реставрации Бурбонов снова стала улицей Платриер, а теперь называется rue Jean Jacques Rousseau, по-видимому, уже окончательно: едва ли могут в истории повториться бури, связанные с именем автора «Новой Элоизы»: он давно классик, о котором пишут сочинения в лицеях и которого не слишком читают по окончании лицея.
На этой улице Руссо снимал мансарду у лавочника Венана. Обстановка была очень бедная. В передней на стенах висели кастрюли - тут же находилась и кухня. В следующей комнате стояли две кровати, покрытые полосатыми ватными одеялами. Для полноты «мещанства» была и клетка - не с канарейкой, а с чижом. Денег у Руссо было очень мало: он и на старости лет зарабатывал хлеб перепиской нот. Вероятно, столь знаменитый писатель мог бы и жить, и устроить денежные дела лучше. Но ему нравилась бедность. Или, вернее, ему было приятно колоть своей бедностью глаза богачам, герцогам и принцам, которые его посещали в этой мансарде: «Вот как я живу, я, Жан-Жак Руссо!..» На богачей это, по тем временам, производило сильное впечатление - впоследствии везде в мире их чувствительность несколько ослабела; но тогда о нищете «Жан-Жака» много говорили - сочувствовали, вздыхали и восхищались: «Что с ним поделаешь, такой человек!..» Немногие решались предлагать ему помощь. Известно было, что он однажды осыпал за это бранью коронованную особу. Еще хуже выходило дело, когда, будучи в крайней нужде, он помощь принимал. Руссо как-то сказал госпоже д’Эпине: «Знайте, что я ненавижу людей, которые делают мне добро!..»
Мания преследования, которой он страдал всю жизнь, быстро усиливалась с годами. Он и прибыл в 1770 году в Париж для того, чтобы окончательно разоблачить заговор, составленный против него Юмом, Гольбахом, Дидро и в особенности Вольтером. Часть новейших исследователей, впрочем, утверждает, что некоторое подобие литературного заговора против Руссо действительно было. Его ненавидели почти все писатели. «Это мерзавец!» - писал Юм. «Больной человек, сумасшедший, и его гений весь от лихорадки», - мягко возражал д’Аламбер. Надо признать, что в конце жизни Руссо и в самом деле медленно сходил с ума. Последние книги его, как «Rousseau juge de Jean-Jacques»[1], свидетельствуют о несомненном безумии. В пору припадков особенно тяжелой тоски он требовал, чтобы его рукописи хранились в алтаре парижского собора. В лучшие же, все более редкие минуты становился милым, очаровательным человеком, раздавал последние деньги последователям, старался обеспечить будущее Терезы - своей гражданской, потом и законной жены.
Об этом браке написано немало исследований. В нем упорно подчеркивались черты трагические: великий писатель женился на горничной, великий писатель стал мучеником деревенской бабы. Быть может, трагедии тут и не было. В университетских городах, особенно в Германии, такие трагедии с разными вариантами происходят весьма часто: студент, женившийся на горничной или на дочери хозяйки пансиона, позднее становится профессором и гехаймратом[2], порою знаменитым на весь мир. Иногда такие браки оказываются весьма счастливыми. Но бывают и несчастные варианты: гехаймрат покидает свою жену, гехаймрат прячет свою жену от общества, гехаймрат своей женой бросает обществу вызов. Жан-Жак Руссо отчасти бросал вызов - это несомненно. Несомненно, однако, и то, что он до конца жизни любил свою Терезу.
За несколько недель до смерти Руссо принял в добрую минуту приглашение маркиза Жирардена: переехал в его загородный дом в Эрменонвилле. Чувствовал он себя очень плохо: «в лампе больше нет масла...» По-видимому, иногда сознавал, что болен и душевно: «в последние шесть недель и поведение мое, и письма были сплошным безумием», - писал он. 30 мая 1778 года на 84-м году скончался Вольтер, его старый вечный враг и единственный соперник по славе. Событие это поразило Руссо: «Теперь очередь за мной, моя жизнь была связана с его жизнью...» Он старался работать, гулял по лесу, занимался ботаникой, подолгу с мрачным, искаженным лицом сиживал на очаровательном островке Тополей - и внезапно скончался 3 июня, пережив Вольтера на месяц.
Скоропостижная смерть знаменитого человека редко проходит без сплетен. Современники упорно утверждали, что Жан-Жак Руссо застрелился, узнав о связи Терезы с конюхом маркиза Жирардена. Легенда эта держалась более ста лет. В 1897 году гроб писателя был вскрыт в присутствии официальных лиц, врачей, журналистов. Экспертиза никаких следов самоубийства не обнаружила. Руссо умер от апоплексического удара. Связь же Терезы с конюхом остается «историческим фактом», и продолжалась она очень долго: Тереза нашла, наконец, подходящего спутника жизни. Вероятно, она с ним законно и обвенчалась бы, если б ее любви не помешали грубые материальные обстоятельства: после революции вдове Жан-Жака Руссо была назначена пенсия; на эту пенсию, конечно, не могла бы претендовать супруга конюха маркиза Жирардена.
Маркиз, страстный поклонник скончавшегося писателя, устроил ему пышные похороны. Руссо был погребен на острове Тополей - эту бывшую могилу и теперь показывают посетителям. В течение долгих лет к ней совершали паломничество известнейшие люди Европы. Она стала одной из главных достопримечательностей Франции. В пору вторжения 1814 года один из его современников, человек с богатейшей фантазией, умиленно описывал, как через Эрменонвилль проходил отряд казаков, des simple cosaques russes[3]. Командир сообщил им, что они проходят мимо могилы Жан-Жака Руссо. Казаки с благоговением сошли с коней, сняли шапки и склонились перед священной могилой. Иные биографы и по сей день с умилением приводят этот рассказ в доказательство мировой славы автора «Общественного договора»: подумать только, des simple cosaques russes!..
Началась французская революция. И революционеры, и контрреволюционеры - одни с восторгом, другие с ненавистью - приписывали ее в значительной мере влиянию идей Руссо. Мнение это разделял сам Наполеон, говоривший на острове Св. Елены: «Быть может, для человечества было бы лучше, если б Руссо и я никогда не существовали...» Как бы то ни было, с самого начала революции возникла мысль об увековечении памяти знаменитого писателя. Было постановлено назвать улицу Платриер его именем, воздвигнуть ему памятник, назначить пенсию его вдове. В 1791 году под впечатлением кончины Мирабо принято было решение превратить церковь Св. Женевьевы в место упокоения великих людей, назвав ее, по древнему образцу, Пантеоном. По общему правилу, предполагалось хоронить в Пантеоне только людей новой, свободной эры. Толстой... Новые курсы чистого ленинизма... Если в яснополянском колхозе будет в память Льва Николаевича преподаваться «диамат» (отличное слово!), то не мешало бы также повесить его портрет в главном здании ГПУ. Чтением советских газет в толстовские дни и навеяна настоящая заметка о трефовом короле 1793 года.