20 августа 1940 года, в 5 час. 20 минут дня, Джексон на своем «бьюике», незадолго до того купленном в Мексике за 3500 пезо, подъехал к дому Троцкого. Обычно он ставил машину перпендикулярно к стене дома; на этот раз он ее поставил параллельно стене, радиатором в направлении к городу. Это должно было, очевидно, облегчить бегство. Но если он на бегство надеялся, это был единственный его целесообразный поступок.
Секретарь хозяина Джозеф Гансен и два телохранителя, Корнель и Бенитес, работали на крыше: дом, повторяю, все время укреплялся и перестраивался под личным наблюдением Троцкого. Джексон обменялся с ними несколькими словами и вошел в «патио». В руке у него был непромокаемый плащ, который сам по себе мог бы вызвать подозрения: погода была превосходная. Плащ был совершенно необходим убийце: при нем находился целый арсенал.
Троцкий кормил во дворе кроликов и цыплят. Джексон сообщил ему, что завтра уезжает с Сильвией Агелов в Нью-Йорк и хотел бы показать ему свою статью в переделанном виде: за три дня до этого он читал Троцкому первый набросок этой статьи о споре в 4-м Интернационале по русскому вопросу. Она у Троцкого восторга не вызвала; он посоветовал ее переделать. «Вы хотите, чтобы я ее прочел? Хорошо, пойдем в кабинет», — и теперь без восторга сказал хозяин дома.
Троцкий совершенно не интересовался литературными произведениями «канадца». Кроме того, он очень неохотно допускал посетителей в свою рабочую комнату. Отчасти это объяснялось осторожностью: в доме было правило, что хозяин никогда ни с кем не уединяется. Вдобавок Троцкому всегда была свойственна педантическая любовь к порядку. Черта распространенная: мы все встречали людей, которые страдают, если у них на письменном столе передвинуть карандаш или чернильницу. Отмечу и то, что Троцкий, вообще чувствовавший себя весьма утомленным в последнее время, работал весь день. Ему было не до чтения чужих статей, да еще совершенно неинтересных. Особенной любезностью и готовностью к услугам он никогда не отличался. Если Джексон к ближайшему окружению не принадлежал, то зачем было тратить на него время?
Госпожа Троцкая была на балконе. Джексон с ней раскланялся и попросил у нее стакан воды: «В горле пересохло». Они были в добрых отношениях. «Канадец» даже раз поднес ей коробку конфет. Она вышла к ним в столовую и предложила чаю: «Мы только что пили, еще есть». Джексон отказался: нет, стакан воды. Ей показалось, что он нервен и думает о чем- то другом. Действительно, он думал о другом.
Несколько позднее, умирая, Троцкий сказал жене, что в ту секунду, когда они из столовой перешагнули в кабинет, у него вдруг скользнула мысль: «Этот человек может меня убить!..» Черточка поразительная: почему же такая мысль могла хотя бы только промелькнуть? Плащ гостя? Его бледность? Этого все же очень мало. Значит, легкие подозрения, хотя бы очень, очень легкие, у Троцкого были и раньше? И с ними он все-таки Джексона принимал! Как же не подумать, что у него были причины принимать Джексона, даже если это было связано с некоторым риском? Вероятно, отгонял от себя такие полумысли-получувства: вздор, вздор! Друг сестры Рут, поклонник, нужный человек — нельзя поддаваться пустым подозрениям: я все равно всегда рискую...
Подробности того, что произошло в кабинете, навсегда останутся тайной: Троцкий умер, не оставив показаний, а показания Джексона, как уже им данные, так и будущие, большого доверия вызвать не могут. Прошло несколько минут. Вдруг люди, находившиеся в доме, услышали страшный, дикий крик. «Ужасный крик прорезал тишину, — сообщает Гансен, услышавший его на крыше, — долгий крик агонии, полувопль, полурыдание...» «До последнего дня своего я не забуду его крика!» — показал властям сам убийца.
Все бросились к кабинету, из которого доносился шум отчаянной борьбы. Дверь распахнулась, на пороге столовой появился залитый кровью Троцкий. «Вот что они со мной сделали! — прохрипел он. — Он выстрелил в меня. Я тяжело ранен... Чувствую, это конец». Шатаясь, он сделал несколько шагов и упал у обеденного стола.
Секретарь, телохранители ворвались в кабинет. Джексон стоял там с револьвером в руке. Единственный, впрочем ничтожный, шанс на спасение для него теперь заключался в том, чтобы открыть огонь по людям Троцкого и пробраться к автомобилю. Так поступил бы робот преступления, так поступил бы матерый преступник. «Канадец» не сделал ни одного выстрела. У него вырвали револьвер и сильно его избили. О том, что он прокричал в эту минуту, я буду говорить дальше.
В кабинете валялось орудие преступления. Джексон не стрелял в Троцкого: это Троцкому так показалось или, быть может, он обмолвился, падая и теряя сознание. В действительности убийца нанес ему несколько тяжких ударов по голове своеобразным предметом. Когда-нибудь это орудие будет, вероятно, показываться в каком-либо мексиканском музее или, быть может, в русском музее по истории революции, как показываются сходные предметы в Париже, в музеях Карнавале и Национального Архива. В газетах этот предмет называли по-разному: то топором, то «альпенштоком», то киркой, то молотком. Он состоял из лезвия в 7—8 дюймов, насаженного на рукоятку длиной в фут. Один из ударов был смертелен: лезвие пробило череп и врезалось в мозг.
На полу в кабинете стояла лужа крови. Трубка настольного телефона была, по словам одной из газет, сорвана. На стуле лежал плащ. В нем был обнаружен кинжал длиной в десять дюймов. Револьвер, всегда лежавший на столе Троцкого, там же на обычном месте и находился. Не был пущен в ход и сигнал тревоги. Стул или стулья были сломаны. Стол и последние страницы рукописи (биографии Сталина) были залиты кровью.
По этим данным можно предположительно составить следующую картину. Троцкий сел за письменный стол и начал читать статью Джексона. Убийца стал за его спиной. Именно это и требовалось. Признаюсь, мне было бы интересно взглянуть на статью, которая писалась только для того, чтобы на минуту отвлечь внимание обреченного на смерть человека, — она когда-нибудь тоже будет показываться в музее. Судя по приблизительному расчету времени, прошла не минута, прошло гораздо больше времени. Переговаривались ли они? Не думаю: убийца должен был опасаться, что Троцкий повернет к нему голову. Между тем надо было незаметно достать из-под плаща топор. «Канадец» успел снять и трубку телефона — если эта подробность верна. Цель непонятна: конечно, Троцкий бросился бы не к телефону — телохранители находились гораздо ближе полиции; снятая с крюка трубка к тому же не мешает звонку. Джексон, видимо, уже плохо соображал. Быть может, он — в последний раз — колебался еще минуты две-три: идти ли на это дело? Не проститься ли с Троцким и не уехать ли мирно в Нью-Йорк, а там видно будет? Быть может, задыхаясь, обдумывал: топор или кинжал? (зачем захватил с собой и то, и другое?). Наконец вынул топор... «Я взял его, высоко поднял, закрыл глаза и изо всей силы ударил», — показал полиции убийца.
Каким образом Троцкий, с ужасной раной в черепе, с еще другими ранениями (ударов было несколько), мог вырваться и выбежать в столовую? Зачем Джексон выхватил револьвер — и остался в комнате, не стреляя? Последнее обстоятельство я могу себе объяснить только тем, что он совершенно потерял самообладание.
В дом примчались полиция, карета «скорой помощи», врачи, следственные власти. Троцкий уже терял или потерял сознание. Его перенесли в карету и увезли в больницу Зеленого Креста. Поразительная подробность: в той же карете в ту же больницу повезли сильно избитого убийцу. Они и лежали там в соседних палатах. Не знаю, мог ли Троцкий по дороге заметить, кто с ним едет. По словам упомянутого выше свидетеля, в пути он пришел в себя и сказал: «Джексон был хороший чекист!» — и это были его последние отчетливые слова; затем он снова лишился сознания.
Впрочем, секретарь Троцкого сообщил журналистам, что в больнице умирающий вызвал его к себе, спросил, есть ли у него записная книжка, и продиктовал ему следующее: «Я близок к смерти в результате удара, нанесенного мне политическим убийцей. Я с ним боролся, он вошел в мою комнату для разговора о французской статистике...{5} Он ударил меня... Пожалуйста, скажите нашим друзьям... Я уверен... в победе... Четвертого Интернационала... Идите вперед...»
Физические страдания его были очень тяжелы. О моральных судить не могу. Когда-то в юности он сказал одной нашей общей знакомой: «Я знаю, что умру насильственной смертью, скорее всего на гильотине». Почему на гильотине? В России этот способ казни никогда не применялся. Или Троцкий и тогда мечтал об исторической роли вождя международной революции? Он мог думать, что погибнет в Париже — но не в Мексике! Погиб он от топора — однако не от топора гильотины.
К нему были вызваны лучшие врачи Мексики, во главе с ректором Национального университета, профессором Густавом Базом. Они сразу признали положение раненого почти безнадежным. Из Соединенных Штатов должен был прилететь на аэроплане балтиморский специалист по повреждениям мозга, доктор Вальтер Дэнди. Он приехать не успел. Несмотря на две сделанные операции, несмотря на усилия врачей, на самый тщательный уход со стороны не отходившей от него жены, Троцкий скончался в сильных мучениях, 21 августа, в восьмом часу вечера.
Похоронен он был очень торжественно. Его адвокат Альберт Гольдман, тщетно добивавшийся разрешения перевезти тело в Соединенные Штаты, заявил, что оно «will remain here among the Mexican people he loved and in the country he loved»{6}. Вероятно, г. Гольдман не знал, что это почти буквальное повторение слов из завещания, составленного Наполеоном на острове св. Елены: император именно так говорил о своем желании быть похороненным на берегах Сены. Отчего же и не повторить историческую фразу? Все же Наполеон был несколько более связан с Францией, чем Троцкий с Мексикой.
В советской печати, когда-то пресмыкавшейся перед Троцким, появилась об его убийстве телеграмма, состоявшая из 29 слов! Позднее, впрочем, появились и статьи. В них говорилось об «убитом изменнике и международном шпионе».