Как же однако быть с толкованием Громеки, которое получило высшую санкцию самого автора "Анны Карениной"?. Заметим, впрочем, что отзыв Л.Н.Толстого не имеет в данном случае большого значения. Толстой никогда не принимал всерьез литературную критику (хотя порою жадно ею зачитывался) и не верил, что она может передать целиком истинное содержание произведения искусства. Для него, как для художника Михайлова, любое меткое соображение критика "было одно из миллионов других соображений, которые все были бы верны". "Критика, -- писал он Страхову, -- для меня скучнее всего, что только есть скучного на свете. В критике искусства все правда, а искусство потому только искусство, что оно все". Толстой любезно благодарил за отзывы об "Анне Карениной" и Фета, и Страхова, и Громеку, лестно оценивая критическое дарование каждого из них. Но в его благодарности, как и в его высокой оценке, всегда звучит нота глубокого недоверия и даже иронии -- тонкой, незаметной, истинно толстовской иронии: "Вы пишете: так ли вы понимаете мой роман и что я думаю о ваших суждениях; разумеется, так. Разумеется, мне невыразимо радостно ваше понимание, но не все обязаны понимать так, как вы... Ваше суждение о моем романе верно, но не на все, то есть все верно, но то, что вы сказали, выражает не все, что я хотел сказать... Если критики теперь уже понимают и в фельетоне могут выразить то, что я хочу сказать, то я их поздравляю и смело могу уверить qu'ils en savent plus long que moi. Очень, очень благодарю вас". Последнее признание особенно ценно.
Впрочем, каков бы ни был авторитет критической оценки Громеки, мы имеем возможность противопоставить ему нечто высшее: через 15 лет после "Анны Карениной" вышла в свет "Крейцерова соната"...
В одном из парижских cabarets, где в обмен на серебряный франк полуночному посетителю преподносится рюмка скверного ликера и глубокая философская мысль, можно увидеть следующий любопытный "эффект освещения". Перед вами стоит живой человек в полном цвете здоровья, силы и красоты. Только вы успели на него насмотреться, как по мановению распорядителя тот же человек превращается в живой труп. Черты его лица почти не изменились, но волосы выпали, зубы искрошились и почернели, тело покрылось гноящимися язвами, в которых копошатся отвратительные черви... Этот фокус приходит мне в память при сопоставлении "Анны Карениной" и "Крейцеровой сонаты". Такое сопоставление напрашивается само собой, благодаря общности остова обоих произведений, что неоднократно отмечалось в критической литературе.
Толстой не очень высоко ценил "Крейцерову сонату", как художественное произведение. В самом деле, форма ее крайне стеснительна для автора: рассказ всегда дает возможность изобразить по-настоящему только одну фигуру -- самого рассказчика. А в данном случае и обстановка рассказа очень искусственна: при случайной встрече в вагоне не описывают своей жизни с таким обилием тончайших психологических деталей. Хотя Толстой умышленно довел здесь до максимума свою обычную небрежность речи и грамматическую беззаботность, все же рассказ Позднышева слишком литературен для разговора. Но эта форма была выбрана не случайно. Всякая другая форма обязывала автора к объективности, а на этот раз Толстой не мог и не желал быть объективным. Если бы зарезанная жена Позднышева встала перед нами не в изображении ее убийцы, а в беспристрастном рисунке самого художника, она оказалась бы несчастной жертвой. Для Позднышева же она -- "мерзкая сука", как музыкант Тухачевский -- "дрянной человечек". Замечательна эта наружно-циническая черта позднышевского рассказа -- то, что убийца, не стесняясь, клеймит зарезанную им женщину. "Добился своего, убил... -- вспоминает он со злобой ее предсмертные слова. -- И в лице ее сквозь физические страдания и даже близость смерти выразилась та же старая, знакомая мне, холодная животная ненависть. -- Детей... я все-таки тебе... не отдам... Она (ее сестра) возьмет... О том же, что было главным для меня, -- о своей вине, измене, она как бы считала нестоящим упоминать". Видя свою жертву на смертном одре, убийца думает только о "главном для себя", -- о ее вине. Нужен был весь гений Толстого, чтобы этот штрих позднышевского рассказа остался безнаказанным, -- чтоб, повинуясь могучей воле художника, читатель все-таки принял сторону убийцы, обвиняющего жертву. "Крейцерова соната" одна из удивительнейших книг, какие только существуют. Этот монолог, занимающий более пятидесяти страниц, горит и жжет огнем нескрываемой, сосредоточенной ярости... Как опытный художник, Толстой время от времени прерывает рассказ Позднышева то ненужным замечанием его собеседника, то появлением кондуктора поезда, желая дать минутный отдых вниманию читателя; но в данном случае перерывы оказываются совершенно бесполезными и скорее вызывают раздражение. Я думаю, что никто никогда не читал "Крейцеровой сонаты" в два присеста, -- и это высшая похвала, которую можно сделать писателю. Одна из наиболее трудных, даже неразрешимых задач литературной критики заключается в установлении той грани, до которой простирается моральная ответственность художника за мысли и деяния его героев. Стоит автору чуть-чуть приправить свое произведение иронией, презрением или обличительной тенденцией, -- и он навсегда заслонен от негодующего красноречия людей, которые больше всего на свете любят предъявлять моральные иски. Между Федором Карамазовым и Федором Достоевским авторское презрение вырыло глубокую пропасть, в которую никто никогда не посмеет бросить хотя бы одну горсть земли. Мы не сделаем Достоевского ответственным ни за Свидригайлова, ни за подпольного человека, что бы ни сообщали Страховы о частной жизни писателя, какую бы мрачную повесть ни говорило нам страшное лицо, изображенное на портрете Перова. Но безбоязненный Толстой не отделяет себя от Позднышева; он не иронизирует над ревнивым мужем (классическая тема для насмешки), не гнушается безжалостным убийцей (классическая тема для содрогания). В споре Позднышева с миром он без колебания выбирает место за пюпитром прокурора: только за преступление Позднышева обвиняется все человечество, а в качестве соучастника и подстрекателя сама природа, -- Deus sive natura.
Как Спиноза, как Шекспир и гораздо сильнее, чем они, Толстой подчеркивает животный характер ревности. Благодаря этому обстоятельству английские клерджимены и другие высоконравственные люди получили возможность сузить до чрезвычайности моральный и философский смысл "Крейцеровой сонаты". В сущности, позиция высоконравственных людей в отношении этой книги очень точно формулирована "некрасивой, немолодой курящей дамой в полумужском пальто", которая, "чуть заметно улыбаясь", разговаривала о любви с адвокатом, старым купцом и Позднышевым: "Ведь главное -- то, чего не понимают такие люди, -- сказала дама, -- это то, что брак без любви не есть брак, что только любовь освящает брак и что брак истинный только тот, который освящает любовь...""Вы все говорите про плотскую любовь, -- доказывала она Позднышеву. -- Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве?" К этому нечего прибавить. Но ответ дамы, как известно, не удовлетворил Позднышева: "Духовное сродство! Единство идеалов! -- повторил он, издавая свой звук. -- Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе". Здесь даме оставалось презрительно замолчать, что она и сделала. Высоконравственные люди последовали ее примеру.
С Позднышевым ничего не поделаешь. Он ищет логики во внелогичном, стало быть, с ним не может быть спора. Но душа у него все-таки есть, точно на зло английским клерджименам, и от позднышевщины очень трудно отделаться ссылкой на природную ненормальность ее носителя. "Крейцерова соната" тем в особенности поражает, что внешне трагическое в ней появляется лишь в конце, а могло бы и вовсе не появляться. До самой сцены убийства это обыкновеннейшая из всех обыкновенных историй. И когда под ногами Позднышева вдруг открывается бездна, мы не можем отделаться от сознания, что на волоске от той же бездны, на волоске от гибели находится каждый живущий человек.
"Удивительное дело, -- говорит Позднышев, рассказывая историю своей женитьбы, -- какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не слышишь глупости, а слышишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна".
Это очень точно переданная история идиллии Левина и Кити Щербацкой. Вся разница между обеими идиллиями заключается в том, что Позднышев окончательно влюбился в свою невесту, катаясь с ней на лодке при лунном свете, тогда как Кити и Левин объяснились в любви в гостиной у Степана Аркадьевича. При этом случае Кити, наверное, не говорила гадостей, можно с натяжкой допустить, что она не говорила и глупостей, а так как Кити сверх того была очень красива, то и произошло все то, что полагается по рецепту Позднышева: Левин "вернулся домой в восторге и решил, что она верх нравственного совершенства и что потому-то она достойна быть его женой, и на другой день сделал предложение" (только подлежащее пришлось переменить в этой фразе, заимствованной из "Крейцеровой сонаты").
Оглядываясь на историю своей женитьбы, Позднышев говорит, что родители его невесты (не без благосклонного содействия ее самой) расставили ему "капкан": "И мое состояние, -- говорит он, -- и платье хорошо, и катанье на лодках удалось. Двадцать раз не удавалось, а тут удалось. Вроде как капкан. Я не смеюсь. Ведь теперь браки так и устраиваются, как капканы... Скажите какой-нибудь матушке или самой девушке правду, что она только тем и занята, чтобы ловить жениха. Боже мой, какая обида! А ведь они все только это и делают, и больше им делать нечего. И что ведь ужасно: это видеть занятых этим иногда совершенно молоденьких бедных невинных девушек. И опять если б это открыто делалось, а то все обман. "Ах, происхождение видов, как интересно! Ах, Лили очень интересуется живописью! А вы будете на выставке? Как поучительно! А на тройках, а спектакли, а симфония? Ах, как замечательно! Моя Лили без ума от музыки. А вы почему не разделяете эти убеждения? А на лодках!.." А мысль одна: "Возьми, возьми меня! мою Лили! Нет, меня! Ну, хоть попробуй!.." О, мерзость! ложь!"
"Капкан" -- очень некрасивое слово, которое следовало бы заменить эвфемизмом. Левин никогда не жаловался на то, что его предательски изловили. Мы знаем, впрочем, что Дарья Александровна посылала к нему из Ергушова за седлом для Кити и в своей записке вскользь замечала: "Надеюсь, что вы привезете его (то есть седло) сами". Мы знаем также, что Степан Аркадьевич невзначай пригласил к себе Левина на обед, на котором должна была присутствовать Кити, отказавшая ему, Левину, и одумавшаяся после короткого опыта с графом Вронским. На этом обеде "совершенно незаметно, не взглянув на них, а так, как будто уж некуда было больше посадить, Степан Аркадьевич посадил Левина и Кити рядом. "Ну, ты хоть сюда сядь, -- сказал он Левину". Левин не протестовал. Впрочем, он даже протестовал. Получив от Долли записку о седле, он разозлился: "Как умная, деликатная женщина могла так унижать сестру!" и послал седло без всякого ответа. А когда Дарья Александровна очень откровенно заговорила с ним о неудобствах, встречаемых девушкой при выходе замуж, и несколько менее откровенно -- о причинах отказа, полученного им от Кити, Левин совершенно возмутился: "Дарья Александровна, -- сказал он, -- так выбирают платье или, не знаю, какую покупку, а не любовь. Выбор сделан, и тем лучше... И повторения быть не может". -- "Ах, гордость и гордость!" -- ответила на это Долли, "как будто презирая его за низость этого чувства в сравнении с тем другим чувством, которое знают одни женщины". Толстой так и не объяснил нам тогда, что это за другое чувство.
Как бы то ни было, капкан не капкан, а что-то такое, напоминающее охоту, было организовано и для уловления Левина. Одним словом он стал женихом, как "все", как в числе "всех" и герой "Крейцеровой сонаты". О времени своего жениховства Позднышев вспоминал со смешанным чувством ужаса и отвращения. Его возмущала даже обычная внешняя сторона этого состояния: "безобразный обычай конфет, грубого обжорства сладким и все эти мерзкие приготовления к свадьбе: толки о квартире, спальне, постелях, капотах, халатах, белье, туалетах". Все это было и у Левина. Он также скакал за конфетами, цветами, подарками, обсуждал, хотя неохотно, с княгиней Щербацкой вопросы большого и малого приданого. Но то, что Позднышев находил безобразным и мерзким, Левину представлялось лишь удивительным и чуть-чуть неприятным. "Он удивлялся, как она, эта поэтическая прелестная Кити, могла в первые же не только недели, в первые дни семейной жизни думать, помнить и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках для приезжих, о подносе, о поваре, обеде и т.п... Её мелочные хлопоты и заботы оскорбляли его". Что касается связи духовной, то о ней Позднышев и говорить не мог без своего полурыдающего звука: "Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная. Ну, если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение. Ничего же этого не было. Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно. Какая-то это была Сизифова работа. Только выдумаешь, что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать. Говорить не о чем было". Всю эту не лишенную, однако, важности сторону "духовного общения" между Левиным и Кити Толстой обошел загадочным молчанием. Он посвящает десятки страниц детальному описанию того "блаженного сумбура", который овладел Левиным после объяснения с Кити. Как забавно отражает автор на фоне этого блаженного сумбура едва знакомых Левину людей -- Свияжского, его жену и свояченицу, секретаря какого-то общества, Егора, игрока Мякина, извозчиков, школьников, лакеев! Но Кити от момента обручения и до самой свадьбы остается совершенно в стороне. О"духовном общении" (кроме небольшого эпизода передачи дневников холостой жизни Левина) нет и речи. Точно здесь пропущена какая-то важная глава. Лишь вскользь сообщается, что "Левину было постоянно неловко, скучно, но напряжение счастия шло, все увеличиваясь" (кажется, здесь впервые в литературе и в жизни скука и неловкость оказались совместимыми с напряженным счастьем).
Наконец, Левин женился и для него наступил тот "хваленый медовый месяц", о котором Позднышев и говорить не мог по-человечески, а только "шипел". "Ведь название-то, однако, какое подлое! -- со злобой прошипел он... -- Неловко, стыдно, гадко, жалко, и главное -- скучно, до невозможности скучно!" (отношение Толстого к данному виду скуки, как видим, успело перемениться). "Это нечто в роде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне очень приятно". Впрочем, при изображении того, что обычно считается апогеем семейного счастья, Толстой "Анны Карениной", не далеко отстал от Толстого "Крейцеровой сонаты": "Вообще тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого, по преданию, ждал Левин столь многого, был не только не медовым, но остался в воспоминании их обоих самым тяжелым и унизительным временем их жизни. Они оба одинаково старались в последующей жизни вычеркнуть из своей памяти все уродливые, постыдные обстоятельства того нездорового времени..." Еще шаг дальше: начинаются ссоры. И Левин, и Позднышев ссорятся с женами беспрестанно, без причины, мирятся и снова ссорятся по пустякам. "Ссоры, -- рассказывает Позднышев, -- начинались из-за таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего". Равным образом у Левина и Кити "столкновения происходили из таких непонятных, по ничтожности, причин, что они потом никак не могли вспомнить, о чем они ссорились". По истечении короткого времени Позднышев заметил, что "женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое". Левин же весьма скоро стал думать, что быть женатым "хотя и очень радостно, но очень трудно". Духовного общения, "единства идеалов", как говорит чуть заметно улыбающаяся дама, не было и после женитьбы. "Вдвоем, -- рассказывает Позднышев, -- мы были почти обречены на молчание или на такие разговоры, которые, я уверен, животные могут вести между собой: "который час? пора спать. Какой нынче обед? куда ехать? что написано в газете? Послать за доктором. Горло болит у Маши". Левину же "смутно приходило в голову, что не то, что она сама (Кити) виновата (виноватою она ни в чем не могла быть), но виновато ее воспитание, слишком поверхностное и фривольное"... "Да, кроме интереса к дому (это есть у нее), кроме своего туалета и кроме broderi eanglaise, у нее нет серьезных интересов... Левин в душе осуждал это".
Приходит, наконец, черед того, что составляет видимую сущность "Крейцеровой сонаты" и только на втором плане рисуется в истории жизни Левина и Кити. Но это дело перспективы; по существу же, ревность Левина мало отличается от ревности Позднышева. Ревнуют все люди на один манер и в любом французском романе ревность очень похожа на то, что с таким загадочным знанием дела описал аскет-отшельник Спиноза. У Левина же и Позднышева сходство в проявлениях этого чувства доходит до полного тождества. Когда Трухачевский и жена Позднышева говорили невинные слова, обмениваясь виноватыми взорами, Позднышев, "приятно улыбался, делая вид, что мне очень приятно". "Я должен был, -- рассказывает он, -- для того, чтобы не отдаться желанию сейчас же убить его, ласкать его. Я поил его за ужином дорогими винами, восхищался его игрой, с особенной ласковой улыбкой говорил с ним и позвал его в следующее воскресенье обедать и еще играть с женой". Точно так же Левин в присутствии Васеньки Весловского изображал на лице какую-то "особенную приятность", старался "рассыпаться с Васенькой в любезностях". Позднышев "с особенною учтивостью" провожал Трухачевского до передней ("как не провожать человека, который приехал с тем, чтобы нарушить спокойствие и погубить счастье целой семьи!") и "жал с особенной лаской его белую, мягкую руку" (этот физический признак, свойственный Каренину, Сперанскому, Трухачевскому, как известно, означал высшую степень антипатии Толстого). Левин "уже видел себя обманутым мужем, в котором нуждаются жена и любовник только для того, чтобы доставлять им удобства жизни и удовольствия... Но, несмотря на то, он любезно и гостеприимно расспрашивал Васеньку об его охотах, ружье, сапогах и согласился ехать завтра". Даже во внешности есть что-то общее между Весловским и Трухачевским. Нарушители чужого семейного "счастья", Курагины, Вронские, Весловские, Облонские, Трухачевские, при сильных индивидуальных отличиях, имеют какие-то общие черты. Всем им прежде всего свойственно особое, сочное, режущее глаз физическое здоровье, которое способно раздражать не только больных, но и не больных людей. Васенька Весловский был красивый, полный молодой человек, своим необычайным аппетитом удивлявший даже Стиву. Трухачевский в описании Позднышева "человек здоровый (помню, как он хрустел хрящом в котлетке и обхватывал жадно красными губами стакан с вином), сытый, гладкий". В Васеньке Левину не нравилось "его праздничное отношение к жизни и какая-то развязность элегантности". Трухачевский был ненавистен Позднышеву своей "внешней элегантностью" и тем, что "держал себя развязно, на все отвечал поспешно, с улыбочкой согласия и понимания". У Васеньки "длинные ногти", "шотландская шапочка с лентами", "зеленая охотничья блуза". У Трухачевского "прическа последняя, модная", "ярких цветов галстухи с особенным парижским оттенком", "бриллиантовые запонки дурного тона". В обоих случаях антипатия мужей и автора концентрируется на каком-нибудь случайном физическом признаке. У Васеньки заботливо отмечаются "толстые ляжки" и "поджимание жирной ноги"; у Трухачевского -- "подрагивающие ляжки" и "подпрыгивающая, птичья походка".
Развязка романа, конечно, различна в обоих случаях. В припадке безумного, в сущности ничем не вызванного бешенства Позднышев убивает свою жену и по чистой случайности оставляет в живых Трухачевского, тогда как Левин только выгоняет из дому Васеньку Весловского к стыду и огорчению Степана Аркадьевича и княгини Щербацкой. Впрочем, изгоняя несчастного Васеньку, Левин был очень не далек от того, что деликатные французы зовут "жестами". По крайней мере, так понял его намерения сам Васенька. "Вероятно, вид этих напряженных рук, тех самых мускулов, которые он нынче утром ощупывал на гимнастике, и блестящих глаз, тихого голоса и дрожащих скул убедили Васеньку больше слов". Но это не очень важно. В сущности, измена жены Позднышева, предполагаемая или действительная, да и кровавый поступок оскорбленного мужа, имеют в "Крейцеровой сонате" лишь второстепенное значение. Не в них ужас рассказа и не Трухачевский виновник трагедии. Семейная жизнь Позднышевых -- настоящий ад независимо от измены и убийства. Еще до появления Трухачевского жена Позднышева отравлялась, а он сам "был несколько раз на краю самоубийства". "Я смотрел иногда, -- рассказывает он, -- как она наливала чай, махала ногой, подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок". "Живем мы, -- говорит он еще, -- как будто в перемирии и нет никаких причин нарушать его; вдруг начинается разговор о том, что такая-то собака на выставке получила медаль, говорю я. Она говорит: не медаль, а похвальный отзыв. Начинается спор. Начинается перепрыгивание с одного предмета на другой, попреки: "ну, да это давно известно, всегда так", "ты сказал...", "нет, я не говорил", "стало быть, я лгу!.." Чувствуется, что вот-вот начнется та страшная ссора, при которой хочется себя или ее убить". Вот драма пострашнее кровавого преступления Позднышева (хотя в литературе я не знаю столь страшного описания убийства). Муж зарезал жену, его судили, оправдали, жена спит в могиле, он философствует на свободе. Были, конечно, в этом ужасные минуты: для Позднышевой -- смертельный, животный страх в сцене убийства и последовавшие затем тяжкие страдания; для Позднышева эти минуты прошли довольно благополучно. Убивая, он испытывал "восторг бешенства" (кто подметил до Толстого этот тонкий оттенок чувства, -- не "упоение в бою и бездны мрачной на краю", а восторг бешенства?), затем во время агонии жены сначала курил папироски, а после заснул и спал два часа. Когда его разбудили, он пошел к жене и там испытал новую радость прощения, то есть это он простил зарезанную жену. "Подойди, подойди к ней", -- говорила мне сестра. "Да, верно, она хочет покаяться, -- подумал я. -- Простить? Да, она умирает и можно простить ее", -- думал я, стараясь быть великодушным".
Страшный час для Позднышева наступил тогда, когда он увидел жену мертвой: "я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная, и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не может понять... У! у! у!.. -- вскрикнул он несколько раз". Это угрызения совести? Но с угрызениями совести люди живут долгую жизнь. Они весьма часто являются формой бессознательного человеческого кокетства, которому преступники, чтобы себя поднять, отдают полчаса в неделю. Да и какие угрызения могут быть у Позднышева? Он мучится после убийства, как мучился до него: мучить других и себя -- его удел в жизни. Но он отлично знает, что не ему вынесен приговор в "Крейцеровой сонате" или, во всяком случае, не ему одному; а коллективные приговоры не очень страшны: на миру и моральная смерть красна. Если животно-человеческий инстинкт Позднышева содрогнулся перед превращением "живого, движущегося, теплого" существа в "неподвижную, восковую, холодную" массу, то умом он себя обвиняет не в убийстве: "Да, -- говорит он в самом конце рассказа, -- если б я знал, что я знаю теперь, так бы совсем другое было. Я бы не женился на ней ни за что... и никак не женился бы". Он бы не женился. Вот в чем Позднышев видит свое преступление. "В глубине души, -- говорит он в другом месте, описывая начало своей семейной жизни, -- я с первых же недель почувствовал, что я пропал..."
В "Крейцеровой сонате" проблема захватывает не только ревность, не только физическую любовь. Знак вопроса поставлен и над тем "духовным" общением, которое навязано двум людям па всю жизнь, от которого им нельзя и некуда уйти: они связаны между собой тяжелой цепью; разорвать ее им мешает случайность закона, деспотизм обычая, сознание долга, привычка или что-нибудь еще. Эти люди, быть может, когда-то любили друг друга, но любовь прошла и механически превратилась в равнодушие, во вражду, в ненависть. Проблема истинной свободы, проблема тютчевского "Silentium!" занимает в "Крейцеровой сонате" полускрытое, но огромное место. Где тут элемент случайности, который из тысячи семей поражает только одну? Однако, жизнь миллионами примеров показывает, что финал "Крейцеровой сонаты" -- сравнительно редкое исключение. Ведь Левин счастлив в своей семейной жизни. Левин, конечно, не Позднышев. "Восторг бешенства" ему знаком, но никогда не доведет его до убийства; Левин эгоист, но не в такой мере; он умен, но не так умен, как Позднышев: у него нет большой аналитической способности, тонкой наблюдательности героя "Крейцеровой сонаты". Как Левин ни откровенен с самим собой, до позднышевской откровенности ему все же далеко. Зато у него есть нечто такое, чего нет у Позднышева и что весьма удобно в жизни: он умеет жить механически, отдельно от своей умственной и духовной работы. Левин в эпилоге "Анны Карениной" жадно и страстно ищет религиозного объяснения жизни и в то же время твердо знает, что "нельзя простить работнику, ушедшему в рабочую пору домой потому, что у него отец умер -- как ни жалко его, -- и надо расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы" (IX, 301). У Позднышева этого нет. Он не может одновременно ненавидеть свою жену и механически с нею благоденствовать долгий век. Да и долго ли продлится счастье Левина? Кто знает, что ждет его в будущем? Занавес опускается над ним очень рано; несколько лет и Позднышев прожил со своей женой. Как мы узнаем из последней части "Анны Карениной", "счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться". Позднышев, напротив, не помышляет о самоубийстве, зарезав жену: "Я знал, -- рассказывает он, -- что я не убью себя... Помню, как прежде много раз я был близок к самоубийству, как в тот день даже на железной дороге мне это легко казалось, легко именно потому, что я думал, как я этим поражу ее. Теперь я никак не мог не только убить себя, но и подумать об этом. "Зачем я это сделаю?" -- спросил я себя, и ответа не было". Колодник, только что освободившийся от цепей, не кончает самоубийством, что бы его ни ожидало. Религиозные сомнения, доводившие Левина до запрятывания шнурка и ружья, сравнительно с позднышевским сомнением кажутся чистым ребячеством. Но Позднышев -- Bösen Geistern übergeben und der richtenden gefühllosen Menschheit -- не кончит самоубийством, несмотря на сомнения, на позор, на суд, на угрызения совести; по крайней мере, до тех пор не кончит, пока не расскажет людям повесть "Крейцеровой сонаты". Да и после этого он, вероятно, еще долго будет занят, ибо сомнения, как несчастья, ходят батальонами. Позднышеву есть над чем подумать и есть что рассказать. Он уже не свой; он принадлежит демону Байрона. Ему суждено испытать па себе прекрасное изречение Карла Краузе: "Qual des Lebens, -- Lust des Denkens".
Как фокусник парижскогоcabaret поступает с человеческим телом, так Толстой поступил с человеческой любовью. В цветущем, прекрасном теле и в разлагающемся, безобразном трупе -- в идиллии Левина с Кити и в мрачной трагедии Позднышевых мы узнаем одни и те же черты. Пусть Левин разрешит благополучно свои религиозные сомнения и приобретет возможность смотреть со спокойным сердцем на шнурок и заряженное ружье; пусть даже сохранится в нем нежное чувство к матери его сына, -- что это докажет? То ли, что у Левина и Кити было "единство идеалов", которого не доставало Позднышевым? Какие же идеалы у Кити? Если Левин "счастливо" проживет с ней свой век, то это будет лишь означать, что ему и в дальнейшем не изменила способность механической жизни, независимой от ума и каких бы то пи было исканий. Вообще Толстой чудесно описывал блаженный сумбур влюбленных (эта тема затронута, кроме "Анны Карениной", в "Войне и мире", в "Семейном счастье", в "После бала"), но на идиллии библейских патриархов он не любил пробовать свою художественную силу...
"II у a de bons mariages, mais il n'y en a point de delicieux", говорил Ларошфуко, имевший опыт в этого рода делах. Но если вглядеться в художественный материал, оставленный по данному вопросу Толстым, то мы увидим, что последний еще пессимистичнее, чем счастливый любовник четырех очаровательнейших женщин XVII века. У Толстого и хороших браков нет, не говоря уже о чудесных. У него чудесным оказывается только начало, а продолжение либо трагично, как в "Крейцеровой сонате", в "Дьяволе", во "Власти тьмы", либо тоскливо и нудно до умопомешательства, как в истории Ивана Ильича, либо вовсе нет продолжения, а есть длинная серия новых начал без концов, как у Облонских, Курагиных, Тверских и т.д. Счастливы в своей семейной жизни бывают у Толстого только очень ограниченные люди, вроде Ильи и Николая Ростовых, вроде Альфонса Карловича Берга. Быть может, единственным исключением оказывается в своем втором браке Пьер Безухов, которому Толстой дает в удел Наташу Ростову, самый поэтичный и пленительный из созданных им женских образов. Да и то идиллия Пьера и Наташи в эпилоге застилается мало поэтичной пеленкой с желтым пятном. О том же, что бы случилось, если б Наташа вышла замуж за князя Андрея, которого трудно себе представить, "несмеющим", как Пьер, уезжать, расходовать деньги, обедать вне дома без согласия жены и т.д., нельзя и подумать без страха. Это наверное был бы ад.
Анне Карениной отмщение воздавалось за то, что она сорвала с себя цепи брака. Позднышевым оно воздается за то, что они надели на себя эти цепи. Но не одно человеческое учреждение привлечено Толстым к ответу. Позднышевщина гораздо больше, чем явление социального порядка. Она -- вне пространства, а может быть, и вне времени. В нем сделан вызов институтам природы, вечным, бессмысленным, неизменным. "Естественно есть, -- говорит Позднышев, -- и есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же и мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился, всегда ненавидит это..." В "Послесловии" к "Крейцеровой сонате" Толстой усиленно пытался придать своей книге характер, менее явно враждебный природе. Напрасные старания. Да и все "Послесловие" слабо, неубедительно. Его мысль тоже -- "одно из миллионов соображений, которые все были бы верны", и даже меньше этого. Стоит сопоставить "Крейцерову сонату" и "Послесловие", чтобы с необыкновенной ясностью почувствовать то, что Герц чувствовал, изучая формулы Максвелла: в художественном произведении есть самостоятельная жизнь и не во власти автора ограничить смысл удивительной книги проповедью добрачного целомудрия. А дальше этого моралист "Послесловия" идет очень неохотно, сопровождая каждый шаг оговорками. "...Вместо того, чтобы вступать в брак для произведения детских жизней, -- говорит Толстой, -- гораздо проще поддерживать и спасать те миллионы детских жизней, которые гибнут вокруг нас от недостатка, не Говорю уже духовной, по материальной пищи". Здесь софизм очевиден, и нам ясно, что в своем крайнем выводе эта теория должна привести либо к старой платоно-ренановской шутке, где кучка совершенных мудрецов управляет миллионами людей, живущих в полускотском состоянии (то есть к тому, что более всего другого было всегда ненавистно Толстому), либо к дурному, неискреннему варианту этой утопии -- к католицизму клерикальных доктринеров, либо, наконец, к уничтожению человеческого рода. Но философ не мог согласиться на этот последний вывод, который составляет плохо затаенную суть позднышевщипы. Между героем "Крейцеровой сонаты" и моралистом "Послесловия" -- глубокая пропасть: первый безнадежно бьется головой о глухую стену неизменимого; второй заслоняет эту стену от чужих и своих собственных глаз тощим кодексом английского клерджимена.