Конгрессъ писателей въ Голландіи. Обставленъ онъ очень пышно: голландцы вообще чрезвычайно гостепріимны, а на этотъ разъ превзошли сами себя. Пріемы слѣдовали за пріемами; устраивало ихъ правительство, муниципалитетъ Гааги, муниципалитетъ Амстердама, голландскій Р. E. N. Club, и т. д. Конгрессъ очень удался.
На этомъ конгрессѣ въ многочисленныхъ рѣчахъ гостями и хозяевами неизмѣнно высказывалась одна и та же мысль: вы, писатели (или мы, писатели), обязаны служить дѣлу мира и сближенія народовъ. Этими словами открылъ конгрессъ предсѣдатель совѣта министровъ Рейсъ де Беренбрукъ; то же самое говорилъ отвѣчавшій ему знаменитый англійскій романистъ Голсуорси; и то же въ теченіе четырехъ дней говорили другіе писатели, съѣхавшіеся на конгрессъ изъ тридцати странъ.
Мысль хорошая и безспорная. Собственно, ни доказывать ее, ни развивать не приходится, а на литературномъ конгрессѣ всего менѣе. Голландскій премьеръ принялъ такой тонъ, будто сохраненіе мира на землѣ больше всего зависитъ отъ собравшихся на конгрессъ «принцевъ мысли». Въ дѣйствительности оно, разумѣется, отъ «принцевъ мысли» зависитъ не такъ ужъ сильно. Они, во всякомъ случаѣ, дѣлаютъ, что могутъ. Если не ошибаюсь, ни одинъ сколько-нибудь выдающійся писатель въ мірѣ къ войнѣ не призываетъ и войны не славословитъ. Ремаркъ пока еще не породилъ контръ-Ремарка, и пацифистскому Тарзану не соотвѣтствуетъ Тарзанъ анти-пацифистскій.
Мысль хорошая и безспорная. Тревожно то, что о ней такъ много говорятъ. И ужъ очень щедро выдаются бронзовые векселя. Бріанъ еще могъ, пожалуй, сказать въ Женевѣ: «Пока я остаюсь министромъ, войны не будетъ». Макдональдъ пошелъ гораздо дальше, — онъ ручается не только за себя, но и за другихъ: «Англія никогда больше не будетъ воевать!» — воскликнулъ онъ.
Съ англійскаго премьера исторія, быть можетъ, еще спроситъ, — да и то врядъ ли: на нѣкоторую забывчивость человѣчества могутъ разсчитывать въ своихъ восклицаніяхъ и министры. А ужъ съ участниковъ литературнаго конгресса исторія, навѣрное, не спроситъ ничего.
Французская делегація подняла еще вопросъ о свободѣ. «Находится ли въ упадкѣ идея свободы и является ли ея защита обязанностью каждаго писателя?» — таковъ былъ приблизительный смыслъ краткой рѣчи одного изъ делегатовъ. Форма была полувопросительная, — отвѣтъ оратора подразумѣвался самъ собой. Однако, — однако въ залѣ было очень много писателей, которыхъ французскій вопросъ могъ поставить въ трудное положеніе, и не всегда по ихъ винѣ. Это выяснилось немедленно, почувствовалась неловкость. Вопросъ будетъ снова поднятъ на слѣдующемъ литературномъ конгрессѣ. Черезъ годъ. Или черезъ два. Вообще когда-нибудь въ другой разъ.
Помнится, Шеллингъ гдѣ-то говоритъ объ «утѣшительномъ дѣйствіи паломничества». Есть въ Голландіи три домика, очень замѣчательныхъ по историческимъ воспоминаньямъ. Два изъ нихъ — домикъ Петра Великаго и амстердамскій домъ Рембрандта — извѣстны каждому туристу. Третій не извѣстенъ никому, — тамъ и въ «книгѣ для посѣтителей» расписаться нельзя: нѣтъ никакой книги. Нынѣшніе хозяева этого дома рѣшительно ничего не знаютъ объ его прошломъ.
________________________
Городъ Саардамъ, по словамъ путеводителя, живетъ лѣснымъ промысломъ. Съ нѣкоторымъ правомъ можно было бы сказать, что это невѣрно: городъ Саардамъ живетъ — Петромъ Великимъ.
Отчасти это видно изъ самаго названія города. Въ дѣйствительности городъ всегда назывался и называется Заандамъ. Понемногу корень Заанъ (названіе рѣки) превратился въ отзвукъ слова царь, — какъ у насъ Саарское Цело стало Царскимъ Селомъ. Привезъ меня въ Саардамъ пароходъ «Czaar Peter». На главной площади города стоитъ памятникъ Петра.
Магазинъ называется «Handelshuis Czaar Peter». Идутъ къ «Czaar Peter Huisje» по «Czaar Peter Straat», и т. д.
Какъ Петръ попалъ въ Саардамъ?
Величайшая побѣда Петра надъ шведами произошла подъ Полтавой, — въ географическомъ отношеніи это столь же неестественно, какъ если бы важнѣйшее сраженіе во франко-германской войнѣ произошло подъ Бордо или подъ Монпелье. Почти такъ же удивляетъ и то обстоятельство, что московскій царь оказался въ Голландіи, да еще въ деревнѣ (Заандамъ сталъ городомъ только въ 1811 году), которая, вопреки указаніямъ нѣкоторыхъ историковъ, отнюдь не была наиболѣе подходящимъ мѣстомъ для изученія кораблестроительнаго дѣла и ремеселъ. По словамъ стараго голландскаго историка, записавшаго мѣстныя преданія и имѣвшаго въ своемъ распоряженіи рукописные матеріалы, выборъ Саардама былъ чистой случайностью.
Что привлекало Петра въ Голландіи? Она была, какъ извѣстно, самымъ прочнымъ изъ всѣхъ его увлеченій. Петръ Великій не былъ, разумѣется, âme slave, но, казалось бы, духъ тихой, безхитростной, ласковой Голландіи былъ вполнѣ чуждъ его бурной и необузданной натурѣ. Собственно, у него съ голландцами была только одна общая черта: трудолюбивая практичность. Повидимому, въ Нидерландахъ Петръ и нашелъ свой идеалъ дѣловитости. Всякій «національный характеръ»—сфинксъ; и всякій газетный «передовикъ» Эдипъ этого сфинкса. Но ужъ если разсуждать о національномъ характерѣ голландцевъ, то основная черта его, вѣроятно, въ любви къ труду, въ дѣловой цѣпкости. Черта эта и въ ту пору сказывалась съ такой же силой, какъ теперь.
Я видѣлъ въ Амстердамѣ новую часть города. Это явленіе поразительное, къ сожалѣнію, недостаточно извѣстное въ другихъ странахъ. Пять лѣтъ тому назадъ здѣсь на лугахъ паслись черно-бѣлыя голландскія коровы. Теперь великолѣпныя улицы застроены превосходными домами въ новомъ очень своеобразномъ стилѣ. Современная голландская архитектура, быть можетъ, уступаетъ американской, но въ Европѣ, кажется, ей нѣтъ ничего равнаго. Создана новая часть города въ послѣднія пять лѣтъ совмѣстными усиліями муниципалитета и частныхъ лицъ. Однако объ этой пятилѣткѣ не ходятъ въ мірѣ восторженныя легенды. Вѣроятно, въ мѣстныхъ газетахъ о ней въ дѣловомъ порядкѣ споровъ и толковъ было не мало; но голландцы не кричатъ на весь міръ, что они создали новую жизнь и начали новую эру въ исторіи человѣчества. А они могли бы многое показать и не только въ области городского строительства. Стоитъ назвать работы по осушенію Зюйдерзее. Огромное водное пространство отдѣляется плотинами отъ моря, воду выкачиваютъ электрическими насосами: для крестьянскаго населенія должно освободиться около 600000 акровъ необыкновенной по плодородію земли,— приблизительно десятая часть всей нынѣ обрабатываемой территоріи! Голландцы говорятъ, что они и безъ всякой войны пріобрѣтаютъ новыя провинціи. Расходы по осушенію моря превысятъ 10 милліардовъ франковъ! Думаю, что эти работы стоятъ разныхъ Днѣпростроевъ, — и мифическихъ, и полумифическихъ и даже не-мифическихъ. Но своихъ работъ голландцы на экранахъ кинематографовъ, къ сожалѣнію, не показываютъ. Построили въ нѣсколько лѣтъ новый великолѣпный городъ, осушили море, отвоевали у него землю для крестьянъ, — чѣмъ же тутъ особенно хвастать? Люди работаютъ, только и всего.
Одинъ французскій писатель сказалъ, что весь міръ создалъ Господь Богъ, но Голландію создали голландцы. Это было трудное дѣло. Какъ извѣстно, Голландія лежитъ ниже уровня моря и защищена отъ наводненій сложнѣйшей системой плотинъ, имѣющей, кстати сказать, и стратегическое значеніе. Весь планъ защиты страны основанъ на возможности затопленія любого участка ея территоріи: онъ, въ самомъ крайнемъ случаѣ, предусматриваетъ затопленіе Гааги и Роттердама, оставляя, въ качествѣ послѣдняго убѣжища голландской свободы, окруженный наводненіемъ Амстердамъ! Разумѣется, это планъ чисто теоретическій; никто, къ счастью, не собирается воевать съ голландцами. Но они съ гордостью повторяютъ слова, будто бы сказанныя Вильгельму II, незадолго до войны, ихъ королевой. Германскій императоръ на смотру хвасталъ своей гвардіей: «Каждый мой гвардеецъ шести футовъ роста». На что королева якобы отвѣтила: «Для завоеванія Голландіи этого мало: вотъ если бъ они были восьми футовъ, было бы, пожалуй, достаточно: наше наводненіе будетъ въ семь футовъ глубины». Съ такой же гордостью голландскій ученый
Итта говоритъ, что ихъ электрическія лампочки Филипсъ, завоевавшія весь міръ, созданы голландскимъ трудолюбіемъ цѣликомъ изъ чужого матеріала: «стекло, металлъ, дерево, все привозное, — наша только пустота внутри лампочекъ, да еще энергія нашего народа».
Это и есть духъ Голландіи, и многому могли бы у нея поучиться другія западно-европейскія страны, немного утомленныя своей пышной великолѣпной исторіей. Сколько лѣтъ, напримѣръ, мы слышимъ о великомъ африканскомъ желѣзнодорожномъ пути, который общими усиліями должны соорудить Англія, Франція, Германія. Къ нему и не думаютъ приступать, хотя «безработица и отсутствіе рынковъ душатъ Европу». Сколько лѣтъ мы слышимъ о туннелѣ подъ Ламаншемъ. Готовый разработанный планъ проваливаютъ по военнымъ соображеніямъ, хотя «Англія никогда больше не будетъ воевать». Да собственно, большинству европейскихъ правителей и некогда этимъ заниматься: девять десятыхъ ихъ энергіи уходитъ на то, чтобъ держаться у власти. Какіе ужъ тутъ большіе замыслы, когда въ четвергъ опаснѣйшая интерпелляція?
Духъ Голландіи — трудолюбіе и свободная отъ саморекламы дѣловитость. Вѣроятно, это и привлекало къ ней Петра. Онъ тоже не былъ рекламистомъ и безгранично вѣрилъ въ человѣческій трудъ.
__________________
Ключевскій говоритъ: «Подъ прикрытіемъ торжественнаго посольства, въ свиту котораго замѣшался и Петръ подъ вымышленной фамиліей, снаряжена была секретная воровская экспедиція съ цѣлью выкрасть у Западной Европы морского техника и техническое знаніе». Не знаешь, чему приписать это замѣчаніе знаменитаго историка: то ли общей его язвительности или полускрытой враждебности къ личности и къ дѣлу Петра? Что же было дурного въ погонѣ за техническимъ знаніемъ? Выкрасть техника? Мастеровъ и ученыхъ нанимали открыто, нельзя же было вывезти тайно девятьсотъ человѣкъ. Воровская экспедиція? Все всегда покупали за наличныя деньги, — отъ картинъ Рембрандта до «младенцевъ въ спиртусахъ» изъ анатомическаго театра. Вымышленное имя Петра? Конечно, это была маленькая комедія. Петръ въ теченіе всей поѣздки объявлялъ себя то плотникомъ, то царемъ. Въ Кенигсбергѣ бранденбургскій электоръ Фридрихъ, впослѣдствіи прусскій король, принималъ русское посольство, Лефортъ отъ имени делегаціи говорилъ рѣчь, Петръ «инкогнито» стоялъ въ свитѣ. Этикетъ былъ чинный: электоръ сидѣлъ на тронѣ въ шляпѣ и приподнималъ шляпу всякій разъ, какъ Лефортъ въ своей рѣчи произносилъ его, электора, имя. По окончаніи рѣчи, Фридрихъ освѣдомился, здоровъ ли царь; Лефортъ безъ запинки отвѣтилъ, что оставилъ царя въ Москвѣ въ добромъ здоровьѣ. Но послѣ торжественнаго пріема тотъ же электоръ уединился для разговора съ «Петромъ Михайловымъ». Конечно, псевдонимъ Петра не вводилъ въ заблужденіе ни королей, ни плотниковъ. У Андрея Нартова есть очаровательный разсказъ — въ стилѣ голландской живописи — о Саардамскомъ романѣ Петра (о немъ разсказываетъ въ одномъ изъ своихъ писемъ и Лейбницъ): «Его Величество хаживалъ въ Саардамѣ послѣ работы съ товарищами въ одинъ винный погребъ завтракать сельди, сыръ, масло, пить виноградное вино и пиво, гдѣ у хозяина находилась въ прислугахъ одна молодая, рослая и пригожая дѣвка». — Петръ увѣрялъ дѣвку, что онъ плотникъ Михайловъ. Дѣвка упорно не вѣрила: слышала, молъ, что не плотникъ, а король Питеръ. — «Государь, желая скорѣе бесѣду кончить, говорилъ: «Любовь не разбираетъ чиновъ, такъ вѣдай, я московскій дворянинъ». — «Тѣмъ хуже и неприличнѣе для меня», — отвѣчала она, — «вольнаго народа свободная дѣвка не можетъ любить дворянина; я сердца своего ему не отдамъ». При семъ словѣ хотѣлъ было онъ ее поцѣловать, но она, не допустивъ, пошла отъ него прочь. Государь, видя, что иначе раздѣлаться съ нею не можно, какъ сказать яснѣе, удержалъ и спросилъ ее: «А саардамскаго корабельщика и Русскаго царя полюбила ли бы ты?» На сіе, улыбнувшись, весело вдругъ сказала: «Это, Питеръ, дѣло другое. Ему сердца не откажу и любить буду»{49}. Какая же это была хитрость, если вымышленное имя царя не вводило въ заблужденіе никого, отъ бранденбургскаго электора до «вольнаго народа свободной дѣвки»?
Большого практическаго значенія Саардамская работа Петра не имѣла. Вольтеръ пишетъ, что царь работалъ плотникомъ два года. Другіе иностранные историки такъ далеко не идутъ: говорятъ, два мѣсяца или семь недѣль. Въ дѣйствительности, Петръ въ Саардамѣ пробылъ ровно восемь дней, — отъ 18-го по 25-ое августа 1697 года. За это время никакому ремеслу онъ на Саардамскихъ верфяхъ, конечно, научиться не могъ (да онъ еще въ Россіи зналъ четырнадцать ремеселъ). Порою преувеличиваются и тѣ «сокровища знанія», которыя вывезли изъ Европы взятые туда Петромъ молодые люди. Одинъ изъ нихъ (отправленный въ Венецію) просидѣлъ все назначенное ему время въ своей комнатѣ, ибо считалъ грѣхомъ общеніе съ басурманами. Другой такъ описывалъ памятникъ Эразму въ Роттердамѣ: «Сдѣланъ мужикъ вылитой мѣдной съ книгою въ знакъ тому, который былъ человѣкъ гораздо ученый и часто людей училъ, и тому на знакъ то сдѣлано».
Но если практическое значеніе путешествія Петра, быть можетъ, нѣсколько и преувеличивается, то его символическій смыслъ достаточно очевиденъ. Разумѣется, я никакъ не собираюсь здѣсь, въ небольшомъ очеркѣ, поднимать вопросъ о Петрѣ, все еще не исчерпанный послѣ трудовъ Щербатова, Карамзина, Соловьева, Кавелина, Костомарова, Ключевскаго, Милюкова, Платонова, и вновь встающій передъ каждымъ русскимъ поколѣніемъ. Споръ о Петрѣ не сводится къ борьбѣ «славянофиловъ» и «западниковъ», будь это въ старомъ или современномъ значеніи обоихъ словъ. Если сто лѣтъ тому назадъ лѣвый западникъ Бѣлинскій вслѣдъ за Вольтеромъ былъ восторженнымъ поклонникомъ Петра, то вѣдь въ настоящее время вождь лѣваго и западнаго направленія русской политической мысли считается въ исторической наукѣ его противникомъ. Съ другой стороны, Петръ имѣлъ горячихъ почитателей среди славянофиловъ. Со всѣмъ тѣмъ, онъ, конечно, сталъ фигурой огромнаго символическаго значенія.
Это было очень живописное, почти фантастическое посольство. Среди скромныхъ голландскихъ купцовъ, среди бѣдныхъ голландскихъ ремесленниковъ неожиданно появились странные люди, носившіе въ августѣ собольи шубы поверхъ раззолоченнаго длиннаго платья, люди въ высокихъ мѣховыхъ шапкахъ, при сабляхъ, усыпанныхъ драгоцѣнными камнями. За ними слѣдовало семьдесятъ гайдуковъ, нарочно подобранныхъ въ Москвѣ по гигантскому росту{50}, выпивавшіе въ день, къ ужасу и изумленію голландцевъ, три боченка пива и тридцать огромныхъ кувшиновъ водки, затѣмъ калмыки въ какихъ-то еще болѣе странныхъ костюмахъ, — и кого только не было еще! И тащилъ это посольство съ собой повсюду, —на верфи, на фабрики, въ кунстъ-камеры, въ больницы, въ анатомическій театръ, — великанъ со страшнымъ лицомъ, въ красномъ короткомъ бострокѣ, «какъ одѣваются ватерлантскіе жители», зачѣмъ-то называвшій себя плотникомъ, — «голосъ сиповатый, не тонокъ и не громогласенъ, лицомъ смуглъ, ростомъ не малымъ, сутуловатъ; когда отъ пристани идетъ до церкви, изъ народу виденъ по не малому росту, головою стряхивалъ: токмо одинъ его великанъ цесарецъ выше былъ полуаршиномъ»{51}.
________________________
Вотъ и онъ, домикъ-символъ, крошечный, покривившійся, едва держащійся подъ своимъ каменнымъ колпакомъ. Почтенная голландка выходитъ изъ садика, получаетъ плату, предлагаетъ открытки, — и начинаетъ объяснять: здѣсь Петръ спалъ, здѣсь онъ работалъ, и т. д. Историки не считаютъ безусловно доказаннымъ даже и то, что царь жилъ именно въ этомъ домикѣ, — это лишь почти достовѣрно: традиція и большинство историковъ указываютъ, что Петръ поселился у кузнеца Геррита Киста; но запись лютеранской общины того времени говоритъ, что «Petrus Alexeewitz magnus Dominus Tzar et Magnus dux Mos- соѵіае» жилъ у ремесленника Тисена. Оба дома находились на одной улицѣ. Вдобавокъ, устная традиція о пребываніи Петра въ Саардамѣ заглохла въ серединѣ 18-го вѣка. Домикъ перемѣнилъ нѣсколько владѣльцевъ. Продавался онъ очень дешево: за 178, потомъ за 200 флориновъ; исторической достопримѣчательностью онъ сталъ лишь послѣ того, какъ его посѣтили Павелъ Петровичъ и императоръ Іосифъ II. Позднѣе побывалъ въ домикѣ и Наполеонъ I: «L'Empereur examina tout sans paraître y prendre le moindre intérêt», y него и собственныхъ историческихъ мѣстъ было достаточно. А послѣ окончанія Наполеоновскихъ войнъ домикъ пріобрѣлъ голландскій король Вильгельмъ: его сынъ и наслѣдникъ въ ту пору женился на великой княгинѣ Аннѣ Павловнѣ. Голландскій король поднесъ въ подарокъ своеой невѣсткѣ домикъ Петра Великаго, купленный имъ у ремесленника Бюльзинга за шесть тысячъ флориновъ. Вѣроятно, тогда же была выгравирована и надпись: «Niets is den grooten Man te klein», равно какъ и ея русскій переводъ, сдѣланный, должно быть, какимъ-нибудь голландскимъ филологомъ: «Ничего главному чѣловеку мало».
Домикъ описывался много разъ: двѣ комнаты, огромный каминъ-очагъ, лѣстница, три стула, широкое окно, стѣны, испещренныя, какъ водится, надписями. Преобладаютъ надписи на иностранныхъ языкахъ, но есть и русскія, очень старыя. «Отцу отечества Петру благодарный Стефанъ Савинъ 1827-го майя 4—16»... Есть любопытныя записи и въ книгѣ. Въ старину какой-то шведъ добился у сторожа разрѣшенія провести ночь въ домикѣ и написалъ на этотъ случай стихи, а къ нимъ добавилъ: «Dans le même lit ou reposa Pierre Alexiewitz moi aussi je vais goûter les douceurs du repos».
Изреченій самого Петра здѣсь не видно. Жаль: онъ былъ превосходный стилистъ, — въ немъ, какъ въ Иванѣ Грозномъ, не получилъ развитія и оцѣнки замѣчательный писатель. Его письма и приказы особенно хороши дѣловитостью, трезвостью, сжатостью. Изъ Парижа онъ пишетъ женѣ о визитѣ семилѣтняго Людовика XV: «Объявляю вамъ, что въ прошлый понедѣльникъ визитовалъ меня здѣшній королище, который пальца на два болѣе Луки нашего (карлика), дитя зѣло изрядная образомъ и станомъ, и по возрасту своему довольно разуменъ, которому седмь лѣтъ». Въ Германіи, какъ свидѣтельствуетъ «Юрналъ», Петръ осматривалъ комнату, гдѣ «Мартынъ Люторъ въ дьявола чернильницу бросилъ, и тѣ чернила будто тутъ на стѣнѣ доднесь остались». «Тутошные пасторы» просили царя расписаться въ книгѣ. Петръ осмотрѣлъ пятно на стѣнѣ и сердито написалъ: «Чернила новыя, и совершенно сіе неправда»{52}.
Этотъ домикъ символъ идеи, которую и теперь приходится доказывать, какъ двѣсти пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Разумѣется, не только свѣта, что въ окнѣ въ Европу; однако, своимъ появленіемъ здѣсь, позднѣе въ Лондонѣ, въ Вѣнѣ, въ Парижѣ, одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ людей въ русской исторіи сказалъ (не первый, конечно), что Россія часть европейскаго міра и русская культура часть европейской культуры. Петръ учился вѣдь не только у плотниковъ, но и у Лейбница.
Выхожу изъ домика, — едва ли опять когда-либо попаду въ эти мѣста. Крошечный каналъ кончается, начинается «главная улица». На углу сюрпризъ. Здѣсь только что были выборы. Виситъ плакатъ съ цифрой 8 и съ надписью «Kiest List Communisten»: призывъ голосовать за коммунистическую партію. Въ витринѣ портретъ лысаго человѣка, всѣмъ намъ, къ несчастью, знакомый.
Я, все-таки, не думалъ, что онъ популяренъ и въ Саардамѣ!
________________________
Высокій старинный домъ на «Iodenbreetstraat». Двадцать пять лѣтъ тому назадъ художникъ Іосифъ Израэльсъ напомнилъ амстердамскому муниципалитету, что существуетъ и медленно разваливается домъ, о которомъ не мѣшало бы позаботиться. Городъ всполошился, деньги нашлись, домъ отремонтировали и «привели въ такой видъ, въ какомъ онъ былъ въ семнадцатомъ вѣкѣ». Тамъ собрали коллекцію гравюръ великаго художника, книги, написанныя о немъ на разныхъ языкахъ. Теперь это достопримѣчательность Амстердама, значащаяся во всѣхъ путеводителяхъ по Голландіи: «домъ, въ которомъ жилъ Рембрандтъ».
Правильнѣе было бы назвать: «домъ, изъ котораго выгнали Рембрандта».
Это довольно обычная исторія, часто повторявшаяся во всѣ времена въ разныхъ странахъ міра. Человѣкъ былъ въ модѣ, и ему платили деньги, — очень смѣшныя по теперешнимъ цѣнамъ на его картины, но по тому времени немалыя. Потомъ онъ вышелъ изъ моды, и ему перестали платить деньги. Онъ былъ художникъ, — вмѣсто того, чтобы въ лучшія времена копить флорины и относить сбереженія въ банкъ, онъ тратилъ ихъ довольно безразсудно, да еще дѣлалъ долги. Заказы перестали приходить, стали приходить кредиторы. Выяснилось, что у него нѣтъ большого дарованья, да собственно никогда и не было. Въ будущее должника заимодавцы не вѣрили. Однимъ словомъ, имущество Рембрандта было продано съ молотка. Протоколъ распродажи теперь «хранится, какъ святыня», въ архивѣ города Амстердама, — въ качествѣ предмета гордости можно было бы хранить что- либо другое. У Рембрандта были картины, старинныя вещи, разныя бездѣлушки. Одинъ глубокомысленный изслѣдователь весьма серьезно пишетъ, что изъ протокола распродажи коллекцій видно, что обитатель дома былъ знатокъ, — этотъ цѣнный выводъ можно было сдѣлать и безъ протокола распродажи коллекцій.
До сихъ поръ исторія, повторяю, обыкновенная, съ тѣмъ, разумѣется, осложненіемъ, что ея жертвой оказался одинъ изъ величайшихъ художниковъ всѣхъ временъ. Конецъ же нѣсколько необыченъ и въ «лѣтописяхъ искусства», хотя всего онѣ, эти лѣтописи, насмотрѣлись. Богатство смѣнилось бѣдностью, бѣдность перешла въ нищету. Слава ушла безъ рецидива. Новыхъ заказчиковъ не было, это отбило охоту и у старыхъ. Въ 1661 году по чьей-то протекціи городъ Амстердамъ заказалъ Рембрандту для ратуши картину на историческій сюжетъ. Ободрившійся старикъ написалъ самую большую изъ всѣхъ своихъ картинъ: въ ней было около двадцати квадратныхъ метровъ. Картина не понравилась и вдобавокъ была признана слишкомъ громоздкой. Изъ нея нарѣзали ломтей; сохранился только одинъ, — присяга заговорщиковъ на мечахъ, теперь составляющая главную гордость галлерей Стокгольма. Это одно изъ самыхъ мрачныхъ произведеній Рембрандта.
Неуспѣхъ большого заказа, повидимому, добилъ старика. О концѣ его жизни мы лишь недавно кое- что узнали, да и то очень немного. Въ бывшей у меня статьѣ о Рембрандтѣ, написанной еще только семьдесятъ лѣтъ тому назадъ, сообщается, что на старости онъ ничего не писалъ, — между тѣмъ, въ это время были созданы, быть можетъ, самыя совершенныя его картины. Извѣстный историкъ живописи Филиппо Бальтинуччи писалъ въ концѣ 17-го вѣка, что Рембрандтъ переселился въ Швецію и тамъ умеръ. Другіе историки сообщали, что онъ окончилъ свои дни гдѣ- то въ Англіи. Только въ недавнее время, по разнымъ стариннымъ документамъ, преимущественно, по сохранившимся архивамъ амстердамскихъ нотаріусовъ, удалось выяснить, какъ Рембрандтъ провелъ послѣдніе годы жизни. Бумаги эти напечаталъ съ нѣмецкимъ переводомъ Гофстедъ де Гротъ въ третьемъ томѣ «Источниковъ исторіи голландскаго искусства».
Въ этомъ сборникѣ можно отыскать самые удивительные документы. Такъ, напримѣръ, мы находимъ въ книгахъ нотаріуса Пэрслакена за 1667 г.{53} протоколъ описи имущества поэта Асселина. У него была картина Рембрандта, — какая, не сказано, — ее оцѣнили для залога, въ придачу къ мебели, въ десять флориновъ. Изъ другой нотаріальной записи выясняется, что въ 1662 году Рембрандтъ долженъ былъ продать могилу съ останками своей жены (мѣсто для кладбища пріобрѣталось для другого умершаго); въ протоколѣ этой сдѣлки владѣлецъ могилы, кстати сказать, названъ Рембландтомъ{54}, — такъ забытъ онъ былъ въ ту пору. Мы узнаемъ еще, что для пропитанія онъ нанимался свидѣтелемъ на разныя церемоніи, гдѣ требовались платные свидѣтели{55}. Выяснено также и то, что молодые голладскіе художники иногда за небольшую плату, приглашали старика — въ качествѣ натурщика. Такъ, онъ «позировалъ» Фабрицію для картины, изображавшей смертную казнь: престарѣлый подслѣповатый Рембрандтъ (зрѣніе его очень ослабѣло въ послѣдніе годы), съ засученными рукавами и поднятымъ топоромъ, представлялъ палача. Жаль, что тогда не было фотографіи: эту сцену стоило бы запечатлѣть для потомства. Можетъ быть, онъ давалъ молодымъ художникамъ и совѣты; можетъ быть, они его совѣтовъ не слушали: авторитеты того времени мало цѣнили живопись Рембрандта. Самый модный, загребавшій деньги художникъ-портретистъ конца 17-го вѣка Лэрессъ писалъ: «Рембрандту удается только гниль. Онъ видитъ въ сюжетѣ лишь мѣщанскую и вульгарную сторону; своимъ желто-рыжимъ колоритомъ онъ далъ пагубный примѣръ того, какъ»... и т. д. «Все же его живопись не совершенно плоха», — снисходительно заканчиваетъ свою оцѣнку Лэрессъ.
Сохранившійся протоколъ о какой-то распродажѣ далъ возможность установить, что живописецъ Рембрандтъ, родомъ изъ Лейдена, умеръ въ Амстердамѣ въ октябрѣ 1669 года. Разыскали лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ и опись имущества, оставшагося послѣ несчастнаго старика, — этотъ протоколъ тоже гордость какого-то архива. Рембрандтъ оставилъ рисовальныя принадлежности, нѣсколько стульевъ, носовые платки, шапочки, — все больше съ краткой характеристикой «дешевое» въ описи, — и «еще кое-какой хламъ, не стоящій перечисленія», — говоритъ опись. Можетъ быть, въ хламѣ были и его послѣдніе рисунки? На похороны ассигновано было пятнадцать флориновъ; мѣсто могилы Рембрандта въ точности не извѣстно: не записали. Не такъ давно въ старой амстердамской церкви, при ремонтѣ, было найдено нѣсколько гробницъ. Кто-то почему-то предполагаетъ, что одна изъ нихъ — «забытая могила бѣдняка»{56}.
Мнѣ говорили въ Голландіи, что за Гаагскихъ и Амстердамскихъ Рембрандтовъ американцы предлагали шестьдесятъ милліоновъ долларовъ. Должно быть, это невѣрно, — хотя бы уже потому, что подобнаго рода предложеніе можно было бы сдѣлать только совѣтскому правительству. Но такова приблизительная «рыночная стоимость» небольшой части{57} наслѣдства, оставленнаго амстердамскимъ нищимъ.
Муниципалитетъ города Амстердама устроилъ въ честь Международнаго Конгресса писателей большой вечерній пріемъ въ залахъ Государственнаго Музея. Часть амстердамскаго общества, — къ сожалѣнію, небольшая, — явилась на этотъ пріемъ въ старинныхъ національныхъ костюмахъ. Это была очень счастливая мысль. По ярко освѣщеннымъ заламъ шли дамы въ платьяхъ стиля 17-го столѣтія, мужчины въ бархатныхъ кафтанахъ съ кружевными воротниками, при шпагахъ, въ желтыхъ ботфортахъ съ отворотами. И точно такіе же дамы и мужчины смотрѣли на нихъ со стѣнъ.
Въ вестибюлѣ былъ устроенъ буфетъ. Къ нему примыкаетъ длинная зала, если не ошибаюсь, самая большая въ Музеѣ. Въ концѣ ея находятся витрины съ великолѣпными образцами стараго оружія; около нихъ открывался входъ въ залу гораздо меньшихъ размѣровъ , таинственно и слабо освѣщенную въ отличіе отъ другихъ залъ. Гости въ нее входили — и останавливались: на особой, нарочно воздвигнутой стѣнѣ, къ которой ведутъ ступени, виситъ «Ночной Дозоръ».
Это былъ главный эффектъ пріема. Такъ, у Пруста свѣтская дама, знакомя новаго гостя съ завсегдатаями своей гостиной, называетъ одно имя за другимъ, — и вдругъ небрежно роняетъ: «мосье Анатоль Франсъ...»
«Ночной Дозоръ» былъ освѣщенъ съ замѣчательнымъ искусствомъ. На потолкѣ за системой щитовъ горѣлъ электрическій фонарь. Оставляя комнату въ полутьмѣ, свѣтъ падалъ на полотно слѣва и сверху: такъ онъ долженъ падать и на картинѣ.
Эта картина — вмѣстѣ съ «Джокондой», съ Дрезденской «Мадонной», съ «Семьей Филиппа IV» — относится къ самымъ знаменитымъ изъ всѣхъ существующихъ на землѣ. Ее видѣлъ каждый бывшій въ Амстердамѣ туристъ. Но очень немногіе видѣли ее при вечернемъ свѣтѣ. Въ искусственномъ освѣщеніи необычайно усиливается волшебно-фантастическій характеръ картины.
Ея происхожденіе общеизвѣстно. Шестнадцать богатыхъ людей, входившихъ въ составъ отряда такъ называемой гражданской гвардіи, пожелали, чтобы извѣстный художникъ изобразилъ ихъ на одномъ полотнѣ. Это въ ту пору было обычаемъ,— какъ теперь снимаются товарищеской группой у фотографа. Рембрандтъ , къ которому обратился отрядъ капитана Франца Боннинга Кока, все сдѣлалъ по своему: изобразилъ выходъ отряда въ моментъ разбора оружія. Съ его картиной случилось нѣчто необыкновенное. Казалось бы, ясно по сюжету, по фактамъ, по заданію заказчиковъ, что ея дѣйствіе происходитъ днемъ. Между тѣмъ перешла она въ потомство подъ названіемъ «Ночного Дозора». Казалось бы, ясно, что на картинѣ изображена обыкновенная церемонія, которой тѣшили себя игравшіе въ военныхъ штатскіе люди. Между тѣмъ, историки искусства еще до сихъ поръ спорятъ: что же такое изобразилъ Рембрандтъ? гдѣ происходитъ написанная имъ сцена? когда она происходитъ? днемъ? ночью? въ лучахъ ли невидимыхъ фонарей или при солнечномъ свѣтѣ, падающемъ изъ невидимыхъ оконъ?
Отъ этой странной картины, отъ этихъ людей, бѣгущихъ неизвѣстно куда, возбужденныхъ неизвѣстно чѣмъ, бьющихъ въ барабанъ неизвѣстно для чего, отъ этой картины вѣетъ безуміемъ.
________________________
Петербургскій чиновникъ изъ Коломны былъ влюбленъ въ дѣвицу. Въ городѣ произошло наводненіе. Чиновникъ спасся, оказавшись «на звѣрѣ мраморномъ верхомъ», недалеко отъ памятника Петра Великаго. По окончаніи наводненія, онъ поспѣшилъ къ дѣвицѣ и увидѣлъ, что ея домика больше нѣтъ. Чиновникъ тутъ же сошелъ съ ума. Затѣмъ онъ прожилъ почти годъ въ Петербургѣ, гуляя на свободѣ, питаясь «въ окошко поданнымъ кускомъ». Однажды онъ попалъ на площадь, на которой стоитъ памятникъ. Сумасшедшему чиновнику показалось, что во всемъ виноватъ Петръ. Злобно задрожавъ, онъ обратился было къ царю съ гнѣвной рѣчью, но испугался, бросился бѣжать и вскорѣ затѣмъ умеръ.
Таково въ грубомъ пересказѣ содержаніе геніальной поэмы. Извѣстны толкованія ея символическаго смысла. Они исходятъ изъ антитезы: Петръ — Евгеній. Борьба индивидуальной воли съ коллективной. Мятежъ и самодержавіе. Думаю, что чисто политическое толкованіе «Мѣднаго Всадника» для него слишкомъ узко. Быть можетъ, и самъ Петръ взятъ въ поэмѣ, преимущественно, какъ символъ судьбы, — не какъ государственный дѣятель, а какъ русская стихія. Недаромъ Пушкинъ, наряду съ Петромъ, такъ искусно навязываетъ читателю Неву: Петръ, Нева, Нева, Петръ... Словесная сила выраженія обоихъ символовъ, безпрестанно возвращающихся, какъ навязчивая идея, растетъ непрерывно: «... Нева металась, какъ больной въ своей постелѣ безпокойной»... «... Нева всю ночь рвалася къ морю противъ бури»... «...Но силой вѣтра отъ залива перегражденная Нева», — и т. д. Одновременно «вдалбливается» Петръ: «И обращенъ къ нему спиною, въ неколебимой вышинѣ, надъ возмущенною Невою, стоитъ съ простертою рукою кумиръ на бронзовомъ конѣ»... «...И прямо въ темной вышинѣ надъ огражденною скалою кумиръ съ простертою рукою сидѣлъ на бронзовомъ конѣ»... Наконецъ, въ важнѣйшемъ своемъ явленіи оба символа разрѣшаются съ такой звуковой силой, равной которой нѣтъ въ русской литературѣ: «Нева вздувалась и ревѣла, котломъ клокоча и клубясь»... «...И, озаренъ луною блѣдной, простерши руку къ вышинѣ, за нимъ несется Всадникъ Мѣдный на звонко скачущемъ конѣ. И во всю ночь безумецъ бѣдный, куда стопы ни обращалъ, за нимъ повсюду Всадникъ Мѣдный съ тяжелымъ топотомъ скакалъ».
Чиновникъ, странно — по имени — названный въ поэмѣ, прогулялъ сумасшедшимъ годъ по улицамъ Петербурга; ему изъ оконъ добрые люди подавали пищу,— и никто, очевидно, не замѣчалъ, что онъ сошелъ съ ума. Это довольно мало вѣроятно, однако, могло быть; Пушкинъ увѣряетъ даже, что было. Точно также въ отрядѣ Баннинга Кока, при мирной церемоніи выхода, одинъ изъ воиновъ могъ безъ надобности палить надъ ухомъ другого. Могла затесаться въ отрядъ и какая-то непонятная дѣвочка съ мертвой птицей на поясѣ. Все это могло быть. Однако, и Пушкинъ, и Рембрандтъ вѣрно сумѣли бы сдѣлать свое произведеніе и нѣсколько болѣе правдоподобнымъ. Очевидно, это имъ было ненужно. Въ школьныхъ терминахъ скажемъ, что нѣкоторая (не очень большая) доля неправдоподобія способствуетъ превращенію реалистическаго искусства въ символическое. У Рембрандта и свѣтъ, какъ нарочно, падаетъ на самые неправдоподобные эпизоды картины; а вѣдь у него свѣтъ опредѣляется не только «радостью глаза». Мы не знаемъ, что онъ хотѣлъ сказать. Но, конечно, дѣло у Рембрандта не въ капитанѣ Кокѣ и не въ лейтенантѣ Рейтенбургѣ, какъ у Пушкина дѣло не въ чиновникѣ Евгеніи и не въ его невѣстѣ Парашѣ. За ними
Судьба съ невѣдомымъ извѣстьемъ,
Какъ съ запечатаннымъ письмомъ...
Мы, собственно, такъ и не знаемъ, что онъ былъ за человѣкъ. Нѣкоторые біографы утверждаютъ, будто Рембрандтъ не обладалъ большой культурой. Въ живописи, въ смежныхъ съ ней видахъ искусства, и это возможно. На Колоніальной выставкѣ показывали Анкгорскій храмъ— настоящее чудо искусства, въ своемъ родѣ стоящее Парижскаго Собора Божьей Матери. Кто его создалъ? Дикари, — или, во всякомъ случаѣ, люди, которыхъ мы привыкли считать дикарями.
Рембрандтъ наименѣе голландскій изъ всѣхъ голландскихъ художниковъ. Вѣдь классическая голландская живопись, при всей своей правдивости, нѣсколько веселѣе, чѣмъ жизнь, — какъ классическая итальянская живопись нѣсколько красивѣе, чѣмъ жизнь, и даже гораздо красивѣе. Въ этомъ смыслѣ, Рембрандтъ — первый вполнѣ честный человѣкъ въ исторіи искусства, первый, не злоупотреблявшій красотою: онъ убавилъ красоты и въ природѣ, и въ людяхъ. Премированныя красавицы, древнія и не древнія, въ его изображеніи не выиграли. Въ Гаагскомъ Музеѣ виситъ его изумительный «Саулъ», — кто до Рембрандта рѣшился бы на такой картинѣ изобразить Давида рыжимъ некрасивымъ человѣкомъ? Кто прибавилъ бы легкое (еле замѣтное) самолюбованіе Гомеру, — въ немъ Рембрандтъ показалъ не только генія, но и «литератора». Такъ онъ писалъ и портреты своихъ заказчиковъ. Вѣроятно, поэтому онъ и умеръ на соломѣ. «Онъ видитъ въ сюжетѣ лишь мѣщанскую и вульгарную сторону»,— говоритъ Лэрессъ. То же самое говорили впослѣдствіи о Гете! «Когда дѣло доходитъ до возвышенныхъ чувствъ, онъ ихъ слегка поливаетъ грязью, чтобы не оставить ничего божественнаго въ человѣческой природѣ», — писалъ объ авторѣ «Фауста» очень близкій ему человѣкъ.
«Міръ великое крушеніе, девизъ людей: спасайся, кто можетъ», Говоритъ Вольтеръ. Чѣмъ «спасался» Рембрандтъ, мы не знаемъ. Едва ли одной вѣрой въ свое правдивое искусство. Первое впечатлѣніе отъ его живописи: этотъ человѣкъ органически не можетъ лгать, — онъ пишетъ то, что видитъ. Второе впечатлѣніе: но видитъ онъ и многое такое, чего нормальные люди не видятъ. На свой основной вопросъ: «а дальше что?» искусство отвѣчаетъ по разному, — отъ старомоднаго отвѣта: «дальше идея», до нынѣшняго (или, быть можетъ, вчерашняго): «дальше ровно ничего». Въ реалистическомъ искусствѣ Рембрандта даже мясная туша — съ тяжелой ирраціональной начинкой.
________________________
Изъ жилищъ Декарта въ Голландіи осталось одно.
Это, впрочемъ, не домикъ, а замокъ, — правда, небольшой. Онъ находится въ окрестностяхъ Лейдена и называется Эндегестъ. Стоитъ въ старомъ тѣнистомъ саду, по которому протекаетъ ручеекъ. Изъ башенъ видъ на поля. Садъ, вѣроятно, мало измѣнился съ той поры, когда здѣсь жилъ Декартъ.
Его жизнь мало извѣстна; плохо установлена и хронологія его великихъ открытій. Какія именно изъ идей, вызвавшихъ переворотъ въ математикѣ, въ философіи, въ физикѣ, открывшихъ новые пути десяти наукамъ, зародились въ замкѣ Эндегестъ, — сказать съ точностью трудно. Во всякомъ случаѣ, здѣсь, въ этихъ башняхъ, въ аллеяхъ этого тѣнистаго сада, было то, что современный философъ назвалъ «великимъ побѣднымъ торжествомъ разума на порогѣ новой исторіи». И въ самомъ дѣлѣ Декартъ, — по крайней мѣрѣ, въ этотъ періодъ своей жизни, — твердо вѣрилъ, что разумъ преобразитъ жизнь, что онъ побѣдитъ самую смерть: благодаря успѣхамъ медицины и гигіены, люди будутъ жить долгія сотни лѣтъ.
Я никакъ не думаю, что муниципалитетъ города Лейдена, которому принадлежитъ замокъ Ундегестъ, поставилъ себѣ мудреныя символическія цѣли съ дешевымъ дьявольскимъ оттѣнкомъ: профессія муниципальнаго совѣтника явно не заключаетъ въ себѣ ничего демоническаго. Однако, никакой Мефистофель не могъ бы дать этому замку болѣе изумительное назначеніе:
Въ замкѣ Эндегестъ теперь помѣщается Лейденскій домъ умалишенныхъ!
________________________
Въ пріемной докторъ окинулъ меня быстрымъ, хмурымъ, профессіональнымъ взглядомъ: зачѣмъ пожаловалъ? — Въ этотъ домъ рѣдко приходятъ безъ трагедіи: что еще, если не о себѣ, то объ отцѣ, о женѣ, о братѣ разскажетъ новый человѣкъ?
Выслушалъ меня вѣжливо, съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ, безъ большого любопытства.
— Декартъ? Философъ Декартъ?... Онъ жилъ здѣсь? Не слыхалъ... Вы увѣрены, что онъ жилъ здѣсь?
—Совершенно увѣренъ.
—Никогда не слыхалъ... Очень интересно... Къ сожалѣнію, я не имѣю права впустить васъ безъ разрѣшенія директора. Вамъ придется обратиться къ нему.
Директоръ, извѣстный лейденскій психіатръ Штюрманъ, разрѣшилъ мнѣ осмотрѣть замокъ Эндегестъ. И въ замкѣ едва ли многое измѣнилось со временъ Декарта. Кабинетъ его былъ, повидимому, въ правой башнѣ: здѣсь теперь помѣщается администрація.
—Во второмъ этажѣ больные, но ихъ тамъ не много. Большая часть помѣщается въ новыхъ корпусахъ въ саду. Докторъ васъ проводитъ.
Въ большой комнатѣ со стариннымъ бревенчатымъ потолкомъ радіоаппаратъ игралъ веселую нѣмецкую пѣсенку. Ее сверху слушали сумасшедшіе. Докторъ съ улыбкой на меня смотрѣлъ.
—Васъ, вѣроятно, интересуетъ беллетристическая сторона дома умалишенныхъ? Этого здѣсь не много. Если хотите, я покажу вамъ королеву...
Корпуса въ саду. Мужчины, женщины, дѣти... Зрѣлище слишкомъ тяжелое для того, чтобы его описывать въ газетѣ. Отчего такъ много сумасшедшихъ въ этой процвѣтающей счастливой странѣ?
Небольшая комната. Десять или двѣнадцать женщинъ въ сѣро-зеленыхъ халатахъ усердно работаютъ за общимъ столомъ. Только одна, не разговаривая съ другими, сидитъ, ничего не дѣлая, на стулѣ въ углу комнаты. Это и есть королева. Полагалось бы сказать, что «въ ея глазахъ бѣгали безумные огоньки». Нѣтъ, никакихъ огоньковъ не было. Сѣдая благообразная женщина. Докторъ поздоровался съ ней, что- то сказалъ обо мнѣ по-голландски и задалъ нѣсколько вопросовъ, переводя тутъ же ея отвѣты. Она отвѣчала очень спокойно, увѣренно, съ большимъ достоинствомъ: да, она королева, ее лишили престола четырнадцать лѣтъ тому назадъ... Каждый ея отвѣтъ вызывалъ бурный взрывъ смѣха у другихъ сумасшедшихъ. Королева обвела ихъ презрительнымъ взглядомъ, затѣмъ кивнула мнѣ головой и отвернулась.
Вотъ и Рембрандтовскій сюжетъ.
—Вы удовлетворены? — съ той же улыбкой спросилъ докторъ. — Тогда пойдемъ?..
Мы вышли въ садъ. Докторъ, видимо, очень скучая, занималъ меня разговоромъ. «Бабинскій, конечно, замѣчательный человѣкъ. Однако, онъ нѣсколько устарѣлъ.. Фрейдъ? Очень выдающійся писатель»...
Изъ открытыхъ оконъ вдругъ донеслись дикіе отчаянные крики.
— Не безпокойтесь, ничего страшнаго тамъ не происходитъ: это просто кричатъ идіоты... Да, у насъ очень много больныхъ: всего около шестисотъ человѣкъ. Излечимы ли? Есть и излечимые... Большинство, къ несчастью, неизлечимо, несмотря на большой прогрессъ психіатріи. Наука очень быстро идетъ впередъ, — говорилъ докторъ, улыбаясь и ускоряя шаги. Идіоты продолжали выть въ саду Декарта.