20 мая 1804 года утром по улицам Парижа проходила странная процессия. Впереди, верхом на конях, ехали двенадцать мэров. За ними, в сопровождении трубачей и музыкантов, следовали разные сановники, префекты, сенаторы, генералы, тоже все верхом. Посредине находился знаменитый математик Лаплас, исполнявший тогда обязанности канцлера сената. Процессия останавливалась на главных площадях столицы. Лаплас громким голосом читал следующий сенатус-консульт[11]: «Управление республики поручено императору. Он принимает титул императора французов».
Едва ли эта процессия была очень величественной. Мэры, префекты и сенаторы не обязаны были хорошо ездить верхом. Сам Лаплас, вероятно, сел тогда на коня в первый и в последний раз в жизни. Талантом чтеца он тоже не отличался; да и при наличии таланта многократное повторение все одного и того же текста могло подорвать впечатление от исторической сцены. Должно быть, Лаплас посмеивался, — он был человек, настроенный весьма иронически. Может быть, не слишком серьезно относились к собственному делу и многие другие участники процессии. Враги говорили злобно: прежде он был просто un coquin, а теперь он стал un sacré coquin[12]. В публике же рассказывали всевозможные анекдоты. До нас дошло от того дня немало шуток и острот. Из слов: «Napoléon, empereur des Français»[13] сделали анаграмму: «Ce fol empire ne durera pas son an»[14]. На одной из улиц шутники вывесили театральную афишу, извещавшую о постановке новой пьесы: «L'Empereur malgré tout le mode»[15].
«Вопреки всем» это было сказано слишком сильно. Французы не могли не посмеиваться над тем, что было смешного в действиях правительства. Кавалькада мэров с сенаторами их веселила, да и многое было смешно в новых формах, в наспех вырабатывавшемся новом церемониале. Люди отчасти смеялись и сами над собою. Кто только за истек шие пятнадцать лет не клялся сто раз в вечной верности республиканскому строю? Теперь восстанавливалась монархия, какая-то мудреная, с непривычным титулом, с новой династией. Вдобавок за эти годы все так много слышали о «революционной сознательности народа» и так много о ней говорили, что сами серьезно в нее поверили. Что скажет «революционный пахарь»? Что скажет «революционный рабочий»? Новый император непременно желал, чтобы народ утвердил посредством плебисцита принцип наследственной империи. Что, если пахарь и рабочий не утвердят? Давно ли Робеспьер был кумиром.
Пахарь и особенно рабочий[16] утвердили. За империю было подано 3 572 329 голосов, против нее 2569! Сам Наполеон в успехе не сомневался. Он нашел ту среднюю линию, которая должна была привлечь наибольшее число французов. Одаренный от природы характером непреклонным и почти бешеным, он обуздал сам себя, пошел навстречу противникам справа и слева. Все его действия как будто исходят из одного общего принципа: предоставлением тех или иных выгод привлекать на свою сторону людей, каково бы ни было их прошлое. Иронически относясь к эмигрантам, он дает им возможность вернуться во Францию и охотно принимает на службу. Ненавидя якобинцев и террористов, осыпает их наградами. Будучи неверующим человеком, заключает конкордат с папой. Историки установили почти бесспорно, что он вступил в сношения с Людовиком XVIII и предлагал ему возмещение за отказ от прав на корону. Он был убежден, что разрешил уравнение: из революции взято все то, чем могли дорожить французы[17]; гражданское равенство обеспечено, «карьера открыта талантам»; и после пятнадцати лет хаоса — порядок, при твердой, совершенно уверенной в себе власти.
Шли подготовления к коронации. По пышности она должна была затмить все, что видел до того Париж. Костюмы изготовлялись по рисункам Изабе. Давид должен был изобразить церемонию в Нотр-Дам. Разработку церемониала император поручил сановнику старого двора графу Сегюру, бывшему послу Людовика XVI в России. Признавалось нежелательным во всем подражать Бурбонам. Наполеон восстанавливал империю Карла Великого и, по-видимому, желал следовать этикету своего предшественника. Но так как о церемониале VIII столетия Сегюр, как и все, имел весьма смутное понятие, то он больше сочинял, отчасти руководясь тем, что видел при дворе императрицы Екатерины[18].
Для церемониала прежде всего необходимы традиция и вера в церемониал. Откуда им было взяться у наполеоновских сановников, среди которых немалый процент составляли отставные якобинцы. Непримиримая часть родовой аристократии потешалась. Но для нее тяжелым ударом оказалось то, что папа Пий VII после долгих переговоров согласился приехать в Париж и короновать нового императора. Получив это известие, вождь и теоретик католической партии Жозеф де Местр писал из Петербурга Росси: «Не нахожу слов, чтобы выразить горе, которое вызывает у меня решение папы. От всей души желаю Пию VII смерти, как я сегодня пожелал бы смерти своему отцу, если бы он хотел завтра себя опозорить!»
Приезд папы сошел не гладко. Подробный рассказ об этом можно найти в исчерпывающих работах Массона, посвятившего около двадцати томов жизни Наполеона и его семьи, у Слоана (том II), в воспоминаниях современников. После первого парадного обеда во дворце церемониймейстер приготовил в честь Пия VII балетный спектакль, — мысль довольно неудачная: папа, к общему смущению, немедленно покинул зал. Император Наполеон нервничал и вел с кардиналами весьма мелочный торг; он отказался выехать навстречу папе, отказался стать на колени, не желал, чтобы папа возложил на него корону, не соглашался, чтобы папу внесли в собор на sedia gestatoria[19]. Церемониймейстеры кое-как находили компромиссы: встреча императора с папой в лесу Фонтенбло произошла «случайно», — Наполеон выехал «на охоту», как только было получено сообщение, что к лесу приближаются экипажи папы. На колени встала в соборе императрица. В вопросе о короне Пий VII уступил, — и император возложил ее на себя сам. Что до sedia gestatoria, то папе было объявлено: на носилках в Нотр-Дам в 1793 году внесли Марата, поэтому у зрителей могло бы родиться оскорбительное для папы воспоминание. Объяснение было странное (да и никогда Марата в собор на носилках не вносили). Но Пий VII признал его удовлетворительным и не настаивал.
Гораздо важнее было другое. Наполеон и Жозефина женились в 1796 году в мэрии. Церковного брака не было. Ни папа, ни кардиналы совершенно этого не знали. Как ни странно, в Ватикане и вообще почти ничего не было известно о семье и семейных отношениях Наполеона. Достаточно сказать, что Пий VII вначале не знал даже имени новой императрицы: в первом своем послании он почему-то называл ее Викторией! Между тем император желал, чтобы папа короновал не только его, но и Жозефину. Сановники предупреждали Наполеона, что он идет на скандал: не может папа короновать женщину, которая с церковной точки зрения не есть жена императора. Наполеон стоял на своем: папа не знает, не надо ничего ему и говорить.
Жозефина была совершенно иного мнения. Она и вообще не сочувствовала тому, что происходило. Ей нисколько не хотелось становиться императрицей. Честолюбие ее не мучило, Жозефина желала просто жить в свое удовольствие: зачем престол? — только возбуждать зависть и ненависть, могут легко и убить (в Париже шли упорные слухи о заговорах против нового императора). А главное, она женским чутьем понимала, что для нее трон связан с особым риском: детей у них не было, при наследственном же образе правления, естественно, понадобится наследник. Церковный брак был некоторой гарантией против развода.
Биографы и до сих пор спорят о том, какие чувства испытывала Жозефина к своему мужу. Не разрешил этого вопроса и Фредерик Массон. По-видимому, в чувствах императрицы преобладал теперь страх, смешанный с благоговением. Жозефина смертельно боялась Наполеона и даже при инцидентах менее важных, например, когда дело шло о сверхсметных ее долгах поставщикам, твердила придворным дамам: «Увидите, он убьет меня, он способен меня убить!..» (Наполеон по ее виду тотчас о новых долгах догадывался и лишь говорил мрачно Дюроку: «Пойдите, постарайтесь у нее узнать, сколько».) Но на этот раз, вопреки категорическому запрещению, императрица, оставшись наедине с папой, сообщила ему, что не венчана с мужем. Разразилась та самая буря, которую предвидели благоразумные сановники: папа признал себя тяжко оскорбленным и наотрез отказался участвовать в коронации. Остановившись перед скандалом на всю Европу, Наполеон с яростью уступил. 7 фримера был совершен религиозный брак. Но и в отношениях между супругами, и в отношениях императора с папой создался холод.
Со всем тем церемония сошла превосходно. 2 декабря из Тюильрийского дворца двинулись к Нотр-Дам карабинеры, гренадеры, егеря, мамелюки. В великолепной золотой карете за ними следовали император с императрицей. На Жозефине были отделанное золотом белое платье, обошедшееся в восемьдесят тысяч нынешних франков, белое бархатное манто, диадема стоимостью в девять миллионов. Современники говорили, что она никогда не была так хороша, как в тот день, хоть шел ей пятый десяток. Мюрат нес перед ней корону; шлейф императрицы несли ненавидевшие ее сестры Наполеона (согласившиеся на это, после бурных сцен и слез, только в результате ультимативного требования брата: либо нести шлейф, либо тотчас покинуть Францию). Журнал «Moniteur» писал: «Нельзя описать величие этого зрелища».
Сам император был мрачен[20]. Говорили, что он все время зевал во время коронационного обряда. Говорили, что при выходе из собора он со злобой толкнул скипетром кардинала, по случайности загородившего ему дорогу. Говорили, что один из генералов в ответ на вопрос Наполеона, как ему понравилась церемония, сказал: «Ваше Величество, не хватало только миллиона людей, которые погибли, чтобы уничтожить все то, что вы сегодня восстановили»... Но чего только не говорили и не выдумывали в Париже 2 декабря 1804 года, в день коронации императора Наполеона, после двенадцати лет республики, «единой, нераздельной и вечной»!..
Коронация Жозефины