(Критическая замѣтка о тенденціозныхъ писателяхъ.)
I.
Литература конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ, о которой осталось одно смутное воспоминаніе, идя рядомъ съ соціально-экономическими вопросами о государственныхъ преобразованіяхъ, вносила въ нашу жизнь знанія и теоріи, уже выработанныя европейской наукой и жизнью. Это было первое слово той мысли, которая серьезно стала на практическую почву и, отбросивъ пустую игру въ отвлеченныя и ни къ чему неприложимыя идеи, занялась вопросами насущными. Не только публицистическая статья и критика, но даже романъ и ученая диссертація стали служить интересамъ этой литературы. Добролюбовъ, пользуясь какими нибудь сочиненіями Марко Вовчка, неимѣющими особаго литературнаго значенія, писалъ о крестьянской реформѣ именно съ той стороны, съ которой необходимо было указать и очеловѣчить этотъ вопросъ; онъ писалъ о темномъ царствѣ Островскаго, чтобы указать обществу его повальную болѣзнь вѣками сложившагося самодурства; писалъ біографію Роберта Оуэна, чтобы показать исходы новаго экономическаго пути; онъ писалъ статью о Кавурѣ, объясняя разныя политическія уловки и шашни. Такимъ образомъ не было статьи, которая бы не имѣла въ виду того или другого общественнаго явленія и не стремилась бы осмыслить это явленіе въ глазахъ общества. Тугъ была задача самой жизни, ея настоящаго и будущаго, тутъ были ясно-обдуманныя цѣли, къ которымъ шли мыслящіе люди, стоявшіе во главѣ этой умственной дѣятельности.
И общество, предчувствовавшее наступающій экономическій переворотъ, инстинктивно угадывало силу влекущей его впередъ литературы и чутко прислушивалось къ каждому ея новому слову. Оно понимало, что пришло время выйдти изъ пассивнаго созерцанія безпечальныхъ грезъ и призраковъ и стать прямо на землю, гдѣ должна была начаться не безпечальная, но за то и не безплодная работа. А работы предстояло много, и мелочи дня не могли занимать серьезной мысли, устремленной къ общеевропейскимъ интересамъ. Обыденныя явленія для этой литературы были только поводомъ заговорить о предметахъ болѣе важныхъ. Притомъ для нея были не такъ важны самыя явленія, какъ причины ихъ, какъ факты и знанія, разъясняющія самыя причины; было важно не уродливое и порочное, или случайное и ненормальное, а устраненіе этого уродливаго и случайнаго. Въ этомъ собственно состоитъ задача литературы каждаго образованнаго народа. Но литература послѣднихъ годовъ не имѣетъ и признака чего нибудь подобнаго; это литература одного дня, самого пустого и даромъ прожитаго дня. Ее занимали одни видимыя, случайныя явленія; а выработанныя идеи и теоріи служили небольше какъ прокормомъ, эти идеи и теоріи были для нея только навязанныя и внѣшнія, въ которыхъ она заѣдала чужую мысль и чужія слова. Ей былъ важенъ не общій порядокъ всѣхъ явленій, а одно частное явленіе; она останавливалась надъ нимъ и занималась, напримѣръ, не вопросами молодого поколѣнія, а опредѣленіями слова нигилистъ, судила также этихъ нигилистовъ по однимъ внѣшнимъ, видимымъ признакамъ и даже судила о нихъ по одному явленію какого нибудь Кельсіева. Ее интересовало самое явленіе, но не отношеніе этого явленія къ другимъ окружающимъ его, ей важна была не существенная, внутренняя сторона этого явленія, а видимо-выдающіеся признаки его; по этимъ же признакамъ, съ готовой мѣркой въ рукахъ, она опредѣляла и все остальное. Отсюда каждая статья и каждое произведеніе объясняли свою задачу болѣе или менѣе удачнымъ заглавіемъ; самое же содержаніе было пусто и находилось внѣ всякой задачи. Отсюда же, т. е. по отсутствію содержанія, она ударилась въ тѣ предметы, которые не могли имѣть по отношенію къ дѣлу особеннаго значенія, ударилась въ мелочность и пріобрѣла всѣ качества, которыми обладаетъ преимущественно пустой и безсодержательный фельетонъ. Мелочные интересы или мизерныя цѣли сдѣлали печатное слово рабомъ текущаго дня; болтовня, сплетня и клевета, громкія или жалостный фразы стали непремѣнными его атрибутами. Каждый пишущій заботился о томъ, что занимало публику или читателя, а не о томъ, чѣмъ надо его занять, т. е. на что необходимо обратить его вниманіе. Всякій желалъ, главнымъ образомъ, угодить и быть на виду. Вслѣдствіе этого выискивались сюжеты болѣе раздражающаго или скандальнаго свойства; нахлѣбники этой литературы стремились на перерывъ за новостями, хватали ихъ гдѣ попало, единственно заботясь о бойкой и хлесткой манерѣ выраженія. Для приданія же серьезности этимъ балаганнымъ сюжетамъ обыкновенно привѣшивалась съ боку какая нибудь тенденція, долженствовавшая обозначать въ пишущемъ во-первыхъ, человѣка дѣла, т. е., что его горячность и бойкость происходятъ будто-бы вслѣдствіе его обдуманныхъ и цѣлесообразныхъ стремленій, а во-вторыхъ, человѣка, обладающаго нѣкоторой силой и убѣжденіями. Эти тенденціи, эти павлиныя перья, въ которыя рядилось каждое журнальное произведеніе и даже, пожалуй, каждая въ нихъ строчка, были тоже не больше, какъ хлесткость и бойкость,-- въ нихъ не проводилась извѣстная идея и направленіе, а только хлесталось ему противуположное. И хлесткость эта пошла такъ въ ходъ и получила такія права, что каждый журналъ, каждая газета только и заботились о пріобрѣтеніи самого развязнаго и потѣшнаго шуга. Шуты явились:-- у Хана -- Соловьевъ и Загуляевъ; у Корша -- Незнакомецъ. Произвели-ли и могутъ-ли произвести они для журнала хоть одну дѣльную статью?-- конечно, нѣтъ;-- въ этомъ согласятся сами Корши и Ханы (нельзя не согласиться -- факты очевидны); но и Корши и Ханы все-таки всей пятерней вцѣпились въ нихъ, такъ какъ внѣ этого букета, т. е. внѣ этой хлесткости, бьющей въ носъ публикѣ, нѣтъ, въ сущности, въ задачахъ и цѣляхъ ихъ ровно ничего, чѣмъ бы можно было заинтересовать и привлечь подписчика. Хлесткость пришлась по вкусу самой публикѣ: думать не о чемъ, дѣло выпало у нея изъ рукъ, -- а литературные шуты звѣнятъ и развлекаютъ ее... Публика не только питается новостями, но тутъ передъ ней и скандалъ, и вмѣстѣ" съ тѣмъ литература; тутъ она и наслаждается и не отстаетъ отъ вѣка, -- она живетъ и точно будто думая выражаетъ свои симпатіи той или другой партіи. Правъ Кельсіевъ, говоря, въ своемъ "Пережитомъ и передуманномъ", что у насъ" все замѣтно перемѣнилось, что старики получили опять право голоса, что книжки, хотя и не потеряли совсѣмъ еще довѣрія, но ужь и не считаются авторитетомъ, и что вездѣ и повсюду чувствуется одна только сдержанность и осторожность". Пошли опять въ гору мелкія, тупыя сужденія и страстишки, и всякій, топчась на одномъ мѣстѣ, старался прикинуться ужасно занятымъ. При такомъ повальномъ остолбенѣніи шуты получили полное право гражданства. Мысль въ литературѣ точно замерла, точно никого, ничто и никогда не возбуждало мыслить, и точно въ пережитыхъ явленіяхъ все уже было исчерпано, объяснено и не могло быть ничего для насъ поучительнаго и новаго. Такимъ образомъ глупость сдѣлалась какъ будто предметомъ соревнованія и грошовая популярность -- высшимъ идеаломъ писателя. Самой выдающейся глупостію на этомъ сѣренькомъ фонѣ былъ Незнакомецъ.
Партіи, которыя составляла эта литература, были не больше, какъ безтолковые кружки, невидящіе ничего дальше своего носа; сегодняшніе друзья -- они завтра закоренѣлые враги. Стебилцкій кричитъ, выходя изъ "Отечественныхъ Записокъ": Краевскій паукъ, который всѣхъ высасываетъ и, высосавъ бросаетъ, что сдѣлалъ и съ нимъ.-- Эти партіи столкнулись во имя личныхъ интересовъ каждаго и во имя одного своею собственною безсилія. Нѣтъ силъ идти одному -- сплачиваются вмѣстѣ и толкутся, незамѣчая, что не двигаются никуда, и что дѣла никакого не выходитъ и съ часу на часъ ожидается роковой день, когда уже никакія внѣшнія соединенія не помогутъ. Но онѣ и живутъ только интересами сегодняшняго дня и перебиваются этотъ день то тѣмъ то другимъ, что дастъ онъ. Понятно, что при подобныхъ столкновеніяхъ, кружки эти стремятся только перещеголять одинъ другого, и спорятъ, и негодуютъ, не вслѣдствіе несходныхъ мнѣній, а вслѣдствіе однихъ внѣшнихъ отличій; силятся подмѣчать другъ въ другѣ одни недостатки и дѣйствуютъ самымъ разлагающимъ образомъ и на себя и на все окружающее. Не разъ приходилось встрѣчать замѣтки о партіальности въ нашей литературѣ; и всѣ даютъ наставленіе держаться партіи, отбросивъ встрѣчающіяся мелкія недоразумѣнія между собой и имѣя главнымъ образомъ въ виду одну цѣль и одно общее дѣло. Но всѣ наставители забываютъ, что, во-первыхъ, наставленія ни къ чему не ведутъ, и что всѣ эти партіи связаны совершенно внѣ всякаго дѣла и внѣ всякой цѣли, безъ чего единство дѣйствія и энергія борьбы немыслимы. О нихъ поздно и заботиться,-- конецъ этихъ партій, какъ кажется, настаетъ, и надо хлопотать о чемъ нибудь посущественнѣй; партіи же эти -- это мелочи дня, это одна оставшаяся вывѣска, подъ которой укрывались только нищіе духомъ.
Кромѣ общихъ свойствъ, указанныхъ выше, мы разсмотримъ теперь тѣ элементы, которые послужили главнымъ источникомъ этой пустой, безсодержательной и хлестко-газетной литературы. Скажемъ нѣсколько словъ о партія либеральной, а затѣмъ перейдемъ къ первенствующей партіи обиженныхъ и свергнутыхъ. Обиженныхъ, какъ извѣстно, новыми теоріями и идеями, было много. Обижены были старые порядки, старые идеалы, стремленія и, наконецъ,(старые дѣятели и ихъ дѣятельность. Все это, какъ только явилась возможность за что нибудь ухватиться, поднялось на ноги, заговорило, но, какъ обиженное и обезсиленное, заговорило такимъ языкомъ и занялось такими предметами, которые запугивали только несмыслящихъ (мы знаемъ, однако, что вслѣдствіе этого запугиванья произошло) и затѣмъ дали обильную пищу фельетонной сообразительности и разнымъ умозрѣніямъ журнальныхъ видоковъ. Далѣе мы собственно и будемъ имѣть въ виду эти предметы и ихъ развитіе.
II.
Послѣ первого произведенія Тургенева "Отцы и дѣти", всѣ его другія произведенія, какъ-то: Писемскій, Ключниковъ, Стебницкій, Авенаріусъ и т. д., хотя были не больше, какъ вечерней жертвой, но тѣмъ не менѣе, вслѣдствіе "непредвидѣнныхъ обстоятельствъ" и вслѣдствіе причинъ, которыя мы отчасти указали и укажемъ еще далѣе, сдѣлались предметомъ общаго вниманія.
Интересъ съ самаго начала произошелъ, понятно, вслѣдствіе другого интереса, вслѣдствіе того, что они объявили себя противниками той замолкшей литературы, которая невольно уступила свое мѣсто благодушному гаерству; во-вторыхъ, потому еще, что ими избранъ былъ для мишени самый чувствительный предметъ дня, -- они накинулись на новыхъ людей, явившихся какъ бы олицетвореніемъ этой замолкшей литературы. Каждый, конечно, хотѣлъ знать, что такое новые люди, что скажутъ въ опроверженіе новыхъ теорій и чѣмъ собственно покажутъ ихъ несостоятельность. Послѣднее интересовало, вѣроятно, немногихъ и любопытствовали больше всего о новыхъ.
Мы скажемъ сперва два слова о г. Тургеневѣ, открывшемъ дорогу и всѣмъ остальнымъ, мы напомнимъ читателю, что Тургеневъ обратился къ новымъ людямъ еще въ повѣсти своей "Наканунѣ"; еще тамъ пытался онъ нарисовать отцовъ и дѣтей. Въ Еленѣ, Берсеньевѣ, Шубинѣ, въ "черноземной силѣ" и т, д., въ ихъ разговорахъ и отношеніяхъ онъ намѣчалъ уже нѣкоторые штрихи: въ Еленѣ, съ ея институтской любовью къ народу, съ ея увлеченіями въ разсужденіяхъ о политическихъ дѣлахъ и съ ея страстью къ выходу изъ настоящаго соціальнаго положенія, и въ Инсаровѣ, въ этомъ таинственномъ, холодномъ и неприступномъ политическомъ героѣ, бросающемъ нѣмцевъ за ногу въ лужу, вы уже ясно видите начатки поисковъ за современными людьми и желаніе представить ихъ въ карикатурномъ видѣ. Тургеневъ только удовлетворяетъ общему любопытству, стремится сообщить хоть внѣшнимъ образомъ новыя явленія и передать современныя страсти. Типъ Елены рисуется имъ довольно живо, и это единственно то, что ему удалось и къ чему онъ отнесся вполнѣ осмысленно; но за то Берсеньевъ, Шубинъ представляютъ молодость далеко ужь не современную, молодость минувшей эпохи, а объ Инсаровѣ нечего и говорить... Въ "Отцахъ же и дѣтяхъ" -- въ этомъ праотцѣ антинигилистическихъ романовъ, Тургеневъ ринулся всѣми помыслами на изображеніе во всѣхъ видахъ новыхъ людей. Онъ придумалъ имъ новое названіе "нигилистъ", поставилъ ихъ въ паралель для сличенія съ отцами, т. е. съ старыми людьми, подогналъ сюда фактъ увлеченія того времени естественными науками; однимъ словомъ, человѣкъ сдѣлалъ, казалось, все, чтобы изобразить этихъ людей, но въ концѣ концовъ новаго, однако, оказалось очень мало и даже совсѣмъ ничего. Въ Базаровѣ, въ его другѣ Аркадіѣ, въ Кукшиной явились давно извѣстныя страсти и пороки, тѣ же чувства развращеннаго барства, къ изображенію которыхъ достаточно всѣ приглядѣлись въ его же романахъ и повѣстяхъ. Базаровъ, -- этотъ по всѣмъ пріемамъ армейскій прапорщикъ и преимущественно, по понятіямъ автора, новый человѣкъ, вышелъ непохожимъ на армейскаго прапорщика только потому, что названъ студентомъ, а главное рѣжетъ лягушекъ и на естество смотритъ, какъ на естество.
Случайно схваченные разговоры и случайно подмѣченныя явленія -- это весь капиталъ, какимъ Тургеневъ обладалъ и съ полученіемъ котораго взялся за изображеніе типа. На этомъ основаніи, какъ Инсаровъ вышелъ кукольнымъ героемъ изъ древней комедіи, такъ и Базаровъ, съ окружающими его, небольше, какъ карикатура, и карикатура на поколѣніе людей старыхъ. Доказывать это очень скучно. Но пусть припомнитъ читатель образъ Базарова, который, вмѣсто того; чтобы быть спокойнымъ и ровнымъ въ отношеніяхъ къ отцу и къ матери, какъ должно бы быть по общей обрисовкѣ безчувственнаго Базарова, и какъ сто, видимо, хотѣлъ сдѣлать авторъ, -- Базаровъ дерзокъ и неучтивъ, а своей ученостью походитъ на какого-то вернувшагося домой семинариста; отношенія его къ пріятелю Аркадію похожи на отношенія къ какому-то насѣкомому; на балу Базаровъ рисуется точно петербургскій левъ, а вередъ Одинцовой онъ визжитъ, какъ кобель. Что же это такое за комическое чучело: и семинаристъ, и армейскій прапорщикъ, и петербургскій левъ и тутъ же грубъ, заносчивъ, безчувственъ, страстенъ, какъ мышиный жеребчикъ, и вдобавокъ ко всей картинѣ, это чучело шагаетъ молча по болотамъ и рѣжетъ лягушекъ?.. Если это карикатура, то карикатура натянутая, придуманная и очень плохая.
Тѣмъ не менѣе, эта карикатура удовлетворила интересамъ дня, вошла въ моду и, вслѣдъ за ней, потянулась цѣлая процессія разнокалиберныхъ уродовъ, раздѣленныхъ на двѣ Фаланги -- на отцовъ и дѣтей.
Либеральные романисты, плохо понимая новыя идеи и теоріи, плохо знакомые съ дѣйствительною жизнію, не могли удержать этого грязнаго прибоя карикатуръ и пасквилей. Все, что они могли дѣлать -- это списывать новыхъ людей съ даннаго имъ образца и повторять одно и тоже явленіе на разные мотивы. Карикатурамъ были противупоставлены какіе-то таинственные герои, совершенные ангелы другого міра и другого устройства. Они не сообразили, что вмѣстѣ съ новыми людьми ростутъ и новые уроды, что новая жизнь много заимствовала безобразныхъ формъ отъ старой жизни, и наконецъ, сама по себѣ, имѣетъ очень много недостатковъ, очень много недозрѣлаго, неуложившагося, неопредѣленнаго, смѣшного. Но ихъ, въ этомъ случаѣ, повидимому, страхъ одолѣлъ, и одолѣлъ страхъ на томъ основаніи, что они боялись просто провраться противъ теорій, которыхъ не понимали и противъ жизни, за явленіями которой не слѣдили. Они составили себѣ понятіе о ней только по двумъ или тремъ случайнымъ явленіямъ, сущности которыхъ также не подмѣтили и не сопоставили съ окружающимъ. Вглядываться, вдумываться и изучать жизнь они не задавали себѣ труда, они только нападали, страдали, восхваляли и защищали. Нападали на старую жизнь и страдали отъ старой жизни, а восхваляли и защищали новую. Нападали, конечно на роскошь, изящество, на затѣи, и, какъ на слѣдствіе ихъ, на развратъ и тунеядство. Говоря о роскоши, авторъ относился съ презрѣніемъ къ мягкимъ коврамъ, серебрянымъ самоварамъ, далѣе же этого ничего не видѣлъ, и сущность зла у него разоблачалась тѣмъ, что какая-нибудь дѣвушка, безъ сомнѣнія, невинное и прелестное существо, чуть не гибла, вкушая эту роскошь, а авторъ страдалъ, говоря: "героиню мою окружало богатство и стала она украшеніемъ гостиной (украшеніемъ гостиной авторъ подчеркивалъ), роскошнымъ цв ѣ ткомъ ("цвѣткомъ" подчеркивалъ), требующимъ для своей поддержки по нѣскольку тысячь ежегоднаго ремонта, и перестала быть челов ѣ комъ ("человѣкомъ" подчеркивалъ нѣсколько разъ и ставилъ многоточіе). Чуть только героиня вкушала роскошь -- авторъ страдалъ, а героиня гибла; чуть героиня пронюхивала, что главное назначеніе женщины "приноситъ пользу", она вдругъ спасалась, а авторъ восхвалялъ и умилялся. Двигателемъ перерожденія былъ молодой человѣкъ, по понятіямъ автора, разумѣется новый, который, грозно, изподлобья озираясь на весь міръ, все молчалъ, а если и говорилъ, то произносилъ только "трудъ.... трудъ.... и трудъ." Въ немъ самымъ наивнымъ образомъ постоянно пародировался Рахметовъ, и авторъ видимо воображалъ, что онъ сводитъ типъ Рахметова съ идеальной высоты на чисто-жизненную почву... Мы помнимъ, какъ въ одномъ нескончаемомъ романѣ одинъ такой герой, впродолженіи всего романа, только и говорилъ: "женщины наши хотятъ быть независимы, а единственный путь къ независимости -- это работа. По моему, все спасенье женщины -- въ трудѣ, въ экономической производительности, но моему, главное назначеніе женщины -- приносить пользу"; далѣе онъ негодовалъ, подобно автору, на женщинъ-мотыльковъ и ужасающимъ, свирѣпымъ голосомъ произносилъ: "благоговѣйте же предъ этими женшппами (т. е. предъ женщинами-мотыльками), а я... а я... да, я ихъ презираю, какъ и "всякаго паразита, живущаго на чужой счетъ и даромъ заѣдающаго чужой хлѣбъ..."
Есе это, безъ сомнѣнія, казалось автору необыкновенно сильнымъ и необыкновенно вразумительнымъ. Тенденція ясна: серебряный самоваръ -- это мать всѣхъ пороковъ, а презрѣніе къ мягкому ковру -- мать всѣхъ добродѣтелей. И искренно-сердечная забота автора или авторовъ такихъ тенденціозныхъ писаній единственно и заключалась въ проведеніи подобныхъ тенденцій. Они также старались защищать новыхъ людей противъ партіи, глумившейся надъ ними, но защищали, резонерствуя, какъ и ихъ герои, -- защищали скучно и фразисто. Конечно, судя строго, все это были небольше, какъ невинныя забавы, гдѣ смѣшно и подозрѣвать что нибудь вредное и возмутительное; но безсиліе и безсмысліе такихъ тенденцій, надо сознаться, заѣдали только чужую мысль и чужія слова.
Соціальнаго положенія новыхъ людей, не героевъ, а тѣхъ людей, которые могутъ служить типомъ цѣлой массы, какъ, напримѣръ "Братъ и сестра", въ неоконченномъ романѣ Помяловскаго, тенденціозные авторы точно не замѣчали, будто игнорировали. Впереди себя и за собой имъ мерещились въ новой жизни только одни герои,-- и герои только сильные и всепобѣждающіе, такъ что даже и самая жизнь въ Россіи, судя по той легкости и простотѣ, съ которой эти герои побѣждали ея трудности, казалась, по роману, во всѣхъ отношеніяхъ очень и очень удобной. Умираетъ, напримѣръ, дѣвушка отъ голода, не находя нигдѣ работы а герой ей и говоритъ: "это все потому, что надо было раньше узнать экономическія условія страны... Я самъ былъ въ такомъ положеніи, но скоро понялъ въ чемъ дѣло". Въ чемъ-же дѣло, ни герой, ни авторъ конечно не знаютъ и не скажутъ. Понятно, что пустота во всемъ этомъ слышалась крайняя, и стоило только снять драпировку авторскихъ описаній и разсужденій, какъ герой выходилъ чуть не шутомъ или чурбаномъ. Между тѣмъ, такъ называемые новые люди или новое поколѣніе во многомъ рѣзко отошло отъ старой жизни и, вызывая во всѣхъ мыслящихъ людяхъ сочувствіе, представляло въ дѣйствительности совершенно своеобразный типъ. Но вмѣсто сочувствія, которое дало возможность Помяловскому обрисовать своихъ героевъ со всѣми достоинствами и недостатками, у авторовъ тенденціозныхъ романовъ явилось восхваленіе; вмѣсто снимка съ дѣйствительности, они стали основывать романъ или повѣсть на какой нибудь скорбной тенденціи; вмѣсто жизненной идеи пустились полемизировать, и не могли, такимъ образомъ, выяснить не только какой нибудь оригинальной черты изъ явленій новой жизни" но не могли придумать даже и постановки инымъ способомъ вопроса о новыхъ людяхъ, какъ только кто лучше -- старые или новые люди? Буквально на этотъ вопросъ только и отвѣчали, въ немъ одномъ была вся ихъ задача. Отсюда понятно, что эта однообразная игра, неимѣющая въ себѣ ни силы, ни мысли, не удовлетворяла интересамъ публики, не могла занять ее, и публика, читая романъ за романомъ, хотя смутно, но сознавала въ каждомъ изъ нихъ небольше, какъ варіаціи на извѣстную тему, но не видѣла ничего новаго и жизненнаго. А новое и особенное публика любитъ И, вотъ, въ этомъ случаѣ, романисты противоложной партіи, такіе романисты, какъ Писемскій, Стебницкій, Авенаріусъ и tutti quanti поступали, повидимому, съ гораздо большимъ знаніемъ дѣла. Они пошли дальше своего прародителя Тургенева и, удовлетворяя интересамъ дня, изобрѣтали одного урода за другимъ, не стѣсняясь никакими законами литературнаго приличія. Такъ, послѣ всеотрицанія и безчувственности, изобрѣтенныхъ чувствительнымъ писателемъ Тургеневымъ, послѣ безчувственности, которая была слишкомъ нѣжна, деликатна и даже слаба въ сравненіи съ тѣмъ, о чемъ ходили въ публикѣ разные смутные толки и чего ждали въ изображеніи новыхъ людей, -- послѣ этого первый Писемскій сказалъ новое слово и употребилъ этотъ матеріалъ въ дѣло самаго отчаяннаго разврата, цинизма и грязи. Однакоже и у Писемскаго это были только цвѣточки,-- послѣ него, кромѣ цинизма неимѣвшаго и неимѣющаго ничего уже себѣ подобнаго, цинизма Авенаріуса, нашелся писатель, который шагнулъ далѣе и изобрѣлъ политическое преступленіе, заговорщиковъ, измѣну отечеству, другой, дополняя его, открылъ уголовное преступленіе -- убійство, третій поджигателей, и такъ куча росла и росла съ каждымъ романомъ, а затѣмъ подбирались остатки отъ нея такими писателями, какъ Стебницкій. Эти писали уже романы подъ разными заглавіями на тему "Некуда", и сваливали, какъ въ яму, всѣ нечистоты всего предъидущаго.
Но надо замѣтить, что, вмѣстѣ съ ужасами или внѣ ихъ и внѣ интересовъ минутныхъ, изобрѣтательные писатели не забывали постоянные интересы и страсти большинства публики: они рисовали ей разные скандалы и наркотизировали ее разными соблазнительными картинками, въ родѣ жидовскихъ картъ съ свѣтовыми изображена лми.Они, разумѣется, вполнѣ вѣрно разсчитали, что тенденціи, новость сюжета и любопытство публики само по себѣ, а постоянныя ея страсти -- это больше всего и главнѣе всего. Впрочемъ здѣсь, быть можетъ, съ ихъ стороны и не было никакого умысла, и они только сошлись въ свойствахъ съ большинствомъ публики, которая, какъ будто испугалась, что золотой вѣкъ самодурства можетъ серьезно кончиться для всѣхъ отцовъ...
III.
Писемскій, Клюшниковъ, Стебницкій и другіе изъ партіи, глумившейся надъ новыми людьми, также, въ свою очередь, какъ и либеральные писатели восхваляли и защищали, страдали и нападали, но уже совершенно обратно; такъ что какой нибудь чиновникъ Вязмитиновъ (изъ романа "Некуда") былъ героемъ-спасителемъ, какая нибудь барыня -- деревяшка Евираксія (изъ романа "Взбаломученное море") -- героиней идеала, а развратниками, мошенниками, взяточниками, пустозвонами, говорунами и всѣмъ, чѣмъ хотите, это были уже люди новые. Вмѣсто-же серебрянаго самовара и мягкаго ковра, презрительное отношеніе являлось по поводу грязныхъ воротничковъ, книжекъ Современника, Русскаго Слова и занятій естественными науками. Однакоже самая замѣчательная особенность этихъ писателей состояла въ томъ, что каждый изъ нихъ задавался самой широкой задачей и писалъ всегда для потомства (См. Писемскаго "Взбаломученное море", эпилогъ Стебницкаго, томъ I, стр. 389). Писемскій, клеймя сатирой, какъ онъ вѣроятно думалъ, базаръ житейской суеты, хотѣлъ представить для историка, по его мнѣнію, въ эпилогѣ, полную картину современнаго быта, т. е. и внутреннія государственныя реформы, и политическія, общественныя понятія и взгляды (чѣмъ г. Тургеневъ въ"Отцахъ и дѣтяхъ" еще не задавался), и стремленія къ наукѣ, ограничивавшіяся, по его наблюденіямъ, чтеніемъ царя Никиты "для опозиціи русскому правительству" (слова Елены въ "Взбаломученномъ морѣ"!), и литературу, шпигующую молодежь съ одной стороны фразами, а съ другой, берущую за обличительныя статейки взятки съ откупщиковъ; и классы общества чиновнаго, и помѣщичьяго, и крѣпостнаго и стараго, и молодого. Новые люди въ лицѣ Бакланова, Басардина, Сабакѣева, Елены, представляютъ также всѣ степени новыхъ, т. е. и старо-новыхъ, и ново-новыхъ, новѣйшихъ и только что народившихся. Изъ только-что народившихся -- это съ грязными воротничками и съ царемъ Никитой, въ гражданскій бракъ вступающая Елена; остальные же новые дѣлятся еще, кромѣ того, и по родамъ оружія, состоянія и даже племени; такъ Баклановъ -- новый изъ помѣщичества, Басардинъ -- новый изъ арміи, Сабакѣевъ -- новый изъ учащихся, Никтополіановъ -- новый изъ чиновничества и, наконецъ, гимназисты Галкины -- новые изъ евреевъ. Направленія собраны со всевозможными оттѣнками и видами,-- есть чисто-либеральное, полу-либеральное, либерально-идеальное, идеально-реальное, Баклановъ -- либералъ-идеалистъ, Сабакѣевъ -- идеалистъ-реалистъ и т. д. Либералъ идеалистъ любитъ, конечно, поэзію, преслѣдуетъ взятки и не можетъ служить; идеалистъ-реалистъ отрицаетъ поэзію, и создаетъ теорію, на основаніи которой намѣренъ произвести въ Россіи переворотъ;, другіе обозначены такимъ-же порядкомъ и авторъ нигдѣ не заходитъ далѣе подобнаго обозначенія, далѣе такихъ положеній. Очевидно, что весь сумбуръ, перемѣшавшійся въ головѣ необразованнаго и тупого человѣка, составленъ по однимъ мелочнымъ, минутнымъ впечатлѣніемъ и по ходячимъ толкамъ. У г. Стебницкаго въ "Некуда" такая-же тенденціозная задача и таже самая безалаберщина. Такъ, типы новыхъ людей у Писемскаго, у Стебницкаго, какъ и у другихъ, только списывались или дописывались по одному образцу, данному Тургеневымъ и также, какъ у либеральныхъ романистовъ, не носятъ въ себѣ и тѣни живыхъ личностей. Въ манекенахъ новыхъ людей у Стебницкаго изображены всѣ человѣческія качества, въ нѣсколькихъ десяткахъ этихъ манекеновъ собраны люди и чувствительные и безчувственные, ученые и глупые, порочные и добродѣтельные. Но при всемъ томъ Стебпицкій ухитрился такъ художественно обтесать своихъ героевъ, превратить ихъ въ такія безличныя деревяшки, что всѣ они выінли на одно лицо: добрые и глупые все тѣ-же, что и умные и безчувственные; Розановъ такой же, какъ и Лиза, и Лиза такая-же какъ Полина, и Вязмитиновъ такой, какъ и Розановъ, Ступина, Райнеръ, только Розановъ -- нигилистъ съ бакенбардами, а Лиза нигилистъ безъ бакенбардовъ; и всѣ они отличаются отъ обыкновенныхъ смертныхъ и носятъ названіе новыхъ людей только потому, что говорятъ и стоятъ или за нигилизмъ или противъ нигилизма.
Однимъ словомъ, это не болѣе какъ извѣстнаго рода чучелы, набивавемыя романистомъ какъ попало и набиваемыя извѣстнымъ только снадобьемъ для выраженія опять-таки извѣстныхъ тенденцій. У г. Писемскаго еще нѣсколько выдержаны характеры, но у г. Стебницкаго и другихъ вы даже и этого не встрѣтите. Возьмите вы любого героя изъ романа "Некуда"; что это такое, какъ не набитое чучело, окруженное десяткомъ другихъ подобныхъ ему болвановъ?-- Что такое, напримѣръ, Бѣлоярцевъ -- онъ и плутъ, и мошенникъ, и дармоѣдъ, и лгунъ, и глупъ, глупъ до невозможности, глупъ до того, что его не только сбиваетъ на первыхъ порахъ и на первыхъ словахъ неопытная и не особенно далекая деревенская барышня Лиза, но заставляетъ его даже бояться себя и заискивать. А Бѣлоярцевъ, но общему описанію, идеалъ всего окружающаго и всѣ его чтутъ. Бѣлоярцевъ завѣдуетъ домомъ ассоціаціи; всѣ ему поклоняются, онъ всѣмъ распоряжается, всѣхъ третируетъ несравненно хуже, чѣмъ Базаровъ своего друга Аркадія. Но однако при отчетѣ Бѣлоярцева обществу о денеяіныхъ счетахъ ассоціаціи, вы встрѣчаете не разъ такого рода сцены:
"Бѣлоярцевъ сложилъ свой отчетъ и всталъ съ своего мѣста.
-- Мм... ну, а что-же вторая половина отчета? освѣдомился не оставляя стула Кусицынъ.
-- Отчетъ конченъ.
-- Мм.... а гдѣ-же доходи ассоціаціи?
-- Какіе-же еще доходы?
-- Ну, прибыль отъ труда?
-- Да, это самое интересное,-- отозвался Красинъ.
-- Какая-же, господа, прибыль? Теперь еще нѣтъ сбереженія.
-- Мм.... ну, а что-же въ кассу поступило?"
-- Да, вотъ, семдесятъ пять рублей поступаетъ въ возвратъ.
-- Менъ, ну, а остатки отъ вашего заработка?
-- Какъ отъ моего заработка!
-- Ну, да, отъ заработка. Вы сколько заработали въ теченіи этого мѣсяца!
-- Я?
-- Мы ну, да, вы.
-- Я я право не считалъ.
-- Ну, какъ-же -- это надо считать.
-- Позвольте, для чего-же это считать.
-- Мы ну для того, чтобы знать, что поступаетъ въ общую кассу прибылью.
Бѣлоярцевъ затруднялся."
Въ этихъ мм, ну и въ новомъ еще какомъ-то звукѣ менъ вы чувствуете, что окружающіе Бѣлоярцева не особенно хорошаго о немъ мнѣнія, и ловятъ его точно мошенника при допросѣ. Далѣе же, въ продолженіи разговора, вы слышите защиту Бѣлоярцева и приговоръ его поклонниковъ въ слѣдующемъ родѣ:
Бѣлоярцевъ говоритъ: "позвольте, господа, я думаю, что никому изъ насъ нѣтъ дѣла до того, какъ кто поступаетъ съ своими собственными деньгами. Позвольте, вы, если я понимаю, не того мнѣнія о нашей ассоціаціи. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнѣе, а не преслѣдуемъ другихъ идей.
-- Менъ! Ну, такъ это значитъ все пустое дѣло стало,-- я думалъ, что весь заработокъ складывается вмѣстѣ, и изъ него общій расходъ: вотъ это дѣло достойное вниманія.
-- Нѣтъ, совсѣмъ не то...
-- Менъ,-- ну да: это значитъ у васъ общія комнаты съ общимъ столомъ".
Изъ этого небольшого отрывка, которымъ мы и ограничимся въ описаніи понятій, жизни и типа новыхъ людей, по усмотрѣніямъ романистовъ-инсинуаторовъ, вы можете видѣть, до чего у нихъ смутны представленія объ этихъ людяхъ, и до чего они направлены исключительно въ одну сторону клеветы и презрѣнія, до чего также, вслѣдствіе непониманія новыхъ теорій и идей, не ладится одно положеніе съ другимъ и принаравливается только въ отдѣльныхъ сценахъ и въ отдѣльныхъ фразахъ. Бѣлоярцевъ глупъ и подлъ (разумѣется на томъ основаніи, что изображенъ идоломъ нигилистовъ и главнымъ послѣдователемъ новыхъ теорій), не пользуется, какъ мы видѣли, хорошимъ мнѣніемъ у нигилистовъ (это, конечно, противорѣчитъ остальному, но авторъ, видимо, только старался представить какъ можно ярче подлость Бѣлоярцева, и сказать, что даже почитатели и поклонники не перевариваютъ его пошлости и возмущаются), но при всемъ томъ сначала и до конца онъ руководитъ ассоціаціей и стоитъ во главѣ ея. Ассоціаціи по мнѣнію Стебницкаго, вздоръ и устраиваются только взбалмошными нигилистами. Самую сущность ассоціаціи Стебницкій понимаетъ не лучше, чѣмъ какой нибудь киргизъ, котораго не коснулась ни современная наука, ни даже общественное движеніе Россіи. Онъ слышалъ звонъ, но не знаетъ, откуда онъ.
Домъ ассоціаціи у Стебницкаго самый многознаменательный фактъ, которымъ онъ желаетъ побить новыя теоріи и показать ихъ несостоятельность; Бѣлоярцевъ же самый отпѣтый нигилистъ, и въ немъ собраны всѣ главные лучи нигилизма. Но, спрашивается, неужели, нападки, основанныя на томъ, что мошенники и плуты, въ родѣ Бѣлоярцева, пользуясь новыми теоріями и идеями, примѣняютъ ихъ въ безсмысленномъ обществѣ по-своему,-- неужели это можетъ служить доказательствомъ несостоятельности самихъ теорій, и неужели обманъ и подлость -- отличительныя черты новыхъ людей?-- Хорошиже отцы, воспитавшіе такихъ дѣтей. Но отцы у Стебницкаго вездѣ чудеснѣйшіе люди, а Писемскій о новыхъ людяхъ говоритъ: "Они плоть отъ плоти нашей; кость отъ костей нашихъ. То, что мы дѣлали, крадучись, чему потихоньку симпатизировали, они возвели въ принципъ, въ систему; это наши собственныя сѣмена, только распустившіяся въ букетъ". Выходитъ, стало быть, что дѣти отличнѣйшіе люди или, по крайней мѣрѣ, честные и смѣлые -- "то, что отцы д ѣ лали потихоньку и крадучись, они д ѣ лаютъ открыто". Между тѣмъ въ такихъ характеристикахъ, какъ характеристика Бѣлоярцева, и у Писемскаго заключаются всѣ изображенія новыхъ людей, и у него новые люди также, все, что ни дѣлаютъ -- дѣлаютъ пошло и гадко.
Такимъ способомъ ожесточенно нападая, авторы увлекаются этимъ ожесточеніемъ, и, кромѣ того, путаются въ несообразностяхъ, какъ мы это видимъ изъ приведенныхъ фактовъ, и бъютъ иногда самихъ себя своей же палкой. При описаніи дома ассоціаціи, Стебницкій ругается, глумится, употребляетъ всевозможныя средства, чтобы показать безтолочь, гнусность и глупость, какъ ассоціаціи, такъ и ея учредителей и затѣмъ, желая окончательно сразить, рисуетъ разрушеніе этой ассоціаціи, и разрушеніе вслѣдствіе будто бы несостоятельности самихъ теорій и ихъ послѣдователей. Несостоятельность, однако, доказывается только на словахъ и притомъ такъ неловко, что въ концѣ концевъ, помимо желанія автора, выходитъ совершенно противное тому, что желаетъ авторъ доказать. Ясно и убѣдительно выходитъ только одно, что авторъ хорошо знакомъ съ плутнями такихъ героевъ, какъ Бѣлоярцевъ.
Внѣ общей канвы, устраиваемой обыкновенно романистами на погибель всему молодому поколѣнію и выставляемой яснѣе всего на виньеткѣ романа, какъ это и сдѣлано при отдѣльномъ изданіи "Некуда", -- гдѣ просто нарисована скала, за ней міру конецъ; на краю скалы сидитъ монахиня; одна нигилистка взываетъ къ небу, а другую сводитъ со скалы чиновникъ съ портфелемъ (спаситель Вязмитиновъ), что обозначаетъ, что идти было некуда и надо было прибѣгать къ спасенію -- возвращаться назадъ; внѣ этого, самаго назидательнаго мѣста въ романѣ, романистъ преслѣдуетъ нигилизмъ и ругаетъ нигилистовъ при каждомъ удобномъ случаѣ и при каждомъ удобномъ словѣ. Описываетъ ли онъ природу, говоритъ ли о баранахъ или о лошадяхъ, не преминетъ лягнуть новыхъ людей, новыя теоріи, какъ бы это не кстати ни было.
Изъ описанія у Писемскаго тройки, въ которой коренная плохо везетъ:
вНа подобное неравенство въ распред ѣ леніи труда сидѣвшій кучеръ задѣльный мужикъ Потапъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія". Такимъ образомъ мужикомъ Поганомъ побиваются новыя теоріи.
Изъ описанія вечера у Стебницкаго:
"Набережная ракита смотритъ горою и запоздалая овца, торопливо пробѣгающая по разошедшимся половицамъ моста, такъ хорошо и такъ звучно стучитъ своими копытами, что никакъ нехочстся в ѣ ритъ, будто есть люди, равнодушные къ красотамъ природы" -- Поразилъ равнодушныхъ къ красотамъ природы нигилистовъ.
Изъ описанія утра:
"Въ сторонѣ отчетисто и звучно застучатъ зубами лошади, чешушіяся по законамъ взаимнаго вспоможенія".-- Обругалъ стремленіе новыхъ людей объяснять все естественно-научнымъ способомъ.
Описываетъ также Стебницкій какого-то Пизанскаго и говоритъ: "Пизанскій всѣми былъ почитаемъ за человѣка годнаго на все и повсюду, и дѣйствительно онъ только не годился развѣ въ чиновники, да въ герои романовъ, сочиняемыхъ нигилистами или чиновниками, что, впрочемъ, въ большинств ѣ случаевъ одно и тоже".
Продолжать выписывать примѣры подобныхъ пошлостей невозможно, -- ими переполнена каждая почти страница. Такимъ же точно пріемомъ и какъ-бы всколзь указываются причины могущихъ быть заговоровъ, революцій; причины, могущія породить неповиновеніе, неуваженіе; причины, наконецъ, вслѣдствіе которыхъ явились будто-бы новые люди и политическіе преступники. И все это сообщается съ самоувѣренностію капитана Копейкина; уличная сплетня, подслушанная у городоваго, новость, принесенная кухаркой съ рынка, собственная нелѣпая выдумка автора -- все это даетъ матеріалъ романисту-инсинуатору. Всѣ его пять чувствъ какъ будто только къ тому и направлены, чтобы подсматривать, подслушивать и потомъ излагать это въ формѣ романа. Описываетъ авторъ, напримѣръ, моментъ безобразнаго одуренія своей героини (нигилистки), ея нелѣпыя стремленія или отчаянье и тутъ же прибавляетъ, что въ комнатѣ героини стоялъ такой-то бюстъ, висѣли такіе-то портреты, а на полкахъ этажерки лежали истрепавшіяся книжки Современника, Русскаго Слова, Милль, Льюисъ, Фогтъ и т. д. (см. Авенаріуса). Заставитъ авторъ говорить свою героиню какія нибудь страшныя слова и тутъ же, устами благонамѣреннаго героя отвѣчаетъ ей: "Господи, гдѣ вы этихъ фразъ нахватали? Васъ, вѣроятно, всѣмъ этимъ нашпиговала наша литература? (см. Писемскаго). За подобными мелочами слѣдовало Дополненіе къ нимъ, которое уже не могло пройти для читателя незамѣченнымъ и которое освѣщало ему путь въ продолженіи всего романа. Дополненія эти бывали разныхъ родовъ, но большею частью въ такомъ видѣ: "Попробовали, говоритъ Стебницкій, они (т. е. новые люди) бороться съ правительствомъ, -- видятъ,-- кусается; ну, вотъ теперь Другое выдумали. Дѣло точно безопасное. Чтожъ, развратъ вездѣ терпится, подъ весьма различными формами, только зачѣмъ же изъ него дѣлать какое-то общественное служеніе. Любви у насъ и такъ нѣтъ, женщинъ мы всегда умѣли перемѣнять, трудиться серьезно никогда не умѣли, дѣтей также прикидывали на долю одной матери, либо на заботы опекунскаго совѣта; зачѣмъ же все это формулировать въ какую-то революцію".
Не базарныя ли это сплетни и толки, и неясно ли, что нападающіе готовы пользоваться каждымъ нелѣпымъ слухомъ, который, идя въ толпу, всегда разростается и принимаетъ чудовищные образы? Впрочемъ такой способъ умозаключеній и нападеній, почерпнутыхъ изъ моря житейскихъ дрязгъ, совершенно въ характерѣ фельетоннаго писаки, торопящагося всегда передать поразительный фактъ. Онъ напоминаетъ фельетоны Стебницкаго въ "Сѣверной Пчелѣ" по поводу бывшихъ тогда пожаровъ. Стебницкій, въ настоящемъ изданіи своихъ сочиненій, въ статьѣ "Русское общество въ Парижѣ" говоритъ, что это была гнусная клевета на него и что поджигателями онъ студентовъ не называлъ. И дѣйствительно, Стебницкій правъ; дѣйствительно, онъ ихъ поджигателями не называлъ, во прося и умоляя петербургскую полицію открыть поджигателей, онъ упомянулъ о народномъ слухѣ про студентовъ, и упомянулъ, какъ бы защищая студентовъ отъ этихъ слуховъ, -- упомянулъ вскользь, но именно такъ, что по бывшему тогда общему настроенію и но ходившимъ въ городѣ самымъ нелѣпымъ слухамъ о студентахъ, каждый читающій прямо могъ остановится на защитѣ Стебницкаго, какъ на тайномъ или косвенномъ указаніи. Очень можетъ быть, что это вышло неумышленно и. больше, такъ сказать, по дурости написавшаго; но тѣмъ не менѣе характеръ такой фельетонной дурости зашелъ слишкомъ далеко и инсинуація возъимѣла свою силу, какъ совершенно ясная для каждаго. Такими инсинуаціями разрисованы всѣ картины романа "Марѳво", "Взбаломученнаго моря", "Некуда" и другихъ. Писемскій желая произвести сильнѣйшее впечатлѣніе на читателя, составилъ послѣднюю картину романа изъ самыхъ страшныхъ произшествій: тутъ одни молодые люди ходятъ по Россіи и бунтуютъ народъ, другіе составляютъ за границею заговоръ, везутъ въ Россію прокламаціи и въ концѣ концовъ зарево отъ петербургскаго пожара. Если вы, читатель, при такого рода иллюстрировкѣ припомните текстъ "Московскихъ Вѣдомостей", то вы вполнѣ убѣдитесь, что романы эти отъ строки до строки были не больше, какъ иллюстраціей московской филиппики и иллюстраціей самой неискусной и самой топорной работы. Но ничего другого этимъ романистамъ и не оставалось,-- причины мы объяснимъ въ послѣдней главѣ.
IV.
Теперь вслѣдъ за разобранными по порядку качествами клеветы, сплетни, злословія и инсинуаціи, скажемъ два-три слова о той фельетонной мелочности, въ которой тенденціи наконецъ сводятся чисто къ однимъ внѣшнимъ, безцѣльнымъ стремленіямъ, къ удовлетворенію разныхъ пошленькихъ поползновеній чисто-личнаго характера и минутныхъ впечатлѣній. Такія чисто-домашнія начала въ литературѣ, замѣченныя въ послѣднее время многими, но нашему мнѣнію, необходимый результатъ всего того, о чемъ мы говорили въ этой статьѣ, имѣющей своимъ предметомъ мелочи дня. Помимо Стебницкаго и Писемскаго мы закончимъ нашъ обзоръ на особой породѣ литераторовъ, которыхъ всего лучше назвать "тенденціозной середкой". Эта тенденціозная середка желая показать, что она не принадлежитъ ни къ той, ни къ другой партіи что сама дошла до всего своимъ собственнымъ умомъ, лягала, не стѣсняяясь никакими литературными приличіями, никакими требованіями совѣсти. Она хотѣла выставить себя за что-то особое, отличное и отъ крайнихъ увлеченій нигилизма, и отъ полицейской литературы Стебницкихъ, и увѣрить въ этомъ не только себя, но и другихъ. А это особое было таково: "По моему мнѣнію, говоритъ одинъ изъ этой середки, -- идеалъ -- есть цивилизація, во имя которой и производится отрицаніе, между тѣмъ какъ до сихъ поръ (т. е., до его мнѣнія, до мнѣнія этого фельетониста) у насъ отрицали, пишетъ онъ, или но имя туфли Фурье, или во имя сапога Святополка Окаяннаго, или просто во имя мостовыхъ" (см. фельетонъ Незнакомца "С.-Петербургскія Вѣдомости" No 124, 1867 г.). Далѣе, разсматривая фельетонъ Незнакомца, вы видите цѣлый рядъ статей, гдѣ женская эмансицація обзывается развратомъ, доказывается этотъ фактъ даже исторически, по запискамъ Щербатова, а еще далѣе вы можете встрѣтить тенденціи и еще особенн ѣ е. Мы не будетъ выписывать и сортировать всей массы этой хлестаковщины; она, конечно, всецѣло принадлежитъ Писемскому и Стебницкому. И опять таки кромѣ нападеденій и обзыванія новыхъ теорій какимъ нибудь именемъ, въ этихъ тенденціяхъ, литераторъ особой породы, также какъ и Стебницкій, своей собственной идеи или теоріи никогда не выскажетъ, а если это и случается, то никакъ и никогда не зайдетъ далѣе того, что идеалъ -- есть цивилизація. При затрогиваніи же новыхъ теорій и вопросовъ мнѣніе читателя будетъ преимущественно направляться противъ этихъ теорій и затѣмъ еще противъ извѣстныхъ лицъ. Объ извѣстномъ лицѣ упомянется вскользь, и не такъ ожесточенно, какъ дѣлаютъ это Стебницкіе; напротивъ, отрапортуется въ самомъ мягкомъ тонѣ,-- т. е. что мы, дескать, съ такимъ-то лицомъ несогласны, или что онъ былъ молодой писатель, очень легкомысленный, или что нибудь въ этомъ родѣ, какъ и было сказано относительно Добролюбова (впрочемъ, не въ фельетонахъ Незнакомца). По и при подобной легкости вы все-таки прямо, между строкъ, видите, что фельетонистъ просто брится открыто высказаться противъ извѣстнаго лица, пробирается, такъ сказать, ползкомъ, и только, между прочимъ, въ той -- другой строкѣ, говоря о томъ и о другомъ, поселяетъ въ читателѣ извѣстное подозрѣніе и дѣлаетъ тайное указаніе. Открыто же и ожесточенно онъ нападаетъ на Стебницкаго, на Крестовскаго -- на кого всѣ нападаютъ и на кого, замѣтимъ кстати, ему и нельзя не нападать. При такой шулерской изворотливости, какъ, говоря о новѣйшемъ отрицаніи во имя туфли Фурье и такихъ заявленіяхъ, что "я, подобно многимъ, нисколько не сочувствовалъ-крайне одностороннимъ теоріямъ "Современника", въ лучшіе годы его дѣятельности" (см. фельетонъ Незнакомца Спб. Вѣд. No 152, 1867 г.), не бранить Стебницкаго и Крестовскаго -- это значило стать въ глазахъ каждаго читателя прямо на одну доску съ Крестовскимъ и Стебницкимъ, заявлявшимъ также о своемъ несочувствіи къ крайне-одностороннимъ теоріямъ, между тѣмъ, какъ браня ихъ и, только при этомъ, высказывая свое песочувствіе, получается предъ читателемъ какъ будто что-то стоящее внѣ ихъ и что-то особое. Открытое нападеніе совершается еще и вслѣдствіе личной мстительности. Пересматривая фельетоны Незнакомца, вы вдругъ встрѣчаете такого рода отзывы (какихъ прежде не встрѣчали). Незнакомецъ пишетъ, напримѣръ: "такіе писатели, какъ Курочкинъ, Ханъ, Соловьевъ..." Что это, недоумѣваете вы, и за что, думаете, Курочкинъ попалъ на одну доску съ Ханомъ и Соловьевымъ? Дальше вы видите неблагопріятный отзывъ, и также ни съ того ни съ сего о "Невскомъ Сборникѣ", уничтоженіе "Искры", основанное на ходячихъ толкахъ, гдѣ упадокъ сатирическаго журнала,-- какъ это было и у Загуляева во "Всемірномъ Трудѣ", основывается не на общемъ литературномъ, или об щест венномъ положеніи изданія, а на подсматриваніи домашнихъ обстоятельствъ издателя Что-жъ это такое? спрашиваете вы; по стоитъ вамъ заглянуть въ "Искру", въ номера предшествовавшіе этимъ отзывамъ, и дѣло объясняется очень просто: въ "Искрѣ", въ предшествовавшихъ номерахъ, былъ затронутъ фельетонистъ и указана особенность его породы. И "Искра", конечно, права,-- особенность породы, и тщедушное самолюбіе фельетониста, какъ видите по приведенному факту, сейчасъ же и сказалось; а фельетонистъ, хвативши такимъ образомъ Курочкина рядомъ съ Ханомъ и Соловьевымъ, полагаетъ, что онъуничтожилъ и убилъ Курочкина на повалъ.
Подобныхъ фактовъ, гдѣ писатель сопоставляетъ Курочкина съ Ханомъ и еще того хуже (см. "Всякіе" Суворина), гдѣ писатель бьетъ другого вслѣдствіе своихъ чисто-личныхъ побужденій, т. е. вслѣдствіе только того, что другой отозвался о немъ нехорошо или растолковалъ ему его глупость,-- такихъ фактовъ въ теперешней литературѣ много, они сдѣлались обыкновенными явленіями, переставшими даже обращать вниманіе. Въ прежнее время подобные факты были бы встрѣчены общимъ презрѣніемъ, и краска стыда явилась бы у каждаго. Когда Камень-Виногоровъ проговорился насчетъ женской личности въ сдержанныхъ выраженіяхъ, на него поднялась вся журналистика отъ мала до велика, отъ него отступилась вся редакція "Вѣка", и онъ остался одинъ съ своимъ злосчастнымъ отзывомъ; а теперь Незнакомецъ съ развязностію рѣчистаго унтеръ-офицера можетъ клеветать на женщину, засыпая ее своими грязными намеками, какъ это онъ недавно сдѣлалъ съ артистской Лядовой, и никто не задумается на этомъ. Самая пошлая инсинуація, самая омерзительная клевета, сознаваемая самимъ авторомъ, эта клевета -- остается безнаказанной и можетъ найдти самый гостепріимный пріютъ у любого газетнаго откупщика, въ родѣ г. Корша. Но возвратимся къ характеристикѣ тенденціозной середки, олицетворенной Незнакомцемъ. Чѣмъ вы объясните отзывы фельетониста "Русскаго Инвалида" (чрезвычайно схожаго съ Незнакомцемъ) о программѣ "Современнаго Обозрѣнія" (изданіе Тиблена) и затѣмъ о сборникѣ "Новыхъ Писателей", изданіе того же Тиблена. На программу "Современнаго Обозрѣнія" фельетонистъ ожесточенно накинулся и разругалъ въ пухъ и прахъ, между тѣмъ какъ сборникъ, въ которомъ развивались тѣ же тенденціи, онъ превознесъ превыше облакъ. Сборникъ вышелъ спустя два мѣсяца послѣ программы и, конечно, не можетъ быть, чтобы фельетонистъ такъ скоро измѣнилъ свои убѣжденія, точно такъ, какъ не можетъ быть, чтобы онъ и руководствовался въ этомъ случаѣ чѣмъ нибудь другимъ, кромѣ какихъ нибудь домашнихъ и закулисныхъ соображеній. Объяснить иначе довольно мудрено. Объяснить глупостью или несообразительностью фельетониста? Но нельзя же все сваливать на одну глупость и неоообразительность! А объяснить такъ, какъ мы объясняемъ -- это будетъ, намъ кажется, совершенно послѣдовательно и логично по отношенію къ тѣмъ фактамъ, которые вылѣзли наружу, какъ отзывъ о г. Курочкинѣ и къ фактамъ, которые сохраняютъ такого рода домашній характеръ въ послѣдней литературѣ повсюду.
Спрашивается, что же это такое за особенность положенія тенденціозной середки, съ одной стороны несочувствующей крайнимъ теоріямъ, а съ другой желающей поставить себя выше Стебницкаго и Крестовскаго? Сколько мы ни старались опредѣлить хотя по отрывочнымъ фразамъ эту особенную profession de foi, но никакого опредѣленія составить себѣ не могли; намъ не удалось уловить даже отдаленнаго намека на то, что мы привыкли называть убѣжденіемъ въ писателѣ. Все, что мы знаемъ изъ признаній Незнакомца о его идеалѣ это то, что идеалъ есть цивилизація. Но тутъ, очевидно, кромѣ пустой и вздутой фразы, ничего положительнаго нѣтъ. А это наводитъ васъ на другой, логически вытекающій вопросъ: да есть ли у этой середки вообще какія нибудь убѣжденія?
Смѣло можемъ сказать, что ты, особой породы литераторъ (мы обращаемся вообще къ середк ѣ ), не только не въ состояніи отвѣтить на это, но ты даже и не поймешь нашего вопроса. Міръ воззрѣній и понятій твоихъ недалекъ, и я тебѣ покажу его. Ты не то что сочувствуешь или не сочувствуешь кому нибудь и чему нибудь, -- сочувствовать или не сочувствовать могутъ люди, осмыслившіе окружающее и имѣющіе впереди какую нибудь опредѣленную цѣль,-- такъ сочувствовалъ Добролюбовъ Бѣлинскому, стараясь продолжать и развивать благое дѣло предшественника, и несочувствовали Бѣлинскій -- Булгарину, Добролюбовъ -- Каткову;-- ты же только думаешь о своей особѣ, тебѣ удалось занять на время публику, и ты полагаешь, что тебѣ нѣтъ равнаго, нѣтъ предшественниковъ и ты одинъ. Тебѣ также не нужны сочувствіе или несочувствіе кого нибудь изъ работающихъ въ томъ дѣлѣ, къ которому ты себя приплелъ; ты, подобно чиновнику Бѣлогубову (въ комедіи "Доходное Мѣсто" Островскаго) жаждешь, чтобы на тебя только обратили вниманіе: обратятъ вниманіе -- ты и человѣкъ, а не обратятъ вниманія -- ты и ничтожество, т. е. ты думаешь объ угожденіи публикѣ и о вниманіи ея, и вслѣдствіе этого о доходномъ мѣстѣ, которое предоставитъ тебѣ на счетъ подписчиковъ редакторъ. Ты, понятно, такимъ образомъ спустился, -- впрочемъ, нѣтъ, -- довелъ литературное дѣло до minimum'а ничтожества и тебѣ, разумѣется, не близки никакія убѣжденія и никакія теоріи,-- ты только способенъ разглядѣть одну ихъ внѣшнюю сторону; поэтому хотя ты и кричишь противъ Стебницкаго и Крестовскаго, но ты и самъ не выросъ ещё изъ ихъ понятій и воззрѣній, оттого и сходишься въ своихъ умозаключеніяхъ только съ ними. Ты услышалъ, что теоріи Добролюбова -- крайни и сейчасъ же сообразилъ: "а! а... а крайность не хороша" и, подобно Ильменеву, или какъ тамъ зовутъ героя изъ романа "Всякіе" Суворина, подобно ему, ты сейчасъ же умозаключилъ: "мы не дозрѣли до борьбы, такъ зачѣмъ же на стѣну лѣзть, зачѣмъ луну спасать", и пошелъ сплетничать и хлестать фразами, размѣнивая ихъ въ своей безопасной лавочкѣ на дешевую, но все же не бездоходную популярность. Затѣмъ ты слышалъ или разглядѣлъ, что крайнія теоріи бьютъ исключительно въ одну сторону и, заключая отсюда, что они стало быть односторонни и стало быть неполны, ты не захотѣлъ слѣдовать за ними и не старался дополнить ихъ, но сообразилъ сейчасъ же, что если они крайни и односторонни и если они славятъ новую жизнь и новыхъ людей, а другіе крайніе эту же жизнь и этихъ людей ругаютъ, то не нужно стало быть ни славить, ни ругать. Сообразивъ такимъ образомъ, ты даже не потрудился задать себѣ вопроса "но почему и отчего?", а прямо поспѣшилъ сдѣлать выводъ, что есть слѣдовательно всякіе и подъ вліяніемъ этого наитія сталъ писать и тенденціозные романы, подъ названіемъ "Всякіе". Въ этихъ "Всякихъ", конечно, не осмысливши ничего, ты самымъ незамѣтнымъ для себя образомъ соединилъ только тѣ крайнія фельетонныя искательства, которыя мы разбирали въ нашей статьѣ, и вмѣсто того, чтобы не славить и не ругать, ты занялся исключительно и безцѣльно тѣмъ и другимъ, оставаясь, конечно, по натурѣ своей съ тѣми же мизерными понятіями и воззрѣніями, которыя совмѣщаютъ въ своемъ мірѣ и Стебницкіе.
Въ такихъ главныхъ чертахъ выражается твоя особая порода и такъ, скажемъ въ заключеніе, тенденція доводится до нуля; она стушовывается до обыденнаго умозаключенія, до расхожей фразы и, кромѣ политическихъ фельетонныхъ искательствъ -- что идти намъ уже некуда,-- явилась еще въ ней и такая житейская мудрость, что есть, молъ, на свѣтѣ люди и есть между ними всякіе. Изъ этого, видимо, кто и какіе люди выработываются преимущественно въ настоящей жизни; на что надо обратить вниманіе читателя или общества и чѣмъ руководствоваться, авторъ рѣшительно непонимаетъ и сказавъ, что, -- "всякіе люди есть у насъ", на этомъ и успокоивается. Такимъ образомъ тенденціозная середка не имѣетъ за душею ни одного убѣжденія, ни одной ясно-сознаваемой цѣли и, прикрываясь пустыми фразами въ родѣ того, что идеалъ есть -- цивилизація, хлопочетъ вовсе не о цивилизаціи, не объ идеалахъ, а о своей жалкой персонѣ, о своемъ личномъ конфортѣ, о доходной лавочкѣ и о лаврахъ, которые, къ сожалѣнію, какъ это недавно случилось въ Смоленскѣ съ г. Скарятинымъ, превращаются въ метлы и вѣники.
V.
Въ заключеніе этой статьи отвѣтимъ на вопросы -- почему понадобилось этого сорта писателямъ только сплетничать, клеветать и ругаться, почему литература спустилась до однихъ мелочей, занялась одними ими и затѣмъ, наконецъ, отчего писатели, даже и талантливые, не могли или оказались не въ состояніи подмѣтить не только типа, но даже и какой нибудь типической черты изъ современной жизни. Вотъ главное, что мы намѣрены объяснить, и на что объясненій въ литературѣ до сихъ поръ не находимъ.
Относительно подвиговъ Стебницкаго и ему подобныхъ, замѣтимъ, между прочимъ, что за всѣхъ этого рода писателей искренній казакъ-баши Кельсіевъ отвѣчаетъ: "что не говорите, по есть своего рода удовольствіе обращать на себя вниманіе и служить предметомъ толковъ: это какъ-то щекочетъ самолюбіе".
Подобное тщеславіе и самолюбіе, всегда встрѣчаемое при однихъ мелочныхъ интересахъ -- это и есть самая основная причина. Не пиши Стебницкіе тенденціозныхъ романовъ, ихъ бы и читать никто не сталъ. Не читаетъ, и вѣроятно даже не знаетъ никто о существованіи такихъ странныхъ во названію повѣстей и разсказовъ его, какъ "Овцебыкъ", "Котинъ-Доилецъ", "Божедомы" и т. д.
Намъ кажется, напрасно нападаютъ на Стебницкихъ, какъ на людей очень злостныхъ,-- это крайняя ошибка. Изъ приведенныхъ во 2-й главѣ фактовъ читатель ясно видитъ, что Стебницкіе прежде всего люди несостоятельнаго ума, и поэтому дальше своего носа ничего не видятъ. Отсюда главный предметъ ихъ занятій мелочи дня, отсюда они помогутъ идти дальше сплетенъ, ходячихъ толковъ, принимая ихъ за истину, и не пренебрегая въ тоже время никакими средствами для доказательствъ противъ того, что имъ кажется вреднымъ. Поэтому также ни сгрупировать явленій, ни осмыслить ихъ, спокойно, не сердись отнестись къ тѣмъ теоріямъ и идеямъ, которыхъ не знаютъ и не понимаютъ, -- они рѣшительно не въ состояніи. Стебницкіе совмѣстили въ себѣ всѣ качества безсодержательности, пустоты и мелочности послѣдней литературы, -- на этомъ только основаніи мы и разсматривали ихъ. Стебницкіе же сами по себѣ, съ своими пламенными чувствами въ проповѣди о миролюбіи, цѣломудріи, по своей неумолкаемой болтовнѣ, сѣтованіямъ и сплетнямъ могутъ называться развѣ старыми дѣвами отъ литературы, во литераторами да еще съ претензіей на талантъ не считаетъ ихъ теперь даже и А. А. Краевскій.
Мы будемъ говорить о Писемскомъ и о Тургеневѣ. Здѣсь читатель совершенно основательно можетъ замѣтить, что причины, руководившія этими писателями, были совершенно другого рода. Эти писатели имѣли свой довольно большой кругъ поклонниковъ и обратили на себя вниманіе уже давно.
Главная причина, но которой они породили Стебипцкихъ и сами стали чуть не на одну доску съ ними, заключается, прежде всего, какъ мы сказали вначалѣ статьи, въ общемъ положеніи литературы, въ ея рѣзкомъ поворотѣ съ прежней дороги. То есть, прежнее положеніе литературы, какъ искуства, какъ невиннаго препровожденія времени, уже миновало; литература необходимо должна была войти въ періодъ сознательнаго участія и стать прямымъ дѣятелемъ политической и общественной жизни. Художнику неизбѣжна была эта же колея, а иначе авторитетное положеніе его становилось немыслимо. Вмѣсто безцѣльныхъ или исключительно съ одной нравственной цѣлью занятіи портретомъ, сценой и картиной, онъ долженъ былъ отвѣтить на соціальныя цѣли, стремленія и, подмѣчая главныя нити этихъ стремленій, долженъ былъ анализировать ихъ и указать тотъ путь, по которому они направляются.
Тутъ уже недостаточно было одного психическаго анализа и невозможно было при объясненіи явленій ограничиваться одной эстетикой или лубочной моралью.
Какъ вы объясните, посредствомъ этой морали, кражу голоднаго человѣка, когда главнымъ образомъ эта кража зависитъ отъ того общественнаго положенія, въ которомъ онъ обреченъ на голодную смерть? Какъ вы также отвѣтите обществу на вопросъ его о нуждѣ или трудѣ, и какъ вы представите ему все положеніе нужды и труда, ограничиваясь психическимъ анализомъ нуждающагося и трудящагося?... Какъ вы, наконецъ, вполнѣ очертите безполезность классическаго и пользу реальнаго образованія, не сходя съ своей нравственной мѣрки?.... и т. д.
Общественныя и соціальныя условія должны были, такимъ образомъ, стать на первый планъ, и представить собой главный интересъ. Для осуществленія этихъ требованій было, разумѣется, необходимо знакомство съ теоріями и выводами позднѣйшихъ результатовъ науки, или же особая свѣжесть и чуткость, которою нѣсколько обладалъ изъ послѣднихъ романистовъ Помяловскій. Но старые писатели, воспитавшіеся и заматорѣвшіе въ эстетической нравственной школѣ, не имѣли ни того, ни другого, и имъ оставалось идти по указаніямъ другихъ, и затѣмъ фотографировать дѣйствительность, т. е. списывать все до малѣйшихъ подробностей и не вносить ни своихъ взглядовъ, ни своихъ выводовъ. Однако идти по указанію другихъ, и только фотографировать,.-- это значило занять второстепенное мѣсто, между тѣмъ какъ прежняя роль ихъ далеко была не та, и каждый изъ нихъ стремился быть для міра провозвѣстникомъ или быть тѣмъ, чѣмъ были во времена оно Вальтеръ-Скоттъ, Шекспиръ и другіе. Сперва они и принялись нѣкоторыми отдѣльными чертами намѣчать современный типъ, какъ Тургеневъ въ Инсаровѣ, Гончаровъ въ Штольцѣ; но на первыхъ же порахъ ясно обнаружилась ихъ немощность, и стало замѣтно, что они не имѣютъ никакой опоры и не знаютъ чѣмъ руководиться. На это имъ и указали, т. е. указали на полное незнаніе требованіи новой жизни, и на отсутствіе той чуткости, въ силу которыхъ, вмѣсто живыхъ лицъ, явились въ ихъ произведеніяхъ картонные герои. Дальше имъ замѣтили еще больше,-- имъ указали отсталость ихъ идей и безполезность ихъ дальнѣйшей дѣятельности Все это было имъ не по сердцу и вооружило ихъ противъ указчиковъ. Но выходъ все-таки надо было найти; и вотъ, когда обидѣвшіе ихъ стали ободрять молодое поколѣніе и указывать въ немъ начало новой нѣсколько осмысленной жизни, они оглянулись на него и, остановившись, какъ на фактѣ предметномъ, сосредоточили тутъ всѣ свои помыслы. Здѣсь они стали искать выхода, отвѣта на новыя требованія, разъясненія непонятыхъ ими новыхъ теорій и, съ одной стороны, вслѣдствіе оскорбленнаго самолюбія, а съ другой, вслѣдствіе опять-таки своей эстетической близорукости, усмотрѣли на первыхъ порахъ въ молодомъ поколѣніи одни только нравственные недостатки. Они стали сейчасъ же, въ отмѣстку славившимъ, ругать и преслѣдовать, какъ только возможно, одни эти недостатки, одни эти частности, которыя даже и не походили на бывшія въ ихъ жизни, но объяснить которые, они не могли себѣ иначе, какъ по своему. Они, прежде всего, не поняли, что хвалили молодое поколѣніе не потому, что оно усвоило въ своей жизни нѣкоторые недостатки своихъ отцовъ, а потому, что, при недостаткахъ отцовъ, оно, вмѣсто прежняго ухорства, пьянства и вмѣсто безцѣльныхъ стремленій и однихъ животныхъ поползновеній, стало увлекаться наукою, трудомъ, стало задумываться надъ общественными вопросами и философскими теоріями, -- что и было первымъ шагомъ того дѣла, которое иначе и не могло бы развиться, какъ только такимъ путемъ. Они также не поняли, что указывали въ молодомъ поколѣніи не типы Кельсіевыхъ, а типы, про которыхъ самъ Кельсіевъ теперь пишетъ: "Современный молодой человѣкъ прежде всего blasé, а душа у него проситъ выхода, ему нужна мысль, ему нужно дѣло, и вотъ онъ идетъ въ науку или въ практическую дѣятельность,-- и это чрезвычайно замѣтно."
Но всего этого они и понять не могли. Они прожили жизнь Рудиныхъ, Печориныхъ, жизнь безъ опредѣленныхъ знаній и цѣлей; ихъ жизнь воспитала въ нихъ одно чувство, и, посредствомъ этого чувства, каждый изъ нихъ описалъ хорошо то, что прочувствовалъ, что прожилъ. Тургеневъ нарисовалъ свой портретъ въ Рудинѣ, Писемскій свою молодость въ Калиновичѣ, Гончаровъ въ Обломовѣ. Поэтому и произведенія ихъ, если не обладали особенной мыслью, то были вѣрны дѣйствительности. Но вглядываясь пристальнѣй, вы можете видѣть, что, даже и въ частностяхъ, произведенія ихъ тамъ хороши, гдѣ не приходится разсуждать, и не приходится мыслить; гдѣ-же чуть дѣло коснется не одного чувства и прожитой жизни, у нихъ нѣтъ ни матеріала, ни силъ, ни идеи, и всѣ они являются философами, въ родѣ Митрофанушки, у котораго дверь прилагательное, потому что прилагается. Писемскій, Толстой, Достоевскій, Тургеневъ, -- все это люди отжившей литературной школы. Какъ только они уклоняются отъ описанія прочувствованной ими жизни, и какъ только имъ необходимо поставить и отвѣтить на вопросъ или рѣшить его, и даже не рѣшить, а провести анализъ и осмыслить явленіе въ общемъ строѣ жизни,-- тутъ они сами извращаютъ свое чувство, и несутъ такую галиматью, до какой дописался графъ Л. Н. Толстой въ IV томѣ своего романа "Война и миръ". Онъ хотѣлъ, напримѣръ, передать ту мысль, что война и миръ зависятъ не отъ одной какой нибудь причины, и происходятъ не потому, что такъ хотѣлось Наполеону, но по многимъ причинамъ. Явилось же у него какое-то провидѣніе, воля на осуществленіе войны подневольнаго солдата и чуть ужь не такого рода истина, что не будь людей, не было и войны-бы.
При такомъ безсиліи мысли ни одинъ изъ старыхъ писателей не могъ, разумѣется, остановиться въ новой жизни ни на чемъ, какъ только на однихъ мелочахъ, не могъ также пройти мимо тѣхъ частностей, которыя одни доступны были его пониманію и, затѣмъ, не въ силахъ былъ сгрупировать всѣхъ явленій общественной жизни въ одно цѣлое, единично осмысленное. Онъ ударился въ противоположную крайность, онъ отдался поверхностнымъ общимъ наблюденіямъ и, подобно угасавшему въ искуствѣ Брюлову, который кричавъ, росписывая куполъ Исакія: "мнѣ мало купола, давайте, небо распишу", старый писатель, вмѣсто типа молодого поколѣнія и вмѣсто отвѣта на общественныя и соціальныя стремленія, задался разрисовкой дневныхъ событій, доступныхъ его чувству, однихъ внѣшнихъ проявленій и, по своей Печоринской разочарованности, ни во что не могъ вѣрить, ничему сочувствовать такъ, что вся современная жизнь ему только и представлялась или "Взбаломученнымъ моремъ" или "Дымомъ".
Въ послѣднее время авторовъ "Взбаломученнаго моря"" и "Дыма" называютъ отрицателями, т. е. той же кличкой, которой эти авторы обозвали своихъ противниковъ. Подобный споръ: "вы отрицатели" -- "нѣтъ, вы отрицатели" напоминаетъ намъ разговоръ Евпраксіи съ Баклановымъ (Взбаломуч. море).
Баклановъ говоритъ, указывая на Сабакѣева: "вотъ они такъ дѣйствительно матеріалисты, а мы вѣдь что?... поэтики идеалисты, мечтатели". Евпраксія на это отвѣчаетъ -- "Вотъ ужъ нѣтъ, вотъ ужь неправда!-- они, а не вы идеалисты и мечтатели: и называетъ она Бакланова матеріалистомъ, потому что онъ только и думаетъ, что о своемъ тѣлѣ, а брата (Сабакѣева) идеалистомъ потому, что онъ восхищается разными теоріями, какъ Баклановъ, въ свою очередь, восхищался стихами.
Поэтому названіе Писемскаго, Тургенева и особенно Стебницкаго отрицателями принадлежитъ по мысли Евпраксіи, и занесено въ литературу собственно ею. Смѣшно даже слышать, что гнилое, чахлое Печоринское разочарованіе называется отрицаніемъ. Отрицаютъ во имя чего нибудь, отрицаніе же ради отрицанія, т. е. отрицаніе чисто безцѣльное -- это, не отрицаніе, а разочарованіе. Въ силу же этого пустого разочарованія -- старые писатели не нашли въ новой жизни дальше того, что мелькало передъ ихъ помутившимися глазами, и дальше тѣхъ смѣшныхъ умозаключеній, вслѣдствіе которыхъ имъ мерещились опасности отечества. Вслѣдствіе чего, говоря, что "любви у насъ и такъ нѣтъ, женщинъ мы всегда умѣли перемѣнять, трудиться серьезно никогда неумѣли" они приписали развратъ и бездѣлье новымъ людямъ не какъ развратъ и бездѣлье съ цѣлью одного разврата и бездѣлья,-- что вовсе было бы не ново, а развратъ и бездѣлье, съ цѣлью какихъ-то политическихъ смутъ. И ничего другого умнѣе этого придумать не могли -- они разочаровались въ новыхъ явленіяхъ, а на новыя теоріи только и могли сказать устами своихъ героевъ: "одно понятно, что всѣ эти теоріи, или вытягиваютъ чувства, или обрубаютъ разумъ, а мы вѣримъ, что человѣчество не-будетъ счастливо, пока не открыто будетъ средство жить по чистому разуму, не подавляя присущаго нашей натурѣ чувства".
Но что такое чистый разумъ и какой еще тамъ есть нечистый?-- это ужь Богъ знаетъ. Далѣе, внѣ этого затхлаго, туманнаго представленія о жизни и понятія новыхъ теорій, разочарованные писатели стремятся подорвать новую жизнь посредствомъ взрыва собственныхъ пламенныхъ чувствъ, посредствомъ негодованія и презрительнымъ къ ней отношеніемъ. Поэтому и всѣ ихъ тенденціи, во имя которыхъ поднимался ими шумъ, не шли дальше защиты отечественной невинности, чистыхъ чувствъ непорочности, любви, цѣломудрія, смиренія, и отсюда уже яростнаго озлобленія противъ семи смертныхъ грѣховъ, порождаемыхъ новыми теоріями.
Такимъ образомъ, закованные въ устарѣлыя формы своей школы, воспитанные на одномъ чувствѣ, они не могли спокойно и сознательно отнестись къ новымъ явленіямъ, не могли его анализировать въ общемъ строѣ жизни, правильно сообразитъ всѣ pro и contra и, не имѣя ничего опредѣленнаго, составить себѣ болѣе или менѣе ясное и вѣрное о немъ представленіе.
Этими же двумя послѣдними словами объясняются также причины пустоты и безсодержательности всей послѣдней литературы и такихъ жалкихъ, уродливыхъ явленій, какъ гг. Загуляевы, Стебницкіе, Кельсіевы и Незнакомцы, такой собачьей погони за скандалами, инсинуаціями всѣхъ возможныхъ оттѣнковъ, и въ то же время бѣдности мысли и отсутствія убѣжденія. Теперь, впрочемъ, говорятъ о богатствѣ этой литературы, стараясь доказать, что опасенія ея бѣдности совершенно напрасны. Мы замѣтимъ, что эта мысль впервые принадлежитъ "Отечественнымъ Запискамъ", изданія Краевскаго, и умозрѣніямъ г. Страхова.. Мы же становимся за общесуществующее мнѣніе о послѣдней литературѣ, какъ о литературѣ пустой и безсодержательной; а представленные факты въ нашей замѣткѣ достаточно, кажется, могутъ подтвердить это мнѣніе.
Н. Александровъ.
"Д ѣ ло", No 12, 1868