Единственными пружинами человеческой деятельности служат страсти, имеющие своим источником физические потребности. И пока человек жил вне общества, он не знал иных страстей, кроме тех, которые были направлены на удовлетворение нужд и потребностей, данных ему непосредственно природой. Голод, жажда, половое влечение были единственными пружинами его деятельности, и он был счастлив, когда эти его чувственные наслаждения были удовлетворены, и страдал, когда его мучили жажда, голод и холод. Злом он называл все то, что лишало его чувственных наслаждений, и добром все то, что доставляло ему эти наслаждения {410* Helvetius. De l'Esprit Discours. D. III. Ch. 9.}. С возникновением же общества возникли в человеке и новые страсти.
Чувственные наслаждения в догосударственном быту были наслаждениями мимолетными, зависевшими от случайных условий. Государственный же быт наделяет человека средствами, с помощью которых он может закрепить за собою блага, служащие удовлетворению его физических потребностей. Стремление к завоеванию себе этих средств и порождает в человеке новые страсти; он делается корыстолюбивым, тщеславным, властолюбивым. Но человек ищет богатства не ради богатства, власти не ради власти, а дорожит этими благами лишь как средствами, обеспечивающими ему удовлетворение физических потребностей. Лишь впоследствии он перестает видеть в них средства к цели, и власть и богатство делаются для него благами, желательными сами по себе. В государстве, таким образом, предметы человеческих желаний увеличиваются и усложняются, страсти изощряются и растут, источник же их остается все тот же -- потребности физической природы. В удовлетворении этих потребностей и нужд заключается личный интерес, который и является единственным мотивом человеческих поступков {411* Ibid. D. III. Ch. 9--13.}.
Как физический мир подчинен закону движения, так и в мире нравственном все явления и изменения сводятся к одной причине -- личному интересу. Интерес создал всю совокупность явлений, которые мы сводим под понятие нравственного мира, ему мы обязаны всеми нашими моральными понятиями, он направляет нашу деятельность, создает, поддерживает и разрушает общества и государства {412* Helvetius. De l'Esprit Discours. D. II. Ch. 2, 7.}.
Интерес служит человеку не только мотивом всех его поступков, но и определяет все его суждения. Человек называет честным лишь то действие, из которого он может извлечь себе выгоду, нравственными лишь тех людей, деятельность которых ему полезна {413* Ibid. D. II. Ch. 2.}. И как отдельный человек руководствуется лишь личным интересом, так и общественные круги судят о поступках людей лишь с точки зрения своих интересов. Они считают честным все то, что полезно им, и называют пороком все то, что наносит им вред {414* Ibid. D. II. Ch. 5.}. И государство восхваляет лишь тех людей, которые служат его интересам, и ценит лишь те поступки, из которых оно может извлечь выгоду {415* Ibid. D. II. Ch. 8--9.}.
Понятно, что эти суждения отдельных лиц, общественных кругов, государства не могут совпадать друг с другом. Поступок, полезный отдельному человеку, противоречит нередко интересам общественного круга и наносит вред государству. И наоборот, подвиг гражданина может задеть интересы того и другого сословия; слава государственного человека, заслужившего благодарность государства, куплена нередко дорогою ценою и стоит жертв, разрушивших благосостояние и счастье немалого количества людей.
Мерило пользы, таким образом, крайне изменчиво, один и тот же поступок может считаться честным и бесчестным, смотря по тому, кто прилагает к нему свое мерило. Но и индивидуальный интерес не понимается всеми одинаково. Все зависит тут от той обстановки, среди которой вращается человек. Воспитание, общественные предрассудки, случайные впечатления, индивидуальные вкусы заставляют одного человека видеть пользу в том, в чем другой, выросший среди иной обстановки, видит вред {416* Ibid. D. II. Ch. 7.}.
Мотив всех человеческих действий один и тот же -- личный интерес, но понимание этого интереса далеко не одинаково и зависит от внешних условий, влияющих на образ мыслей людей. Как различны и изменчивы эти условия, так же различны и изменчивы суждения о пользе и вреде поступков.
Если это так, то очевидно, что личный интерес не может служить мерилом нравственности. Этим мерилом является общая польза, обнимающая все частные интересы и примиряющая противоречивые стремления {417* Ibid. D. II. Ch. 6, 11, 13--14.}.
Но большинство людей не руководствуется ни в своих поступках, ни в своих суждениях началом общего блага, а имеет в виду исключительно личный интерес. Люди в большинстве случаев замыкаются в круг своих частных интересов, их нравственные понятия заражены теми предвзятыми мнениями и взглядами, которыми пропитана их ближайшая общественная среда, и они умеют ценить лишь то, что доставляет им непосредственные наслаждения. Они не способны возвыситься над предрассудками своей среды и обнять всю совокупность общественных отношений, раскрывающих соответствие между частными интересами и интересами целого.
Дабы люди признавали в общей пользе мерило своих поступков, необходим целый ряд условий, и задача законодательства -- создать эти условия {418* Ibid. D. II. Ch. 15--16, 23, 24.}.
Лишь просвещенный разум, свободный от предрассудков, способен постигнуть соответствие между частным интересом и интересом общим и понять, какие поступки служат общему благу. Человек невежественный и слабоумный может быть воодушевлен прекрасными намерениями, но он всегда окажется неспособным осуществить свои намерения и изыскать путь к добродетели. Просвещение есть поэтому одно из важнейших условий, содействующих развитию нравственности, и задача государства -- бороться с невежеством толпы, просвещать ее, проповедовать ей истинные правила морали и устранять все те общественные элементы, которые видят в невежестве опору своей власти и своего влияния {419* Ibid. D. II. Ch. 16, 24.}.
Но дабы человек следовал правилам нравственности, недостаточно, чтобы он знал и ценил их, необходимо также, чтобы он был вынужден следовать им.
Мы знаем, что единственными пружинами человеческих поступков служат страсти. Страсти -- не зло, напротив, чем сильнее в человеке страсть, тем он способнее бороться с трудностями и препятствиями, тормозящими его деятельность, тем энергичнее и плодотворнее эта деятельность. Человек бесстрастный, если он и умеет отличать добро от зла, не способен приносить действительную пользу государству, ибо служение государству предполагает воодушевление и смелость, человек же бесстрастный не имеет ни того, ни другого. Он избирает протоптанные пути, мыслит чужими мыслями и умеет лишь плыть по течению. Полет мысли, смелость и самостоятельность в решениях, отвага и неустрашимость в действиях, уменье безотчетно отдаваться идее, пренебрежение предрассудками -- все это дается лишь человеку, в котором загорелась сильная страсть. Страсть -- это тот рычаг, который двигает человеком и воодушевляет его к великим подвигам. Не будь страстей -- человечество остановилось бы в своем развитии {420* Helvetius. De l'Esprit Discours. D. III. Ch. 7.}. Государство не должно поэтому заглушать страстей, а лишь направлять их на благую цель. Государство должно быть организовано таким образом, чтобы необходимость заставляла людей быть добродетельными, и чтобы они, побуждаемые личным интересом, служили интересу целого {421* Ibid. D. III. Ch. 16, 18, 25; d. II. Ch. 21.}.
Очевидно, что в деспотическом государстве это невозможно. В государстве, где власть покоится в руках абсолютного монарха, где государственными делами заведуют слуги и клевреты, где народ исключен из всякого участия в политической жизни, где интересы властителя противоречат интересам целого, в таком государстве ни угнетатели, ни угнетенные не имеют понятия об общем благе и о своих обязанностях. Слуги деспота стараются лишь угодить капризам и вкусам своего повелителя, подданные преследуют лишь свои частные интересы, и вся их деятельность исчерпывается заботою о своих личных нуждах: черствый, узкий эгоизм господствует во всех слоях угнетенного народа. Дабы следовать правилам нравственности, вытекающим из начал общего блага, надо иметь ясное представление об этих правилах. Такое ясное представление доступно лишь людям просвещенным. Деспотическое же государство не терпит просвещения. Невежество народа -- самая надежная опора деспотизма: в такой абсолютной монархии мысль, ничем не возбуждаемая, глохнет, общая апатия и лень расслабляет умственные силы, и сон, глубокий сон -- удел народа, лишенного политической свободы.
Только в свободном государстве, где граждане признают над собою лишь одного владыку -- закон, где все по мере сил и способностей принимают участие в политической жизни, где общественная деятельность -- не угождение вкусам и прихотям деспота, а служение государству, хранителю и защитнику интересов всех, лишь в таком государстве граждане имеют ясное представление о своих обязанностях и признают в общем благе высшее мерило своих поступков. Если в несвободном государстве добродетельный человек -- предмет насмешек или сожаления, и честное служение общему благу навлекает на него лишь подозрение власть имущих, то в свободном государстве путь добра открыт всякому, и добродетель вознаграждается по заслугам {422* Ibid. D. III. Ch. 18--22.}.
Но не только политические условия, но и экономическая обстановка содействует развитию добродетели.
В государстве, в котором законодательство не предупреждает накопление богатств в руках немногих, развивается алчность и пренебрежение идеальными благами. Граждане, гоняясь за материальными выгодами, предпочитают непосредственные чувственные наслаждения тем отдаленным благам, которые сулит им честное общественное служение. В государстве же, где граждане бедны, потребности их ограничены, а умеренность в желаниях делает их недоступными подкупам, и никакие обещания, как бы соблазнительны они ни были, не в силах совратить их с пути добра, общественные интересы перевешивают интересы частные, и граждане воодушевлены лишь одним стремлением -- по мере сил и способностей служить своему отечеству и народу {423* Ibid. D. III. Ch. 23--24.}.