Вечным шагом маршировали за днями дни. Пробежал над миром месяц жизни, отсчитал себе взвод в тридцать дней и увел их в прошлое.
Умирала южная тучная осень, в убранстве из переспелых пшеничных колосьев, арбузов, дынь, винограда. Из труб домов уже заклубились дымки, а по утрам топкие туманы заволакивали сизой кисеей станицы, поля, леса и горы.
Этим днем под вечер разразилась гроза.
Стало темно, как в океане чернил. Грубые грязные тучи рокотали громами, сверкали грозными блестками синие молнии. Точно разорванное, небо истекало проливным дождем.
Грррр-г-аа-а… грохотали злые раскаты. Глухо шумел ливень. Все поля затопили буйные воды. В них купались яркие зигзаги буревых стрел.
Гневная природа точно бесповоротно решила оглушить взрывами, ослепить блестками, затопить в пучинах вод все живое.
Но в эту бурную пору бодрствовал человек.
Вокруг станицы — залитые водой окопы. В них люди. Сверкание молнии играет на мокрой стали оружия. Здесь расположились цепи корниловских ударников. Промокшим до костей людям холодно и тяжело в мокрых одеждах. Они злы и раздражены.
— Если бы мне сейчас попался большевик, я бы разрезал его на части, — говорил один темный другому.
— Этого мало, — отвечал другой. — Я бы разрубил его на мелкие кусочки и заставил бы его есть собственное мясо.
— Но мы окружены.
— Да, окружены. Пойманы, как мыши в мышеловке.
— Но им не сдобровать.
— Воевать не умеют, а берутся. Они… Но какой гром! Я в жизни не слыхал ничего подобного.
— А молния? Она зажигает полнеба.
— Если бы бог захотел, он мог бы в мгновенье испепелить наших врагов.
— Пустяки, я не верю.
— Наш генерал убит.
— У нас нет снарядов и одна исправная пушка.
— Мы думали, что поражение временное. Собирались занять Екатеринодар. Там все есть, и оружие нам припасено.
— Не вышло.
— Чу… тише. Кто-то едет.
— Не большевик ли на наше счастье?
— Тише, капитан. Внимание.
Из рокочущей дождливой мглы послышался торопливый лошадиный топот. Он приближался. Вот уже в нескольких шагах от заставы замаячили большие темные пятна.
— Стой! Кто едет?
— Руки вверх!
— Слезайте с лошадей!
Фигуры остановились. Из темноты прозвучал недовольный голос.
— Не задерживайте, господа. Мы, свои.
— Кто такой?
— Полковник Сергеев с женой и вестовым. Есть документы.
— Куда следуете?
— В штаб его превосходительства генерала Корнилова.
— Идите вперед, мы вас проконвоируем к штабу.
— Но здесь грязь по колено. Разрешите на лошадях.
— Не полковнику бы говорить это. Нельзя.
Пять темных фигур, хлюпая в грязи, пошли по направлению к еле заметным строениям.
— Витя, это невозможно. Я по пояс в грязи, — говорил женский голос.
— Ничего не поделаешь, Ира. Сейчас конец пути. Дума, не лезь на ноги.
Они подошли к одноэтажному каменному дому. Над дверьми навис темный, мокрый флаг.
— Заходите, господа.
В комнате светло. На полу, на лавках расположилось много военных с офицерскими погонами на плечах.
Неожиданное появление новых люден всех переполошило.
— Кто? Кого поймали?
— Говорят, полковник с женой и вестовым.
— Ваши документы, господа.
Один из прибывших предъявил две бумажки.
— Все в порядке. Вы к кому, господин полковник?
— К генералу Корнилову с поручением секретного свойства.
— Но генерала нет в живых.
— Как нет, разве убит?
— Да. Несколько дней назад во время штурма Екатеринодара.
— Значит, большевистские сообщения не лгут?
— Не знаю. Дело было так: снаряд попал в помещение штаба. Генералу оторвало руку, и он скоро скончался. Но есть его заместитель.
— Можно к нему?
— Сейчас штаб заседает.
— Но у меня срочное донесение.
— Присядьте, я доложу.
Обитатели комнаты с любопытством разглядывали гостей. Все прибывшие были мокры настолько, что под каждым из них тут же образовались лужи воды.
— Господа… Вы нас затопите, — с усмешкой заявил один из офицеров, тощий человек с тараканьими усами.
— Простите, господа. Но в этом мы меньше всего виноваты. Мы думали, что нас так горячо встретят, что наша одежда быстро обсохнет.
— На всех, разумеется, огня не найдется. Но на вас, мадам, хватит моего огонька.
— Сомневаюсь. Вы не производите впечатления геркулеса.
— Хе-хе-хе, — засмеялись все присутствовавшие.
Офицер смутился, а один из вновь прибывших, повернувшись к женщине, строго сказал:
— Ира, оставь неуместные шутки.
В комнату вошел офицер, ходивший докладывать. Он сказал:
— Генерал просит вас, полковник Сергеев, к себе. Но одного.
— А жена и денщик?
— Мы их устроим здесь поблизости, на квартире. Ведь вам нужно где-нибудь остановиться.
— Дума, займись лошадьми, — произнес полковник Сергеев недовольному на вид человеку, на лице которого смешно топорщились толстые губы.
— Слушаю-с, — ответил тот.
— Ира, а ты займись собой.
Полковник скрылся в дверях соседней комнаты.
Там, за небольшим столом, покрытым белой скатертью, заседало пятеро военных в погонах не ниже подполковника.
Сухой, небольшого роста офицер поднялся и подошел к вошедшему.
— Полковник Сергеев?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Что имеете сообщить штабу?
— После захвата красными Екатеринодара, по поручению его высочества, я выехал с объездом по краю. В задачу входило выяснить наши силы и их боевую готовность.
— Выяснили?
— Так точно. В тылу у врага мы имеем пятьдесят восемь организаций, по приблизительным подсчетам три тысячи триста семьдесят человек.
— Что они из себя представляют?
— Офицерство и старое казачество. Все опытные в боях.
— Хорошо, что же вы рекомендуете?
— Одновременно устроить повсеместные восстания. Наши горят жаждой боя и только ждут сигнала.
— Присаживайтесь к столу, полковник. Видите ли, восстание с такой разбросанной и немногочисленной силой нужного эффекта не даст. Мы надеемся на другое. Дело в том, что большевистские войска в двадцать раз численно сильнее. Восстание будет подавлено, и мы надолго лишимся наших опорных пунктов. Это не годится.
— Но это был план его высочества. Что же вы предлагаете, ваше превосходительство?
— На заседании штаба мы только что решили попытаться взорвать врага изнутри. Купить кое-кого из их полководцев, в частности Воронина. Он офицер, честолюбив, далеко не большевик, а просто авантюрист. Им сейчас большевики недовольны. Он также недоволен советской властью. Нужно думать, что он продастся за деньги и чины. Вот тогда, когда основная часть армии красных будет деморализована, мы повсеместно устроим восстание, а основными своими частями постараемся добить их. Что скажете вы?
— Целиком разделяю этот план, и даже больше — беру на себя переговоры с Ворониным.
— Отлично. Давайте тогда обсудим подробности этого предприятия и за дело. Время не терпит. При успехе за вами, полковник, обеспечен пост бригадного командира. Я буду ходатайствовать перед его высочеством.
— Ваше превосходительство, во всех моих поступках руководит мной не тщеславие, а преданность родине и престолу.
— В этом я не сомневаюсь. Но одно другого не исключает. России нужны храбрые, способные генералы. Однако мы приступаем.
* * *
А утром заседал екатеринодарский ревком.
Докладывал Полноянов.
— Разнобой и автономность начальников в военном деле приводят к неизбежному поражению. Этому учит история. Командующий армией товарищ Воронин обставил себя, как старый генерал. Возит всюду за собой состав мягких вагонов, в них полно женщин. В штабе непрерывные кутежи. Штабисты грабят и транжирят народные средства. В армии отсутствует дисциплина. Не армия, а какая-то вольница. А враг не разгромлен. Так дальше продолжаться не может. Нам нужен другой командующий.
В комнате, наполненной дымом и людьми, было душно, как в дымоходной трубе. Члены ревкома и других революционных краевых организаций сидели вокруг стола с утомленными лицами. Здесь же находились Васяткин, Нефедов и Гончаренко.
— Смотрите сами, товарищи. Я вам зачитаю две сводки, — продолжал Полноянов. — Вот первая.
От полевого штаба о противнике к 8 часам утра. За истекшие сутки на фронте ничего существенного не произошло. Противник с каждым часом все более и более сжимается железным кольцом советских войск. Перебежчиком из отряда Покровского, офицером, сообщено, что в отряде противника начинаете брожение. Отряд Улагаева откололся от Покровского и действует самостоятельно. Общая сила противника, бежавшего из Екатеринодара, насчитывается до трех тысяч человек, включая сюда и обозы. В отряде боевых припасов и продовольствия почти нет. Последние отбираются у жителей, с выдачей расписок. Отряд Корнилова ныне занимает станицу Некрасовскую, окружен со всех сторон. Там находятся: бывший великий князь Николай Николаевич Романов, Милюков, Гучков, одна из дочерей бывшего государя и другая кадетская свора. Перебежчиком из отряда противника доказано, что противник занимается поголовным грабежом, забирая все у мирных жителей, с оказывающими сопротивление расправляются расстрелами.
— Кажется, судя по сводке, все обстоит благополучно. Но вот послушайте другую:
Командующий армией Воронин окружил себя старыми контрреволюционными офицерами. Идут непрерывно оргии. Поносится советская власть. Смеются над приказами командующего фронтом и не выполняют их. Говорят, и сам Воронин неоднократно заявлял бойцам, что в ревкоме сидят немецкие агенты и ждут только приезда кайзеровских войск, чтобы предать революцию. Создается настроение в пользу единоличной диктатуры Воронина. Положений становится нетерпимым».
— Вот две сводки, товарищи. Кажется, ясно. Я предлагаю Воронина снять с поста.
— Нужно было бы заслушать его объяснение и проверить донесение, — сказал кто-то.
— Он здесь в городе, только что приехал. Его можно вызвать.
— Необходимо вызвать. Он все же авторитетен в армии.
— Товарищ Крышкин, вызовите немедленно Воронина. А нам тем временем доложит товарищ Васяткин о состоянии N-ской дивизии.
Васяткин поднялся, снял очки улыбаясь и щуря близорукие глаза, сказал:
— Плохие настроения, товарищи. Солдаты рвутся домой в Россию. Революционное сознание заставило их помочь советизации края. Но постоянно быть здесь они не намерены. Солдаты за четыре года не виделись с семьями.
— Нужно удержать дивизию, пока контрреволюция окончательно не будет уничтожена, — заявил Полноянов.
— Удержать почти невозможно. Но дивизионный комитет приложит все силы.
— Это нужно сделать… Но вот, кажется, и сам Воронин.
В комнату вошел стройный казак, одетый в белую черкеску и папаху. Поверх одежды красовалось золотое оружие.
— Здравствуйте, товарищи, — промолвил он. Смело подошел к свободному креслу и сел в него.
— Мы всегда привыкли действовать в открытую, — заявил Полноянов. — Товарищ Воронин, вот на, прочти.
Казак с улыбкой на губах взял предложенную ему бумажку и начал читать ее. По мере чтения лицо его то бледнело, то краснело. Наконец он смял бумажку в кулаге и крикнул:
— Все это ложь! Подлое подсиживание.
— Ты отрицаешь?
— Да, отрицаю. И больше. Я требую комиссию, чтобы расследовала на месте. Я, который не щадил жизни… Если забыли, почитайте газету. Я — герой революции, гроза угнетателям… И вдруг такую ложь на меня! И вы верите?
— Нет, зачем же. Мы на слово не верим. Мы проверим и там решим, что с тобой делать, если ты виноват, и как наказать ябедника, если сводка ложна.
— Да, да. Необходимо проверить, я подчинюсь всякому решению ревкома. Но я требую проверки.
— Хорошо. Так и решим, товарищи. Нет возражений? Итак, выделяем комиссию. От ревкома и ЧК товарища Грабуля, от дивизионного комитета товарища Нефедова. Не возражаете?
— Нет.
— Итак, комиссия должна приступить к обследованию немедленно.
— Мой штаб стоит в ста верстах отсюда. Только завтра мы сможем быть там, — сказал Воронин.
— Хорошо, мы договорились. Переходим к следующим делам. Слово имеет товарищ Грабуль от чрезвычайной комиссии.
Светлоглазый чахоточного вида человек, откашлявшись, начал говорить:
— Товарищи, в крае напряженное состояние. Казачество, подстрекаемое духовенством и агентами белых, волнуется. Происходят недоразумения на почве передела земли. Вы все знаете, что казаки раньше были в привилегированном положении по сравнению с иногородними. Они имели много земли. Но иногородних в крае не меньше, чем казаков. При наделе малоземельных иногородних приходятся отрезать землю у богатых казаков. На этой почве станицы расслаиваются, и казачество в ряде мест определенно идет на удочку белых.
Тревожные вести ползут отовсюду. Немцы занимают Дон. Украину и хотят итти на Северный Кавказ. Они помогают корниловцам. У Каспия орудуют банды Дутова и Семенова. В Сибири мятеж чехословаков. Они идут на Москву. Революция в опасности. Нужно стальное единение. Нужна централизованная армия, подчиненная единому руководству.
— Это хорошо. А кто же за главнокомандующего будет? — спросил Воронин.
— Обещают прислать из центра старого большевика, некоего товарища Драгина.
Гончаренко и Васяткин переглянулись.
— Можно было бы из своих выделить, — недовольно заявил Воронин.
— В такую минуту наше дело не рассуждать, а подчиниться центру.
Воронин промолчал.
— ЧК предлагает следующее… — продолжал Грабуль.
Пока шло обсуждение практических мероприятий, Воронин сидел в раздумьи, глубоко уткнувшись в кресло. Мысли носились в голове его, как клочья табачного дыма в комнате.
«Не хотят меня за главнокомандующего. Не я ли им дал победу? Не доверяют. Как офицеру. А что хорошего у них? Бестолковье и развал. Со всех сторон наступают белые. Наверное, победят. Они хотят обкарнать меня. Нет, не удастся. За Воронина вся армия. Воронин сам сделает себя главнокомандующим. Только надо действовать, как некогда Наполеон. Армия — все. За кем она идет, тот царь и бог».
Мелькнула яркой лентой вся жизнь его, наполненная приключениями, как ночное ясное небо звездами. И всюду риск, отвага, и все во имя того, чтобы достичь высшей славы, первого места в жизни. Ради славы брошена карьера, оставлено офицерство, предпринята поездка на фронт, сотни подвигов, чтобы писали о нем газеты, чтобы повысили в чинах. Во имя славы, могущества, власти — он с красными. И его окружают почетом, и о нем пишут. Но нет безграничной власти. Он целиком зависит от воли ревкома, который он в душе глубоко презирает. Опять пропасть под ногами. Вновь необходим прыжок за счастьем.
Когда заседание закрылось, он, договорившие, с комиссией, хмурый, поехал на станцию. Мысли его принимали все более мрачный оттенок.
«В сводке есть много правды. Да, я ненавижу ревком, укрепляю власть свою против них. Хорошо же, вы начала со мной ссору. Посмотрим, кто победит… Посмотрим».
У своего вагона он столкнулся лицом к лицу со странным, топорного вида человеком, в кепке и голубой тужурке, на тупом лице которого выделялись толстые, оттопыренные губы.
— Посторонись, балда, видишь, на кого прешь! Я — Воронин.
— Знаю. Вот вам письмо.
— Мне? От кого же?
— Там написано.
— Хорошо, давай. А ты что, тут ждать ответа будешь?
— Да, велено ждать.
— Хорошо, подожди.
Воронин быстро вбежал в вагон, зашел в свое купе, заперся на ключ, сел на мягкое сиденье, сбросил папаху, распечатал конверт и углубился в чтение письма.
Содержание письма было краткое и излагалось в нем следующее:
УВАЖАЕМЫЙ ГОСПОДИН ВОРОНИН
По поручению его императорского высочества, великого князя Николая Николаевича, а также в согласии со штабом Добрармии, обращаюсь к вам по следующему поводу: Небезызвестно вам, господин офицер, что красные накануне своего падения. Объединенные силы русской армии, не желая братского кровопролития, употребляют все меры для безболезненного разрешения кризиса. Считаясь с вашими талантами и военным гением, Е. И. В. предлагает вам оставить службу у красных и вместе со штабом своим и армией перейти на сторону русских войск. Никаких репрессий, разумеется, ибо мы хорошо знаем трудности бытия русских офицеров в зоне красных. Напротив, Е. И. В. обещает вам — первое: на данное предприятие сто тысяч рублей в твердой в валюте; второе: учитывая ваше крупное военное дарование, обещает вам чин полковника Добрармии. У вас, как у русского и к тому же офицера, не должно быть колебаний. Бог да поможет вам стать на верный путь. В случае вашего согласия, в чем ни Е. И. В., ни штаб не сомневаются, зная вашу русскую душу и неприязнь советской власти к вам, надеясь на вашу честность, приглашаю вас к себе для личных переговоров. Остаюсь глубоко уважающий и преданный вам Полковник Сергеев »
Перечитав еще раз письмо, он подошел к окну. У вагона стоял, как ни в чем не бывало, принесший письмо толстогубый человек.
«Не боится, — подумал Воронин. — И прав, чего бояться. Дело красных проиграно. У них мне делать нечего. Нужно спешно уйти. Штаб пойдет за мной — но пойдут ли бойцы? Надо поговорить с полковником Сергеевым. Не зевай, Воронин, здесь есть чем поживиться. Счастье снова дается в твои руки».
Он быстро уничтожил письмо, вышел из вагона и, подойдя к посланцу, спросил.
— Где я найду писавшего письмо?
— Идемте со мной, — ответил толстогубый.
— Хорошо.
Миновав несколько улиц, они остановились у ресторана «Лебедь».
— Заходите и садитесь за стол. Они вас найдут, — сказал проводник.
— Хорошо, — ответил Воронин, в то же время думая: «А нет ли здесь какого-либо подвоха?» Но тут же он уверил себя в том, что опасности быть не может.
Сел за стол и заказал себе чай. Тут же подошел к нему высокий стройный человек в сюртуке. Поклонившись, он присел к его столу.
— Господин Воронин? — полушопотом сказал он, протягивая собеседнику пакет. — Я доверяю вам. Вот обещанные сто тысяч рублей в долларах.
— Об этом после, — сухо ответил Воронин. — Нужно поговорить.
— Тогда пойдемте ко мне в номер.
Когда они вошли в небольшую комнату с кроватью, умывальником, креслом, с картинами на стенах, незнакомец закрыл дверь на ключ и отрекомендовался.
— Я полковник Сергеев.
— Приятно, — ответил Воронин. — То, что предлагаете мне вы, — мой идеал. С этой целью я стал командующим армией красных.
— В этом мы не сомневались, — ответил Сергеев.
— Но дело в том, господин полковник, что вряд ли армия пойдет со мной.
— Можно под другим соусом обезвредить красных.
— Именно?
— Объявите ревком агентурой немцев.
— А дальше?
— Арестуйте ревком.
— Это можно.
— Двиньте армию по нашим указаниям.
— Куда?
— К Пятигорску.
— Что этим достигается?
— Многое. Во-первых, обнажается фронт, второе — деморализуется крупная воинская часть, третье — мы имеем время и возможность под Пятигорском устроить засады и там истребить непокорных.
— Это будет необходимо.
— Вы, стало быть, согласны?
— Вполне.
— Тогда по рукам.
— Дело в том, что ко мне в армию выезжает комиссия, которая, возможно, захочет меня арестовать.
— Нужно арестовать комиссию.
— Значит, я с завтрашнего дня начинаю действовать.
— Действуйте, господин полковник. Вот деньги. Вот приказ о вашем производстве.
— Благодарю, полковник.
— Не стоит благодарности. Только действуйте энергичней. Я сейчас же отправляюсь в ставку и с инструкциями буду на днях у вас. Прощайте, желаю полного успеха.
* * *
Утром Василий Гончаренко зашел в ревком.
Дивизия таяла, как снег на солнце. Нужно было принимать решительные меры к предотвращению полного развала. Нефедов и Васяткин направились туда же за полчаса раньше и подождали его в кабинете Полноянова.
— Враг, как смертельно раненый зверь, особенно опасен в эту минуту, — говорил знакомый голос, когда Василий вошел в помещение. — Нужно немедленно повести самое широкое наступление и уничтожить кадетов. Наступление, кроме того, поможет удержать на высоте боевой дух нашей дивизии.
Говоривший эти слова повернул к Гончаренко свое лицо Сомнений не было. Перед Василием сидел Драгин, бледный, весь в седине. Завидев старого знакомого, он воскликнул:
— А вот и Гончаренко! Замечательно. Здравствуй, Василий. А я думал, что тебя давно в живых нет.
— Жив еще, товарищ Драгин.
— Вот это хорошо.
— Как дела, Алексей Алексеевич?
— Погоди, после заседания поговорим. Товарищ Полноянов, можно мне еще?
— Пожалуйста.
— Итак, мы разбиваемся на группы. Нефедов, Ляхин, — в воронинскую группу. Гончаренко и Кузуев — в ратамоновскую. Васяткин — во Владикавказ. Ревком от себя выделит еще товарищей. Создадим мощные трибуналы. В случае измены — немедленные расстрелы. Закрепим связь. Тем временем подоспеет посланный с донесением в центр комиссар Друй. Прибудут регулярные части Красной армии, и мы навсегда отобьем у белых охоту выступать против советской власти.
— На этом и порешили, — подтвердил Полноянов. — Итак, товарищи, будем действовать.
Когда заседание закрылось, Драгин и Василий, уединившись в коридоре, разговорились.
— Теперь в Б., — начал Драгин, — самая злющая реакция. Жалко товарищей, особенно Тегран. Способная девушка и выдержанная большевичка.
Гончаренко смолчал.
— Я ей обязан жизнью, — продолжал Драгин.
— Как так?
— Когда дашнаки-маузеристы зверски убили мою семью, я был очень потрясен и не мог превозмочь в себе желания взглянуть на бедных мучениц.
Голос Драгина стал глухим. Он откашлялся.
— Увидеть их мне не удалось. Дашнаки устроили засаду и, несмотря на мой грим, как только я появился в квартире, меня подвергли обстрелу. Уже раненый, я бросился бежать. Меня преследовали. Откуда ни возьмись — Тегран. Она самоотверженно помчалась наперерез моим врагам. Троих уложила из браунинга, остальные бежали. Я же упал, истекая кровью. Она, сильная и бесстрашная, подняла меня и, улыбаясь, успокаивала, пока не подоспела помощь.
Мучительная догадка посетила голову Гончаренко.
— Вы сидели на скамье? — поспешно спросил он.
— Да, а что?
— Вы были… в бороде и усах?
— Да. Но почему ты побледнел?
— Я, кажется, видел вас… но… не обратил внимания.
— Но чего же бледнеть?
— Бедная Тегран!
— Да, я искренне жалею ее. Но, знаешь, Василий, там остались Абрам и Удойкин. Они помогут ей. Но, слушай, тебе на самом деле нехорошо. Ты серый, как стена.
— Нехорошо мне, — прошептал Гончаренко.
— Так пойди, приляг перед отъездом.
Василий пожал руку собеседника и быстро вышел наружу.
Глаза его увлажнились слезами обиды за себя. В груди зрела мучительная боль. Мысли, как злые звери, терзали его сознание.
«Какой я подлец? Что подумал о ней? Как очернил ее чистую… Тегран… Тегран. Что ты подумала обо мне? То клялся в любви, то при первом выстреле позабыл обо всем, бежал без оглядки… Позорно бежал, запачкал свою дорогую, первую любовь. Позор! И наконец она ведь одна, подвергается там опасности. Может быть ранена… Убита… Милая Тегран! Любимая, честная… Где ты? Что с тобой?.. Увижу ли? И есть ли мне прощение?»
Когда после долгого кошмарного беспамятства смертельно раненый приходит в себя, он чувствует боль в каждой поре своего тела, молит о скорой кончине, точно изнемогающий от жажды воды. Так Гончаренко, раздавленный, униженный собой, исполненный презрения к себе, желал лишь одного — забвенья, но не было его. И, как живой, прекрасный, величавый, рисовался в его воображении образ Тегран, и звучал ее далекий милый голос.
— С любовью подождем. Не выйдет у тебя… Не выйдет, Вася.
Уже покачиваясь на жестких деревянных нарах гремучего токарного вагона, он на мгновение забылся в тяжелом сне.
Эшелоны дивизии двигались на восточный участок фронта.
Присев на нары, у ног Василия, пышноволосый великан Кузуев внимательно читал последние номера московской «Правды».
По газетным листам огромными буквами шли горячие, как расплавленная сталь, лозунги:
«Вступайте в Красную армию — армию народной революции».
«В поход за хлебом для голодающих детей, отцов и матерей».
«Чего добиваются англо-французские капиталисты устраивая чехословацкие мятежи, высаживая на севере десанты? Они хотят сделать измученную, разоренную Россию театром войны. Они хотят втянуть войска Вильгельма в глубь России».
«Рабочие! Не дайте превратить себя в баранов. Вооружайтесь».
«Рабочий, боевой контроль на фронте, вооруженная рабочая диктатура в тылу».
«Коммунисты, будьте в эти дни на своих постах — ни паники, ни колебания, строжайшая дисциплина».
«Все на ноги здесь, в тылу, железные оковы на лапы всем врагам — предателям трудовой республики».
«Да здравствует пролетарская революция».
Кузуев читал газету, и страстная воля печатных строк сильным жизненным потоком вливалась в его мозг и нервы.
— Ишь, стервецы. Напирают, — сказал он сам себе, отложив в сторону газету и, точно грозя кому-то, добавил:
— Посмотрим еще, чья возьмет.
На остановке в штабной вагон вошла женщина в сером платье, в голубеньком платке, с повязкой красного креста.
— Чего, сестрица? — спросил Кузуев.
— Хочу повидать товарища Гончаренко.
— Вон, дрыхнет, — и, дернув за ногу спящего товарища, крикнул:
— Вася, вставай, к тебе пришли.
И, будто догадавшись, что он здесь будет лишним, могучий буйноволосый Кузуев, легко спрыгнув на перрон, скрылся за вагонами.
Поднялся хмурый со сна, недоумевающий Гончаренко.
— А, Маруся. Здравствуй. Ты как же здесь?
— Узнала, что уезжаешь на фронт. Решила вместе с тобой ехать.
Василий зевнул.
— Ну, как дела?
— Скучно без тебя, мой любимый, думала забуду… Но, видно, не забыть тебя.
Гончаренко вздохнул.
— Почему ты такой, Вася? Все сторонишься, все уходишь? Противна я тебе?
— Нет, Маруся… Люблю другую я.
Плечи женщины задрожали.
— Кто она?
— Не знаешь.
— Она здесь?
— Нет, далеко.
— Васенька, забудь ее… Люби меня. Разве кто полюбит тебя так, как я?
— Нет, не могу забыть, Маруся… Не могу…
— А ты попробуй, — прошептала женщина, присаживаясь к нему. — Дай поцелую. И ты забудешь.
— Нет, не надо… — отмахнулся Гончаренко.
— Не хочешь… — совсем тихим шопотом произнесла Маруся. — Любишь ту… Ну, счастье ее, что она не здесь. Я бы задушила ее.
— Замолчи!
— Нет, не отдам тебя никому. Слышишь, Василий? До самой смерти своей буду итти с тобою вместе.
— Как хочешь… Только не будет у нас любви.
— Не будет…
Голова женщины тяжело упала на его колени.
И у Василия не хватило мужества оттолкнуть от себя подергивающееся от плача тело.
Так сидели они до тех пор, пока не вернулся Кузуев.
* * *
Нефедов с комиссией ревкома мягко покачивался на пружинном сидении пульмановского вагона, в котором помещался штаб Воронина. От скуки он смотрел через зеркальное стекло наружу. Подъезжали к станции Тихорецкой.
Все железнодорожные пути загружены эшелонами. Там и сям на платформах притаились молчаливые орудия, пулеметы, зеленые зарядные ящики, двуколки, походные кухни. Масса солдат с красными бантами на груди и перевязями на папахах и картузах. Над раскрытыми дверями товарных вагонов краснеют флаги, вагоны украшены зелеными ветками. Поезд замедляет бег.
Нефедов подошел к окну, открыл его. Станционный шум рекою влился в купе. Где-то наигрывали гармоники. Слышалось хоровое пение. Вечерело. Местами прямо на железнодорожном полотне горели яркие костры. Возле них суетились солдаты. А издалека, со стороны, покрывая собою все, ухала громами артиллерийская пальба.
— Приехали, — сказал Нефедов, как только поезд встал.
Голубоглазый чекист спрыгнул с верхней полки и вполголоса заявил Нефедову:
— Нужно быть настороже. Воронин ни разу к нам не зашел. Не замышляет ли он чего?
Вечером, когда станцию окутали коричневые сумерки, Нефедов и Грабуль пошли бродить между солдат воронинской армии. У одного костра они остановились, пораженные тем, что услыхали.
Приземистый рябой казак, отмахиваясь руками от табачного дыма, говорил соседу своему, остроносому вертлявому солдату:
— В нашей роте богато живут. Ходи к нам.
— А примут?
— Примут. Хоть и станичники все, да своего примут.
— А сколько на брата дают?
— Поровну. Намедни двести тысяч контрибуции собрал командир. Он у нас геройский, дарма, что офицер. Так всем поровну, ну а себе, как водится, три доли. Ничего: — живем богато. А девицы у нас все красавицы. Идешь, что ли?
— Это можно. А на фронт вас не пошлют?
— Не пойдем. Отвоевались. Пусть другие воюют. Свобода для всех. Пусть те и защищают ее. А то немецкие шпионы в советах сидят, а нас воевать заставляют.
— Разве шпионы в советах?
— А то как же? Начальник наш Воронин так прямо и говорит.
— И все такие?
— Иные, может, и не шпионы, а все равно враги для казаков.
— Как так?
— Вот послушал бы ты, что в станицах говорят наши отцы, казаки.
— А что ж говорят?
— Долой советскую власть. Вот что говорят. Землю у казаков отбирают. У кого половину, у кого четверть. Дают иногородним москалям. Ведь не коренные же они. Понаехали. И едут все. Скоро у казаков земли не останется.
— Вон-но, что!
— Никакого уважения казакам. Жиды над православными орудуют. Разве ж русские да казак это стерпят? И порядка нет. Раньше при царе порядок был, а теперь везде войны. Сын на отца идет, лошадей забирают, посевы губят. Вот и не нравится станичникам. Молят о старой власти.
— И все так?
— Почитай что только фронтовики за советы.
— Дела! Выходит, не сдобровать советской власти.
— Не сдобровать, раз казаки против. И еще веру православную жиды обижают. Послухай попов, так прямо ужасти говорят. Церкви запечатывают или под синагоги. Тоже насчет бабья. Большевики жен не признают, у них все жены сообща.
— Да как же так?
— Национализация. Говорят, скоро у нас объявят, чтобы жены общие.
— Непорядок. По-русски это будет…..
— Беспременно. Ну, казаки говорят, что лучше головы положат, а жен и девок не дадут и земли больше не дадут.
— Чудно, жены сообща… так дети ж чьи?
— У них насчет детей просто, как котят в мешок, да в Кубань.
— Почему Кубань?
— Ну, в реку какую или пруд. Вот какие дела, брат. Я еще с недельку повоюю, деньжат зароблю да домой. Так что ж, ходи к нам. Вместе в станицу вертаться будем.
— Ладно уж. А мне нынча странник говорил, что видение есть вроде змеи. Мол, антихрист снизошел и печати свои ставит. А на печати и написано: «Совет и Красная армия», на которых печати эти, те в царствие божие не попадут — пиши пропало, все в аду будут.
— Да, делишки.
Не вытерпев, вмешался в разговор Грабуль. Но ни солдат, ни казак его слушать не стали, и, смачно выругавшись, отошли к вагонам.
Члены комиссии прошли дальше. Но всюду настроение бойцов было подобно выявленному. «За контрибуцию, за веселую жизнь, против войны, против немецких шпионов и разных иногородних».
Когда они возвращались к себе в вагон, Грабуль, резко чеканя слова, сказал:
— Завтра же надо поговорить телеграфно с ревкомом. Немедленно отстранить от должности Воронина. Арестовать его.
Ложась спать, они были оба раздражены и с нетерпением ждали наступления следующего дня.
Вдруг в купе без стука вошел сам командующий армией.
— Погуляли, товарищи? — спросил он, хитро улыбаясь.
Грабуль не сумел сдержаться.
— Арестовать тебя надо. Не командир революционной армии, а бандит — вот кто ты.
— Почему? — спокойно спросил Воронин.
— Потому что… потому что ты белогвардеец.
Воронин помолчал, а затем громко воскликнул:
— Вы правы. Белогвардеец я. Довольно играть в прятки. Вы арестованы.
— Как бы не так, — прокричал в ответ Грабуль и выхватил из футляра маузер.
Но Воронин предупредил его. Один за другим прозвучали четыре выстрела. Грабуль упал с лицом, залитым кровью.
— Руки вверх, — между тем закричал Воронин, грозя револьвером Нефедову.
Тот повиновался.
В купе ворвались еще трое, они быстро связали ему руки и повели.
— Куда ведете, товарищи? — спросил Нефедов.
— Не бойся. Стрелять не станем. Посидишь арестованным, а там будет видно.
Связанного Нефедова втолкнули в маленькое купе, где обычно помещались проводники. Всю ночь за окном метались тени, слышались громкие возбужденные голоса. Потом вагон тронулся с места и покатил в неизвестность.
* * *
Оставив Баратову в штабе Добрармии на попечение Думы, Сергеев быстрой птицей залетал по округу. Осчастливленный новым производством, деньгами и предстоящей славой он, не щадя сил своих, мчался, где лошадьми, где поездом, из станицы в станицу.
В условных местах встречался с руководителями подпольных офицерских групп, говорил им — «в четверг восстание», давал инструкции и бешено мчался дальше.
Одни сутки всего остались в распоряжении Сергеева. Уже почти все было сделано. Нужно было заехать в последнюю, наиболее крупную по краю организацию и затем мчаться в армию Воронина.
Поздним вечером этого дня Сергеев достиг, наконец, последнего пункта своей командировки.
Угасал лиловый вечер. У темных домов хороводилась молодежь. Загорались в окнах оранжевые огни.
Вот двухэтажный дом у темной церкви, принадлежащий бывшему окружному атаману Кожелупу.
Сергеев, оставив в стороне лошадь, постучался в двери. В доме не проявляли признаков жизни. Тогда он громко забарабанил и руками и ногами. Двери все не открывались. Но из калитки высокого забора, окружавшего дом со всех сторон, вышла темная женская фигура.
— Вам кого? — спросила она.
— Хозяина нужно видеть.
— Но его уже шесть месяцев как нет дома.
— Кто вы такая?
— Жена его.
Сергеев быстро подошел к ней.
— Я от штаба Добровольческой армии. Скорей проведите меня к мужу.
— Ох, — вздохнула женщина. — Страшно. Но пойдемте.
Пройдя двором, лабиринтом темных комнат и коридоров, они наконец остановились. Провожатая постучалась в дверь, в щелях которой был виден свет.
— Поля, ты? — спросил чей-то баритон.
— Да, я, открой.
Пока неизвестный возился у двери с ключом, женщина, снова вздохнув, произнесла:
— Так целых полгода сидит и ни разу не выходил на воздух.
Сергеев сочувственно вздохнул:
Раскрылась дверь. В освещенном изнутри просвете появился грузный бородатый мужчина.
— Поля, кто это? — тревожно спросил он, указывая на прибывшего.
Не дав женщине ответить, Сергеев заявил:
— Из штаба Добрармии, от его императорского высочества к вам с директивами.
— Кто вы такой?
— Полковник русской армии Сергеев, Виктор Терентьевич.
— Не знаю… Не слышал, — проворчал грузный бородач. — Такой молодой и полковник… Странно.
— Ничего нет странного, — вспыхнул Сергеев. — Прошло время, когда чины раздавались по годам.
— Да, возможно. Я оторван от внешней жизни. Но зайдите.
— Вы окружной атаман, господин Кожелуп, Юрий Дмитриевич?
— Он самый. Садитесь. Поля, принеси чего-нибудь закусить гостю и вина.
Помолчали.
— Так с. Что же от меня, обездоленного, одинокого старика хочет штаб?
«Притворяется, сукин сын. Не доверяет, — подумал Сергеев. — Ну, хорошо же».
— Штаб приказывает вам, — раздельно произнес он, — чтобы вы послезавтра, то есть в четверг, выступили со своим полком. В задачу вашу входит свергнуть советы и захватить власть в округе.
— Вы смеетесь?.. С каким таким полком?
— Довольно играть в жмурки, атаман. У вас шестьсот семьдесят бойцов. Вот мой мандат. А это личное письмо к вам от генерала Алексеева.
Кожелуп быстро посмотрел и то и другое.
— Отлично. Вы меня убедили. Хорошо, что подоспели. Мы уже собрались выступить завтра.
Атаман подошел к дверям напротив и быстро распахнул их. В комнату ворвалось восемь офицеров в погонах. Испуганный Сергеев попятился к стене.
— Не волнуйтесь, господин полковник. Это — мой штаб, — успокоил его Кожелуп.
— Господа. Полковник Сергеев привез нам из штаба радостное известие. Послезавтра повсеместно по краю восстание. Есть приказ нашему полку и точные инструкции.
— Великолепно, замечательно! — хором воскликнули офицеры.
— Господа! Я с капитаном Веселицким потолкую с посланцем. А вы немедленно же ступайте, предупредите всех наших.
Офицеры закутались в шинели и бурки и гурьбой удалились.
— Разрешите представить: полковник Пров Тихонович Веселицкий, капитан штабной службы. Мой начальник штаба.
Сергеев с чувством пожал руку сухопарому высокому офицеру, с сонными глазами и вздернутым кверху носом.
Вошла жена Кожелупа в сопровождении высокой черноглазой девушки. Они поставили на стол бутылку с вином и поднос, наполненный гроздьями черного винограда.
— Вы пейте, пока мы приготовим ужин.
— Знакомьтесь. Полковник Сергеев. Моя жена — Полина Абрамовна, дочь Лизочка. Только что кончила гимназию.
— Я счастлив, сударыня… Мадемуазель, разрешите…
— Ну ступайте, девочки, мы еще посовещаемся. Вы, надеюсь, не обидите старика, перебудете у нас с недельку.
— Нет, не могу, атаман. Сегодня же в ночь уезжаю.
— Почему же так скоро?
— Экстренная командировка.
— Если ваш отъезд связан с долгом службы, не смею задерживать. Но выпьем.
— Виноват, тост…..
— За успех нашего дела, — сказал Сергеев.
— За победу над красными, — добавил капитан.
— За торжество белой идеи, господа, — присовокупил атаман.
Бокалы были залпом опорожнены.
— Именно, за торжество белой идеи, — продолжал Кожелуп, отирая пальцами мокрые усы.
— Все наше несчастье в том, что русский народ, увы, не знает белой идеи. Он преклонялся и, я уверен, преклоняется до сих пор перед внешним выявлением ее — монархией. Но идеи он не знает.
— Народ — чернь. Он пьян от красного вина. Его нужно отрезвить свинцовым дождем.
— В известной мере, да. Но, господа, не нужно забывать о гигантском воздействии моральных норм, идеалов. Что может быть прекраснее нашей белой идеи? Она подавляет всякую иную, она чиста, как невинность, ибо строится на принципе самодержавия, под скипетром выборного русского царя. Она отрицает междоусобицы, она величава и несокрушима, как Эльбрус. Когда, в какие времена и где на нашей грешной земле был более мощный, сильный, несокрушимый народ, чем русские, спаянные цементом царской власти и православия? Не было и не будет другого такого народа, потому что в нем самом заложена белая идея. Я верю, что если она проникнет в самые глубины, Россия-матушка, великая духом, вновь возродится с еще большим великолепием.
— Но крестьяне не вернут нам землю, — как бы вскользь заметил капитан.
— Нет, вернут и даже с лихвой. Народ уже убедился, что как без хозяина не может быть порядка в доме, так без помещика не может быть порядка в стране.
— Но массы проникнуты вредной идеей красной, что народ сам себе хозяин.
— Не может быть. Я в это не верю. Посмотрите на настроение казачества, и вы убедитесь в обратном.
— Да… — неопределенно протянул Сергеев.
— Идея хороша, когда за ней стоит реальная вооруженная сила, — добавил Веселицкий. — Вспомните движение магометанства, христианства или хотя бы движение большевиков.
— Конечно, но за нашей идеей движется несметная казачья сила. Я, разумеется, стою за беспощадное подавление большевиков, но наряду с этим за пропаганду нашей идеи, в противовес красной, все разрушающей.
Сергееву стало скучно от этих рассуждений казачьего атамана.
— Мне нужно спешить, Юрий Дмитриевич, — сказал он. — Боюсь запоздать. Как-нибудь встретимся, когда победим врагов. Тогда потолкуем обо всем.
— Нет, без ужина я вас не отпущу. Идемте в столовую.
* * *
Штаб воронинской армии Сергеев нагнал в ту же ночь на полустанке. Эшелоны, битком набитые вооруженными солдатами, гуськом ползли один за другим.
«Воронин сдержал свое слово, фронт красных прорван», — ликовал Сергеев.
Разыскав штабной вагон, он тут же потребовал к себе командующего армией. Воронин чрезвычайно обрадовался, когда увидел его. Крепко пожав руку Сергееву, он тут же потащил его в свое купе.
— Отлично, что явились. Нужно посоветоваться.
— А в чем дело?
— В солдатских и казачьих кругах идет большевистское брожение. Хотя большинство и подчиняется мне пока, не верят, что я повернул против советов. Но как только узнают, мне не сдобровать.
— Пустяки.
— Нет, сегодня группа солдат чуть было не убила меня. С трудом спасся.
— Нам важно приблизить эшелоны к Терской западне. А там вы можете бежать на Ставрополь к нашим. У вас есть автомобиль?
— Да.
— Вот и отлично. Там великолепная дорога.
— Когда прибудете на место?
— Послезавтра рано утром.
— Как раз день восстания наших сил. Но в Ставрополе, кажется, задержится восстание. Там слабо.
— Давайте, выпьем.
— Нет, я спешу. У меня вопрос. Известная часть верных вам все-таки останется с вами?
— Только штаб, полковник.
— Отлично. Вот вам приказ из штаба и две инструкции. Вы назначаетесь начальником Ставропольского округа. Как только прибудете на место, примите под свое командование сто двенадцать бойцов, устраивайте восстание. Разверните мобилизацию. Сформируйте дивизию вашего имени.
— Я счастлив, если на это воля верховного штаба.
— Конечно. Все подробности вы найдете в инструкции. Ну, прощайте, я спешу.
— Одну минутку. Во время ареста комиссии ревкома я одного застрелил, но одного арестовал. Что с ним делать?
— Расстрелять. Кстати, покажите его мне.
— Сейчас.
Вскоре правели в купе измученного, с всклокоченной бородой Нефедова.
— Как? — вскричал изумленный Сергеев. — Унтер-офицер Нефедов, старый царский служака — и большевик?
— Вольноопределяющийся Сергеев! — воскликнул не менее пораженный Нефедов.
— Не вольноопределяющийся, а полковник и ваше высокородие.
Губы Нефедова скривились в усмешку.
— Что-то уж больно скоро вырос в высокие. Не слететь бы с высоты, — сказал он.
— Ты смеешь дерзить, негодяй?
— От негодяя слышу.
— Определенный большевик, — развел руками Воронин.
— Нечего с ним возиться. Расстрелять прохвоста.
— От прохвоста слышу, — с тем же невозмутимым лицом огрызнулся Нефедов.
Взбешенный Сергеев подбежал к связанному по рукам человеку. В кровь избил его лицо.
— Расстрелять, — снова крикнул он Воронину.
— Под утро расстреляем, полковник.
Нефедова в полубесчувственном состоянии вынесли из купе, а Сергеев, попрощавшись с Ворониным, тут же сел на лошадь и поскакал прочь. Утром он был уже в штабе Добрармии. Баратова встретила его с восторженной улыбкой.
— Позволь, мой милый, мне первой поздравить тебя.
— С чем, Ира?
— С повышением. Ты теперь генерал-майор.
— Радости Сергеева не было границ.
— Какая блестящая карьера, — громко сказал он. — В несколько месяцев от поручика — к генералу. Ирка, ты принесла мне счастье. Дай, я тебя поцелую.
* * *
Для ревкома четверг был полон неожиданностей.
Этот день, как две капли воды, был похож на предыдущие дни. Так же с утра жарило землю пылкое солнце, так же к вечеру заволоклось небо оранжевыми стадами туч и полил дождь. Но буря событий разыгралась не на шутку.
Началось с того, что утром штаб всех фронтов округа вдруг потерял связь с отрядами. Выяснилось, что испорчены провода телеграфа. Почти в то же время за городом загремела артиллерия. Оказалось, наступают белогвардейцы. Ни ревком, ни штаб не могли догадаться, откуда вдруг в черте города появился враг. В час мобилизовались все силы. У города развернулся фронт.
Недоумение ревкома рассеялось только после полудня, когда напряжение боя дошло до высшей точки. В ревком примчался бежавший из воронинской армии большевик и сообщил об измене и предательском отступлении командующего армией.
Пытались тут же восстановить связь с ратамоновским отрядом, но безуспешно. Город уже был окружен сплошным кольцом восставших.
По радио сообщили в центр и в штаб восточной группы действующей Красной армии. Через три часа был получен ответ:
Вы отрезаны. Белые банды обошли с фланга весь округ, прорывайтесь. Спасайте ценности. Отступайте немедленно к Ф. для соединения с Красной армией.
Проверив радиотелеграммы еще раз, штаб и ревком отдали приказ о срочном отступлении. Денежный запас банков и казначейства спешно погрузили на автомобиля и вывезли за город по дороге в Ф. Тем временем враги повыползали уже из всех щелей. По городу гремела стрельба из окон, за которыми прятались недруги. Полноянов и Драгин спешно выехали на фронт. Но навстречу им, у городской черты, мчались отряды казаков, во главе с офицерами в погонах. Повернув лошадей обратно, они поскакали вслед за отступающими красными частями, но и этот путь был уже отрезан враждебной кавалерией.
Тогда они бросили лошадей и, прячась за деревья и припадая к заборам, пробежали так с полгорода. Вот и фабричная окраина.
— Спрячемся у ребят, — сказал Драгин тяжело дыша. — Ночью или улепетнем в горы или останемся, для того чтобы развернуть подпольную работу. Там будет видней.
— Иного не придумать, — согласился с ним Полноянов. — Какие мы дураки были… Кому доверяли… Отныне нет офицера в нашей армии без комиссара большевика.
А над городом уже звенели колокольные перезвоны. Сердито гудели железные басы, задорными трелями рассыпались в мокром от дождя воздухе колокольчики.
Прекратилась стрельба.
* * *
Вторые сутки чувствовал Нефедов слабость, общую ломоту в мышцах и жар. Когда его, истерзанного побоями, вновь усадили под замок, это мучительное состояние, казалось, оставило его. Избитое, в ссадинах, лицо его, с взъерошенной, политой кровью бородой, горело непреклонной решимостью.
Как только поездной состав, в котором находился он, помчался в дальнейший путь, он встал на сиденье, оперся спиной о стенку и вышиб сапогом стекло. Постояв неподвижно с минуту и удостоверившись, что на звон стекла никто не обратил внимания, он попробовал осколком, торчащим в раме, перерезать свои путы. Но острое стекло, только ранило руку и при сильном нажиме крошилось. Тогда Нефедов, став попрежнему, сапогом начисто освободил раму от остатков стекла. Поезд шел. Нефедов напряженно вслушивался в шум за дверьми.
Для себя он твердо решил или спастись, выпрыгнув у остановки в окно, или же, если за ним явятся до остановки, как это часто бывало, самому броситься в объятия смерти.
Медленно шло время. Напряженное сознание его все превратилось в слух. Вот поезд замедлил свой полет. Раздельно защелкали колеса о рельсы. Загремели стрелки. Мимо окна замелькали станционные сигнальные цветные фонари. Нефедов, высунувшись ногами в окно, каким-то чудом сидел на раме, сохраняя равновесие.
Поезд почти остановился. Глубоко вздохнув, он с силой оттолкнулся ногами от стенки вагона и выпал на рельсы. Сила падения оглушила его. Железо рельс, казалось, раздробило ему все кости. Уже поезд прошел вперед, а он все еще не был в силах подняться на ноги.
Но чуткое ухо его уловило дрожание земли и шпал. Мелькнула мысль — встречный поезд. Напрягая все свои силы, Нефедов с трудом перевалил свое тело за рельсы, попав там в грязную сточную канаву. Тут же над ним зарокотал колесами быстрый поезд.
Потом все смолкло вокруг.
«Спасен. Но надолго ли?» — подумал он. Попробовал подняться на ноги. Это ему удалось без труда.
«Куда же итти? Что впереди, там, где горят разноцветные станционные огоньки?»
Собрав всю свою выдержку, он смело зашагал вдоль полотна к далеким электрическим звездам.
Вновь заломило голову. Озноб противной, зябкой дрожью пробежал от поясницы к затылку.
«Болен, простудился», — решил Нефедов.
Впереди замаячила темная постройка.
— Эх, если бы развязать руки! А то чорт знает на кого наткнешься.
Но, несмотря на эти сомнения, он шел все вперед уже вдоль темной улицы.
В стороне за проулком сверкает огонек курильщика.
«Была не была». Нефедов направился к огоньку.
Скамья. На ней пара. Ночь темная, хотя небо усыпана яркими звездами.
— Товарищи, помогите, — сказал он.
— Ишь, нализался, барбос. Проваливай, пока цел.
— Я не пьян, товарищи. Меня ограбили.
— Чего врешь? — Со скамьи поднялась фигура мужчины.
— Чей будешь?
— Проезжий.
— Проезжий?.. Смотри-ка, Мотя, да у него, верно, руки связаны.
— Ну, развяжи, раз просят, — посоветовал женский голос.
— Посвети, Мотя.
Чиркнула сера, загорелась спичка.
— Разделали, братец, тебя под мрамор. — Спичка, погасла, но Нефедов успел заметить на груди одетого в солдатскую обмундировку мужчины большой красный бант.
Наконец руки освобождены. Нефедов с наслаждением почувствовал себя способным защищаться.
— Спасибо, друг.
— Не на чем.
— Что, красный?
— Ну да, не кадет. Из отряда Черноусова я.
— А он за советскую власть?
— Ха-ха-ха! Вот чудак, а то как же? Большевик он.
— А как к нему пройти?
— На что тебе он?
— Дело серьезное есть.
— Скажи, какое?
— Ну, подойди, скажу. Громко нельзя.
Парень недоверчиво подошел. Нефедов вкратце рассказал о предательстве Воронина и о себе.
— Нужно предупредить Черноусова. Он меня знает.
— Ну, пойдем, коли так. Мотя, голубка, прощай до завтра.
Черноусов — солдат, высокий, длинноволосый, усатый блондин, крепко спал на лавке, когда Нефедов вошел в помещение.
Провожатый разбудил начальника. Тот вскочил на ноги, зевнул, удивленными глазами уставился в лицо Нефедова.
— Что за страшилище? — спросил он.
— Кажет, что вы знаете его, товарищ начальник.
— Нет, не знаю. Кто будешь, дядько, говоря.
— Я — Нефедов, разве не узнал?
— Нехведов, смотрика-сь. Вместе в штабе и в ревкоме были?
— Да.
— А как ты… откуда ты? Да кто тебя обмолотил так? Или спьяну?
— Белые. Слушай, Черноусов. Надо нам спешить. — Нефедов более подробно рассказал ему о событиях последних дней. Черноусов слушал молча. И только когда рассказчик кончил, громко выругался.
— Сучья стерва, Воронин. Вот шельма. А все, брат Нефедов, оттого, что на охвицеров равнялись в ревкоме. Мол, больше понимает. Вот и напонимали. Но разговорами не поможешь. Воронинскую армию нам не обезоружить. Один взвод у меня здесь. Только вчера приехал вербовать добровольцев. Нужно бежать к ребятам, а то хорош командир. Сейчас же поедем.
— А далеко твой отряд?
— Под Ставрополем.
— И я с тобой.
— А куда ж тебе деваться?
…Ехали степью, привольной, широкой. Загоралась задорная ранняя зорька. Чуть тронутое бирюзой небо еще продолжало смеяться яркими звездами.
Отряд из двадцати пяти конных трусил рысцой по влажной, росистой траве.
Нефедов, ехавший рядом с Черноусовым, вдруг снова почувствовал головокружение, слабость, холодный озноб. Противный липкий пот покрыл все его тело.
— Болен я, — сказал он соседу.
— А что с тобой?
— Мутит что-то и жар.
— Тиф, небось. Теперь страсть как тиф косит. В моем отряде сто с лишним человек заболело. Воздух сырой, поэтому и тиф.
Помолчали.
Позади послышались странные фыркающие звуки. Все конные насторожились.
— Что это?
— Никак автомобиль.
— Посмотрим, свои или чужие.
— А что?
— Если чужие — снимаем, а автомобиль нам пригодится, скорей к своим приедем. Ну-ка, стой, ребята, приготовь винтовки.
На крутом повороте дороги отряд притаился.
Загорелись впереди два автомобильных глаза. Машина двигалась не спеша. Вот она поровнялась с засадой.
— Стой! — закричал Черноусов. — А то застрелим всех.
Машина, дрогнув, послушно встала.
— Кто такой едет?
— Воронин со штабом, — ответил знакомый Нефедову голос.
Конные окружили автомобиль.
— Ну-ка, вылезай, белая сволочь.
— Как смеешь… — раздался голос Воронина. — На меня, на командующего Краевой армией?
— Вылезай. Там поговорим.
Из автомобиля вышли семь человек.
— Руки вверх, — скомандовал Черноусов. — Обыщи их, Несмачный и Пихлак.
Как только прозвучали его слова, один из задержанных высоко прыгнул вперед на лошадиные морды. Кони попятились назад в сторону, а человек стрелой помчался от дороги в степь.
— Хлопцы, обезоружьте этих, а я уже догоню бегунца.
Взвилась плетка, рванулся горячий конь Черноусова.
Сверкнула в зареве зари обнаженная сабля.
— Стой! — кричал на скаку всадник. Он уже почти догнал бежавшего без оглядки человека. — Стой, говорят.
Беглец остановился. Тяжело дыша, сказал:
— Слушай, Черноусов… Если отпустишь меня… сто тысяч рублей твои…
— Воронин, гад, предатель… Купить меня хочешь? Не продаюсь. Сто тысяч и так мои будут. А тебе вот на.
Свистнула сабля. Точно отклеившись, скатилась с плеч голова. Рухнуло в траву безжизненное тело. Черноусов соскочил с лошади. Обыскав карманы трупа, он вытащил из них два свертка: один с деньгами, другой с документами. В юном свете загорающегося дня он прочел один из них и галопом помчался назад к своим.
— Хлопцы, полковника зарубил я. Шофер, садись в автомобиль. Несмачный, Пихлак, Татаренков, Нефедов, садитесь.
— И я сейчас. Ты, Петрушин, за начальника. Веди хлопцев на позицию, а я поспешу скорее.
— А с этими как?
Черноусов, не отвечая, сел в автомобиль, и когда машина уже тронулась в путь, крикнул в ответ:
— Это ты, Петрушин, спрашиваешь? Ну, спрашивай, дубина, а я поеду.
…В полдень автомобиль домчался к Ставрополю. Черноусов отвез в госпиталь уже несшего в бреду всякий вздор Нефедова. После осмотра врача больного поместили в тифозный барак.
* * *
Ратамоновцы в последнем бою лишились своего храброго начальника.
Было время, и Ратамонов бунтовал против приказа сверху. Но сжав сталью воли свое честолюбие и гордость, подчинился. Как был, так и остался до смерти своей геройским, храбрым и честным советским воином.
Тело его, пронзенное сотнею пуль, похоронили с высокой воинской честью, а храброе огромное сердце его отдало прекрасную силу свою каждому из трех тысяч бойцов революционного отряда.
Кругом предательства, измены, из каждой подворотни злыми стаями мчатся враги, но непоколебимы, как горные кряжи, ратамоновцы.
Влились к ним лихие рубаки черноусовского отряда, пристали обрывки воронинской вольницы, пошумели немного, но притихли, зачарованные воинской выправкой, боевой решимостью их.
Враги вокруг, всюду по краю пала советская власть. И нет путей отступления. Окружены ратамоновцы, как стая львов в западне. Есть, правда, путь-дорога, не проложенная еще через саксауловые безводные солончаки да пески астраханской степи. А больше нет ни одной.
Митингуют ратамоновцы в последний раз. За начальника у них — светлый, как лен, Черноусов, комиссаром — Гончаренко Василий.
Луг, солнце, тысячи солдат, казаков. Сгрудились. Хмурые, слушают. Говорит Черноусов:
— Эх, братаны мои. Обложила кадетская свора наш отряд. Грозят. Да не боимся. Поборемся еще.
— Побо-о-ремся.
— Не запугают! — шумит возгласами толпа. Колышатся тысячи голов.
— Воны нам сдаться велят. Грозят пятому смертью. Да хоть и мало у нас патронов и снарядов, а не сдадимся белым. Так ли, ратамоновцы?
— Верно.
— Не сдадимся. Ни в жисть.
— Россию пойдем. Пробьемся.
— Смерть кадюкам!
— С чем бой принимать? — продолжал Черноусов, обведя своим орлиным взглядом затихшую толпу. — Не с чем боя принимать. И не примем боя зря. Уйдем в советскую Россию. Там пригодимся. А путь у нас один есть. Через степи эти соленые, безводные. Вот и решайте, товарищи.
— Пойдем степью.
— Может, пройдем.
— Надо итти… которые дойдут до советской.
— Нам ничего не страшно.
Голосовали. Единогласно решили отступать на красную Астрахань.
Настала ночь, холодная, хмурая. Отправились в поход ратамоновцы колоннами. А на зорьке окружили их два офицерских полка.
У белых за бойцов поручики и подпоручики. За взводных полковники да подполковники, ротные все, как один, генералы.
— Ратамоновцы, держись!
А ратамоновцам наплевать. Вышколенные солдаты. Как только заляжет цель противника, так зайдут красные пулеметчики с флангов — и смят противник. Пока перестраиваются офицерские взводы, глядишь — вихрем налетели черноусовскне рубаки, — и нет взвода.
Ну, и противник не из трусливых достался. Умеют воевать офицеры! Сотни ратамоновцев разметали на песке буйные руки свои.
Так до вечера бой. На часок передохнули бойцы, а там сызнова до утра. А утром хватились ратамоновцы, — нет патронов, все вышли. Бросились к пушкам, — нет снарядов!
И сказал Черноусов, а слова его быстро разнеслись повсюду:
— Братцы стеной! Штыком да кулаком. Бей офицеров в морды! Души их! Силы у нас черноземной побольше.
Бросились ратамоновцы с голыми руками на врага. Что тут было! А стрельба прекратилась. И у белых патроны вышли. Пошла война штыком да кулаком. Рукопашная разыгралась на солончаковых холмах. Пощады не было. Кто кого скорее передушит и заколет, тот победит.
Были в красном отряде женщины и девицы. Да разве женщины они? Настоящие тигрицы, когтистые, зубастые. Не один безносый и безухий помнить будет всю жизнь эти жаркие объятия, эти твердозубые уста.
Гончаренко в бою. Силе его позавидовать мог бы сам бог. Как озверевший медведь рвет с корнем деревья, так Василий рвал жизни из стана врагов. Да Гончаренко ли это? Нет, не он, а кто-то другой, суровый страшный силач.
Вот встреча. Старый знакомый, ротный Нерехин.
И ты?..
— А, белая шкура!
Трещат ребра Нерехина. Закатываются в муке пьяные и теперь глаза.
Но и на силача есть силач. Грузный восьмипудовый полковник всей тяжестью своей обрушился сзади на Гончаренко. Первый раз застонал Василий, чувствуя боль в готовой сломаться спине. И погиб бы он, да выручил Черноусов. Рубнул он, и распрощалась навеки красная голова полковника с грузным телом.
Оглянулся вокруг Гончаренко, ища глазами нового врага.
Но бой уже кончился. Дрогнув, бежали остатки офицерских полков. Для отступления свободен путь.
Но больше тысячи храбрых ратамоновцев полегло на поле брани. И лежала на политых кровью суглинках тысяча эта вперемежку с тысячью павших врагов.
Осталась лежать она и тогда, когда уцелевшая братия их скрылась за далекими холмами.
И будут еще долго лежать они так, — вперив неподвижные очи свои то в солнечное, то в звездное небо. До тех пор, пока хищное воронье, зной, дожди и ветры не высушат эти тела и не развеют их прахом.
И там, где была пролита героями горячая кровь, где солончаки поглотили последние стоны, проклятья врагам, на этих местах, может быть вырастет юная шумная роща, и тогда в полночной тиши древесная листва будет перешептываться с пугливым ночным туманом и рассказывать ему великую быль о безмерной славе павших бойцов-ратамоновцев.
* * *
Дороги…
Кто знает, сколько их пересекло поля, леса, горы, степи?
Неисчислимое множество. Иные нынче засыпаны песками, размыты вешними водами, позаросли буйной травой и просто забыты, оставлены людьми за ненадобностью, как старый хлам.
Пути, пролески, тропинки! Всюду вьетесь и растекаетесь вы по необъятной стране. В ночную ль зимнюю стужу, весенней ли порой, в ненастье, в погоду, под жарким солнцем и холодными звездами, были для человека вы всегда путеводной звездой и могучей надеждой.
Но есть еще и другие пути, непроторенные, непроложенные как следует, неизведанные, непроходимые для многих.
…Путь.
Собственно, нет его. Только прокладывается он через жгучую пустыню.
Вместо вех — брошенные орудия и зарядные ящики, обломки телег, лошадиные остовы, высохшие трупы… Горы, холмы.
Неистовый, жаркий ветер, буран… И трупы, трупы…
Где им начало? За сотни верст не сыскать его. Где же конец им? — Нет его… Нет конца.
Идут люди, изнемогая от зноя, как скелеты худые тела, черные землистые лица. Слабые, как былинки, идут, шатаясь, падают, разбросав руки. Больше не встают.
А другие тащатся дальше, вязнут в песке.
Воды…
Пить… Пить…
Точно шуршат пески: нить… пить…
Но воды нет.
Впереди трое.
Двое мужчин и женщина, оборванные, босые. За ними на версты назад люди — тени. Их тысячи. Все они пригнулись к земле, точно от непосильной тяжести.
Но идут.
Один передовой, высокий, русоволосый, шатаясь, остановился. К нему подбежала женщина.
— Васенька… Трудно тебе, отдохни.
Подошел другой, высокий волосатый, с потрескавшейся кожей на лице.
— Что, Гончаренко? Неустойка… — Но голос его звучал фальшиво и глухо, будто из-под земли.
— Идите… Не могу я.
— Брось, — продолжал волосатый. — Отдохнешь, пойдем. Скоро вечер… Станет прохладнее.
— Васенька, крепись… Может, дождь пойдет.
— Ах, идите… Идите, товарищи.
Русоволосый сел на песок, склонив голову на грудь.
— Встань, Гончаренко. Отойдем вон туда в сторону. Там холмы и тень.
— Пойдем, Вася, там прохладней.
Тот, к кому обращались эти слова, с трудом поднялся на ноги. Они втроем завернули налево, к песчаным буграм.
Уже солнце склонялось к западу. Холмы отбрасывали тени. Но солнце слепило, жгло, и ветер, играя с тучами песка, затруднял дыхание.
Когда они подошли к теневой стороне песчаной возвышенности, русоволосый снова упал на землю, закрыв глаза.
— Умер! — испуганно крикнула женщина.
— Ну, вот еще… не видишь, дышит. Воды бы ему каплю. У меня голова тоже мутится.
— Кузуй, разроем песок. Как, помнишь?..
— Трудно, сил нет. Он сыплется.
Женщина молча принялась разгребать сыпучую массу. Но вот уже руки ее на аршин ушли вглубь, а песок оставался попрежнему сухой как стекло.
— А-ах, — прошептала она. — Нет воды!
— Брось, Маруся. Отдохнем. Отлежится и он, да снова в путь.
Они уселись в изголовьи обеспамятевшего товарища.
— Сколько идем — неделю… И нет воды. И до моря не будет.
— Когда же Астрахань? Как видно, сбились мы.
— Эх, если бы в советскую Россию!
— Ни дороги, ни деревца.
— Сколько полегло… Лошадей поели, теперь есть нечего.
— Ночью я видел, как двое труп грызли.
— Сошли с ума.
— Сумасшедших много.
— Что-то Василий долго в себя по приходит.
— Ничего, очнется. Парень крепкий.
— Не захотели сдаться белым… А все равно смерть.
— Ну, может, еще выскочим.
— Эх, Кузуй, куда выскочим. Погибель всем нам. Вот смотри, пляшет один — рехнулся.
— До Астрахани дотянуть бы.
— К морю дойти.
— Хоть бы дождик, как тогда.
Замолчали. Ш-шш… шуршал песчаный дождь. Косые красные лучи солнца ослепительно горели в каждой крупинке его.
…На смену жаркому дню холодная ночь. Вызвездило темное небо. Дрожат путники. Они еще с вечера отбились от колонны ратамоновцев. Бредут, не зная куда.
Шелестят пески, вздыхают о чем-то.
А они идут, шатаясь и часто останавливаясь на отдых.
Иногда в изнеможении падают. А звезды дразнят их. Где-то купаются они в прохладных струях вод. Привольно им.
Пески звенят… О чем звенят пески?
Вдруг темная полоска впереди.
— Вода-а-а-а…
Откуда силы? Точно на крыльях ветра мчатся они. Темная полоса ширится. Слышны новые звуки. То плещется темная влага.
— Эх, сколько воды.
— Да, целое море.
Теряются за горизонтом синие просторы. Путники бросаются в волны, вода освежает. Но пить, как хочется пить.
Кузуев глотнул горько-соленую жидкость, упал на землю. Ему нехорошо. Но слабость проходит быстро. Снова купаются они. Холодная вода уже леденит.
Вдали у моря мерцает оранжевый огонек.
— Жилье.
— А вдруг враги?
— Была не была. Идемте, товарищи.
Пошли.
Огонек растет, искрится. То костер. Видны три человеческих силуэта. Лают злые собаки.
У костра трое узкоглазых, жидкобородых, в халатах. В таганце варится баранина. Вкусно пахнет мясной навар. У голодных странников мутится голова, тошнит, так хочется есть.
— Здравствуйте, земляки, — сказал Кузуев.
В ответ молчание. Только глухо ворчат в стороне привязанные к кибитке собаки да трещит саксаул на ярком огне.
— Откуда? — спросил наконец один из-за костра.
— С Кавказа.
— Куда ходишь?
— В Астрахань.
— Там красные черти.
— Ничего.
— Ты красный?
— Да.
Все трое за костром негодующе замахали руками.
— Уходите. Не дадым.
Кузуев сделал угрожающий жест.
— Не трожь. — В руках одного сверкнул револьвер.
— Уходи… Мы белые… Не дадым вода. Не дадым мясы.
Тогда выступила вперед Маруся. Она встала перед костром на колени и замолила.
— Родненькие, дайте им пить.
— Нэт.
— Дайте им есть.
— Нэт, Марушка… Тебе дадым, а им нэт.
— Миленькие, они же умрут ведь. Дайте, век не забудем.
Узкоглазые заговорили о чем-то между собой, особенно горячился моложавый.
Наконец они, как видно, договорились и замолчали.
— Твоя Марушка? — спросил из-за костра один.
— Нет.
— Его?
— Пускай продаст, — калым дам.
Гончаренко, нахмурив брови, вместо ответа промолвил:
— Пойдемте, товарищи!.. Это звери, а не народ.
— Нет, я попрошу еще, — возразила Маруся.
— Не дадым, — отрезал самый старый из-за костра.
Тогда Гончаренко силой увлек за собой товарищей.
Шли у моря. Но женщина вдруг повернула обратно.
— Идите, миленькие, прямо морем… Я сейчас.
— Куда ты?
— Нужно.
— Не пустим.
Но Маруся уже быстро скрылась в песках.
Гончаренко сжал руку Кузуева.
— Идем. Она пошла к ним.
Они быстро зашагали в обратную сторону.
Вот костер. Гончаренко быстро подошел к нему и спросил у сидевших истуканами людей.
— Где жена?
— Ушла.
— Куда ушла?
— На юрту.
— Говори, где юрта?
— Не знаем. Уходы, — застрелым.
Василий до крови раскусил губы. Его душило бешенство. Но у киргизов в руках сверкали наганы.
Бросились они искать Марусю. Но везде суглинок, пески, пучки саксаула, но ни жилья, ни человека.
Сбились они с дороги. Около часа блуждали и наконец измученные пришли к морю. Хмурые, пошли берегом на восток, на пути крича охрипшими голосами:
— Маруся… Маруся!..
Но ответа не было. Женщина исчезла.
…Снова жаркий день. Нечеловеческие муки жажды и голода. А к вечеру вернулась она, изнуренная от усталости. В руках Маруси был мех с водой и плетеная корзина. В корзине находился хлеб, вареная баранина.
Целый день провели они на одном месте у моря, подкрепляясь едой, набираясь силой.
А вечером Маруся сказала Василию:
— Я придушила его.
Гончаренко молча обнял и поцеловал ее, заплакавшую от радости.
Ночью они пошли в дальнейший путь.
Попрежнему глухо шуршали волны о берег. С синего неба гляделись в воду многоцветные звезды. Местами над морем клубились туманы.