Благополучно отправив Михеева на чердак; Феня быстро сошла с лестницы. Побежала по темному коридору в свою комнату. С трудом нашла замочную скважину. Открыла дверь и тотчас же закрыла ее на ключ. Быстро разделась и юркнула под одеяло. За дверью в коридоре была слышна беготня. Крики. Шли минуты. Кто–то подбежал к ее дверям и крепко постучался.
— Феня! Феня! — закричал грубый женский голос. — Скорее откройте.
По голосу Феня узнала его обладательницу, больничную фельдшерицу. «Старая ведьма» — прошептала она и продолжала притворяться сонною.
Еще громче раздался стук в двери. Стучали и руками и ногами.
— Сестра Феня! Феня! — уже ревел за дверьми грубый женский голос. Феня точно спросонок сердито спросила: — Кто там стучит, что нужно?
— Ах, милая Феничка! Откройте скорее! У нас такое несчастье!
— Сейчас милая. Вот зажгу свет.
— Нет! Не зажгете! — сказал голос из–за дверей. Электричество испорчено.
— Разве? Давно?
Наконец Феня открыла дверь.
— На самом деле темно, — сказала она, глядя в коридор. — А у меня свечей нет.
— Ах, душенька, — затараторила вошедшая, — просто что–то невообразимое. У нас несчастье.
— Да что же такое? — не пугайте меня, Розалия Алексеевна, — тревожно сказала Феня. — Говорите скорее!
— Понимаете. Провода перерезали. И опять один тяжело больной убежал. Понимаете, голубушка — из политических. Мы все взволнованы. Сам доктор хватается за голову. Но ничего не поделаешь. Ах, как это неприятно, душенька. Как больно! — говорившая тяжело дышала. — Я сейчас бегала, бегала и все напрасно, милая. В дверях торчит отмычка. Искали, все искали и нигде не могли отыскать беглеца. Как тяжело!.. Решила к вам забежать. Ах, ведь это так ужасно!.. Так дерзко… Представьте, Феничка — второй случай на этой неделе. Просто хоть вешайся.
— Да как же так? — искренним тоном недоумевала Феня. — Ведь кругом стоит стража. Ворота закрыты на замок, двери тоже…
— Окно открыли, милая… Окно на улицу. Там, правда, был часовой, но, представьте, говорит ничего не видел. Ничего не слыхал. Конечно, сообщник, врет все.
— Его арестовали?
— Как же!.. Ах, какое несчастье! Это наверное кто–нибудь из своих делает!
— Не иначе, как свои, Розалия Алексеевна!
— Да. Да. — Фельдшерица близко наклонилась к Фене и продолжала шепотом:
— Доктор велел мне наблюдать за санитарами и сиделками. Это, извините за выражение, сволочь… На всякую подлость способны. Они сочувствуют этим…
— Да зачем же им больной! — Казалось, искренно недоумевала Феня. Просто не пойму.
— После поймете, душенька, тут что–то есть. Ох господи! Кстати вот что, милая. У меня есть к вам дело. Думала завтра поговорить, но уж лучше сегодня. Вообще вы мне симпатичны, Феничка. Я видела вашу рекомендацию нашему главврачу. Очень премилая рекомендация. Правда, очень плохо, что вы на этих красных курсах были… Но ведь вы дочь полковника, не так ли? Мне показывали ваши анкеты. А это многое значит, очень многое. Дочь полковника не может сочувствовать этим… душителям всего хорошего, этим вандалам. Для них ведь нет ничего святого. Потом ведь — знаете голубушка, шильце–то в мешке не утаишь. Сразу видно, что вы всей душою ненавидите этих грабителей… Ах, оставьте, не возражайте. Я ведь все тонко подмечаю, милочка. У вас в анкете значится: «до 18 лет жила в своем имении». О, я это понимаю. В своем имении. Ах. Да, очень понимаю. У меня тоже было имение. Ох–ох–ох! — послышались всхлипывания. — Просто прелесть имение. 50 десятин луга и леса. Особняк в 32 комнаты. Картины. Статуэтки. Ковры… Сад с розами… Пруд, знаете, беседка, рояль… и все эти палачи отняли у меня и… вероятно сожгли.
— Почему же сожгли? — полусердито вырвалось у Фени.
— То есть как почему, милая?
— Может быть, вам удастся вернуть все это, — поправилась Феня. — Времена переменчивы, нужно надеяться.
— Я и надеюсь, голубушка… Но все–таки тяжело. Только бы вернуть, а уж там… Моя милая, мы друг друга хорошо понимаем… Так вот, что, Феничка… завтра этих бандитов — она топнула ногою об пол, — в штабе решили расстрелять…
— Завтра, — с болью вырвалось у Фени, — что вы говорите?
— Уж не жалеете ли вы их, Феничка?
— Что вы, что вы, напротив, я завтра дежурная и не сумею посмотреть на казнь. А очень бы хотелось. — Последнее слово Феня произнесла почти шопотом.
— Ах, вот вы о чем. Ну, это пустяки. Да туда, кажется, никого не пустят. Генерал, кажется, очень сердитый. Но вы не жалейте. Мы сходим после посмотреть убитых. Это тоже интересно. Я бы сама, душенька, очень хотела посмотреть, как их будут расстреливать. Очень. Я их хорошо знаю, этих негодяев, по санатории. Все разыгрывают из себя каких–то мучеников, страдальцев, праведников. — Стул под фельдшерицей заскрипел. — Такие висельники. Грабители.
* * *
В комнате загорелась электрическая лампочка под голубым абажуром. При этом свете Феня заметила на жирном и тупом лице фельдшерицы злое выражение. Полуоткрытый рот, расширенные глаза, сжатые брови.
— Ах — загорелось электричество. Это мило. Это прелестно, сказала фельдшерица, меняя выражение лица. — Ну так вот что. Заодно уж, я хотела вам сказать, милочка…
— А у вас, Феничка, я только теперь замечаю — такая прелестная шейка. Просто хочется поцеловать ее! Прелесть.
Феня в ужасе закрыла шею ладонями рук.
— Ну–ну. Не бойтесь, душенька, — сально улыбалась фельдшерица. Не поцелую! Какая вы еще девочка. Но недолго вам быть таким бутончиком. Даже главврач смотрит на вас точно голодная собака на мясо — он у нас большой бабник. О, я это по себе знаю. Не отворачивайтесь. Но я вам помешала спать, я задержусь у вас еще на минутку заодно уж. Я после завтра уезжаю в командировку в штаб Верховного командования. Есть важные поручения, милочка. Нужно нам временно замещать меня.
Самое важное это следить за санитарами, душенька. Я вам укажу завтра персонально — за кем. Согласитесь ли вы на это, золотце мое? А, милочка?
— Я согласна, — быстро сказала Феня. Ей было тошно слушать даже самый звук голоса фельдшерицы. Хотелось избить ее. «Скорей бы ушла ведьма». Только этого желала Феня.
— Это хорошо, что вы согласились, душенька. Я правда так и думала, что вы согласитесь. Превосходно, милочка. Донесения же будете делать устные каждый вечер главврачу, но вы, радость моя, не бойтесь. Он такой милый человек. Ах. Такой ласковый. Но и огненный берегитесь его. Да. — Фельдшерица поежилась. — Так я, милочка, пойду на дежурство, — а завтра скажу о вашем согласии главврачу. Мне же бедненькой придется до утра.
Фельдшерица встала, потягиваясь.
— Простите, что побеспокоила. Такой случай, знаете. Так я пойду. Прощайте, милочка. Покойной ночи, голубушка, спите, спокойно.
Фельдшерица вышла, сильно хлопнув дверью.
— Насилу–то ушла толстая ведьма. Феня облегченно вздохнула, закрыла на ключ дверь, погасила свет, и в потемках забралась под одеяло. Но сон бежал от нее.
В окно засматривала темная, но звездная ночь. Кругом было тихо. Все мысли Фени сосредоточились вокруг завтрашней казни санаторцев. Ей все казалось, что она многое могла бы сделать для них, но не сделала. Правда, она не знала, что завтра казнь, но почему она не испробовала раньше все меры к их освобождению. «А теперь — думала она, — что можно теперь сделать для них — ничего. Уже скоро рассвет. Днем же нечего и помышлять о попытке к бегству. Остается надеяться на случай. Но на случай надеяться никогда нельзя».
Беспокойно ворочалась Феня под одеялом. Было жарко и душно. Проснувшиеся мухи стали биться о стекло окна: з–з–з‑з–з–з‑з–з–з‑з. «Ничего не поделаешь». Феня тяжело вздохнула. Чтобы отогнать эту гнетущую мысль, стала думать о другом. «Ах как хорошо бы было заснуть». Но сна не было. Одеяло и подушка жгли ее тело.
«Дальше здесь находиться мне нельзя. Еще с этой толстой ведьмой я могла вести игру — но с главврачом не могу. Нет, ни за что. Нужно бежать. Довольно».
«3‑з–з–з‑з–з–з‑з» бились о стекло окна мухи.
«Но как быть с Михеевым и Фроловым? Разве, бежать вместе с ними. Иного выхода нет. Иначе они сдадутся и будут казнены или сами убьют себя… Но бегство нужно обдумать как–нибудь поскорее… Вот бы заснуть».
Потянулись обрывки мыслей. «Где теперь наш фронт? Казаки говорили, что он под Москвой». «Скоро будем в Первопрестольной», говорили они. «Эх, туда бы и мне… на фронт».
Понемногу ее охватили ночные настроения. Одна давно знакомая мысль, стала назойливо донимать ее точно комар. «Где он, что с ним?» Она отгоняла эту мысль от себя с большим трудом. Всегда, когда она бывала наедине с собою, эта мысль резала ее сознание. Мучительно сжимала сердце. В минуту человеческой слабости эти мысли убивали ее.
«Она любит его. Любит и желает. Но разве есть хоть намек на возможность быть вместе. Нет. Нет. Она гнала эти мысли прочь. Он и она для революционной работы, и этому должна быть подчинена их личная жизнь. Но где же мера? Где граница, до пределов которой эта желанная мысль возможна? Или этой грани для нее не было». «И не может быть… Не имею права. Не должна. Не могу». Шептала Феня пересохшими губами. Гнала от себя эти мысли, но прогнать их ей не удавалось. И чуяла внутренне, что в чем–то есть ее ошибка, что не совсем права она. Но только не знала, в чем именно Это внутреннее чувство твердило ей в минуты слабости: «Любить товарища по делу не грех, а радость. Зачем ненужный аскетизм. И возле него сумеешь быть столько же полезной для революции. К тому же ты будешь поднимать в нем бодрость, вселять в него силу!»
Раньше ей эти мысли и чувства все–таки удавалось перебарывать в себе. Но теперь они овладели ею. Она негодовала на себя. Если бы он только знал эти ее мысли, он бы хорошенько пожурил ее. Это позор в такой момент но… чувство перебороло в ней рассудок. «Что с ним, жив ли, здоров?» Прерывисто дышала грудь. Горела голова. «Может быть, в эти минуты он где–нибудь лежит раненый или больной, без помощи, а может быть и уже нет его в живых». Эта мысль заставляла ее холодеть. «О–о–о». Феня металась по кровати.
«Где он теперь, родной? Где он любимый — милый?» Целый вихрь мыслей и образов вздымался в ее сознании и рисовал ей то страшные, то сладкие картины. Воображение и темнота помогали ей в этом.
То вот он лежит один в поле. Из большой раны на его лбу потоками льется кровь. Он тянется к ней своими слабыми дрожащими руками. И уж готова вскрикнуть она от пережитого ужаса.
Или видит она его таким, каким он был 8 лет тому назад. Он улыбается. Лицо его светится любовью. Глаза ласкают и манят. Он тянется к ней и уже шепчут ее губы: «Милый — любимый».
Перед утром она беспокойно заснула. Но и во сне не могла успокоиться. Ей снился тяжелый сон.
* * *
Снилась ей Красная площадь в Москве. Она стоит у Кремля ждет чего–то важного. Пасмурный зимний, снежный день. Вдали красуется, точно игрушка, церковь Василия Блаженного. К ней тянется длинная, высокая зубчатая, кирпичная стена Кремля и пропадает вдали. В воздухе кружатся крупные снежинки. На зубцах Кремля, на шапках Василия Блаженного и на земле лежат сугробы снега. Феня стоит неподвижно. Напрягает память. «Зачем она здесь?»
Наконец, вспоминает. Здесь будет митинг. Будет говорить Ильич. Тяжелые вести с фронта. Заняты Тула и Петроград. Революции грозит опасность.
«Но почему же пуста Красная площадь». Спрашивает себя Феня. Кто–то позади отвечает ей. «Разве площадь пуста. Ты всмотрись.
Смотрит пристально Феня и видит, что на самим самом деле вся площадь от края до края полна рабочими. Все они стоят неподвижно. Видит она засаленные куртки, солдатские отрепья вместо одежды, изломанные картузы. Изорванные из мешков фартуки. Шинели. Заплатанные кофты.
Видит она на изнеможденных серых, щетинистых лицах напряженное внимание.
Все безмолвствуют. Не шелохнутся.
«Они ждут также как и я» — решает Феня. — «Что–то нам скажет вождь»?
Неподалеку возвышается трибуна, сколоченная из жидких досок. Трибуну покрывает снег.
«Отсюда он будет говорить».
Вдруг шум и движение в толпе. Слышутся крики:. Идет. Он идет».
Феня тянется вперед, смотрит кругом и видит.
Расступается толпа. В белом снежном промежутке не спеша идет Ильич. Он, как всегда, в темной кепке и осеннем пальто. Руки засунуты в карманы пальто. Идет и смотрит вниз под ноги.
И видит Феня, как вся площадь тянется к нему сотнею тысяч рук. Но он идет вперед. Не смотрит по сторонам. Мерной железной поступью подходит к трибуне. Входит на нее.
«Вот он великий вождь мировой рабочей революции. Вот он возле нее».
Его лицо исполнено непреклонной решимостью. На лбу запала глубокая складка.
Что–то раскаленное, огненное, говорит Ильич. Слова непонятные Фене. Но смысл всей речи ясен без слов. Как всегда он зовет к битвам, к борьбе и победе.
И вот уже не площадь окружает ее со всех сторон, а необъятное глазом поле, усеянное народом. И чувствует Феня, как с каждым звуком его голоса у всех растет и ширится могучий порыв. Закипает безудержная отвага в сердцах.
«Скорей бы в бой!»
* * *
В комнате темно, и жарко и душно. За окном далеко кричат петухи. Тихо. Тихо. Невыносимо жарко под одеялом. Феня сбрасывает его с себя, садится на кровати.
«Нет, лучше я не буду спать до утра» решила она. Оделась. Зажгла настольную электрическую лампу. Комнату наполнили синие отсветы абажура. На столе образовался большой ярко–оранжевый круг. Феня села в раздумьи у стола.
Она мысленно рассуждала с собой, как бы убеждая себя, но обращаясь мысленно к нему, к Пете: раньше мы подпольничали. Замыкались в узком кругу, в узкой работе. Тогда я могла дать волю своему чувству и почти целиком принадлежать ему. Но нынче — кипит революционное пламя. Не хватает сил у партии. Дело освобождения рабочих поставлено на карту и вот теперь я не имею права насколько нибудь уйти от работы. Я не имею права позволить своему чувству завладеть собою. Быть вместе с тобой. Это будет недостойно коммунистки. Ты посуди сам. Что будет, если мы будем вместе. Я буду заботиться о тебе. Буду следить за твоим здоровьем, болеть твоими неудачами. Словом, я буду твоею женою, но я не буду бойцом партии. А задачи так велики — цель так священна — долг так ясен — дорога так светла — что у меня не должно быть сомнений. Если бы ты был со мною, ты сказал бы то же самое и рассмеялся.
Но, милый Петенька, все же у меня сомнения есть. Я думаю, права ли я, рассуждая, что теперь вместе нам быть нельзя. Что прежде дело, а потом личное. Разве нельзя соединить и то, и другое? Разве нельзя и любить, и совместно работать? Но мне кажется, что все же я больше права, чем не права. Ты посуди сам. Если мы будем вместе, то у тебя я отниму много внимания и времени. А этого я не имею права делать, в такой критический момент, когда враг близок к победе. Но я люблю тебя и в этом моя боль. Я хочу видеть тебя, слышать твой голос. Быть возле тебя. Петенька милый. Мне невмоготу не знать, что с тобой. Душат рыдания. Я плачу А вдруг ты болен… В плену… Нет. Не может быть, ты ни за что не сдашься в плен.
Петенька милый, когда я видела тебя в последний раз, мне показался упрек в твоих глазах. Не упрекай меня. Мне больно. Не из каприза я уехала от тебя из губернского центра в эту трущобу. Я и тогда так рассуждала, как теперь. Я сказала себе, что я увидела и должна удовлетвориться этим. Но не подумай, милый Петя, что эти настроения закваска старого. Я уже давно осознала, что в том вопросе был прав ты, а не я. Я уже давно сказала себе, что виновата была я, в разрыве. Чувство оказалось у меня сильнее самолюбия. Ведь пойми, я тогда была взбалмошной девчонкой. Только один год состояла в партии. Играла в полное равноправие во всех отношениях. Но ты тоже был немного неправ, когда ушел от меня и не писал мне долгих пять лет. Тебя поразило мое озорство. Мое упорное нежелание подчиниться какому бы то ни было закону, — даже закону природы. Но ты должен был понять меня и сказать себе: «Это у нее озорство юности». И ты не должен был уходить прочь.
Твоя ошибка, дорогой Петя, была в том, что ты принял меня за взрослую, тогда как я еще была взбалмошной девчонкой. И я знаю, почему у тебя такой взгляд на меня сложился. Потому, что ты с первых же дней нашего знакомства увидел во мне много смелости и даже грубости. Тебя поразило точно так же то, что я первая написала тебе записку о том, что люблю тебя. Я, конечно, тогда тебя любила — но любила, как старшего товарища, тебя так все любили. А ты принял эти писания за серьезный продуманный шаг взрослого человека. Ты искренно полюбил меня… Но потом через два года ушел от меня.
Пойми же, Петенька, что и ты в нашем разрыве — кое в чем виноват. Почему ты не спросил у меня ни разу о моем прошлом? Ты даже не спросил у меня, где у меня родина и есть ли она. Ты за два года не полюбопытствовал узнать, какое я получила воспитание. В какой среде выросла. Как пришла к революции. Ты взял меня такою, какою я была, когда мы полюбили друг друга.
Если бы ты знал, что я воспиталась в семье разорившегося ремесленника. Выросла в грязи и вони кухни, ты бы поступил иначе. В угарном чаде слесарной мастерской, в матерщине и разврате сложилась я. Если бы знал, что старшая сестра за хлеб для семьи продавала свое тело. Особенно, когда умер отец. К ней приходили жирные мерзавцы — купцы, давали гроши, били ее, пьянствовали и отвратительно ругались. Бедная сестра. Она на добытые деньги содержала мать ревматичку калеку, двоих маленьких братьев и меня.
В партию я пошла, желая разрушить этот скверный порядок вещей, когда одни вынуждены продавать за кусок хлеба свое тело, а другие покупать его. Где одни роскошествуют, другие умирают от голода. Желала этого я больше чувством, чем рассудком. Мне было 18 лет. И даже долгое время, находясь в партии, я не могла отрешиться от этих бунтарских настроений. Временами мне хотелось прибегнуть к помощи пуль, динамита, резни. Каждая условность, во имя которой губились жизни и калечились характеры, вызывала во мне жгучую ненависть. Я горела жаждой сегодняшней борьбы, мне часто было тесно в рамках партии. Долгое время прошло, когда я наконец сама поняла, что нужна не вспышка, а упорная долгая борьба за организацию рабочего класса для борьбы. Но ты, Петенька, не облегчил мне мук этих исканий. Ты принял мои слова и действия за мою сущность. Подростка за взрослого. И там, где нужно было прибегнуть к убеждению, ты разошелся со мной, точно со взрослым человеком.
Кругом безумные лица — эти больные ужасные. Мне скучно без тебя. Тоска сжимает мое сердце. Мне больно, Петенька! Где ты и что с тобой? Когда мы наконец увидимся? Если бы можно было хотя на час, хотя бы на минуту повидать тебя. Побыть там с тобой. Мой милый, ненаглядный! Мне так тяжело здесь в эти минуты. Здесь завтра будет много ужасных казней. Так ненавистны мне эти офицерские пьяные лица. Это подхалимство здешней интеллигенции. Если бы можно было мне скрыться отсюда… Я так устала…
Феня отодвинулась от стола. Затуманенными от слез глазами посмотрела в окно. Небо уже посветлело синью. Близился рассвет.