Ошибаетесь, уважаемый, — не все старые девы несчастны, не все старые холостяки эгоисты. Вы сидите в кабинете с сигарой во рту и с книжкой в руках и вам кажется, что вы всё уже знаете, что вы проникли в самые тайники души, что нет больше неразрешенных вопросов. И особенно, когда, с божьей помощью, вы наткнулись на такое слово, как «психология»… Шутка ли, — пси-хо-ло-гия!.. А знаете ли вы, что такое психология? Психология — что петрушка. На вид — неплоха и пахнет приятно, приправить ею кушанье — совсем иное получится блюдо. Но попробуйте жевать одну петрушку!!.. Не хотите? Так что же вы мне всё навязываете «психологию»? Ежели хотите знать по-настоящему, что такое психология, то присядьте, пожалуйста, и послушайте внимательно, что я вам расскажу. А затем высказывайте свое мнение о причинах того или иного несчастья, о природе эгоизма и так далее.
Вот я — старый холостяк и старым холостяком умру. Почему? Но тут такие обстоятельства… Коль скоро вы спрашиваете — почему — и расположены к тому же выслушать меня — вот всё это вместе взятое и есть настоящая психология! Главное, не перебивайте меня вопросами — как, да что, да почему… Не люблю, когда меня перебивают. Я, как вы знаете, человек не без капризов, а в последнее время и нервы пошаливают… Я не потерял рассудок, не пугайтесь! Терять рассудок — это вам подстать: вы человек женатый. А мне нельзя, мне полагается быть в полном уме и в здравом рассудке. Я обязан быть здоровым. Это вы и сами подтвердите. Когда я вам расскажу всю историю, и что-нибудь вам покажется непонятным, тогда милости просим — предъявляйте ко мне претензии. Ну? Всё? Так вот, садитесь сюда, на мое место, а я, с вашего разрешения, сяду в качалку. Я тоже, знаете, люблю, если можно так выразиться, помягче и поудобней… Да и вам здесь лучше будет, — не уснете…
Итак, приступаю к самому рассказу.
Звали ее Пая, — по прозвищу — «молодая вдова». Почему? Почему да отчего! Что ж тут непонятного? Раз звали «молодой вдовой», значит она была молодая и была вдовой. Я был моложе ее. На сколько? Не все ли равно? Говорю — моложе, значит — моложе. Словом, нашлись люди, весьма словоохотливые, и стали они поговаривать о том, что поскольку я, мол, холостяк, а она — молодая вдова… Поняли? Иные меня даже поздравляли. Поверьте мне, а не верите, что ж, беда не велика. Хвастать мне перед вами не к чему. Я был ей близок, как и она мне. Просто мы были добрые друзья, любили друг друга. Да и что тут удивительного? Я был знаком еще с ее мужем. И не только знаком, но и дружен. Я не говорю, что мы были друзьями. Я говорю, что мы были дружны. Это — разные вещи: можно быть дружными, но не быть друзьями и, наоборот, быть очень близкими друзьями, но не быть дружными. Таково мое мнение. Вашего мнения я в данный момент не спрашиваю! Итак, мы с ее мужем были дружны, играли в преферанс, иной раз в шахматы. Говорят, — я первоклассный шахматист. Не хвастаю перед вами! Возможно, что есть игроки получше меня. Передаю только то, что говорят… Муж ее был человек молодой, способный и развитой, к тому же знающий, очень даже знающий. Самоучка, — в гимназии и в университете не учился: дипломов никаких не получал. Ломаного гроша не стоят все ваши дипломы! Что? Разве вы не согласны? Ну, ладно! Не стану спорить! Был он богат, очень богат. Хотя я не знаю, что по вашему называется быть богатым. У нас, если у человека свой дом, свой фаэтон, да еще прибыльное дело, к тому же, — у нас такого принято считать богатым. Мы не шутим, не гремим: размах наш не ахти какой, — всё больше потихонечку да полегонечку. Так вот. Он был владельцем предприятия, — и жилось ему хорошо. Приходить к ним было одно удовольствие: когда бы ни пожаловали, вы всегда желанный гость. Не то, что у других: в первый раз придете, не знают, где и посадить вас; в следующий раз вас примут не столь радушно, а в третий раз встретят так холодно, что места себе не найдете… Нечего улыбаться: речь идет не о вас… Туда, бывало, попадешь, тебя накормят, напоят, встретят как родного. Чего больше? Вот к примеру — прошу заранее извинить меня — пуговица на жилетке оборвется, ее тут же немедленно пришьют! Вы смеетесь? По-вашему это смешно. Пуговица? Что такое пуговица? Пуговица, друг мой, — для нашего брата, холостяка, — великое дело! Целый мир! Из-за пуговицы однажды скверная история приключилась: молодой человек пришел на смотрины, а ему кто-то со смешком показал, что у него пуговицы не хватает… Он вернулся домой и повесился… Однако не задерживаюсь на этом: не люблю я путать разные вещи… А жили они — муж и жена — как голубки. Уважали друг друга гораздо больше, чем многие из нынешних, даже из самых что ни на есть «высокопоставленных». Я никого задевать не собираюсь. А если вы другого мнения, — меня это ничуть не беспокоит. Итак — продолжаю свой рассказ.
Однажды Пине, муж Паи, приехал домой. Слег в постель, прохворал дней пять, а на шестой день — нет Пине! Что? Как? Почему? Не спрашивайте! У него карбункул на шее, надо было вскрыть, а его не вскрыли. Почему? Потому! На то и врачи на белом свете существуют! Привел я к нему врачей, и стали они спорить: один настаивает: вскрывать, другой возражает — не надо. А больной тем временем скончался. Что говорить! Призадумаешься иногда: сколько людей они на тот свет отправили — волосы дыбом встанут. Родную сестру мою отравили! Думаете — дали ей яду? Я ведь не безумец, чтобы рассказывать вам такие глупости! Отравили, значит — не дали того, что нужно. Дали бы ей во-время хинину, она, быть может, и осталась в живых… Не беспокойтесь, я знаю, на чем остановился. Итак, потеряли мы нашего друга Пине. Как выразить свое горе? Брата, отца родного — и то не так жаль! Шутка ли — Пине! Точно годы, многие годы жизни отняли у меня. Жалость какая! Несчастье какое! А вдова! Горе ее беспредельно. Остается с крошечным ребенком на руках, — Розочка, ангел… Единственное наше утешение! Если бы не ребенок, я не знаю, как бы мы всё это пережили, — и она, и я! Я не женщина и не мать, чтобы ни с того, ни с сего расхваливать ребенка. Что и говорить! Ребенок был на редкость удачный! Поверьте мне на слово. Глядишь на него — не наглядишься. Ну, словом, — плод любви двух замечательно красивых людей. Не знаю, кто из них был лучше, — он, или она? Пине был красив, Пая была прелестна. Глаза у ребенка были отцовские — голубые. Любили мы этого ребенка оба, — но я и сам не знаю, кто больше — она или я? Скажете, как это возможно — она — мать, а я — чужой? Но поймите. Надо же заглянуть поглубже: моя привязанность к дому, жалость к вдове, сочувствие к бедной сиротке, очаровательному ребенку, и то, что я одинок, как пень, все это вместе взятое и есть то, что вы называете психологией. Не петрушка, а настоящая психология в чистом виде. А может быть, скажете вы, все это потому, что я любил мать? Не отрицаю, очень любил. Знаете, как любил? Мучился, изнывал от любви, но намекнуть ей об этом, — ни за что! Ночи напролет не спишь, лежишь и думаешь о том, как бы поделиться с ней своими переживаниями. Встанешь утром полный решимости пойти к ней и прямо сказать: «Да будет вам известно, Пая, так, мол, и так…» А дальше, — сами понимаете… Придешь, а слов-то и нет! Скажете, — я трус? Пожалуйста, говорите. Но попытайтесь глубже вникнуть в суть: Пине был моим другом, я любил его сильней, чем брата. Вы, пожалуй, спросите: «А Пая? Ведь вы, мол, только что сказали, что изнывали по ней?» Вот именно потому, что изнывал, именно потому, что мучился, — не мог, не решался! Боюсь, однако, что вы меня не поймете. Конечно, апеллируй я к «психологии», вы бы так или иначе поняли, а когда вот рассказываешь просто без выкрутасов, от чистого сердца, это начинает казаться чем-то непонятным, даже диким. Впрочем, думайте, как вам угодно! Я продолжаю. Ребенок рос. Это, конечно, только так говорится — «рос». Ребенок растет, и дерево растет, и редька тоже растет. Разница, всё же есть. Дождаться, покуда ребенок начнет сидеть, стоять, ходить, бегать, говорить! Но вот, наконец, он уже сидит, и стоит, и ходит, и бегает, и разговаривает, — а дальше? Не хватало еще, чтобы я, как баба, стал вам перечислять: оспа, корь, зубки и тому подобное! Я не баба и глупостями занимать вас не стану, и о детских проделках рассказывать нет охоты. Девочка росла, и выросла, и расцвела, — «как нежная роза», сказал бы я, если б захотел изъясняться на языке ваших романистов, которые столько же смыслят в расцветании розы, сколько свинья в апельсинах… Они, знаете ли, большие мастера сидеть у себя в кабинете, греть ноги у печки и описывать природу, зеленый лес, бушующее море, песчаные горы, прошлогодний снег, вчерашний день… Противны мне такие писания. Так и воротит!.. И не читаю их! А попадается нечто в этом роде, — о том, что солнце сияло, что луна прогуливалась по небу, что воздух был напоен ароматом, что птички щебетали, — швыряю книгу на пол. Смеетесь? По-вашему, я безумец? Ну, и ладно!
Итак, выросла она, Роза, и воспитание получила надлежащее, как полагается в интеллигентном доме. Мать и сама за этим присматривала, да и я малость следил за ее образованием, и не малость, а по-настоящему, — можно сказать, почти все свое время отдавал ребенку, заботился, чтобы ее учили, воспитывали лучшие учителя, чтобы она не опаздывала в гимназию, чтобы во-время играла на рояли, чтоб училась танцовать, — за всем этим следил я, я один. Кто ж еще? И делами вдовы к тому же интересовался. Не то всё ее состояние растащили бы! Ее и так здорово обобрали…
После смерти Пине к вдове Пае ринулись всяческие людишки, благодетели, советчики и стали ее обирать, как полагается… Хорошо, что я во-время спохватился «Стоп, машина!», и прибрал к рукам все дела. Она, правда, хотела, чтобы я стал компаньоном, но я решительно отказался. Домов своих не продам и голову себе морочить не стану. Она возражала: не обязательно продавать дома, я и так, мол, могу быть компаньоном. Что же, вы думаете, я на это ответил? Я попросил больше мне таких предложений не делать, потому что, в противном случае, я обижусь. Он, — говорю, — царство ему небесное, не заслужил того, чтобы я заставил вас платить мне за труды, — а за время, что я уделяю вашим делам, — говорю, — я денег не беру. У меня, — говорю, — достаточно времени, хоть бейся головой об стенку… Говорю это я ей, вдове, а она — ни слова. Опустила глаза — и молчок. Понятно ли вам, что именно я этими словами хотел сказать?.. Почему же я прямо не сказал? Не спрашивайте, почему! Стало быть, не пришлось. Могу вас только уверить, что это казалось столь же просто, как вот эту папиросу закурить. Одно лишь слово, — и всё разрешилось бы… Но я подумал: «А Пине? Ведь такими друзьями были!..» Я не знаю, как вы бы сказали. Вы думаете, конечно, что между нами, повидимому, не такая уже была любовь… Очень даже ошибаетесь. О том, что я по ней изнывал, я уже говорил вам, а о том, что и она — по мне, нечего рассказывать, ибо вы подумаете… А впрочем, не всё ли равно, в конце-концов?.. Прикажите-ка лучше подать чаю, а то у меня в горле пересохло.
Итак, уважаемый, на чем же мы остановились, не помните? На делах. Ну, и дела! На всю жизнь запомню. Мало сказать — эксплоатировали, — вокруг пальца обводили! Погодите радоваться! Не меня — ее! Меня вокруг пальца не обведешь. Знаете, почему? Потому, что я не дамся. Однако давайся — не давайся, ничего не попишешь, когда сталкиваешься с аферистами, жуликами, бандитами, которые кого хочешь обманут. Они из кожи вон лезли, чтобы отобрать у нас последнее. Можете себе представить, не так то просто — забрать у меня деньги. Они, будьте спокойны, достаточно намучились, они у меня, чорт бы их побрал, кровью харкали, пока удалось им выманить, выкачать у нас, — знаете сколько? Сколько смогли! Счастье, что я во-время спохватился и сказал вдове: Довольно! Хватит! И, насколько это было в моих силах, — я как ножом отрезал. Но она здорово поплатилась. Спросите, как же это я допустил? Хотел бы я посмотреть, как бы вы извернулись при таких обстоятельствах. Возможно, у вас лучше получилось бы. Возможно, не буду спорить. Про меня, конечно, скажут: не ахти какой он коммерсант! Ну, и что ж! Несчастье какое! Лишь бы не бандит! Думаете, это мне не влетело в копеечку? Но мне незачем перед вами хвастать. Я хочу только рассказать вам, как всё складывалось, как всё вело к тому, чтобы вдова не осталась вдовой, а я — старым холостяком. Скажи я ей одно слово, одно лишь слово… но этого слова я и не произнес! Почему? В этом-то и загвоздка. Тут-то и начинается настоящая психология. Новая глава под названием «Роза»!.. Вы только слушайте внимательно, ни слова не упуская, потому, что это не выдуманный роман, понимаете ли, — это история животрепещущая, подлинная, всей душой пережитая…
Не знаю, — какая-то особенная сила таится в душе каждой матери… Чуть девочка начинает взрослеть, как матери уже не терпится: скорей бы увидеть свою дочь помолвленной. А приметит мать, что вокруг ее дочери увиваются молодые люди, — она так волнуется, от радости себя не помнит. Каждый молодой человек кажется ей женихом. А что жених этот быть может пустельга, шарлатан, картежник, чорт его знает что, — это ее не касается! Конечно, будьте спокойны, пустобрехи и шарлатаны к нам не ходили, потому что, во-первых, Роза была не из тех, что знается с каждым плясуном, умеющим извиваться, крутиться по паркету, сгибать руку калачиком, шаркать ножкой и отвешивать поклоны. А, во-вторых, — я то на что? Допущу ли я, чтобы какой-нибудь повеса на три шага приблизился к Розе? Да я бы ему, кажется, все кости переломил? В порошок стер бы! Был я с ней однажды на балу, в клубе, среди отменных аристократов, тех, кого вы называете буржуазией… И вот подходит к нам какой-то франт, ручка кренделем, головка набок, на личике медовая улыбочка, шаркает ножкой, этаким визгливым девичьим голоском говорит… Чорт его знает, что он наговорил. Пригласил танцовать. Ну, и показал же я ему танец? Запомнит он меня! Посмеялись же мы потом над злополучным кавалером! С тех пор все кавалеры знали: прежде чем познакомиться с. Розой, надо раньше обратиться ко мне, выдержать, если можно так выразиться, экзамен и лишь потом убраться подобру поздорову. Они меня прозвали цербером, то-есть сторожевым псом у входа в рай. Беда какая! А знаете, кто по этому поводу сердился? Мать! Я, — говорит она, — отпугиваю людей, не подпускаю близко. «Каких людей, — спрашиваю я. — Это собаки, — говорю, — а не люди!» Так случилось раз, и два, и три. Однажды чуть было не кончилось катастрофой. Думаете, — мы поссорились? Вы, правда, человек умный, но на сей раз не угадали! Вот послушайте, что было потом.
Прихожу я однажды к вдове и застаю гостя, какого-то молодого человека лет двадцати или тридцати. Есть такие молодые люди, возраст которых никак не определишь. Молодой человек, нечего скрывать, оказался очень славным. Бывают такие симпатичные люди, — хорошее лицо, хорошие глаза, — ни к чему не придерешься. Понравился он мне с первого взгляда. Знаете, почему? Потому, что я терпеть не могу людишек с сахарными личиками, с медовыми улыбочками. Ненавижу эти надоедливые существа, что умильно заглядывают вам в рот, поддакивая каждому вашему слову: скажите им, что в июле снег выпал, или рыба на вербе росла, они и против этого не возразят… Когда я вижу такое существо, меня так и подмывает вымазать его медом, пчелам на радость… Хотите знать, как звали этого молодого человека? Впрочем, что вам до этого? Допустим, его звали Шапиро. Хоть бы так, довольны? И был он бухгалтером винокуренного завода, и не только бухгалтером, но и полновластным хозяином; можно сказать, что на заводе он пользовался большим авторитетом, чем даже сам хозяин. А хозяин, который не доверяет своим подчиненным, недостоин быть хозяином… Может быть вы иного мнения на этот счет, но в данный момент это не так уж важно.
Словом, представили мне молодого человека по фамилии Шапиро, бухгалтера, хозяина, порядочного человека, к тому же замечательного шахматиста. В шахматы он играет не хуже меня, а, пожалуй, и лучше меня… Ведь я же вам говорил, что не выставляю себя шахматистом. И вот, поди, будь пророком и угадай, что здесь завязывается роман, да какой еще роман! Отчаянный! Ну и недогадлив же я, — не приметил этого с первого же раза! Представьте себе, я собственными руками подливал масла в огонь, всячески расхваливая молодого человека, превозносил его до небес! Чтоб они сгорели, эти шахматы, а заодно с ними и все шахматисты на всем белом свете! Играли мы с ним в шахматы, а он тем временем замышлял бог весть что. Я у него брал «королеву», а он у меня отнял Розу! Я ему давал «мат» на десятом ходу, а он мне «мат» в три хода, потому что на четвертом ходу, то-есть, когда он явился в четвертый раз, вдова отозвала меня в сторонку и загадочно шепнула мне, что Розочка стала невестой этого самого Шапиро, что она несказанно счастлива. Словом: поздравьте меня и себя и нас обоих.
Что со мной сделалось, когда я услышал эту добрую весть, — рассказывать не стану. Что же, по вашему: я злодей, сумасброд, помешанный? Она, вдова, то-есть, подумала то же самое. Вначале смеялась, потом раскричалась на меня, а кончилась эта история слезами, истерикой и прочими такими вещами — словом конфликт! Лопнул, понимаете ли, волдырь… Мы объяснились, и за полчаса наговорили друг другу столько беспощадной правды, сколько не было высказано за все двадцать лет нашего знакомства! Я откровенно заявил ей, что о-на мне недруг, что она погубила меня, отняла у меня единственное утешение мое, Розу, и отдала ее другому. На это она мне ответила, что если кто-нибудь из нас двоих недруг, то это, конечно, я, и что если кто-нибудь из нас и покушался на душу другого, то это я покушался, понемножку, на протяжении восемнадцати с лишним лет!.. Что это значит, мне вам объяснять незачем это и дурак поймет. А что я ей на это ответил, я вам рассказывать не стану. Скажу только, что обошелся я с ней не по-джентльменски, можно сказать, грубо, очень грубо! Я схватил шапку в охапку и, хлопнув дверью, выбежал, как безумный… Я дал себе слово не переступать ее порога до конца жизни!.. Ну, что скажете? Ведь вы же человек мыслящий? Что по этому поводу говорит ваша «психология»? Что я должен был сделать — утопиться? Или застрелиться? Или повеситься на первой осине? Что я не утолился, не застрелился и не повесился, вы, слава богу, сами видите. А что было потом? Об этом в следующий раз. Ничего с вами не станется, если малость подождете. Надо итти к вдовам. Они ждут меня к обеду.
Вот и всё о вдове номер один.