— Хорошо, что вы пришли ко мне как раз в такое время, когда я дома. То-есть, дома-то я всегда, но занят обычно своими делами. У каждого человека свои привычки. Я, например, привык, когда ем, чтобы против меня сидела кошка. Без кошки я и есть не стану. Кис-кис-кис! Как вам нравится моя кошка? Умница! Сама ничего не возьмет, хоть золото перед ней кладите! А шерстка! Как вам нравится шерстка? Что? Вы не любите кошек? Это вам еще в хедере внушили… Знаем мы эти истории! Не оправдывайтесь. Чай пьете с молоком? Или так? Я пью с молоком… Брысь… Ко всем чертям! Ничего так не любит, как молоко! Масло не тронет, а молоко, непременно лизнет.
Вы знаете, — я не люблю предисловий, но на сей раз без него не обойдется… Вот не люблю, когда улыбаются. Смейтесь, сколько угодно, только, прошу вас, не улыбайтесь. Вы помните всё, что я вам рассказывал? Может, забыли, скажите не стесняйтесь. Люди покрупнее нас с вами и то, случается, забывают. Боюсь, что придется вкратце повторить всё сначала.
У меня был товарищ Пине, у него была жена Пая, была у них дочь Роза. Товарищ мой умер, Пая осталась вдовой. А я был ей близким человеком. Она была мне по сердцу, да и я — ей. Но мы об этом не говорили. Так прошли лучшие годы. Тем временем Роза, дочь ее, выросла, и я полюбил ее. Подвернулся молодой человек Шапиро, хороший бухгалтер и прекрасный шахматист, и Роза в него влюбилась. Тогда я поссорился с матерью и ушел с намерением больше туда не являться до конца жизни. Слова своего я не сдержал, и тут же, на следующий день, снова явился и попрежнему оставался близким человеком, справил свадьбу Розы с этим Шапиро, который был полновластным хозяином в делах своих принципалов и даже подписывал за них векселя. Но они разорились и удрали в Америку, а его оставили в долгах. Шапиро покончил с собой, а Роза осталась вдовой. Итак вот вам две вдовы. И точно так же, как ее мать Пая, вдова номер один, осталась после смерти Пине с маленьким ребенком Розочкой, дочь Роза, вдова номер два, осталась с маленьким ребенком Фейгеле, которая родилась через три месяца после смерти Шапиро. И все мы крепко любили эту девочку, целиком посвятили себя ей, и нам некогда было думать о себе и о моем романе с вдовой номер два, с Розой, о романе, который тянулся долго-долго: пусть, мол, Фейгеле подрастет, станет взрослой, а там видно будет. А когда Фейгеле подросла и стала взрослой… Очень прошу вас, когда я что-нибудь рассказываю, не заглядывать в книгу, это же неприлично. Прошу вас внимательней слушайте, что вам рассказывают, потому что тут-то и начинается новая история.
Думайте обо мне, что угодно, но ни фанатиком, ни упрямцем я никогда не был. Я всегда шел в ногу с эпохой. Никогда не отставал, не тянул назад, как иные, что сетуют на молодое поколение с его новыми стремлениями.
Терпеть не могу этих старых умников с их вечными претензиями: как же это яйца курицу учат? Кто старше яйцо или курица?.. Глупцы! Именно потому, что яйцо моложе, оно и ценнее! Оно способнее! Умнее! И конечно же, мы, старое поколение, должны хорошенько прислушиваться к тому, что молодые говорят нам, потому что они молоды, свежи, они учатся, исследуют, ищут, находят, открывают. А как же? Так, как вы, что ли, плесенью и мохом поросшие мудрецы, что кроме древних фолиантов ничего не замечают и не знают — закостенелые какие-то! Сержусь я, правда, на молодых, на нынешних за то, что они нас уже и вовсе не признают, ни во что не ставят, говорят, что мы не только ослы, а попросту — ничто. Мы не существуем! Нас нету! Нету — и дело с концом!.. Представьте себе, — приходят к нам, то-есть, к вдовам, или, вернее, к нашей Фейгеле трое молодых цуциков. Студенты они или не студенты, — чорт их знает! Носят черные рубашки, волос не стригут, кто они такие — не говорят, языки у них острые, а Карл Маркс — у них бог, не пророк, а бог! Ну, что же, — бог так бог! Руки на себя я из-за этого не наложу. Тем более, что и сам я не чужд социалистических идеалов, я и сам знаю, что такое капитал, что такое пролетариат, экономическая борьба и тому подобные вещи… А если хотите, то и сам я… Не радуйтесь, не бундовец, упаси бог, но и не хромоногий сапожник!
Итак, приходят они к нам каждый день, эти три парня, о которых я рассказываю. Одного звать Финкель, второго Бомштейн, а третьего — Грузевич. А ходят они к нам, как к себе домой, потому что обе вдовы, и мать и дочь, когда к ним кто-нибудь приходит, не знают куда его усадить, готовы душу отдать! А тем более такие три сокровища, из которых один несомненно кандидат в женихи для Фейгеле. То-есть, кандидаты они все трое, но не может же Фейгеле иметь трех женихов, должен же быть один кто-нибудь. Вот и угадай, кто же этот единственный, когда о нем даже заикнуться нельзя, упаси бог! Спрашивать они тоже никого не спрашивают. Да и кого спрашивать? Мать? Но что для них мать? Молодая женщина с красивым лицом, да и только. Бабушку? А что для них бабушка? Бабушка для них — это лишь хозяйка, ее обязанность следить за тем, чтобы гостям было что поесть и попить, и не только поесть и попить, но и наесться и напиться… Ну, а обо мне и говорить не приходится. Что я для них? Лишний стул за столом и больше ничего. Хоть бы словом со мной когда-нибудь перекинулись! Разве что за столом солонку, сахарницу или спичку попросят, — и то без слов, без «пожалуйста», — махнут рукой, как глухонемому, или подставят губы, когда вы папиросу закурите, — и всё! Иной раз застанут меня одного. Тогда они усаживаются втроем и начинают беседовать. Хоть бы слово мне сказали, из вежливости, что ли! Ничего! Как будто нет меня! Ну, а я, вы сами понимаете, и подавно первый не начну с ними разговора, я к ним подлаживаться не стану и угождать им, как иные, льстивыми словечками да сладкими улыбочками не буду. Не родился еще на свет божий такой человек, перед которым я бы унижался, — не потому, что я гордец… А если, скажем, и гордец… Называйте, как хотите, — меня ваше мнение не так уж интересует! Однако, я не люблю, когда говорят о себе. Я рассказываю вам об этих трех щелкоперах, — что за звери такие. Однажды я как-то ненароком спросил, кто из них играет в шахматы, — надо было вам посмотреть их лица! Послушали бы вы как они расхохотались! Казалось бы, что тут такого? Можно быть социалистом и играть в шахматы. Карл Маркс, я думаю, не обиделся бы! А вот поговорите с ними… Нет! Я не о них… Меня возмущает она, наша Фейгеле, она смеется с ними заодно? Почему всё, что они говорят, для нее «святая святых», будто сам господь изрек это на горе Синайской? И что это за кумиров нынешняя молодежь себе создала, что за фанатизм такой, Карл Маркс — учитель, а мы его верные последователи. А кроме Маркса никого больше на свете нет? А где же Кант? Где Спиноза, куда девался Шопенгауэр, где Шекспир, Гейне, Шиллер, Спенсер и еще сотни великих людей, которые тоже в свое время не одно умное слово сказали? Пусть не столь мудрое, как Карл Маркс, но ведь и глупостей особенных они не болтали. Я, надо вам сказать, не из таких, которые позволяют наступать себе на мозоли, я не люблю, когда задирают нос, и поэтому мне иногда нравится делать наперекор. Ты — так, а я — этак! Ты говоришь одно, а я — другое, и поступай со мной, как хочешь! Услыхал я однажды их разговор о том, что граф Толстой — ничтожество. Я не принадлежу к горячим последователям Толстого, я не приверженец его философии и нового учения о Христе. Но как художник Толстой для меня не ниже Шекспира. Если вы со мной не согласны, пожалуйста. Вы ведь меня не знаете… Вот я нарочно приношу книгу Толстого и даю ее Фейгеле почитать. Посмотрели бы вы с какой гримасой Фейгеле оттолкнула Толстого! В чем дело? Ни Финкель, ни Бомштейн, ни Грузевич не признают Толстого.
Тут уж я не стерпел (я, когда надо, могу и созорничать) и на всех троих ополчился!..
Ну-ну! Как они вспыхнули! Задень самого святого из святых, его приверженцы спокойней отнеслись бы!
Вмешались в спор обе вдовы, — иначе дошло бы до крупного скандала! Потом, однако, я понял, что сглупил, и пришлось мне перед ними извиняться. А знаете почему? Потому, что этого хотела Фейгеле! А когда Фейгеле захочет чего-либо, то ее желание во что бы то ни стало будет исполнено. Вот скажет она сегодня, к примеру, чтобы я этот дом в другое место перенес, значит, никаких разговоров быть не может!
Эта девушка меня не только зачаровала, она меня поработила, подавила мою волю, превратила в раба, в автомата. И не только меня, но всех нас она ошеломила своим замужеством… Избранником ее оказался Грузевич, химик третьего курса, паренек неплохой, то-есть, звезд с неба не хватал, но — ничего! Бывает и хуже! Во-первых, он был из порядочной семьи. Это весьма существенно. Говорите, что хотите, но это само по себе не лишено смысла. Успокойтесь, я не о знатности говорю. Я указываю только на то, что происхождение тоже кое-что да значит. Если вы происхождения сомнительного, скажем, — из невежественной семьи, то будь вы образованы, как сам творец мирозданья, всё равно останетесь грубьяном. Об остальных достоинствах Грузевича я не говорю. А вообще эти ребята, надо правду сказать, покуда держатся своего, — и честны по-настоящему, и порядочны, и благородны. Но вот как выбьются в люди — их не узнаешь, они, — эти самые «бывшие» порой становятся хуже, в тысячу раз хуже, простого смертного! Потому что простой смертный, если вас одурачит, он хоть постарается смыться, а «бывший», если обжулит вас, то приведет тысячу доказательств, что жулик вы, а не он…
Однако не будем терять времени на пустую философию! Наша Фейгеле стала госпожой Грузевич в семнадцать лет, и я не стану забивать вам голову подробностями о том, какая это была свадьба, кто эту свадьбу справлял, кому это стоило денег, и какая была радость в нашем доме. Мать Роза дожила до лучших времен — повела к венцу свою единственную дочь, бабушка Пая дождалась счастья — внучку замуж выдала! А я, дурак… Я-то чему так радовался? Самую младшую замуж выдал?.. Впрочем, радость продолжалась всего-то от субботы до воскресенья. На третий день после венчания нашего Грузевича кое-куда пригласили по пустяковому делу: где-то был обнаружен склад бомб и динамита, а так как парень был химиком, да еще выдающимся к тому же, то подозрение пало на него. Кстати, нашли несколько писем… Словом, забрали и увели…
Вот тут-то и началась для меня работа — беготня, хлопоты, взятки… И всё напрасно! Уж раз попался, да еще по такому делу, — прости-прощай! А видеть горе семнадцатилетней Фейгеле! А страдания матери Розы! А бабушки Паи! Гнев божий обрушился на этот дом! К тому же, надо вам знать, и дела пошли неважно, в кармане — пусто, я стал комбинировать, дома свои заложил. Но деньги ушли, — пришлось магазины продать… Я вам не о ловкости своей говорю и не хвастаю перед вами. Я только хочу дать вам характеристику моих вдов: хоть бы поинтересовались, на какие средства живут, откуда деньги берутся, как будут жить дальше? Ничуть, — это их не касается!
Я должен заботиться обо всем! Я должен обо всем думать. Напрягать все свои силы! Кто мне велит? А я знаю? Наконец, что бы вы делали на моем месте, среди людей, в которых трудно разобраться. Не поймешь, кто из них лучше? Ни обижаться, ни сердиться, ни досадовать на них невозможно. А если и закрадется в сердце недоброе чувство и вы уйдете домой насупившись, то стоит вам притти снова и встретиться с ними взглядом, услышать от них первое слово, как всё это испарится и вы в одно мгновение забудете, что еще совсем недавно были настроены против них. И вы опять готовы ринуться в огонь и воду. Вот такие это создания. Ну, что поделаешь? А уж о Фейгеле и говорить не приходится. Она — точно магнитом притягивает. Достаточно ей взглянуть на вас своими прекрасными, глубокими близорукими глазами, чтоб вы почувствовали себя очарованным. Вы меня простите, я говорю это не вам, а самому себе, потому что она меня окончательно с ума свела своей свадьбой с этим Грузевичем. Мишей звали его. Только о нем и слышишь, только о нем и говорят, только о нем и заботятся. Никто не должен есть, никто не должен спать, никто не должен жить. Что такое? Миша! Забрали Мишу! Посадили Мишу! Будут судить Мишу! Надо спасать Мишу! Но не тут-то было. Никого к нему не допускают. Ни меня, ни ее, никого! Я понял, что дело пахнет «матерью сырой землей», что в лучшем случае ему грозит вечная каторга, а может и повешение!.. Вам, вижу, тут не сидится, пересядьте вот сюда, к окну. А может быть, я вам немного наскучил, — и то не беда. Я больше вашего терплю. Вам-то что? Выслушаете мою историю (я сейчас кончаю) и пойдете домой, а у меня это горе горемычное на всю жизнь.
На чем же мы остановились? На приговоре: присудили к повешению. Вы, наверно, не раз читали в газетах, что вот сегодня там-то и там-то повесили двоих, а вчера там-то и там-то — троих, нынче — что вешать людей, что резать кур — все равно. А вы в это время что делаете? Раскачиваетесь в кресле и курите ароматную гаваннскую сигару, либо пьете в это время чашку вкусного кофе со свежими булочками с маслом? А то, что там висит человек, то, что в последних судорогах, в предсмертной агонии дергается знакомый, близкий вам, родной человек, который еще совсем недавно был полон жизни, полон сил, как вы сейчас?
А то, что там лежит еще неостывшее тело человека, которого палачи лишили жизни? А то, что там мучается человек, который хотел бы поскорее умереть, а смерть нейдет, потому что палач плохо затянул веревку, или она, не выдержав тяжести тела, оборвалась, и человек упал ни жив, ни мертв, и взглядом угасающих глаз молит поскорее покончить с ним?.. Что? Не любите, когда об этом говорят? Вы избалованы. Я также избалован как и вы. И представьте себе, что я побывал, где только можно было, точно знал минуту и секунду его казни, читал потом в газетах о том, как один из троих (повесили всех троих) долго боролся со смертью, потому что он был грузный (это Бомштейн), и его пришлось вешать дважды… Так писали потом в газетах, а мы это читали, то-есть не все, — читали об этом только я и Роза: от бабушки и внучки мы эти газеты прятали…
В доме нашем прибавилась еще одна молодая вдова: вдова номер три!.. И на дом опустилась тоска, тихая, мертвая, такая тоска, для выражения которой нет ни красок, ни слов. Такая тоска, которую описать нельзя, потому что описывать, значит, осквернять ее. Тоска, которая в изображении кого-либо из ваших писателей прозвучала бы кощунством. Тоска, которой не выразить словами. Всё в прошлом, в воспоминаниях. Три вдовы — три жизни. Не полноценные жизни, а полужизни, и даже не полужизни, а клочья, обрывки. Каждая из них начиналась так хорошо, так поэтично, сверкнула на мгновение и — погасла!.. О себе я не говорю. Меня нет. То-есть, я хожу туда каждый день, просиживаю с ними ночи напролет, мы говорим о промелькнувших счастливых днях, вспоминаем разные разности: о моем дорогом друге Пине, о честном и таком благородном Шапиро, о герое Мише Грузевиче, о котором газеты потом писали, что в своей области, в химии, он был гений… Я ухожу от них каждый раз с наболевшим сердцем, и сам себя спрашиваю с досадой: почему я так глупо проиграл свою жизнь? Где и когда совершил я первую свою ошибку и когда, наконец, свершится последняя? Люблю я их всех троих и дороги они мне все трое, и каждая из них могла быть моей, а может еще и сейчас… И каждой из троих я и мил, и ненужен, и необходим, и навязан. Стоит мне один день не притти, как разразится скандал, а засижусь на лишних полчаса, меня бесцеремонно выпроводят, попросту предложат убраться. Ничего не делают, не спросив меня, но если я в чем-нибудь упрекну, скажут, что я во всё вмешиваюсь… Я вспыхиваю, убегаю домой, запираюсь у себя со своей кошкой, прислуге наказываю, что если будут ко мне звонить, пусть отвечает, что меня нет, что я уехал. Опять принимаюсь за свой дневник. Тридцать шесть лет подряд веду я дневник. Интересный дневник, будьте уверены. Для себя я веду дневник, не для других. Подождет еще ваша литература, покуда удостоится такой книги! Вам я, может быть, когда-нибудь и покажу ее, другим — ни за какие блага!..
Однако не проходит и получаса, как ко мне стучатся.
— «Кто там?» — «Девушка от вдов пришла, звать вас к обеду. Что сказать?» «Скажите, что сейчас приду».
Ну, что вы теперь скажете, господин мой любезный. Как насчет вашей «психологии»?.. Торопитесь уходить? Идемте, я с вами. Мне надо быть у трех вдов. Одну минуту, скажу только, чтоб кошке дали покушать, а то я там чего доброго и до утра засижусь. Ми играем в «ералаш», иногда в преферанс. Играем на деньги. И каждому хочется выиграть! А сделает кто-либо неудачным ход — пощады нет, — ни мне от них, ни им от меня. Всякий неправильный ход, когда в карты играем, меня в ярость приводит: я готов уничтожить того, кто промахнулся.
Ну, что означает ваша улыбка? Поверьте, знаю о чем вы сейчас думаете. Я ведь вас насквозь вижу, но что с того? Вы сейчас думаете обо мне: «Старый, старый холостяк, брюзга»…
Вот и вся история о трех вдовах.
Перевел М. А. Шамбадал