Ближайшая миссіонерская станція въ Эффуэнтѣ находилась въ разстояніи тридцати миль и къ ней вела туземная тропинка черезъ лѣсъ. На станціи жили два миссіонера методиста, какъ это было извѣстно Джону Криди, такъ какъ онъ ѣздилъ раньше на лодкѣ повидаться съ ними. Когда онъ только что пріѣхалъ въ Африку, онъ бы не могъ найти дороги въ чужомъ лѣсу, но теперь, босой, полуголый, подъ давленіемъ всепоглощающаго чувства онъ пробирался въ темнотѣ сквозь ліаны и другія вьющіяся растенія, какъ истый африканецъ. Гдѣ ползкомъ, гдѣ бѣгомъ промахалъ онъ, ни разу не остановившись, всѣ тридцать миль и на разсвѣтѣ постучался въ дверь миссіонерской хижины въ Эффуэнтѣ.
Одинъ изъ миссіонеровъ осторожно пріотворилъ дверь, запертую засовомъ.
-- Что нужно?-- спросилъ онъ на языкѣ фанти у босоногаго дикаря, стоявшаго у порога.
-- Я пришелъ съ порученіемъ отъ миссіонера Джона Криди, отвѣчалъ босоногій дикарь на томъ же языкѣ.-- Ему нужно европейское платье.
-- Онъ прислалъ письмо?-- спросилъ миссіонеръ.
Джонъ Криди подалъ бумажку, зажатую въ его рукѣ. Миссіонеръ прочиталъ записку. Въ ней коротко сообщалось о томъ, что негры въ Бутабуэ ограбили ночью хижину Джона и украли его платье, и что теперь онъ не можетъ выходить изъ дому, пока не добудетъ европейскаго платья.
-- Странно,-- замѣтилъ миссіонеръ.-- Брать Фельтонъ умеръ три дня тому назадъ отъ лихорадки. Отнеси, пожалуй, его платье брату Криди.
Босоногій дикарь кивнулъ въ знакъ согласія. Миссіонеръ пристально поглядѣлъ на него и ему показалось, что онъ уже раньше видѣлъ это лицо. Но ему даже ни на минуту не пришло въ голову, что онъ говорить съ самимъ Джономъ Криди.
Платье покойнаго брата Фельтона было связано въ узелокъ, и босоногій дикарь, взявъ его въ руки, собирался бѣжать обратно въ Бутабуэ.
-- Ты ничего не ѣлъ дорогой,-- сказалъ осиротѣлый миссіонеръ.-- Не хочешь ли взять съ собой пищи для подкрѣпленія себя во время пути?
-- Дайте мнѣ немного банановаго тѣста -- отвѣчалъ Джонъ Криди.-- Я поѣмъ дорогой.
И когда миссіонеръ далъ ему тѣста, онъ въ забывчивости сказалъ ему по-англійски:-- благодарю.
Миссіонеръ удивился, но подумалъ, что, вѣроятно, это единственная фраза, которой онъ научился въ Бутабуэ, и подобно всѣмъ неграмъ спѣшитъ пощеголять своимъ знаніемъ.
Съ узелкомъ въ рукахъ снова ринулся Джонъ Криди черезъ лѣсъ, пробираясь по немъ точно змѣя или тигръ, безъ отдыха и остановки, пока не добѣжалъ до селенія Бутабуэ. Тутъ онъ остановился и за кустами дикаго инбиря переодѣлся съ головы до ногъ въ англійское духовное платье. Послѣ этого смѣло и гордо пошелъ по главной улицѣ и спокойно вошелъ въ свой домъ. Былъ уже полдень, палящій африканскій полдень.
Этель по прежнему лежала безъ сознанія на кровати. Негритянка прилегла на полу и дремала послѣ безсонной ночи. Джонъ Криди поглядѣлъ на свои часы, стоявшіе на маленькомъ деревянномъ столикѣ.-- Шестьдесятъ миль въ четырнадцать часовъ,-- сказалъ онъ громко; -- перещеголялъ наши бѣга изъ Оксфорда въ Уайтъ-Хорсъ, полтора года тому назадъ.
И затѣмъ молча сѣлъ у постели Этель.
-- Открывала ли она хоть разъ глаза?-- спросилъ онъ у негритянки.
-- Ни разу, Джонъ Криди,-- отвѣчала женщина.
До прошлой ночи она всегда называла его "мистеръ".
Онъ часъ или два глядѣлъ въ безжизненное лицо. До четырехъ часовъ пополудни въ немъ не появлялось никакого измѣненія; затѣмъ глаза Этель приняли постепенно иное выраженіе. Джонъ увидѣлъ, что расширенные зрачки сократились и понялъ, что сознаніе постепенно къ ней возвращается.
Еще минуту и она поглядѣла на него и вскричала съ выраженіемъ надежды въ голосѣ:
-- Джонъ! откуда ты взялъ это платье?
-- Это платье?-- мягко отвѣчалъ онъ,-- ты, должно быть, бредишь, дорогая Этель, что спрашиваешь меня объ этомъ. Конечно, у Отандева въ Оксфордѣ, моя милая.
И провелъ тихонько своей черной рукой по ея распущеннымъ волосамъ.
Эгель громко вскрикнула отъ радости.
-- Значитъ, это былъ сонъ, ужасный сонъ, Джонъ, или же жестокая ошибка! О! Джонъ, скажи, что это былъ сонъ!
Джонъ тихо провелъ рукой по лбу.
-- Дорогая Этти,-- сказалъ онъ,-- я боюсь, что ты бредишь. У тебя сильная лихорадка. Я не понимаю, что ты хочешь сказать.
-- Значитъ, ты не разодралъ своего платья, не одѣлся какъ фанти и не плясалъ съ тамъ-тамомъ въ рукахъ на улицѣ? О, Джонъ!
-- О, Этти! Нѣтъ! какой страшный бредъ посѣтилъ тебя!
-- Ну тогда все хорошо,-- сказала она.-- Теперь я не боюсь умереть.
И снова погрузилась въ изнеможеніи въ лихорадочную дремоту.
-- Джонъ Криди,-- торжественно произнесла жена законоучителя,-- ты отвѣтишь своей душой за эту ложь, сказанную умирающей женщинѣ!
-- Душой!-- страстно вскричалъ Джонъ Криди,-- моей душой! Неужели ты думаешь, жалкая негритянка, что я не отдамъ тысячу разъ свою несчастную, ничтожную, черную душу на вѣчную муку, если могу этимъ доставить ея бѣдному бѣлому сердцу хотя минуту успокоенія передъ смертью?
Еще дней пять пролежала Этель въ злой лихорадкѣ, иногда приходя въ себя на минуту или на двѣ, но большую часть въ бреду или въ забытьѣ. Она больше ни словомъ не упоминала Джону про свой страшный сонъ, и Джонъ тоже не упоминалъ о немъ. Но сидѣлъ около нея и ухаживалъ за ней какъ женщина, дѣлая все, что только возможно было для нея сдѣлать въ бѣдной, маленькой хижинѣ, и тая про себя гнетущее чувство раскаянія, слишкомъ сильное для того, чтобы его можно было передать словами или изобразить перомъ. Въ сущности все же цивилизація для Джона Криди не была простымъ внѣшнимъ лоскомъ, и хотя дикіе инстинкты и могли по временамъ просыпаться въ немъ, но такіе взрывы столько же могли повліять на его воспитанную натуру вообще, сколько веселая пирушка или попойка въ коллегіи можетъ измѣнить характеръ образованныхъ англійскихъ юношей. Въ сущности Джонъ Криди былъ мягкій, кроткій, англійскій клерджименъ.
Въ то время, какъ онъ просиживалъ безъ сна и въ смертельной тоскѣ у постели Этель, впродолженіе пяти долгихъ сутокъ, одну только молитву шептали время отъ времени его уста:-- дай Богъ, чтобы она умерла!
Цивилизованная сторона его натуры была настолько глубока, что онъ понималъ, что это единственный для нея исходъ изъ жизни, которая отнынѣ могла представляться ей только позорной.
-- Если она выздоровѣетъ,-- говорилъ онъ самъ себѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ,-- я немедленно оставлю эту проклятую Африку. Я наймусь простымъ матросомъ на корабль, чтобы заработать свой проѣздъ въ Англію, а ее отошлю на параходѣ на тѣ деньги, что у меня еще остались. Я больше никогда не покажусь ей на глаза, потому что, если она выздоровѣетъ, то ее нельзя будетъ увѣрить, что она не видѣла меня босоногимъ язычникомъ фанти, съ проклятымъ тамъ-тамомъ въ рукахъ. Самъ же я достану себѣ работу въ Англіи, не въ качествѣ священника, нѣтъ... имъ я уже больше не могу быть, но я поступлю въ клерки, въ сельскіе рабочіе или въ матросы, все-равно худа! У меня здоровыя руки: я былъ первымъ гребцомъ въ коллегіи Магдалины. Я буду работать какъ волъ и отдавать ей всѣ деньги, чтобы она жила госпожей, хотя бы и самъ умиралъ съ голоду и никогда не покажусь ей на глаза, если она выздоровѣетъ. Она все равно и такъ будетъ несчастна, бѣдный мой ангелъ! Для нея только одно спасеніе... дай Богъ, чтобы она умерла!
На пятый день она раскрыла глаза. Джонъ увидѣлъ, что его молитва услышана.
-- Джонъ,-- слабо проговорила она,-- Джонъ, поклянись мнѣ честью, что это былъ только бредъ.
И Джонъ приподнявъ руку къ небу,-- Отвѣчалъ твердымъ голосомъ:-- клянусь.
Этель улыбнулась и закрыла глаза.
И больше ихъ не открывала. На слѣдующее утро Джонъ Криди, не проронивъ ни одной слезы, но съ пересохшимъ ртомъ и горломъ, какъ у человѣка, убитаго горемъ, взялъ заступъ и вырылъ могилу въ мягкомъ грунтѣ близъ рѣки. Послѣ того собственными руками изготовилъ гробъ изъ плетенаго бамбука и благоговѣйно положилъ въ него дорогое тѣло. Онъ никому не позволялъ помогать себѣ, ни даже своимъ единовѣрцамъ христіанамъ: законоучителю и его женѣ. Этель была слишкомъ священна для него, чтобы допустить коснуться ея ихъ африканскимъ рукамъ. Затѣмъ онъ надѣлъ свой бѣлый стихарь и въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни совершилъ погребальный обрядъ по правиламъ англиканской церкви надъ открытой могилой. Окончивъ это, онъ вернулся въ свою осиротѣлую хижину и громко возгласилъ въ порывѣ безнадежнаго горя:
-- Единственное существо, которое меня связывало съ цивилизаціей, оставило меня. Отнынѣ не скажу больше ни одного слова по-англійски. Я возвращаюсь къ своему народу.
Онъ торжественно разодралъ вновь свое европейское платье, обвязавъ вокругъ бедръ ситцевый лоскутъ, посыпалъ голову землею и засѣлъ въ своей хижинѣ плача и стеная, какъ убитый горемъ ребенокъ, отказываясь отъ всякой пищи.
Въ настоящее время старый португальскій креолъ, торгующій ромомъ въ Бутабуэ, показываетъ иногда англійскимъ піонерамъ, которыхъ иногда туда заноситъ вѣтромъ,-- среди толпы оборванныхъ негровъ, на одного, валяющагося въ мягкой пыли у порога своей хижины; нѣкогда онъ былъ пасторомъ, изъ коллегіи Магдалины въ Оксфордѣ.
А. Э.
"В ѣ стникъ Европы", No 3, 1884