I.

МНОГО приключений пережил я во время странствований своих по белу свету, но ни одно из них не было так странно, как приключение, случившееся со мной в прошлом году в нетронутой никем еще пирамиде Абу-Илла. В ту зиму я путешествовал с Фитц-Скиминами в качестве жениха их дочери Юдифи. Молодая девушка не отличалась красотой, но женитьба на дочери богатого негоцианта, архимиллионера, была неожиданной для адвоката, который сидел без дела, не имел никакого состояния и напрасно старался пробить себе дорогу в качестве юмористического писателя. Не думаю, чтобы старик Фитц-Скимин согласился охотно на эту свадьбу, не будь Юдифь так безумно влюблена в меня и не ухаживай я за ней так долго во время лондонского сезона. Как ни как, но дело это было решенное. В виду того, что легкие моей будущей тещи требовали более теплого климата, вся семья решила отправиться в Египет, куда и я последовал за ней, чтобы не терять из виду своей победы.

Не могу сказать, чтобы ухаживания мои шли, как по маслу. Юдифь находила, что я не очень старательно увиваюсь за ней. Вечером, в последний день старого года, мы даже очень серьезно повздорили с ней из-за того, что я втихомолку удрал на лодке в соседний городок, чтобы полюбоваться танцами красивых дочерей пустыни из племени Гаваци. Как она узнала об этом, не могу себе представить! Я дал целых пять пиастров проклятому драгоману, чтобы он покрепче держал свой язык на привязи. Как бы там ни было, но она все узнала и сочла себя оскорбленной, а оскорбление подобного рода могло быть смыто, по ее мнению, лишь тремя днями колкостей и шпилек.

В ту ночь я лежал в гамаке на палубе, находясь в самом худом настроении духа. Мы стояли у плотины Абу-Илла, в яме, наполненной заразными миазмами и находившейся между водопадами и дельтой. Местность эта кишела самыми ядовитыми москитами во всем Египте, а штука эта не малая! Жара, даже в этот час ночи, была удручающая и, казалось, что вместе с туманом, который подымался с ложа лотосов, тянулась кверху и лихорадка. Больше всего беспокоила меня мысль, что богатая наследница может пропустить меня сквозь пальцы. Как ни был я, однако, взволнован и огорчен, я все же минутами возвращался к прелестному видению маленькой Гаваци, которая после полудня танцевала для меня. Восхитительное создание! Будь Юдифь хотя только бледным отражением ее! Что это? Не доставало еще, чтобы я влюбился в дочь пустыни!

А москиты тем временем не переставали осаждать меня. Зз!.. Зз!.. Зз!.. Мне удалось поймать самого большого и самого звонкого из них, нечто в роде примадонны и адской оперы. Увы! ее сменили сотни еще более рьяных артистов... С болот, кроме того, доносилось кваканье лягушек, и ночь чем дальше, тем становилась удушливее. Я выпрыгнул из гамака и вышел на берег, надеясь, что воздух будет там посвежее.

В глубине равнины я увидел высившуюся огромную пирамиду Абу-Илла, на которую мы предполагали взобраться на следующий день. При свете луны я дошел до подошвы величественной гранитной массы, мрачный силуэт которой резко выделялся на фоне горизонта. В полусне, дрожа от лихорадки, обошел я кругом нее.

И вдруг в голове моей блеснула странная мысль; нельзя ли случайно открыть потайной ход в пирамиду, который ускользал до сих пор от наблюдений многих ученых египтологов? Я вспомнил рассказ доброго старого Геродота, похожий на сказку из "Тысячи и одной ночи", в котором говорится о том, как фараон Рамзес приказал устроить сокровищницу с вращающимся на стержне камнем вместо двери, и как мастер, знавший тайну входа, тайком отправлялся туда по ночам и обкрадывал фараона. Что, если и пирамида Абу-Илла закрывалась таким же точно образом? Любопытная будет штука, если я попаду на настоящее место!

Благодаря ослепительному свету луны, я видел ясно, что нахожусь у двенадцатого камня, считая от северо-восточного угла. Мне показалось, что какое-то внушение сверху указывало мне на этот камень. Быть может, достаточно будет толкнуть, его с левой стороны и он повернется на стержне? Я изо всех сил налег на него... Дрогнул? Нет... Это только вообразилось мне. Попробуем еще... Качается? Да... О, великая Изида! Двинулся!..

Сердце мое затрепетало от лихорадочного волнения. Три раза принимался я за одно и то же, и вот, наконец, вековая ржавчина, делавшая стержень неподвижным, уступила, и камень, тяжело повернувшись, открыл вход в темный, узкий коридор.

II.

Было безумием с моей стороны отправляться одному без факела по неизвестному мне пути. Тем не менее я двинулся вперед. Отверстие было достаточно широко и высоко, чтобы человек, не сгибаясь, мог пройти в него. Стены были холодные и гладкие, а пол внизу шел в наклонном положении.

Ощупью, с бьющимся от волнения сердцем, прошел я шагов пятьдесят, пока не натолкнулся на препятствие, состоящее из камня, который закрывал дальнейший выход из коридора.

На эту ночь достаточно, -- решил я. Я был в восторге от своего открытия и собирался уже повернуть назад, когда внимание мое было привлечено странным явлением: сквозь трещины в камне пробивался слабый свет... можно было подумать, что там горит лампа или просто огонь. Не было ли здесь двери устроенной по образцу той, через которую я только что вошел? Не вела ли она в какое-нибудь подземелье, служившее убежищем целой шайке разбойников? Огонь почти всегда указывает на присутствие человека, а между тем по наружному виду пирамиды казалось, что вход в нее не открывался уже в течение многих веков. Я колебался несколько минут, прежде чем продолжать начатое мною предприятие, но побуждаемый чувством любопытства налег на каменную массу и опять-таки с левой стороны. Камень медленно повернулся -- и предо мной открылся вход в огромный зал.

Никогда, до конца жизни своей, не забуду я овладевшего мною удивления при виде этого действительно волшебного зала. Ошеломленный, пораженный невиданным зрелищем, водил я взорами по тройному ряду огней, тянувшихся и вдоль стен, и кругом объемистых колонн, и по столбам, покрытым красными, желтыми, зелеными и голубыми рисунками, и по огромным сфинксам из розового гранита, и по статуям из красного порфира, изображающим богиню Пта с кошачьей головой, и по полу из полированного сиенита, блестевшего, как зеркало.

Но, о чудо из чудес! Посреди зала во всем своем великолепии, окруженный жрецами и воинами, украшенный остроконечной митрой Рамзесов, на возвышенном троне с инкрустациями из золота и слоновой кости, перед столом, уставленным кушаньями из Мемфиса, сидел во плоти и крови сам фараон древнего Египта.

Голова моя закружилась, как во время горячки, которую я перенес после экзаменов в Оксфорде. Мне казалось даже, что она сейчас лопнет.

Передо мной, как во сне, развертывалась ежедневная жизнь фараона. Как на стенных картинах, которыми мы любовались в Карнаке и Сиене, так и здесь прислуживали гостям стройные, грациозные девушки с бронзовым цветом кожи, драпированные легкой тканью, обвязанной вокруг чресел.

В глубине зала пировали за отдельным столом придворные дамы, с головы до ног стянутые узкими одеждами из льняной, покрытой рисунками ткани. Древние танцовщицы, вернее -- воспроизведение моих приятельниц Гаваци, принимали позы, какие изображаются в священных письменах египтян, и скользили бесшумно под меланхолические звуки трехструнных арф и длинных, тонких свирелей.

Странное собрание было в той же мере удивлено появлением постороннего посетителя, как и сам он при виде небывалого зрелища. Музыка и танцы мгновенно прекратились. Фараон и придворные вскочили и несколько минут смотрели на меня, не трогаясь с места. Затем молодая девушка, с царственной наружностью и в то же время необыкновенно похожая на маленькую Гаваци в Абу-Илле, подошла ко мне и заговорила со мной на древнеегипетском языке:

-- О, чужестранец, кто ты и зачем пришел сюда?

Никогда не думал я до той минуты, что могу владеть языком иероглифов, -- и вдруг оказалось, что я без всякого затруднения не только понимал его, но и говорил на нем. Удивительно! Так труден этот древний египетский язык при разборе письменных фигур и в то же время так ясен, когда произносится такими губками, какие были у этой дочери фараонов!

-- Десять тысяч раз прошу извинения за мою нескромность, -- отвечал я вежливо. -- Я не знал, что пирамида эта обитаема. В противном случае я никогда не позволил бы себе бесцеремонно войти сюда... Я английский турист... Позвольте представиться вам.

Вынув визитную карточку из бумажника, который, к счастью, находился при мне, я почтительно передал ее принцессе. Она взяла ее, внимательно осмотрела, но не поняла очевидно ее назначения.

-- Позвольте и мне узнать в свою очередь, -- продолжал я, -- в чьем высоком присутствии я нахожусь?

Один из герольдов, стоявших по бокам трона, провозгласил с пафосом:

-- В присутствии препрославленного фараона, брата солнца, Тотмеса XXVII из XVIII династии.

-- О, чужестранец! Приветствуй владыку мира! -- крикнул с тем же пафосом второй герольд.

Я отвесил глубокий поклон его величеству и вошел в зал.

III.

Надо полагать, что я, сам не зная того, нарушил придворный этикет Египта, ибо среди красивых рабынь с бронзовым цветом кожи послышался вдруг заглушенный смех. Но великий фараон, довольный, по-видимому, моей искренностью, ласково улыбнулся. Обернувшись к придворному, который ближе всех стоял подле него, он сказал ему величественным и в то же время кротким голосом:

-- Омбос! Чужестранец этот представляет собою любопытный феномен. В нем нет ничего общего с эфиопами и другими дикарями юга. Он не походит также на людей с бледным лицом, которые приезжают к нам на судах из Ахагии, хотя чертами своими он мало отличается от них. Нелепая одежда его указывает, однако, что он должен принадлежать в варварам.

Я с досадой взглянул на свой костюм туриста из материи с серыми и коричневыми клетками, последнее слово моды от знаменитого портного с Бондс-Стрит. Египтяне эти, надо полагать, были одарены плохим вкусом, если не приходили в восторг при виде такого образца наших мужских мод.

-- Если прах, который попирается стопами твоего препрославленного величества, имеет право высказать свое мнение, -- сказал вельможа, с которым говорил фараон, -- то я сказал бы, что молодой чужестранец, этот заблудившийся путешественник, явился сюда из ледяных стран севера. Головной убор в его руках указывает на то, что это туземец с полюса.

-- Пусть чужестранец наденёт свой головной убор, -- сказал фараон.

-- Варвар, надень свой головной убор! -- крикнул герольд.

Я заметил, что фараон никогда и ни к кому не обращался прямо, за исключением вельмож самого высокого ранга. Я исполнил приказание и, надел шляпу.

-- Что за смешная тиара! -- сказал великий Тотмес.

-- О, лев Египта! Ты сам видишь, что она ничего не имеет общего с твоей, царственной и священной, -- отвечал Омбос.

-- Да спросят чужестранца, как его зовут, -- продолжал фараон.

Я нашел лишним давать вторую визитную карточку и произнес по возможности громче и яснее свое имя.

-- Причудливое и трудное для произношения имя! Язык этих дикарей звучит грубо для нашего слуха, особенно если сравнить его с благозвучным языком Мемнона и Сезостриса, -- сказал фараон.

Камергер выразил свое согласие тремя коленопреклонениями. Я чувствовал себя крайне неловко, слушая все эти невыгодные для меня замечания египтян.

Принцесса, все время стоявшая рядом со мной, поспешила переменить предмет разговора.

-- О, мой отец! -- сказала она, почтительно склоняясь перед фараоном. -- Хотя чужестранец и варвар, ему все же не могут нравиться наши разговоры о нем и его одежде. Не лучше ли будет ознакомить его с утонченным гостеприимством египтян, чтобы он унес с собою в пустыни севера хотя слабое воспоминание о нем?

-- Какой абсурд, о Гатасу! -- сухо отвечал ей Тотмес ХХVІІ. -- Дикари так, же мало способны оцепить нашу культуру, как болтливый ворон благородное молчание священного крокодила.

-- Ваше величество ошибается, -- осмелился я сказать с достоинством, приличествующим сыну Великобритании, который посетил двор чужестранного деспота. (Признаюсь, я сказал это не особенно уверенно, в виду того, что Англия не имела здесь своего представителя). -- Я -- английский турист и приехал из современного государства, цивилизация которого в значительной мере превосходит первобытную культуру древнего Египта. Я привык видеть внимание к себе всех других наций, как гражданин, первого по своего могуществу морского государства в мире...

Выходка моя заставила вздрогнуть всех присутствующих.

-- Он дерзнул говорить с братом солнца! -- с ужасом, воскликнул Омбос. -- Только сын царской крови мог бы позволить себе такую дерзость!

-- В противном случае, -- сказал другой сановник, одежда которого указывала на то, что он принадлежит к касте жрецов, -- в противном случае его следует принести, как искупительную жертву, богу Аммону-Ра.

Никогда еще не осквернял я себя ложью, но на этот раз нашел, что могу позволить себе невинный обман в в иду угрожавшей мне опасности.

-- Я младший брат нашего царствующего короля, -- сказал я без малейшего колебания.

Здесь не было никого, кто мог бы изобличить меня.

-- В таком случае, -- сказал благосклонно фараон, -- в его словах не было оскорбления для меня. Садись рядом с нами, мы побеседуем с тобою, не прерывая пиршества, время которого ограничено. Гатасу, о дочь моя, садись рядом с принцем варваров.

Возведенный таким образом в королевское высочество, я с гордостью и чувством уважения к собственной своей особе сел по правую сторону фараона. Вельможи заняли свои места, и кубки снова заходили кругом. Прекрасные рабыни, с бронзовым цветом кожи, угощали меня наперерыв друг перед другом мясом, хлебом, фруктами, финиковым вином и т, п.

Я горел нетерпением узнать, как сохранили мои странные хозяева свое существование в течение стольких столетий внутри этой пирамиды, но, прежде чем предлагать такие вопросы, вынужден был отвечать на вопросы его величества о моем народе и о том, как я попал сюда, в каком состоянии находится теперь мир, и на пятьдесят тысяч других вопросов. Тотмес отказывался верить, что наша цивилизация превосходила цивилизацию его страны, ибо, -- говорил он, -- "я вижу по твоей одежде, что отечество твое лишено всякого художественного вкуса". С большим интересом зато слушал он мои рассуждения о социальном вопросе и железных дорогах, о телеграфе и телефоне, о Нижней Палате, "home rule" и других благоденствиях современного мира, а также заинтересовался и общим очерком истории Европы, начиная с падения Греции и до наших дней. Только удовлетворив любознательность фараона, мог я в свою очередь обратиться за сведениями к сидевшей по правую сторону от меня соседке, которая казалась мне более приятной собеседницей, чем ее августейший папаша.

-- Теперь, -- начал я, -- и мне хотелось бы узнать, кто вы такие?

-- Кто мы? -- воскликнула она с непритворным удивлением. -- Неужели ты не знаешь? Мы... мумии!

Поразительный ответ этот она дала мне таким же спокойным тоном, как будто говорила: "мы французы" или "мы американцы". Я окинул взглядом весь огромный зал и тут только заметил то, чего не замечал раньше: за колоннами виднелся целый ряд пустых саркофагов и крышек от них, прислоненных к стене.

-- Что же вы делаете здесь? -- спросил я, когда волнение мое несколько улеглось.

-- Неужели ты не знаешь главной цели бальзамирования? Ты, молодой человек хорошего происхождения и хорошо образованный, -- извини мою откровенность -- предлагаешь мне вопрос, указывающий на крайнюю степень невежества. Нас бальзамировали, чтобы сохранить за нами бессмертие. Нам разрешено просыпаться на двадцать четыре часа в последний день каждого тысячелетия. Кровь снова согревается в наших жилах, и мы устраиваем пиршество из тех съестных припасов, которые были похоронены вместе с нами в наших саркофагах. Сегодня первый день нового тысячелетия. Вот уже шестой раз просыпаемся мы со времени нашего бальзамирования.

-- Шестой раз? -- повторил я с недоверием. -- Вы умерли, следовательно, шесть тысяч лет тому назад?

-- Разумеется.

-- Но ведь и мир существует не дольше этого! -- воскликнул я, глубоко убежденный в том, что говорил.

-- Ошибаешься, принц-варвар! Сегодня первый день триста двадцать седьмого тысячелетия.

Я смутился, но затем решил, что геологические познания мои не могут помешать мне отодвинуть на более неопределенное время первое пробуждение жизни на земном шаре. К тому же я готов был согласиться со всем, что утверждала прелестная Гатасу. Да простит мне Бог, -- прикажи она мне молиться Озирису, я ни минуты не задумался бы над этим...

-- Вы проснулись, -- продолжал я, -- только на один день и одну ночь?

-- На одну ночь и один день. С наступлением нового тысячелетия мы снова уснем.

"Если до тех пор вас не употребят на топливо для локомотивов Каирской железной дороги", -- подумал я, добавив громко:

-- Откуда у вас это освещение?

-- Пирамида воздвигнута над тем местом, где находится источник нефтяного газа. Ничего не стоит зажечь его химической спичкой.

-- Химической спичкой? Честное слово! Я не имел никакого понятия о том, что египтяне употребляли спички, да еще химические!

-- Певец с острова Филе сказал: "на небе и на земле есть такие вещи, которые и не снились философам".

В эту минуту великий жрец поднялся со своего места и торжественно преподнес кусок мяса священному крокодилу, который лежал задумавшись у своего саркофага.

ІV.

Пир кончился, и гости разбрелись по длинным галереям и примыкающим к ним комнатам. Мы с Гатасу удалились за колоннаду, где освещение было не так ярко, и, сидя друг подле друга на краю фонтана, в пурпуровом бассейне которого играли золотые рыбки -- могущественные боги, по утверждению принцессы, -- с оживлением разговаривали о рыбах и богах, о нравах Египта, о философии, но больше всего -- о любви в Египте.

Гатасу была чудное создание: высокого роста, стройная, с царственным поворотом головы, с прекрасными руками бронзового цвета и большими черными глазами, полными нежности. Чем больше я смотрел на нее, тем больше начинал я любить ее, забывая обязательство свое к невесте Юдифи. Дочь какого-то торговца вином осмеливалась смотреть на меня свысока, тогда как принцесса крови, ясно и с милой стыдливостью показывала мне, что она не нечувствительна к моему вниманию.

Я продолжал говорить приятные вещи Гатасу, а Гатасу отвечала мне, делая в то же время вид, как будто хотела сказать мне: "не верь ничему, что я говорю". Да, могу заверить вас, что сердца наши бились в унисон, что мы утопали в блаженстве, когда принцесса вынула вдруг часы -- еще один механизм, употребление которого в древности неизвестно ни одному ученому -- и об явила мне, что ей остается жить всего три часа до наступления следующего тысячелетия.

Я почувствовал, что сердце мое готово разбиться. Закрыв лицо носовым платком, я зарыдал, как четырехлетний ребенок. Это очень тронуло Гатасу. Этикет не позволял ей утешать меня слишком старательно, а потому она только осторожно отняла от моего лица носовой платок, убеждая меня в том, что с помощью одного очень простого средства мы никогда не расстанемся с ней больше.

-- Почему не сделаться тебе мумией? Ты вместе с нами будешь просыпаться по прошествии каждой тысячи лет. Уверяю тебя, что после первого опыта все это покажется тебе так же естественно, как и ежедневный сон твой в течение семи, восьми часов. Тогда, -- прибавила она с восхитительным румянцем на щеках, -- мы в первые три, четыре солнечных цикла будем иметь достаточно времени, чтобы устроить кое-какие дела...

Такой способ счисления не мог не показаться странным тому, кто привык считать месяцами и неделями. К тому же у меня были обязательства по отношению к Юдифи... Но взгляд, брошенный на Гатасу, которая в свою очередь проливала слезы, порвал окончательно мою нерешительность. Я не колебался более, я все послал к черту: Юдифь, жизнь свою, обязательства -- и решил сделаться мумией.

Нельзя было терять ни минуты времени; церемония бальзамирования, даже самая простая, требует не менее двух часов.

Мы поспешили к главному жрецу, который всегда заведует ходом всей этой церемонии. Он тотчас же согласился на нашу просьбу и объяснил мне способ, употребляемый при бальзамировании трупов. Дрожь пробежала по всему телу моему при этих словах.

-- Труп! -- воскликнул я. -- Но я живой человек... разве живых бальзамируют?

-- Разумеется, -- отвечал жрец. -- При помощи хлороформа.

-- Хлороформа!!

Чем дальше, тем больше приходилось мне удивляться. Никогда не думал я, чтобы египтяне пользовались этим снадобьем.

-- О, невежественный варвар! -- и жрец засмеялся с презрением. -- Изучи науки Египта и ты узнаешь, что хлороформ считался у нас одним из самых обыкновенных анестезирующих средств.

Я отдал себя в руки великого жреца. Он приказал, мне лечь на ложе, стоявшее посреди центрального зала, и приложил мне к ноздрям вату, пропитанную хлороформом. Гатасу держала меня за руку и с тревогой следила за мной.

Я видел, как жрец склонился надо мной и раскупорил какой-то флакон. Ко мне донесся запах смирны и нарда и... я потерял сознание. Когда я пришел в себя, то увидел, что жрец все еще стоит, склонившись надо мной, но на этот раз держит в руке окровавленный меч из диорита. Я смутно почувствовал, что грудь мол вскрыта. Мне снова приложили ватку с хлороформом... Гатасу нежно пожала мне руку, -- и все исчезло вдруг... Я заснул на целую вечность.

V.

Открыв глаза, я подумал прежде всего, что прошло уже целое тысячелетие, и я сейчас буду наслаждаться обществом Гатасу и Тотмеса XXVII в пирамиде Абу-Илла. Но я скоро убедился, что нахожусь в Каире, в комнате отеля Дю-Берже и в обществе сиделки из госпиталя. Что касается Юдифи Фитц-Скимин, то ее и след простыл. Сиделка объяснила мне, что я только что начал оправляться от очень тяжелой болезни и мне запрещено разговаривать.

Только спустя несколько времени после этого, узнал я последствия моего похождения в ночь на первое января. Заметив мое отсутствие, Фитц-Скимины думали сначала, что я отправился на свою обычную утреннюю прогулку. Но по мере того, как проходили часы, они беспокоились все более и более и, наконец, послали на поиски за мной.

Один из посланных, проходя случайно мимо пирамиды, с северо-восточной стороны ее, заметил отверстие и, удивленный, этим, позвал своих товарищей, которые решили осмотреть темный коридор, куда я прошел ночью. Феллахи нашли меня в центральном зале, где я лежал без чувств, купаясь в собственной крови, и доставили меня в Каир.

Юдифь была убеждена сначала, что вследствие нашей ссоры с ней я пришел в отчаяние и покушался на свою жизнь. Она решила поэтому не отходить от моего изголовья и оказывать мне самые нежное попечение. Но рассказы мои во время лихорадочного бреда о какой-то принцессе, с которой я находился будто бы в очень близких отношениях, и затем сравнение ее наружности с наружностью Юдифи, весьма неблагоприятное для последней, -- были причиной того, что она вместе со своими родителями совсем покинула Каир и отправилась на Ривьеру.

Уезжая, она оставила письмо на мое имя, в котором распространялась о моем вероломстве и жестоком сердце, пользуясь для этого самыми цветистыми выражениями женского красноречия. С тех пор я никогда больше не встречался с ней.

Вернувшись в Лондон, я хотел представить в "Общество Антиквариев" подробный отчет о моем приключении; но друзья отговорили меня от этого, ссылаясь не невероятность такого события.

Пусть они говорят, что хотят, но я могу представить два доказательства в подтверждение правдивости моего рассказа:

1) Я храню еще кольцо Гатасу, которое взял у нее в залог нашей любви и спрятал в карман перед началом бальзамирования.

2) На груди моей до сих пор находится шрам от раны, сделанной великим жрецом при помощи меча из диорита. Мои друзья доктора уверяют меня, будто я сам ранил себя, упав на остроконечный угол камня, но это явный абсурд, не заслуживающий внимания.

Правдивость моего рассказа может быть подтверждена, к несчастью, лишь при наступлении следующего тысячелетия. Прошу поэтому Британский музей сохранить до того времени копию моего рассказа, а к будущему потомству обращаюсь с просьбой отправить по прошествии десяти столетий комиссию ученых в пирамиду Абу-Илла для осмотра ее в ночь с 31-го декабря на 1-е января. Лишь в том случае, если они не встретят там ни Тотмеса, ни Гатасу, ни прочих, соглашусь я с тем, что приключение мое среди мумий было ни более, ни менее, как галлюцинация.

My New Year's Eve Among the Mummies (as by J. Arbuthnot Wilson), (ss) Belgravia Christmas Annual, Dec 1878]

Первое издание перевода: журнал <"Мир Приключений" (СПб.: Сойкин), 1910, No 8, с.785-794 (Среди мумий).