Драматическая фантазія, съ отвлеченными разсужденіями, патетическими мѣстами, хорами, танцами, торжествомъ добродѣтели, наказаніемъ порока, бенгальскимъ опіемъ и великолѣпнымъ спектаклемъ.
Я видѣлъ сонъ, но не все въ томъ снѣ было сномъ.
(Байронъ).
И баютъ ему сонъ въ нощи.
(Москвитянинъ N 6, 1850),
Онъ заснулъ....
(Эпиграфѣ одной современной повѣсти).
ПРЕДУВѢДОМЛЕНІЕ.
Считаю за нужное предупредить читателей, что я очень странный человѣкъ. Это знаетъ всякій, кто меня знаетъ. Къ счастію, меня почти никто не знаетъ. Къ числу людей, наслаждающихся счастьемъ не знать меня, принадлежите, безъ сомнѣнія, и вы, любезный мой читатель, вслѣдствіе чего я осмѣливаюсь предложить вамъ нѣкоторыя свѣдѣнія по части этого предмета. Безъ нихъ вамъ покажутся странными, и даже дикими, и заглавіе, и слогъ, и даже самый предметъ моего сочиненія.
И такъ я, какъ уже сказано выше, очень странный человѣкъ. Странность моя главнѣйшимъ образомъ состоитъ въ томъ, что я отсталъ отъ вѣха и современныхъ интересовъ, короче, что я не современенъ. Нашъ XIX вѣкъ нѣкоторые современные Русскіе ученые и литераторы весьма справедливо и остроумно называютъ вѣкомъ новѣйшимъ, а иностранные писатели -- вѣкомъ разумно-дѣятельнымъ, вѣкомъ практическимъ, дѣльнымъ, дѣловымъ. Въ вѣкѣ, снабженномъ такими эпитетами, живетъ человѣкъ (и надо сознаться, что этотъ человѣкъ я), человѣкъ, который подверженъ разнымъ несовременнымъ добродѣтелямъ. Я очень склоненъ, напримѣръ, къ чувствительности и мечтательности, а чувствительность и мечтательность въ настоящее время больше не употребляются въ нашемъ обществѣ: чувствительность и мечтательность въ немъ выведены изъ употребленія стараньями новѣйшей журнальной литературы.
Человѣчество очень многимъ обязано этой литературѣ; оно ей обязано, между прочимъ, своимъ спасеніемъ; она исправила и отучила его отъ многаго. До нея человѣкъ ничего не дѣлалъ, спеціально занимался любовью, предавался мечтательности, писалъ стихи, чуждался общества и глубоко страдалъ. Новая журнальная литература сказала ему, что это не хорошо, и наказала его посредствомъ новаго поэта. Она отсовѣтовала ему писать стихи, запретила слишкомъ сильно любить, и строжайше предписала не страдать, убѣдивъ его, что этого отнюдь не долженъ себѣ позволять человѣкъ хорошаго тона. Въ замѣнъ всего этого, она ему рекомендовала практическую жизнь, танцы, карты и въ особенности шахматы. Она присадила его за дѣло, выучила тайнѣ одѣваться къ лицу" {См. въ Современникъ великосвѣтскій романъ: Великая тайна одѣваться къ лицу. } и сдѣлала человѣка -- порядочнымъ человѣкомъ.
Новѣйшая литература имѣла и на меня сильное вліяніе. Внявъ ея увѣщаніямъ и угрозамъ, я пересталъ писать стихи, сшилъ себѣ, рекомендованный ею въ стихахъ, бархатный коричневый жилетъ {Ibidem.}, нашилъ великолѣпнаго голландскаго бѣлья, накупилъ французскихъ перчатокъ, и сшилъ исподнее платье съ лампасами, которые тогда были въ модѣ. Такимъ образомъ новѣйшая журнальная литература принудила меня экипироваться. Это мнѣ стоило довольно дорого {Если новѣйшей журнальной литературѣ угодно, а ей поданъ счетецъ.}, но я бы не пожалѣлъ денегъ, еслибъ только эта экипировка послужила мнѣ къ достиженію и моей высокой цѣли. Но эта экипировка оказалась тщетною: прежде нежели приступить къ ней, т. е., прежде нежели начать одѣваться къ лицу, мнѣ бы слѣдовало приступить къ выполненію другихъ, болѣе трудныхъ для выполненія, предписаній новѣйшей журнальной литературы. Мнѣ слѣдовало бы отучиться слишкомъ сильно чувствовать вообще, и слишкомъ сильно любить, и очень свободно страдать въ особенности. Но какъ я усердно ни старался отстать отъ этой дурной привычки и хорошенько заняться "практической жизнью", я все-таки не отсталъ отъ нея, и все-таки "практическая жизнь" мнѣ не далась. И какъ могла она мнѣ даться!!' Развѣ человѣку, одержимому сильною чувствительностью, можно хорошо вести себя въ практической жизни? нельзя. Чувство вещь очень неудобная, человѣку снабженному чувствомъ бываетъ съ нимъ очень неудобно и неловко въ обществѣ.
Вслѣдствіе такого неудобства чувства человѣческаго, я не могъ исполнить предписанія новѣйшей журнальной литературы. Но я старался исполнять ихъ, и старанія эти очень дорого мнѣ стоили; они мнѣ стоили 1000 руб. сереб., не говоря уже о внутреннихъ страданіяхъ, о внутренней борьбѣ и разныхъ нравственныхъ лишеніяхъ, которыя я испыталъ въ большомъ количествѣ, стараясь сдѣлаться практическимъ, порядочнымъ человѣкомъ, и тамъ удовлетворить требованіямъ вѣка, прекрасно выраженнымъ новѣйшей журнальной литературой. Для ясности разскажу вамъ здѣсь въ краткихъ, но точныхъ словахъ, исторію моего волокитства за практической жизнью.
Насъ было трое -- я, да еще двое другихъ, изъ которыхъ одного мы назовемъ x, а другаго y. Мы были знакомы съ дѣтства, учились въ одномъ пансіонѣ, спали въ одномъ дортуарѣ, сидѣли въ классъ на одной лавкѣ, и были до невѣроятности дружны между собою. Но не смотря на то, что мы были самыми отчаянными друзьями, въ характерахъ вашихъ было очень мало общаго. Я былъ очень чувствителенъ, очень мечтателенъ и очень впечатлителенъ, и часто и быстро переходилъ отъ одного расположенія духа къ другому, совершенно противному; x былъ постоянно веселъ и беззаботенъ, y -- всегда важенъ и серьезенъ. Я любилъ читать Шиллера, x -- романы Дюма и Французскіе водевили, y -- древнихъ классиковъ. Я любилъ тихую семейную жизнь, x свѣтское общество и комaортъ, y -- древнихъ классиковъ. Я любилъ прогулки при свѣтѣ лупы, любилъ прокатиться въ саняхъ по скрипучему снѣгу при звѣздномъ небѣ, послушать пѣніе соловья; x любилъ танцы и верховую ѣзду y Фрейтага въ манежѣ, при многочисленной публикѣ; y любилъ древнихъ классиковъ. Я любилъ блондинокъ, x -- брюнетокъ, y -- древнихъ классиковъ. Я любилъ деревню, x -- столицу; для у было все равно, гдѣ бы ни жить; ему вездѣ было хорошо, гдѣ только были древніе классики и лексиконъ Кронеберга. Я любилъ пищу простую, солидную и питательную; x -- утонченную и изысканную; для y было все равно, что бы ни ѣсть, только бы наѣсться. Я любилъ говорить по-Русски, х -- по-Французски, y -- по-Латыни. Я былъ очень влюбчивъ. Влюбившись, я всей душой предавался любимой женщинѣ, и изъ всѣхъ женщинъ думалъ только о ней одной; x никогда не влюблялся, за то любилъ любезничать, волочиться и говорить съ дамами о миломъ вздорѣ; во всемъ этомъ онъ былъ очень искусенъ. Онъ особенно не любилъ ни одной женщины, но у него была страсть до всѣхъ женщинъ, и не влюблялся въ женщинъ, не волочился за ними онъ занимался древними массами. Между x и y было одно общее: оба они были крайне не впечатлительны и отличались ровностью въ характерѣ. Я имъ въ этомъ всегда завидовалъ. Ихъ могла развеселять или разстроить только такія обстоятельства, которыя до нихъ лично касались. На расположеніе ихъ духа не дѣйствовали непосредственно на печальныя зрѣлища, ни дурная погода, на человѣческіе пороки.-- Бывало имъ стоило только увидать ночью какой-нибудь замѣчательный сонъ, и я ужъ весь день находился подъ вліяніемъ грёзъ: но могъ готовить урока и не слушалъ учителя; x и y даже никогда не видали cновъ, никогда не живали во снѣ; х постоянно жилъ въ дѣйствительноой жизни, а у -- въ древнемъ Римъ и древней Греціи. На меня производило необыкновенно сильное впечатлѣніе приближеніе и появленіе весны. Пахнётъ бывало на меня первымъ весеннимъ вѣтромъ, услышу голоса весеннихъ птичекъ, увижу на Москвѣ рѣкѣ первое движеніе льда -- и я самъ не свой. На душѣ дѣлается такъ неизъяснимо-сладко, и въ тоже время такъ неизъяснимо-грустно: и хочется любить, и хочется бѣжать въ лѣсъ, и мл ждешь дѣятельности, и чувствуешь лѣнь, словомъ, совершенно теряешься отъ полноты силы и разнообразія ощущеніи. Въ то же время я становился еще безпечнѣе и разсѣяннѣе обыкновеннаго; сны имъ снились чаще и живѣе, чѣмъ въ прочія времена года. Потому, но утрамъ я бывалъ подъ вліяніемъ недавнихъ грёзъ, думалъ о томъ, что мнѣ свелось, и чувствовалъ необыкновенную лѣнь и распущенность. Тогда мнѣ бывало какъ-то противно заняться своимъ туалетомъ. Я кое-какъ причесывался, кое-какъ завязывалъ на шеѣ платокъ, а весь день ходилъ растрепанный и раздерганный. Въ классѣ к присутствовалъ только тѣломъ, но не душой. Я уносился воображеніемъ въ деревню: передо мною разстилались веселыя поля съ зеленѣющей озимью, шумѣлъ густой сосновый боръ, сверкалъ прозрачный ручей, катя своя струи по желтому песку, усѣянному блестящими раковинами; на душѣ у меня было такъ торжественно и такъ тоскливо! Мнѣ видѣлась подруга дѣтства; мнѣ казалось, что я сижу съ ней на берегу того ручья, подъ столѣтнимъ дубомъ, что мы съ какой-то тяжелой, грустью любуемся темнымъ лѣсомъ, грознымъ напѣвомъ вѣтра, весеннимъ небомъ, и слушаемъ жаворонковъ, что я съ какимъ-то болѣзненно сильнымъ чувствомъ и тоскою прижимаюсь къ ея груди, что мнѣ грустно, что я плачу -- и я плачу въ самомъ дѣлѣ, и учитель ставитъ меня на колѣна, за сдѣланный въ классѣ безпорядокъ. Ибо смѣхъ, слезы и вообще обнаруженіе всякаго душевнаго движенія во время класса у насъ строго воспрещалось: для этого была рекреація. Но на x и y приближеніе весны не производило никакого особеннаго впечатлѣнія. X какъ и всегда, необыкновенно тщательно, обдуманно и изыскано-изящно одѣвался, старательно причесывался и даже завивался; по прежнему прилежно изучалъ древнихъ классиковъ, и тѣмъ справедливо заслуживалъ благосклонное вниманіе старшихъ. Красы природы на вить тоже не сильно дѣйствовали. Когда случаюсь намъ въ воскресные дни гулять за городомъ, и меня поражалъ какой-нибудь красивый видъ, я съ удивленіемъ замечалъ, что x и y смотрѣли на него совершенію равнодушно. Какъ теперь помню -- мы разъ гуляли пѣшкомъ за городомъ. Y впродолженіе всей дороги, разсказывалъ намъ о домашнемъ бытѣ Рима. Вдругъ передъ нами открылся такой великолѣпный пейзажъ, какого нельзя ни вообразить, ни описать. При видѣ его я вскрикнулъ отъ восторга и предложилъ моимъ спутникамъ остановиться и полюбоваться имъ. Они остановились Около пяти минутъ мы стояли на одномъ мѣстѣ; я любовался видомъ, безсмысленно смотрѣлъ на него, а y продолжалъ разсказывать намъ о домашнемъ бытѣ древняго Рима. Вдругъ сталъ накрапывалъ дождикъ. X испугался и отчаяннымъ голосомъ закричалъ, что намъ надо спѣшить куда-нибудь подъ навѣсъ, если мы не холимъ своихъ костюмовъ предать на жертву дождю. Сказавши это, онъ пустился почти бѣгомъ по направленію къ виднѣвшейся въ дали деревнѣ. Я и y пошли вслѣдъ за нимъ. X шелъ неохотно и поминутно Оглядывался на видъ, произведшій на меня такое сильное впечатлѣніе, я всю дорогу сердился и ворчалъ, что ничего но можетъ быть глупѣе, какъ ходить такъ далеко пѣшкомъ за городъ, за тѣмъ только, чтобъ любоваться природой; что въ этихъ прогулкахъ ужасно пылится платье; что эти прогулки можетъ дѣлать только человѣкъ дурнаго тона, который не имѣетъ обыкновенія хорошо сдаваться; что въ настоящую минуту онъ, т. е. x, рискуетъ испортить ни дождѣ свою новую Парижскую шляпу, свои легкіе, модные сапоги. Но на y ни пейзажъ, ни дождь не произвели никакого дѣйствія, онъ все время продолжалъ очень спокойно, подробно и обстоятельно описывать домашній бытъ древняго Рима.
И такъ вы видите, что мы были очень не похожи другъ на друга. Была только одна общая черта, всѣ мы любили правду, ненавидѣли подлость и криводушіе, и сами не были способны ни къ подлости, ни къ криводушію.
Окончивши курсъ ученія, мы разстались. Я остался въ Москвѣ, x поѣхалъ въ Петербургъ, y ушелъ пѣшкомъ въ Германію.
Долго я не имјлъ извѣстія ни объ x ни объ y. Наконецъ узналъ я отъ моихъ людей, что x пишетъ натуральныя повести и пріобрѣлъ громкую извѣстность. Повѣсти его отличались легкостью слога и легкостью содержанія. Въ нихъ не было ни идеи, ни глубоко-задуманныхъ характеровъ, ни драматическаго движенія; не было ничего цѣлаго и законченнаго. Въ нихъ описывались самыя извѣстныя и обыкновенныя происшествія, приводились самые будничные, не характеристическіе разговоры, выводились давно всѣмъ извѣстныя и истертыя во всѣхъ романахъ лица. И потому Петербургская публика находила, что повѣсти х чрезвычайно натуральны, потому что въ нихъ нѣтъ ничего необыкновеннаго и рѣзкаго. Особенно читателямъ нравились въ его повѣстяхъ разговоры въ родѣ слѣдующаго?
-- Bonjour, madame.
"Bonjour, monsieur"
-- Comment va votre santé?
"Très-bien. Et la votre?"
-- Très-bien.
"Dien merèil... Je vous prie de vous asseoir."
-- Je trouve, madame, qu'il fait mauvais temps aujourd'hui."
" Vous avez raison, monsieur."
-- Et il pleut
"C'est bien vrai"
-- J aime beaucoup quand il fait beau.
"Et moi de même."
Какъ это натурально, какъ это вѣрно," восклицали читатели, прочитавши такой разговоръ. "Вотъ еслибъ намъ всегда такъ описывали высшее общество! Во-первыхъ здѣсь разговоръ идетъ на Французскомъ языкѣ и дѣйствующія лица говорятъ такъ натурально, что подумаешь, что авторъ подслушалъ гдѣ-нибудь этотъ разговоръ и записалъ."
Направленіе повѣстей х было сатирическое. Онъ въ нихъ безпощадно казнилъ людскіе пороки, воздвигалъ гоненіе на чувствительность и мечтательность, на дурную кухню, Москву, провинцію, неумѣнье одѣваться къ лицу, и т. д. Сюжеты всѣхъ его повѣстей были одинаковы; они были ничто иное, какъ варіаціи на двѣ темы. Первая тема. Выводится молодой человѣкъ. Онъ изображается такимъ идеалистомъ, романтикомъ и мечтателемъ, какихъ никогда не бывало и быть не можетъ. Онъ влюбляется самымъ неестественнымъ образомъ, мечтаетъ такъ сильно, что по цѣлымъ мѣсяцамъ ничего не ѣстъ; а когда принимается ѣсть, то вслѣдствіе своей наклонности къ романтизму, онъ ѣсть булыжникъ и запиваетъ чернилами. Онъ большею частію ходитъ безъ шапки по улицѣ, дерется съ вѣтреными мельницами, и при всякомъ удобномъ случаѣ обнаруживаетъ такой романтическій и рыцарскій образъ мыслей, какого вѣрно не могли имѣть и современники перваго крестоваго похода. Въ продолженіе всей повѣсти онъ дѣлаетъ выходки одну глупѣе другой. Его хотятъ поставить на путь истины, посредствомъ мудрыхъ совѣтовъ, но ничего не помогаетъ. Оканчивается такая повѣсть обыкновенно тѣмъ, что молодой человѣкъ, вдругъ ни съ того ни съ сего, по щучью велѣнью, дѣлается практическимъ порядочнымъ человѣкомъ или спивается съ кругу и начинаетъ красть. Разумѣется, авторъ утрируетъ своего героя не отъ неумѣнья создать художественный характеръ, не отъ отсутствія въ немъ художественной способности, но отъ сильной ненависти къ пороку. И потому онъ обыкновенно беретъ для повѣсти эпиграмы такого ролд:
lе cynisme de moeurs doit sâlir la parole
Et la haine du mal enfante l'hyperbole,
или: Si natura negat, facit indignantia verbum и проч.
Да, авторъ сильно ненавидитъ пороки: у него такая же сильная ненависть къ порокамъ и такая же сильная натура, какъ у Ювенала и Тацита! Вторая тема. Изображается молодая дѣвушка, только что выпущенная изъ пансіона на свѣтъ Божій. Она влюблена или въ учителя Русской словесности или въ учителя музыки. Предметъ ея любви очень мечтателенъ, очень худъ и блѣденъ и очень пишешь стихи или сочиняетъ ноктюрны. Онъ бѣденъ. Родители молодой дѣвушки не соглашаются на ея бракъ съ бѣднымъ человѣкомъ, а предлагаютъ ей въ женихи богатаго помѣщика, вдовца, который ей противенъ. Она непремѣнно хочетъ выйдти замужъ за того, кого любить; ей не позволяютъ. Она лѣзетъ на стѣну, хочетъ съ отчаянія утопиться, сохнетъ и страдаетъ, и наконецъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, по щучью велѣнью и по собственному желанію, съ большимъ удовольствіемъ, выходитъ замужъ за того жениха, котораго предлагали ей родители, -- дѣлается провинціальной барыней, солитъ грибы, варитъ варенье, спитъ по 20 часовъ, ѣстъ по 15 разъ въ сутки, и толстѣетъ самымъ безобразнымъ манеромъ. Въ заключеніе своей повѣсти авторъ восклицаетъ: "и могъ до этого унизиться человѣкъ!" Авторъ удивляется превращенію своей героини, между тамъ, какъ онъ самъ его нарочно сдѣлалъ.
X составлялъ тоже и критическія статьѣ которыя были также прекрасны, какъ и его повѣсти. Въ нихъ онъ дѣлалъ иногда маленькіе промахи, обнаруживавшіе въ авторъ плохаго знатока исторіи, географіи, и вообще человѣка безъ солиднаго образованія. Такъ онъ иногда въ статьяхъ своихъ смѣшивалъ Тибулла съ Катуломъ, аневризмъ съ гекзаметромъ, говорилъ, что книга De viris illustribue написана Тацитомъ, не зналъ, что существовало два Плинія, и думалъ, что битва при Акціумѣ произошла 30 лѣтъ спустя послѣ Рождества Христова. Такого рода ошибки съ избыткомъ выкупались направленіемъ и богатствомъ содержанія статьи и новостью взгляда автора на вселенную.
Русская литература обязана ему многими, такъ сказать, реформами. Я упомяну только объ одной. Библіографическую хронику своего журнала онъ раздѣлилъ на три отдѣла -- на литературу Московскую, литературу Петербургскую и литературу провинціальную. Московскую литературу онъ подраздѣляетъ ни Мясницкую, Арбатскую и Прѣсненскую.
Между тѣмъ какъ х со славой подвизался на поприщѣ легкой литературы, еще съ большимъ успѣхомъ и славой подвизался на поприщѣ историко-филологическихъ изслѣдованій. Онъ ужъ былъ докторомъ. Двѣ его диссертаціи -- магистерская: "О Греческихъ монетахъ, существовавшихъ до повода Аргонавтовъ," и докторская: "Взглядъ на юридическій бытъ Италійскихъ народовъ, до прибытія въ Италію Энея", прогремѣли по всей Европѣ и взволновали весь ученый міръ. Самый большой успѣхъ эти диссертаціи имѣли въ Германіи: онѣ произведи тамъ такое сильное впечатлѣніе, что двое молодыхъ людей отъ нихъ застрѣлились.
Вотъ какъ отличались мои друзья!
Но что же сталось ее мной? Въ то время, капъ и старательно занимались прославленіемъ своихъ именъ, незнаемый молвою, не заклейменный славою, не украшенный ни прозвищемъ литератора, ни ученаго, и въ совершенной неизвѣстности, въ чистой совѣсти, проводилъ дни свои. По большой части я жилъ въ деревнѣ, занимался тамъ хозяйствомъ и садоводствомъ, читалъ, любилъ, ходилъ на посидѣлки, водилъ хороводы -- и былъ счастливъ. Въ такой жизни я находилъ много поэзіи, иного свѣжести; не было въ ней ничего принужденнаго, ничего напыщеннаго, ничего напряженнаго, ничего пряннаго. Когда я проводилъ день полно и благополучно, т. е., если находилъ сельскія работы въ исправности, прочитывалъ съ удовольствіемъ нѣсколько словъ изъ Тацита или другаго какого вѣчнаго писателя, испытывалъ какое-нибудь сильное лирическое ощущеніе, досыта заработывался въ саду -- то, ложась спать, восклицалъ довольный собою:
Beatus ille, qui procul negotiis,
Ut prisca gens mortalium,
Patema rura exercet bobus suis,
Solutus omni foenore;
Ne que excitur classico milesita race,
Ne que horret iratum mare
Forum que vitat et superba civium
Potemtiorum limina....
Конечно, и такая идилическая жизнь бывай подъ часъ омрачаема кой-какими непріятными событіями и несчастіями. Такъ напримѣръ случалось, что сгоритъ овинъ, прочтешь какую-нибудь статью въ Русскомъ журналъ, переломитъ кто-нибудь изъ моихъ домочадцевъ ногу, и т. п. Конечно, такія событія приключались, благодаря Бога, очень рѣдко, но все-таки приключались. Вѣдь человѣкъ не можетъ быть постоянно счастливъ!
Впрочемъ я не безвыѣздно жилъ въ деревнѣ. Я почти всякую зиму, скопивши въ деревнѣ денегъ, уѣзжалъ въ Москву. Тамъ я ѣздилъ въ театръ, посѣщалъ ученые диспуты и лекція замѣчательныхъ профессоровъ, но тщательно избѣгалъ балагановъ, литературныхъ и танцевальныхъ вечеровъ и травли за Рогожской заставой. Я видался только съ самыми короткими знакомыми, съ которыми могъ безъ грѣха провести время. Читалъ я много, и чтеніе мое было разнообразно. Я занимался многими науками, занимался серьезно и основательно, но не могъ ни одной заняться спеціально, т. е. посвятитъ себя одному какому-нибудь предмету исключительно. Сперва я занимался филологіей, въ обширномъ значеніи этого олова. Я было спеціально изучилъ исторію Англійской литературы; но посреди мокъ самыхъ жаркихъ занятій ея предметомъ, мнѣ случилось какъ-то услыхать лекцію о Римскомъ правѣ. Эта лекціи была такъ блистательна и привела меня въ такой восторгъ, что я бредилъ ею цѣлую недѣлю и рѣшайся прослушать цѣлый курсъ о Римскомъ правѣ. Прослушавши мотъ курвъ, я ударился поучать право вообще. Три года слишкомъ я занимался юриспруденціей, перечиталъ въ это время всѣ замѣчательныя сочиненія по части философіи права, прослѣдилъ его исторію у древнихъ и новыхъ народовъ, и уже принялся было за подробное изученіе восточныхъ законодательствъ, какъ пріѣхала въ Москву Италіянская опера. Сходилъ я на первое ея представленіе, услыхалъ Лукрецію Борджіа и погибъ невозвратно для юриспруденція. Я сдѣлался отчаяннымъ меломаномъ, не пропускать ни одного представленія Италіанской труппы, цѣлый день пѣлъ или игралъ на фортепьянахъ лучшія мѣста изъ Италіанскихъ оперъ. Когда первые порывы любви къ оперѣ прошли, страсть эта приняла болѣе солидный характеръ, слѣдствіемъ чего было то, что я занялся изученіемъ исторіи вокальной музыки. Но, разумѣется, я и на этомъ не остановился. Изъ всѣхъ моихъ недостатковъ и дурныхъ наклонностей, мѣшавшихъ мнѣ заняться чѣмъ-нибудь спеціально я пріобрѣсти литературную или ученую извѣстность, и чрезъ то выдти въ люди, главными были привычка заниматься только тѣмъ, что приноситъ удовольствіе, отсутствіе желанія прославиться и отсутствіе ремесленнаго духа.
Вы видите, что я человѣкъ, рожденный для тихой жизни, для неизвѣстности, а не для литературной общественной дѣятельности или свѣтской жизни. Я понималъ свое назначеніе я продолжалъ жить, какъ жилось. Но вотъ что вдругъ со мной случилось.
Сидѣлъ я разъ въ амфитеатрѣ Малаго театра; былъ антрактъ; я отъ нечего дѣлать дѣятельно лорнировалъ вокругъ себя. Вдругъ, вижу, что въ шагахъ десяти отъ меня стоятъ человѣкъ съ очень знакомой мнѣ физіономіей, -- всматриваюсь, и узнаю (кого бы вы думали?) моего пріятеля х. Какъ бы вы ни были жестокосерды, мой любезный читатель, но вы вѣрно можете себѣ представить, какъ сильно забилось мое сердце, когда я увядалъ такъ близко подлѣ себя друга моего дѣтства, друга дѣтскихъ, невинныхъ забавъ и чистыхъ замышленій, друга, съ которымъ я больше десяти лѣтъ не видался. Въ сладостномъ волненіи я бросится къ нему, хотѣлъ броситься ему на шею, но онъ чрезвычайно ловко высвободился изъ моихъ объятій, увернулся отъ поцѣлуя, и чрезвычайно бонтонно и умѣренно подалъ мнѣ руку. Такой поступокъ меня до крайности удивилъ и оскорбилъ. замѣтилъ это, и отозвавъ меня въ сторону, сказалъ: "послушай, тебя, кажется, смутила моя наружная холодность. Будь увѣренъ, что я тебя люблю по прежнему и даже больше прежняго; но человѣкъ обязанъ скрывать свои чувства. Я въ восторгѣ, что тебя встрѣтить, но обнять тебя, въ особенности публично, не могу: это противъ моей системы, противъ моихъ убѣжденій, противъ моей совѣсти. Порядочный человѣкъ долженъ скрывать свои чувства; высказывать ихъ могутъ только люди дурнаго тона и люди отсталые отъ вѣка. Что бы при тебѣ ни случилось, чтобы ты ли чувствовалъ, что бы съ тобой на дѣлалось -- ты всегда долженъ сохранять спокойный, холодный и благопристойный видъ. Зарѣжутъ ли при тебѣ 1,000 человѣкъ, умрутъ ли при тебѣ всѣ твои родители, женятъ ли тебя, сдѣлаютъ ли въ твоихъ глазахъ неслыханное благодѣяніе, родитъ ли твоя жена семь человѣкъ разокъ, провалится ли передъ тобой колокольня,-- ни выказывай ни радости, ни печали, ни ужаса, ни удивленія. Будь всегда человѣкомъ; ибо истиннымъ человѣкомъ можетъ назваться только человѣкъ цивилизованный; а цивилизованнымъ человѣкомъ обыкновенно бываетъ только такой человѣкъ, который не высказываетъ своихъ чувствъ, не носитъ на себѣ никакой особенности, не имѣетъ никакой личности: онъ гладокъ и безцвѣтенъ. Взгляни на Американскихъ дикарей и Готентотовъ: у нихъ сильно развита личность, они не скрываютъ своихъ чувствъ, отъ того они всѣ такіе mauvais genrd, и отъ того ихъ не принимаютъ ни въ одинъ порядочный домъ, ни въ какое хорошее общество. Въ настоящее время, въ нашей литературѣ постоянно развивали мысли о томъ, что человѣкъ не долженъ заботиться только о своемъ внутреннемъ развитіи, но долженъ непрестанно пещися о своей наружности, т. е. скрывать свои чувства, одѣваться по самой послѣдней модѣ, и быть достойнымъ своего великаго назначенія -- быть царемъ всѣхъ животныхъ. На эту тему въ одномъ моемъ журналѣ было написано пять романовъ, 13 повѣстей, 140 критическихъ статей на разныя изящныя произведенія и 80,000 писемъ изъ провинціи. Не знаю, какъ до тебя до сихъ поръ не дошли положенія новѣйшей философіи."
Я хотѣлъ кое-что возразить на монологъ моего друга, хотѣлъ спросить его, за что онъ такъ безпощадно лжетъ на новѣйшую философію, и что онъ вообще подъ философіей разумѣетъ? Но въ это самое время поднялась занавѣсь, и мы должны были разстаться.-- При выходѣ изъ театра, х сообщилъ мнѣ свой адресъ, и звалъ меня къ себѣ. На другой день, въ 9 часовъ, я къ нему явился. Онъ еще спалъ. Лакей меня просилъ подождать, пока баринъ проснется. Я прождалъ его до двухъ часовъ. Наконецъ х проснулся, и вышелъ изъ спальной въ кабинетъ, гдѣ я его дожидался. Костюмъ его былъ поразителенъ. На немъ быль драгоцѣнный халатъ, рубашка изъ самаго дорогаго батиста, съ большими золотыми запонками, шаровары изъ алаго атласа; на ногахъ его были туфли, нарочно имъ выписанныя изъ Китая; пальцы его была унизаны безцѣнными перстнями; на головѣ его -- зеленый колпакъ.
"А, ты, говорятъ, сказалъ онъ, дожидаешься меня здѣсь съ 9 часовъ!.. Да въ которомъ же часу ты самъ встаешь?
Часовъ въ 6, отвѣчалъ я.
X. (Съ удивленіемъ) Какъ часовъ въ 6! Да развѣ можетъ образованный человѣкъ вставать такъ рано?! Скажи, неужели ты такъ рано встаешь?
Я. Когда ранше встанешь, какъ-то голова свѣжѣе... Я поутру занимаюсь, читаю что-нибудь.
X. Боже мой, какъ ты отсталъ отъ вѣка! тебѣ водно совсѣмъ незнакома новѣйшая философія. Читалъ ли ты въ Современникъ письма изъ Парижа?
Я. Читалъ.
X. Да вѣдь тамъ прямо и ясно сказано, что нормальный человѣкъ встаетъ не раньше 8 часовъ. А ты послѣ этого встаешь въ 6. Какъ тебѣ не совѣстно! ( Осматривая меня). Боже мой, что это какъ ты скверно одѣваешься! Какое толстое сукно на твоемъ фракѣ; оно не дороже 12 рублей; это, братъ, ни на что не похоже! Какъ ты мало читаешь! позаймись ты, брать, своимъ образованіемъ. (Молчаніе). Скажи мнѣ пожалуйста, какую ты жизнь ведешь, все ли ты такой идіотъ, какъ прежде. Сталь ли ты наконецъ ѣздить на балы?
Я. Нѣтъ.
X. Отъ чего?
Я. Отъ того, что мнѣ на нихъ скучно. Мнѣ кажется, что балъ не въ духѣ нашей націи.
X. Эхъ, да ты все такой же романтикъ, какъ и прежде! Полно, перестань, вѣдь ты не маленькій! Опомнись, оглядись! вѣдь человѣкъ рожденъ для общества, и потому не долженъ чуждаться баловъ. Только одни геніи могутъ не ѣздить по баламъ, но вѣдь за то всѣ геніи mauvais genre. (Молчаніе). Вотъ тебѣ мой совѣтъ; займись своимъ образованіемъ, и для этого обратись къ новѣйшей журнальной литературѣ: она тебя научить.
Разговоръ этотъ, почему-то, произвелъ на меня сильное впечатлѣніе. Мной овладѣло сомнѣніе: я сталъ спрашивать, точно ли я живу, какъ жить слѣдуетъ, не откроетъ ли мнѣ глаза новѣйшая журнальная литература. Я обратился къ ней. Вслѣдствіе моего знакомства съ ней, я возымѣлъ твердое намѣреніе сдѣлаться практическимъ человѣкомъ, и съ этой цѣлью заказалъ себѣ особый костюмъ.
Заказавъ себѣ модное платье, сообразное съ требованіями нашего вѣка, прекрасно выраженными новѣйшей журнальной литературой, я съ нетерпѣніемъ дожидался того дня, въ который портной мнѣ обѣщался его привести. Этотъ день имѣлъ для меня огромную важность: я далъ себѣ слово, что именно съ этого дня сдѣлаюсь практическимъ и современнымъ человѣкомъ. Этотъ день (я очень хорошо помню) былъ середа, 25 Апрѣля; портной мнѣ обѣщалъ принести платье въ 10 часовъ утра. Сообразивъ все а то и еще то, что я употреблю полчаса для надѣванія новаго костюма, я записалъ у себя въ памятной книжкѣ, купленной мной по случаю намѣренія сдѣлаться практическимъ человѣкомъ, слѣдующее "Сего 184... года, въ среду, 25-го Апрѣля, я сдѣлаюсь практическимъ человѣкомъ; начало въ 10 часовъ съ половиною." И дѣйствительно, въ вышеозначенный день и часъ я стоялъ въ костюмѣ, удовлетворявшемъ современнымъ потребностямъ новѣйшей журнальной литературы. Осмотрѣвъ всѣ части своего туалета, при безмолвно-краснорѣчивомъ участіи трюмо, и такимъ образомъ удостовѣрившись, что догналъ свой вѣкъ, я надѣлъ шляпу, взялъ тросточку и пошелъ со двора.-- Для перваго дебюта на поприщѣ практической жизни, я нарочно отправился въ такой домъ, который мнѣ казался самымъ практическимъ, и который дѣйствительно вмѣщалъ въ себѣ одно прекрасное семейство съ самымъ практическимъ образомъ жизни. Наружность этого дома была самая безукоризненная: отъ него вѣяло такимъ же холодомъ, и въ немъ царствовалъ такой же порядокъ, какъ у вашего общаго знакомаго мистера Домби. Свѣтскости и хорошаго тону тамъ было неисчислимо: говорили тамъ только о погодѣ, читали только Александра Дюма да Фенелона, по-Русски говорить совсѣмъ не умѣли, о людяхъ судили только со стороны ихъ практическихъ проявленій, и играли въ карты съ остервенѣніемъ.
Дѣло было ранней весной. Хотя погода и была теплая, но улицы были испещрены лужами. Я бережно и довольно искусно перепрыгивалъ съ камешка на камешекъ чередъ эти лужи, дабы не замарать въ грязи свои современныя брюки съ лампасами. Такимъ образомъ, долго идя по улицѣ, я довольно удачно подвигался на поприщѣ практической жизни. Вдругъ не вдалекѣ отъ меня, на бѣду мою, заиграла шарманка: Ah, per che, per che non posso odiar te, арію, которую я не могу слышать безъ особеннаго восторга, безъ какого-то лихорадочнаго трепета, и которой я при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ подтягиваю моимъ недостойнымъ голосомъ. Услыхавъ эту арію, я вдругъ внутренне преобразился, почувствовалъ на душѣ какую-то свѣжесть, забылъ свои практическія намѣренія, забылъ, что я стремлюсь за современными интересами, забылъ, что на мнѣ современныя и очень маркія брюки, забылъ весь міръ, и съ сладостнымъ и унылымъ трепетомъ сердца затянулъ: "Ah, per che, per che non posao odiar te," и въ то же самое время, вмѣсто того, чтобъ перешагнуть черезъ лужу съ камня на тротуаръ, я погрузилъ въ нее правую ногу по самое колѣно. Очнувшись отъ восторженнаго состоянія, и замѣтивъ несчастіе, постигнувшее мои правый сапогъ и правую часть современныхъ брюкъ, я пришелъ въ отчаянное бѣшенство. Случись со мной подобное несчастіе днемъ или часомъ прежде означеннаго времени, я бы принялъ его совершенно равнодушно, потому что я тогда былъ не тотъ. Я тогда былъ человѣкомъ свободно чувствовавшемъ, человѣкомъ беззаботнымъ, непринужденнымъ; но теперь я ужъ былъ человѣкомъ практическимъ, серьёзнымъ, осмотрительнымъ. Прежде, я нашивалъ простыя, черныя, триковыя, почти всегда поношенныя брюки, которыми я не слишкомъ дорожилъ, о которыхъ не имѣлъ слишкомъ высокаго мнѣнія; а теперь на мнѣ были брюки изъ самаго дорогаго французскаго трико, брюки цвѣтныя, брюки въ высшей степени маркія, брюки, на которыя я смотрѣлъ съ безпредѣльнымъ уваженіемъ. Прежде я былъ знакомъ съ людьми, которые мнѣ были милы, по сходству нашихъ убѣжденій, съ людьми самыми простыми, самыми не "практическими", людьми болѣе способными къ отвлеченной дѣятельности, чѣмъ къ практической жизни. Къ этимъ людямъ я не побоялся бы явиться съ загрязненными брюками, потому что эти люди судили обо мнѣ не по брюкамъ, а по внутреннимъ моимъ достоинствамъ Они не отворотились бы отъ меня, несмотря на то, что у меня брюки были замараны, тогда, какъ ихъ собственныя находились въ противоположномъ состояніи. Нѣтъ! они не отворотились бы съ презрѣніемъ отъ меня, но, напротивъ, распростерли бы ко мнѣ горячія объятія и приняли бы во мнѣ живѣйшее участіе. Но къ людямъ, къ которымъ теперь я шелъ, я шелъ не по сердечному влеченію, а ex officio, по обязанностямъ, налагаемымъ на меня современными потребностями, прекрасно выраженными новѣйшей журнальной литературой. Къ этимъ людямъ нельзя было представиться въ томъ плачевномъ положеніи, въ которое повергла меня упоительная мелодія покойнаго Беллини, искусно переданная шарманкой. Я вынужденъ былъ воротиться домой. Весь остальной день провелъ я въ самыхъ ужасныхъ мученіяхъ.
Но этотъ несчастный дебютъ не повергъ меня въ отчаяніе и не совратилъ съ предпринятаго мной пути; напротивъ, послѣ этой катастрофы я еще съ большей рѣшимостью и энергіей взялся за свое предпріятіе. Я началъ учиться играть въ преферансъ, разговаривать о погодѣ, разъѣзжать съ визитами, пересталъ разсуждать о высокихъ предметахъ, и т. д. Я сталъ чувствовать сильныя головныя боли, но все-таки былъ твердъ въ моихъ намѣреніяхъ.
Но чѣмъ больше я старался сдѣлаться практическимъ человѣкомъ, темъ сильнѣе я убѣждался, что это для меня невозможно.
Я видѣлъ ясно, что мнѣ никакъ не вылечиться отъ чувства, которое меня выдавало повсюду. Помня, что чувство есть способность души, обнаруживающая въ человѣкѣ дурной тонъ и недостатокъ воспитанія, подобно Русскимъ перчаткамъ, нечищеннымъ зубамъ и неумѣнью говорить по-Французски,-- помня это, я тщательно пряталъ его; но мнѣ стоило только зазѣваться, и оно, къ крайнему стыду моему, выступало на позорище предъ окружавшимъ меня порядочнымъ человѣчествомъ. Въ одинъ прекрасный зимній вечеръ, напримѣръ, я сидѣть за картами въ одномъ порядочномъ домѣ; я былъ всею душею погруженъ въ игру, я, который такъ ненавижу карты. Прошелъ цѣлый часъ благополучной игры; я былъ въ восхищеніи отъ моего поведенія.... Но вдругъ (о коварная судьба!) я какъ-то совершенно нечаянно, безо всякаго дурнаго, т. е. не практическаго намѣренія" отвожу глаза отъ картъ, и вижу, въ сосѣдней комната, молодую незнакомую мнѣ дѣвушку, вѣроятно пріѣхавшую въ то время, когда мы сидѣли за картами. Наружность этой дѣвушки произвела на меня очень сильное и пріятное впечатлѣніе. Взглянулъ я на нее и засмотрѣлся;-- приковался къ ней моимъ взоромъ, моей душою; я смотрѣлъ на нее съ какимъ-то сладкимъ, успокоительнымъ чувствомъ; чѣмъ-то разнѣживающимъ, убаюкивающимъ вѣяло отъ нея на меня. Взглянулъ я на нее, "вникнулъ въ нее долгимъ взоромъ," и во мнѣ затихла боль отъ ранъ, нанесенныхъ мнѣ въ борьбѣ съ практической жизнью: я вдругъ помолодѣть, забылъ и свои "практическія" намѣренія, нежеланія сдѣлаться "порядочнымъ" человѣкомъ, и требованія XIX вѣка" прекрасно выраженныя современной журнальной литературой, и самую журнальную литературу, и преферансъ" и весь міръ. Достовѣрно не знаю, въ чемъ именно заключалась причина такого сильнаго впечатлѣнія -- въ самомъ ли дѣлѣ дѣвушка была необыкновенно хороша, или это мнѣ такъ только показалось" вслѣдствіе того обстоятельства, что ужъ больше часа вниманіе мое совершенно было поглощено картами, и взоръ, мой былъ устремленъ исключительно на физіономіи пиковыхъ, бубновыхъ и прочихъ дамъ, физіономіи, какъ извѣстно, не отличающіяся большой выразительностью и высокимъ изяществомъ; можетъ быть, только сравнительно съ ними, молодая дѣвушка показалась мнѣ красавицей. Какъ бы то ни было, но наружность ея произвела на меня такое сильное впечатлѣніе, что я забылъ, что сижу за преферансомъ, и игралъ совершенно машинально. Отъ этого случилось очень плачевное событіе. Я изъ разсѣянности такъ дурно игралъ, что заставилъ обремизиться хозяйку дома, съ которой я вистовалъ. Хозяйка была глубоко оскорблена моимъ поведеніемъ, и такъ на меня разсердилась, что назвала неучемъ, и приказала людямъ меня вывести, воскликнувъ при этомъ: "какіе нынче стали молодые люди!" Вслѣдъ за этимъ отданъ былъ приказъ швейцару не впускать меня, какъ дерзкаго, неблаговоспитаннаго человѣка, готоваго всякаго обремизитъ.
Не смотря на это печальное происшествіе, я все-таки не терялъ надежды отучиться отъ чувства, и съ этой цѣлью рѣшился принять надъ собою строжайшія мѣры. Я рѣшился отдать себя въ ученіе. Многіе изъ моихъ знакомыхъ брались за весьма умѣренную плату отучить меня отъ чувства и выучитъ "практической" жизни. Одинъ даже мнѣ прямо сказалъ: "положите мнѣ въ годъ 200 рублей серебромъ жалованья, да пожалуйте что-нибудь, если милость ваша будетъ, изъ стараго платья, -- я васъ отучу отъ чувства и отъ всѣхъ его послѣдствій. Я васъ берусь въ самое короткое время выучить практической жизни и отучить отъ чувства: черезъ три года съ небольшимъ вы совершенно ничего не будете чувствовать." Но я не имѣлъ возможности принять предложеніе моего знакомаго, потому что у меня тогда не случилось денегъ, и потому что я имѣлъ привычку отдавать старое платье моему каммердинеру. Сверхъ того у меня представился случай совершенно инымъ образомъ отдать себя въ ученіе. Мнѣ было знакомо одно очень свѣтское и практическое" семейство. Это семейство собиралось на Цѣлые полгода въ деревню. Я возымѣлъ твердое намѣреніе ѣхать съ ними, полагая, что проживши цѣлые повода съ практическими людьми, я совершенно выучусь практической жизни, и что всѣ мои природные недостатки пройдутъ. Я отправился...
Въ продолженіе всей дороги со мной ничего не служилось, кромѣ самыхъ благополучныхъ происшествій, самыхъ "практическихъ" обстоятельствъ. Въ продолженіе всей дороги я велъ себя примѣрно: любезничалъ безъ остановки и говорилъ съ увлеченіемъ, жаромъ и страстью о погодѣ и о другихъ практическихъ предметахъ, меня нисколько не интересовавшихъ. Но лишь только мы пріѣхали на мѣсто, какъ открылся рядъ самыхъ несчастныхъ приключеній. Всѣхъ ихъ описывать не стану -- разскажу только о послѣднемъ и главномъ.
Разъ на имянинахъ у моего хозяина былъ большой обѣдъ -- обѣдала почти вся губернія. За столомъ вдругъ завязался серьёзный, ученый разговоръ. Говорили о новой исторіи. Одинъ очень образованный помѣщикъ, сосѣдъ моего хозяина, сталъ утверждать, что Наполеонъ живъ. Многіе съ нимъ согласились. Я закипѣлъ благороднымъ негодованіемъ, услыхавъ такое искаженіе исторіи, сталъ громогласно доказывать, что Наполеонъ умеръ. Я привелъ имъ такія сильныя доказательства, что они принуждены были отказаться отъ своихъ положеніе; хозяинъ дома обидѣлся и сказалъ мнѣ, что я отравилъ его праздникъ и надѣлалъ непріятностей его гостямъ. За этимъ онъ попросилъ меня оставить его деревню, предложилъ даже денегъ на прогоны, но я, какъ благородный человѣкъ, отказался отъ этого, и уѣхалъ на свой счетъ.
Но этимъ все-таки не окончились мои приключенія на поприщѣ практической жизни. Я сдѣлалъ еще нѣсколько опытовъ по этой части, и совершенно удостовѣрился, что неизлечимъ. За что бы я ни взялся, во всемъ мнѣ мѣшало проклятое чувство и втягивало меня въ бѣду. Два года я подвигался на поприщѣ практической жизни, и все это время, какъ нарочно, со мной случались происшествія совершенно неудобныя для этого поприща: то я влюблялся, то окуналъ въ грязь новое, чрезмѣрно дорогое, исподнее платье съ лампасами, то заговаривалъ о высокихъ предметахъ, и т. п. Наконецъ я махнулъ рукой на практическую жизнь и рѣшился остаться такимъ, какимъ быль прежде. Съ души моей точно гора свалилась: я опять сталъ веселъ, помолодѣлъ, чувствовалъ себя здоровѣе, и сталъ опять счастливъ.
Только что я успѣлъ такимъ образомъ успокоиться и возвратиться къ моему первобытному состоянію, какъ разнесся по Москвѣ слухъ, что пріѣхалъ изъ Харькова знаменитый ученый
Онъ ужъ былъ почтенный человѣкъ, былъ женатъ, имѣлъ хорошее мѣсто, издавалъ журналъ, который ему стоилъ ежегодно 1500 рублей серебромъ, и такимъ образомъ, очень пріятно проводилъ время. Аккуратно два раза въ мѣсяцъ онъ дѣлалъ новое открытіе въ области филологіи, и слава его росла безпрерывно.
Я очень люблю y, я до сихъ поръ не могу вспомнить о немъ равнодушно; такъ позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ о его характерѣ.
Въ жизни главное для него была наука; все остальное онъ почиталъ только вспомогательнымъ средствомъ для науки. Исторія его жизни была не что иное, какъ исторія его занятій Латинскимъ языкомъ. Почти каждый человѣкъ прошедшую жизнь свою дѣлить на періоды, и, смотря по своему характеру, берегъ рядъ событій для эпохъ. Такъ одинъ дѣлитъ свою прошедшую жизнь по своимъ отношеніямъ къ женщинамъ и говоритъ такого рода фразы: "это случилось, когда я былъ влюбленъ въ L., это -- когда я еще ни разу не былъ влюбленъ, а это -- во время размолвки съ D."
Другой дѣлитъ исторію своей жизни по отношеніямъ къ крѣпкимъ напиткамъ и говоритъ: "Это было, когда я еще ничего въ ротъ не бралъ, а это было послѣ того, какъ я уже началъ испивать." Третій раздѣляетъ жизнь свою по мѣсту своего жительства. "Я, говоритъ онъ, тогда еще жилъ у Сухаревой башни, въ Третьей Мѣщанской, въ домѣ Сухачева, занималъ пять комнатъ съ кухней, и платилъ 150 рублей серебромъ въ годъ. Очень дешево!" Пятый усматриваетъ въ своей жизни три эпохи -- когда онъ не держалъ своихъ лошадей, когда сталъ держать и когда пересталъ держать. Для шестаго, его біографія есть исторія его убѣжденій и т. д. Такъ у каждаго въ этомъ дѣлѣ свой методъ дѣленія. Y исторію своей жизни раздѣлялъ на слѣдующіе періоды: "первый періоды когда я еще но начиналъ учиться по-Латынѣ (время до-историческое). Второй періодъ: когда началъ учить сокращенную Латинскую этимологію и читать Латинскую хрестоматію. Третій періоды чтеніе Корнелія Непота и краткій синтаксисъ. Четвертый періодъ: чтеніе Салюстія и переводъ изъ темъ Дронке. Пятый періоды чтеніе Тацита Ливія, syntaxie ornata и упражненія на Латинскомъ языкѣ. Шестой періодъ: чтеніе Тацита и Ювенала, а Я часто отъ него слыхалъ такія фразы: "я тогда еще былъ очень молодъ и неопытенъ, -- я еще не зналъ большой грамматики Цумота, -- а зналъ только маленькую. О, я еще тогда глубоко и горько заблуждался: я думалъ что отъ Jupiter родительный падежъ Jupiteris! О, какъ я жестоко ошибался, и за то какъ жестоко былъ наказанъ! Стыдно вспомнить время такихъ заблужденій.-- Какъ я тогда былъ чистъ и невиненъ, я не зналъ темъ Дронке!"
Не смотря на то, что у былъ необыкновенно ученъ, онъ сочувствовалъ художественнымъ произведеніямъ. Отъ природы въ немъ было мало эстетическаго чувства, но онъ дошелъ до пониманія изящнаго посредствомъ отчаяннаго чтенія всѣхъ Нѣмецкихъ эстетикъ. Художественными произведеніями онъ наслаждался совсѣмъ не такъ, какъ мы грѣшные. Когда, напримѣръ, ему случалось видѣть въ театрѣ очень смѣшную комедію или очень трогательную драму, онъ не смѣялся, если комедія была смѣшна, и не плакалъ, если драма была трогательна. Но возвратившись послѣ спектакля домой, справлялся во всевозможныхъ эстетикахъ, была ли смѣшна комедія, иди, была ли трогательна драма; также совѣтовался на счетъ этого съ своими учеными друзьями. Если по всѣмъ справкамъ оказывалась, что комедія была дѣйствительно смѣшна, или что я рама дѣйствительно трогательна, то вдругъ начиналъ отъ полноты убѣжденія неистово хохотать или горько плакать и рыдать (смотря по тому, что требовалось эстетиками, шло ли дѣло о комедіи или о драмѣ); тогда въ продолженіе цѣлаго мѣсяца нельзя было его унять. Такіе высокіе порывы унимала въ немъ жена нѣжными попеченіями и гофманскими каплями.
Великое его уваженіе къ паукѣ выражалось и въ обхожденія его съ людьми. Людямъ, не имѣющимъ никакой ученой степени, онъ никогда не кланялся; онъ имъ никогда не подавалъ руки, и не позволялъ при себѣ говорить. Кандидатамъ онъ давалъ руку; позволялъ при себѣ говорить (но стоя!), и не позволялъ произносить собственныхъ сужденій. Магистры имѣли право говорить передъ нимъ сидя и произносить собственныя сужденія; онъ съ ними обращался гуманно. Докторамъ же онъ позволялъ все; позволялъ даже себя бить и ругаться надъ собой, сколько ихъ душѣ угодно. Такъ онъ уважалъ докторовъ!-- Съ человѣкомъ, не имѣющимъ никакой ученой степени, онъ обращался гуманно только въ такомъ случаѣ, если тотъ былъ литераторъ, или художникъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ, и заслужилъ одобреніе ученой критики.
Узнавъ о пріѣздѣ моего друга, я сейчасъ къ нему отправился. Я взошелъ въ его комнату и обмеръ; на стѣнѣ у него висѣла слѣдующая таблица:
РАСПОЛОЖЕНІЕ ЗАНЯТІЙ НА 184... ГОДЪ.
Дни.
Часы.
ПРЕДМЕТЫ.
Отъ 5 до 12.
Чтеніе Ювенала и Горація.
Понедѣльн.
Отъ 12 до 2.
Гулять подъ руку съ женой, несмотря ни на какую погоду.
Отъ 2 до 9.
Чтеніе Діонисія Галикарнасскаго.
Отъ 9 до 10.
Ссориться съ женой.
Отъ 5 до 12.
Заниматься мышленіемъ.
Отъ 1 до 2.
Для развлеченія, добродушно посмѣяться съ женой надъ кухаркой.
Вторникъ,
Отъ 2 до 9.
Чтеніе Тацита.
Отъ 9 до 10
Тихая, свѣтлая и умилительная бесѣда съ женою, какъ подругой жизни.
Отъ 5 до 9
Приготовленіе къ уроку.
Отъ 9 до 12
Урокъ.
Отъ 1 до 2
Пошутить съ женой.
Отъ 2 до 9
Перелистовать Тита Ливія и Плутарха.
Среда.
Отъ 9 до 10
Послѣ неумѣреннаго ужина (разъ въ недѣлю) сидѣть запрокинувшись на креслахъ и глядѣть въ потолокъ.
Отъ 5 до 12
Создавать новый взглядъ на древнюю исторію.
Четверя.
Отъ 1 до 2
Отъ 2 до 10
Для моціона дойдти до такой веселости, чтобъ можно было беззаботно и наивно бѣгать и скакать по залѣ и переронять всѣ стулья.
Отъ 3 до 9
Учить наизусть Нибура и Гиббона.
Приготовляться къ уроку.
Отъ 9 до 12
Урокъ.
Пятница.
Отъ 1 до 2
Прогуливаться съ женою по улицѣ, не смотря на ненастную погоду.
Отъ 2 до 9
Читать журналы.
Отъ 9 до 10
Думать о житейскихъ и домашнихъ дѣлахъ.
Заниматься мышленіемъ.
Отъ 5 до 2
Немножко пошутить съ женой.
Суббота.
Отъ 1 до 2
Писать ученыя статьи.
Отъ 2 до 9
Принимать отъ жены счеты и доклады по хозяйству.
Отъ 9 до 10
Читать Петронія.
Отъ 5 до 10
Отъ 10 до 12
Быть у обѣдни и прислушиваться къ формамъ языка Славяно-церковнаго.
Воскресен.
Принимать гостей.
Отъ 2 до 10
Сверхъ всего этого 1 разъ въ мѣсяцъ предаться мелонхоліи (для внутренняго очищенія себя), и въ 3 недѣли 1 разъ сходить въ баню.
Насмотрѣвшись съ пользой на эту таблицу, я взглянулъ на лице моего друга, я мнѣ открылось зрѣлище не менѣе поучительное. Лицо великаго ученаго выражало беспредѣльную важность я спокойствіе. Глаза его были совершенно неподвижны: не только они никогда не перемѣняли выраженія, но онъ даже никогда не мигалъ. Голова его тоже никогда не повертывалась, и держался онъ совершенно прямо, не подаваясь корпусомъ впередъ и не закидывалсь назадъ. Вслѣдствіе всего этого, онъ былъ похожъ на человѣка, только что проглотившаго аршинъ или что-нибудь подобное.
Y. принялъ меня съ восторгомъ. Только что онъ успѣлъ издать нѣсколько звуковъ, обозначавшихъ восторгъ, и только что мы усѣлись, какъ онъ обратился ко мнѣ быстро съ вопросомъ: "скажи пожалуйста, какой твой псевдонимъ? я старался разузнать объ этомъ и не могъ. Я сперва думалъ, что ты пишешь подъ именемъ господъ Сто-сорокъ, Дважды-два -- четыре, и проч., но потомъ узналъ, кто эти остроумные писатели.... Скажи же, какой твой псевдонимъ?"
-- Да вѣдь я ничего не печатаю, отвѣчалъ я ему
"Отчего жъ ты ничего не печатаешь!?"
-- Да что же мнѣ печатать, когда я ничего не пишу!?
"Отчего же ты ничего не пишешь? Вѣдь ты человѣкъ умный и образованный, такъ какъ же тебѣ не писать?!"
-- Да неужели каждый умный а образованный человѣкъ непремѣнно обязанъ быть писателемъ?
"Каждый человѣкъ долженъ быть писателемъ: это его неявное назначеніе."
-- Ты слишкомъ много требуешь отъ человѣка. Пожалуй я соглашусь съ тобой, что обязанность каждаго человѣка стараться быть образованнымъ, но быть или не быть писателемъ -- въ этомъ каждый воленъ.
"Нѣтъ! каждый истинно благородный человѣкъ долженъ быть непремѣнно писателемъ!... Впрочемъ, нѣтъ! я не то хотѣлъ сказать.... Я хочу сказать, что каждый благородный человѣкъ долженъ показать себя предъ публикой со стороны какой-нибудь отвлеченной дѣятельности, т. е. быть или поэтомъ, или ученымъ, или живописномъ, или ваятелемъ, или чѣмъ-нибудь тому подобнымъ, и обязанъ пріобрѣсти извѣстность. Вѣдь Салюстій прямо говоритъ, что мы всѣми силами должны стараться о томъ, чтобы память по насъ какъ можно дольше жила въ потомствѣ. Ты не можешь представитъ, какъ мнѣ противны люди ни чѣмъ себя не прославившіе!"
-- Но если человѣкъ не имѣетъ счастья быть на ученымъ, ни литераторомъ и ни чѣмъ тому подобнымъ, то неужели ты не найдешь въ немъ ничего такого, за что бы могъ его любить " уважать?!.. Я знаю людей, которые не только ни литераторы, ни ученые и ничего тому подобное, но даже необразованы, а я ихъ уважаю и люблю.
"За что же ты ихъ любишь?
-- За ихъ доброту, умъ, душевность, любезность....
"И ты знакомъ съ ними?"
-- Знакомъ.
"И ходишь къ нимъ?"
-- Хожу.
"И говоришь съ ними?!"
-- Говорю.
"О чемъ вы говорите?!"
-- Обо всемъ, о чемъ можно говорить съ простымъ человѣкомъ.
" Нѣтъ, я съ простыми людьми говорить не могу!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Но мы отклонились отъ главнаго пункта разговора.... Отчего ты не пишешь? Что ты де лаешь въ деревнѣ?"
-- Занимаюсь хозяйствомъ....
"А! хозяйствомъ!... Отчего же ты не пишешь статей о сельскомъ хозяйствѣ?!..."
Много еще мы говорили съ y. Въ этомъ родѣ, наконецъ я ему сказалъ: "Нѣтъ, ты меня не уговоришь быть писателемъ; у насъ и безъ меня ихъ много. Мнѣ кажется, что у насъ происходитъ много вреда отъ того, что всякій мало-мальски образованный и способный человѣкъ лѣзетъ непремѣнно въ литературную или ученую дѣятельность. Онъ этимъ отнимаетъ у другихъ сферъ дѣятельности умныхъ и -способныхъ людей. Такъ напримѣръ, я знаю много молодыхъ "ученыхъ" и "литераторовъ," у которыхъ есть помѣстья. Сами они присутствуютъ въ столицѣ, въ качествѣ посредственныхъ литераторовъ и мнимыхъ ученыхъ, а Помѣстья свои ввѣряютъ плохимъ, необразованнымъ управляющимъ. Они гораздо бы больше принесли пользы я отечеству, и себѣ, и своимъ крестьянамъ, еслибъ жили въ деревнѣ, а не занимались эфемерно" дѣятельностью въ столицѣ. У насъ каждый молодой человѣкъ (какъ бы онъ бѣденъ ни былъ) рвется на житье въ столицу, какъ бы ни было мало его состояніе. Отъ этого троякій вредъ: онъ лишаетъ свои помѣстья образованнаго помѣщика; онъ проживается въ столицѣ, гдѣ житье дороже, чѣмъ въ деревнѣ? получаетъ съ имѣнья меньше доходу, чѣмъ получалъ бы, если бъ самъ жилъ въ деревнѣ и самъ за всѣмъ смотрѣлъ. Нѣтъ! я думаю, что для человѣка гораздо полезнѣе, благороднѣе, возвышеннѣе, жить въ деревнѣ и возиться съ мужиками, чѣмъ, не имѣя большихъ литературныхъ способностей, заниматься прославленіемъ своего имени."
Но и этотъ монологъ не убѣдилъ моего ученаго друга. Онъ продолжалъ просить меня сдѣлаться писателемъ, или хоть написать что-нибудь для пробы, и напечатать у него въ журналѣ. Я не соглашался. Онъ наконецъ рѣшился на послѣднее отчаянное средство: онъ мнѣ показалъ отчетъ своего журнала о помѣщенныхъ въ немъ статьяхъ за истекшій годъ. Я взглянулъ,-- и у меня разгорѣлись глаза. Статьи были самыя великолѣпныя, имена сотрудниковъ самыя знаменитыя. Между прочимъ, я тамъ прочелъ заглавіе слѣдующихъ статей: Сравненіе Иліады съ посланіемъ Даніила Заточника, сочиненіе молодаго ученаго Ѳ. и его же: О Славянскомъ происхожденіи Римлянъ; О томъ, какъ Финикіяне открыли стекло при помощи собаки, статья магистра V. Кромѣ статей господъ Ѳ и V, здѣсь были помѣщены два капитальныхъ сочиненія самого издателя: первое -- О ложкѣ Александра Македонскаго, второе О вилкѣ Дарія Истаспа. Въ смѣси между прочимъ красовались слѣдующія произведенія по части изящной словесности: Пиръ Валтасаровъ, водевиль, Лже-Смердисъ драма, Нимфа Эгерія, романъ.
Бывали также приложенія къ журналу, изъ которыхъ мнѣ больше всего понравились Кимбры и Тевтоны (программа для балета) и переложеніе за музыку поэмы Клопштока.
Прочитавъ помянутый отчетъ, мнѣ вдругъ захотѣлось что-нибудь написать. Меня начало разбирать честолюбіе: мнѣ хотѣлось видѣть свою статью и свое имя въ ряду знаменитыхъ именъ и статей. Но что мнѣ написать? къ ученымъ статьямъ я неспособенъ, описывать свои чувства не умѣю, и не считаю приличнымъ публиковать о нихъ.... Я сталъ думать, что бы написать. Я долго думалъ, и наконецъ придумалъ: я рѣшился описать сонъ, который мнѣ на дняхъ привидѣлся. Я сейчасъ же побѣжалъ домой, и принялся его описывать. Съ непривычки мнѣ было трудно писать. Я писалъ въ продолженіе 4 мѣсяцевъ, и когда кончилъ и хотѣлъ отдать въ журналъ моего друга, разнеслась вѣсть, что журналъ его прекратился. Неблагодарная публика не умѣла оцѣнить прекрасныхъ статей, помѣщенныхъ въ ученомъ журналѣ. Мнѣ не хотѣлось, чтобъ статья моя, надъ которой я столько трудился, пропала, и я рѣшился ее помѣстить въ Москвитянинъ, въ этомъ нумеръ помѣщаю только предисловіе къ ней.
Боже мой, какая участь ожидаетъ меня! Есть у насъ въ литературѣ человѣкъ пять великихъ энергическихъ личностей, которыя посвятили всю жизнь свою на преслѣдованіе и осмѣяніе людскихъ пороковъ. Любовь къ человѣчеству и ненависть къ порокамъ въ нихъ такъ сильна, такъ сильно они алчутъ исправленія рода человѣческаго, что безъ жалости клеймятъ и позорятъ каждаго, кто пороченъ, или кажется имъ порочнымъ. Больше всего они преслѣдуютъ два рода порочныхъ людей: плохихъ писателей и своихъ литературныхъ противниковъ, и преслѣдуютъ безпощадно. Это они дѣлаютъ во-первыхъ изъ любви къ истинѣ и ненависти ко всему, гдѣ она какимъ-нибудь образомъ искажается; во-вторыхъ изъ безпредѣльной страсти къ Русской литературѣ и желанія ея исправить. Перомъ ихъ никогда не водить личная ненависть и пристрастіе или лицепріятіе. Напротивъ: они да такой степени любятъ человѣчество и литературу, такъ сильно желаютъ общей пользы и исправленія людскихъ пороковъ, что самъ Лессингъ въ сравненіи съ ними можетъ показаться эгоистомъ, пристрастнымъ критикомъ, и человѣкомъ съ мелкими видами и низкими стремленіями. Вотъ какія у насъ въ литературѣ есть энергическія и глубокія натуры, и ихъ можно насчитать до пяти. Какое богатство!
Какой энергическій и оригинальный характеръ носитъ ихъ полемика! какой прекрасный тонъ въ ней господствуетъ! Осмѣивая плохихъ писателей или своихъ литературныхъ противниковъ, они не ограничиваются тѣмъ, что безпощадно глумятся надъ ихъ произведеніями, но издѣваются также надъ ихъ личностями,-- описываютъ ихъ домашній бытъ, разсказываютъ про нихъ анекдоты, вовсе не касающіеся литературы, разсказываютъ всѣ сокровенныя ихъ дѣла, и такимъ образомъ уничтожаютъ ихъ совершенно. Часто, не называя ихъ по имени, она распускали о нихъ самые оскорбительные слухи, говорили имъ такія дерзости, какихъ не одинъ стоикъ перенести не можетъ, описывали всѣ ихъ семейныя отношенія, и исчисляли всѣ ихъ домашнія и семейныя провинности. И для того, чтобъ всѣ знали, кто тѣ, о которыхъ пишутъ и не называютъ по имени,-- они описывали всѣ ихъ примѣты, костюмъ, голосъ, лице, и даже намекали на мѣсто жительства. Распубликованный такимъ образомъ человѣкъ не смѣлъ никуда показать глазъ: всѣ на него указывали пальцами, всѣ надъ нимъ смѣялись.-- Случалось, что выступалъ на литературное поприще молодой неопытный человѣкъ, предлагая на судъ публики свои первые и слабые литературные опыты. Онъ бросались на него безпощадно, смѣялись и ругались надъ его сочиненіями въ отдѣлѣ критики или библіографической хроники, да кромѣ того, помѣщали въ смѣси статейку, въ которой описывались и его любовныя отношенія, и его наружность, и костюмъ, и прическа, разсказывалось и куда онъ ходитъ, и какіе горячительные напитки употребляетъ, и проч., проч. Чтобы публика знала, о комъ говорится, они выписывали отрывки изъ его сочиненія и говорили: "вотъ что пишетъ дѣлающій то-то и то-то." Намъ доводилось видѣть, что молодые люди, которыхъ для перваго литературнаго дебюта встрѣчала такъ ласково критика, приходили въ совершенное отчаяніе. Да и какъ было не прійдти въ отчаяніе! Представьте себя на ихъ мѣстѣ. Вы молодой человѣкъ, мечтаете о выгодной дѣятельности, полны благородныхъ стремленій: въ васъ есть самолюбіе -- и вдругъ васъ такъ озадачиваетъ отечественная критика. Что вамъ дѣлать?! Дѣлать вамъ нечего: приняться за какую-нибудь дѣятельность вы не можете, потому что какъ доказано, что вы человѣкъ бездарный и неспособный; искать развлеченія въ обществѣ тоже нельзя -- на васъ тамъ будутъ указывать пальцами, какъ на человѣка распубликованнаго. Что же вамъ дѣлать!? Ничего.
О, человѣкъ пять энергическихъ личностей, существующихъ въ нашей литературѣ, я знаю, что вы дѣлаете все, выше-упомянутое, не изъ одной охоты поглумиться и потрунить, не отъ нечего дѣлать, не отъ скуки, не для пріятнаго препровожденія времени! Нѣтъ! Еслибъ вы это дѣлали изъ такихъ побужденій, то это было бы крайне безчеловѣчно съ вашей стороны; ибо безчеловѣчно оскорблять человѣка и губить его карьеру изъ одного желанія поглумиться, для пріятнаго препровожденія времени -- отъ нечего дѣлать. Нѣтъ, вы это дѣлали изъ глубокой, могучей ненависти къ порокамъ, изъ непомѣрнаго желанія истребить ихъ, и изъ безпредѣльной любви къ ближнему.
И меня ожидаютъ вашъ гнѣвъ и ваши бичи!... Будьте милостивы, господа! пощадите меня -- я еще такъ молодъ, я еще такъ мало наслаждался жизнію! Вы вѣрно сами хоть когда-нибудь были молоды, вы вѣрно знаете, что такое жалость! сжальтесь, сжальтесь сжальтесь надо мною! сжальтесь! Можетъ быть у кого-нибудь изъ васъ, какъ и у меня, есть мать старушка, для которой онъ дороже всего на свѣтѣ, О, сжалься надо мною, безжалостный, во справедливый каратель! сжалься, сжалься! grâce, grâce, grâce, grâce,-- grâce pour moi et grâce pour toi! Но нѣтъ, вы не умилосердитесь надо мной, не тронетесь моей мольбою!-- О, какая участь ожидаетъ меня! Вы разругаете мое сочиненіе, разругаете меня, опишете мою скверную физіономію, разскажете всѣ мои домашнія обстоятельства, разругаете всѣхъ моихъ родныхъ, какъ-то: отца, мать, тетокъ, дядей, братьевъ и двоюродныхъ братьевъ, сестеръ и двоюродныхъ сестеръ. Вы разскажете обо всѣхъ моихъ долгахъ: кому, гдѣ, сколько, за что, я давно ли я долженъ, и такимъ образомъ совсѣмъ загубите мою карьеру, такъ, что мнѣ нельзя будетъ никуда показаться и жениться.
Но нѣтъ, дѣлайте со мной, что хотите.;, я ее боюсь васъ... я жертвую собой для общей пользы.. Есть между вами одинъ господинъ, который большой мастеръ трунить надъ писателями и бойко пишетъ пародіи на ихъ произведенія! Чѣмъ ему губить всѣхъ плохихъ писателей, пусть лучше погубитъ одного меня. Пусть онъ идетъ на бой со мной!
Рѣшимъ войну единоборствомъ,
Пускай одинъ изъ насъ падетъ.
До свиданія, великія энергическія личности! до свиданія!
Поздравляю васъ съ наступающимъ праздникомъ,
и остаюсь любящій васъ
Эрастъ Благонравовъ.
"Москвитянинъ", No 7, 1851